Текст книги "За Дунаем"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
За разговором и не заметили рассвета. Впереди чернели холмы.
– Эй, Бабу, а где турки? – Гадын привстал.
– Протри глаза,– проворчал Бабу и тоже поднялся на колени.– А правда, нет их. Ха-ха! Ушли ночью.
Фацбай появился на бивуаке неожиданно. Ему обрадовались, но расспрашивать ни о чем не стали. Он нашел Бабу, и тот прежде всего накормил его. Потом Фацбай увел Бабу и обо всем рассказал.
– Молодец, Фацбай, сумел ты пробраться к туркам в дом. А я бы не смог.
– Не говори так! При упоминании о турках у меня дрожат руки... Хочется выхватить кинжал!
Потом друзья отправились к полковнику Левису. Он очень обрадовался Фацбаю. Коротко передав командиру полка о своем посещении неприятеля, вручил ему кожаный мешочек. Недоуменно пожав плечами, Левис извлек из него бумажку, развернул, но ничего не мог прочитать. Пришлось вызвать Христо, и тот перевел написанное на турецком языке:
«Я уже сообщал, что неприятель неделю тому назад обложил нас со всех сторон и что сражения идут беспрерывно днем и ночью. Уповая на помощь Бога и Пророка, мы стараемся сопротивляться и победить неприятеля и успели уже отнять у него три орудия с передками, нескольких лошадей и много амуниции. Неприятель потерял семь или восемь тысяч человек, но бой продолжается еще с большею силою. Снаряды и провиант у нас на исходе. Выделить и отправить отсюда таборы и заместить их другими нельзя. Снаряды и двадцать таборов, о которых я недавно просил, еще не прибыли. (Наши потери убитыми и ранеными за последнюю неделю сильно ослабили нас, и мы поставлены в необходимость отступить, но исполнить отступление очень трудно и в случае оставления нами этого важного пункта весь северный склон Балканов до Виддина будет открыт, что может произвести вредное влияние на наших и на иностранцев). Бросить на произвол неприятеля столько мусульманских семейств, которых нельзя взять с собою при отступлении, было бы также несогласно с намерениями и чувствами его Величества. Эти соображения заставили меня удерживать эту позицию. Пока Ловча не будет взята нами обратно, наш путь отступления будет находиться в постоянной опасности. При милости Божьей, после того как неприятель будет прогнан, а императорские войска будут приведены в порядок, мы снова возьмем Ловчу. Для обеспечения нашего отступления и наших сообщений и для подвоза...»
Полковник в спешном порядке отправил документ Тутолмину, а Фацбай и Бабу вернулись на позиции: предстоял марш под Плевно, находившемуся в осаде...
31
Кудаберда преследовала мысль о том, что он не смог отомстить Знауру, а теперь вот и Ханифа не считает его мужчиной и откровенно смеется ему в лицо. Если в одно утро Кудаберд услышит о смерти Ханифы и ее сына, то не удивится тому: долго ли проживешь на молоке одной козы? А сама и виду не подает, скрывает от людей свою бедность. «Вот подожди, начнешь грызть стены от голода, а я соберу людей на кувд, зарежу им самого жирного барана»,– грозился про себя хромой.
Однажды случилось ему быть в городе по своим делам. Распродав выгодно на базаре товар, он подъехал к знакомому грузину-духанщику, распряг коня и, самодовольно похлопав себя по животу, вдохнул запах шашлыка.
– Кудаберд, заходи,– обрадовался духанщик хромому.– Вах-вах, какое вино есть!
В тесном полуподвальном помещении было душно, чадило из-за перегородки. За длинным столом сидело несколько человек. Положив локти на жирный стол, хромой скосил взгляд на соседей. Не обращая внимания на него, они о чем-то горячо спорили. Хромой прислушался к ним, но ничего не понял: подвыпившие соседи говорили по-армянски.
Хозяин поставил перед Кудабердом высокий глиняный кувшин.
– Ай, спасибо, Вано! – хромой заулыбался.
Приложившись к холодному кувшину, пил долго, а
когда поднял голову, встретил взгляд сидящего напротив полного армянина.
– Эй ты, лопнешь!..
Хромой съежился, поспешно втянул голову в плечи.
– Оставь его, Арчил,– урезонил полного один из товарищей.
– Мма! – Арчил чмокнул кончики пальцев.– Как козочка...
– О чем ты, Арчил?
– Так просто... Девочку знаю, у меня работает. Табачные листья перебирает. Скоро моя будет!
Быстро допив вино и покончив с шашлыком, Кудаберд позвал хозяина, расплатился и выбрался из подвала на улицу: «Слава богу, не случилась драка... Как я удержался и не запустил в этого Арчила чашку?» Кудаберд ковылял к своей арбе и вдруг за спиной услышал смех: Арчил с дружками выбрался из духан-чика. Он направился к арбе Кудаберда, без слов сгреб в кучу сено, взобрался на арбу и улегся:
– Вэзи домой!
Друзья Арчила стали увещевать его.
– В мой дом ты пойдешь? – пролепетал хромой.
– Хай-ха! – смеялись дружки Арчила.
– Барашка зарежешь? Ты где живешь? – сквозь смех спросил Арчил.
– В Тулатово,– угодливо ответил Кудаберд.
Спрыгнул Арчил с арбы:
– Ты Ханифу знаешь?
– Ханифа?! – переспросил Кудаберд.
Но Арчил уже не слышал хромого, он уходил с дружками, горланя на всю улицу...
Все двадцать пять верст гнал Кудаберд коня: торопился привезти в село новость. Ну, теперь он, наконец, отмщен. Да как?! Нетерпение хромого было так велико, что, встретив на окраине села мальчонку-пастушка, не удержался, окликнул его:
– Эй, ты не видел Ханифу?
– Какую Ханифу? Бартуеву?
– Тьфу, осел,– досадливо махнул рукой хромой и въехал в широкую улицу.
Дома он не задержался. Поручив коня брату, Кудаберд заторопился к дому Кониевых. «А что, если Ханифа скажет Арчилу, и тот встретит меня в городе? Э, подумаешь... Да я ему шею сломаю, он и не успеет пикнуть».
– Ацамаз, о, Ацамаз! – прокричал хромой.
К нему вышла Борхан. Она прежде увидела искривленные в усмешке губы Кудаберда, а потом посмотрела ему в глаза, маленькие, злые. Хромой ожидал Ханифу, а не ее мать. Старуха с тревогой подумала о том, что привело его.
– Где твоя дочь? – внезапно спросил Кудаберд, и у Борхан защемило сердце.– Ханифа в городе гуляет с мужчинами... Своими ушами слышал, врать не буду. Плохое о ней говорили!
Опустила низко голову старуха и жестом пригласила Кудаберда в дом. «А, испугалась позора и теперь приглашает в дом! Ты еще будешь ползать у моих ног», – хромой вошел во двор.
Борхан задвинула засов, подперла бревном калитку и, пока Кудаберд соображал, к чему это все, позвала пса.
– Ус, ус!
Кудаберд не успел опомниться, а уж волкодав сидел у него на спине. Хромой молча и яростно отбивался от собаки, но пес рвал на нем одежду. Старуха бегала вокруг и науськивала:
– Уист! Уист!
Черкеска уже превратилась в лохмотья, хромой упал и, укрыв голову руками, перестал сопротивляться, и тогда Борхан оттащила пса.
– Скажи еще где-нибудь слово о Ханифе – убью,– пригрозила Борхан.
Кудаберд поднялся и, взглянув на нее, испуганно прошептал:
– Не буду... Отпусти.
Старуха открыла калитку, и хромой выскочил на улицу.
32
Отряд Скобелева двигался по Плевненскому шоссе. Взошедшее солнце предательски пригревало, и людям, утомленным переходом, хотелось прикрыть глаза. Только Скобелев не подавал виду, что устал, хотя наравне со всеми бодрствовал всю ночь. Генерал расстегнул пальто, и все увидели сверкающего Георгия на его белом кителе.
Отряд догнал батальон драгун. Генерал пробежал взглядом по рядам и потеребил ус: у многих драгун были изорванные брюки, развалившиеся сапоги, ранцы и скаты небрежно свисали с плеч, и вид был у драгун уставший.
– Здорово, братцы! Государь прислал сердечное спасибо за службу и молодецкое ночное дело!
– Рады стараться, ваше превосходительство,– недружно ответили драгуны, и генерал поморщился.– Снимай шапки! Помолись богу, перекрестись, дело будет жаркое,– и сам же перекрестился.– Молодцы, вы взяли Никополь, возьмите и Плевно!
Драгуны закричали: «Рады стараться!»
– Помните, орлы, сигнала к отступлению не будет,– Скобелев нетерпеливо дал шпоры.
Раздалась команда:
– Накройсь!
– Ружье вольно!
– Марш!
Посмотрел вслед генералу Верещагин и подумал: «Смелого и пуля не берет. Всюду он поспевает». Полусотня Александра шла правее дороги. Стояла спокойная степная тишина.
Но вот послышалась ружейная пальба. Это авангард вступил в перестрелку с турками. Казаки спешились и стали готовиться к бою. Кто водил коня в поводу, кто полез за кисетом. Все делалось молча, сдержанно. На гнедом подлетел казак и отрапортовал Левису:
– Генерал приказал прислать к нему сотню владикавказцев.
Командир полка смотрел в ту сторону, откуда явился казак. На холме стоял на белом коне Скобелев. Рядом с ним верховой, с красным знаком начальника отряда Скобелева. И белый китель генерала, и значок виднелись далеко. Казаки знали: генерал с ними.
– Индрис Дударович,– почему-то полковник на поле боя обратился к Шанаеву по имени,– отправьте сотню подпоручика Зембатова.
Шанаев, не мешкая, поскакал в сотню.
Впереди, саженях в двухстах, вспыхивали выстрелы пехоты. Мелькали белые рубахи солдат: покажутся из-за зеленых кустов и снова прячутся.
Вдруг рядом с генералом кто-то вскрикнул: «Ой! Убили!» Шальная пуля сразила казака. Не оглядываясь, генерал сердито отвел руку с биноклем и сказал:
– Прикажите всем разъехаться шире.
Он сердился оттого, что на наших позициях мелькали солдатские кепи и рубахи: хорошая мишень для вражеской пули. Он отметил, как, ловко стреляя, быстро передвигались вдоль линии владикавказцы.
В перестрелке наступила ночь, и трубач сыграл: «Отходить». Но на позициях, кроме секретов, остались осетины, продолжая стрелять по противнику. Это рассердило Левиса, и он велел ординарцу отозвать сотню.
– Что они до сих пор делают в цепи?
Бой затих, но солдаты и казаки не спали. Выставив дозоры и разъезды, войско бодрствовало. Поздно ночью у палатки Скобелева появились трое: офицер, казак и болгарин.
Болгарин оказался протодьяконом Плевненского округа. На вопрос адъютанта, зачем он пожаловал к генералу, болгарин, волнуясь, сбиваясь, сказал:
– Я воспитывался в России. Меня долго преследовали турки, я скрывался в Булгаренях... Турки и черкесы ушли в горы, они в лесах у Ловчи и Телеша.
Адъютант перебил его, попросил войти в палатку, усадил на стул, приказал принести еду. Но болгарин есть не стал, только выпил вина и продолжал говорить, стараясь скорее высказаться:
– Осьму можно перейти вброд, вода выше пояса.
– А мостов нет?
– Есть, как нет! Но они в Булгарени и под Никополем... В Плевне не было войск, его можно было отбить. О, теперь там шесть таборов, шесть орудий и несколько сотен черкесов.
– Ну, хорошо, вас проведут в палатку к младшим порученцам, отдыхайте,– велел адъютант и раскланялся с болгарином.
Скобелеву он не стал докладывать об этом визите, чтобы не прерывать отдых генерала.
Отряд Скобелева расположился в густой роще между Сельви и Ловче. Отсюда каждую ночь уходили разъезды. Войска слышали канонаду, доносившуюся со стороны Шипки, до которой было не более пятнадцати верст.
Полки, дивизии получали пополнение. Прибыло оно и в осетинский дивизион. Хорошо экипированные осетины, молодец к молодцу, на свежих конях, сразу же попали в объятия земляков, и не было конца расспросам. Многим с родины привезли добрые вести: родился сын, женился брат, ожеребилась кобыла, урожай собрали... И только Бабу нерадостен: умерла мать. Он вскочил на коня и ускакал по дороге на Плевну. Никто не удержал его. Ох, и ругали товарищи того, кто привез Бабу черную весть! «Зачем было понапрасну ранить сердце? Вернулся бы домой и узнал свою горькую правду»,– говорили бывалые воины.
А среди ночи в сотне появился Верещагин, нашел Фацбая и велел ехать с ним. Оказывается, Бабу, встретившись с Александром, проверявшим секреты, возвращался на бивуак. Сотник знал о горе Бабу и ни о чем не спрашивал. Ехали обочиной, как вдруг из-за кустов раздался выстрел. Пуля ранила коня под Верещагиным, он даже не успел высвободить ногу, как конь под ним повалился, придавив его к земле. Вытащив сотника из-под коня, Бабу передал ему своего вороного:
– Езжай!
Но Верещагин решительно отказался, и разведчику пришлось прикрикнуть на него:
– Садись!
Александр, однако, медлил, и разгневанный урядник направил на него ружье:
– Убью.
Видя, что Бабу обезумел, сотник с его помощью уселся в седло, а когда отъехал, оглянулся: Бабу исчез. Не было слышно ни выстрелов, ни шума, и Александр, решив, что Бабу ушел от турок, перевел коня па рысь.
Но Бабу на бивуак не пришел, встревоженный Александр поспешил к Фацбаю, и они поскакали в степь. На месте ночного боя нашли убитую лошадь сотника, а в стороне под кустом лежал Бабу, рядом с ним сабля, под рукой ружье. У него оказались простреленными рука и нога выше колена. Раненого осторожно посадили на коня.
Добрались они до лазарета не скоро, потому что всю дорогу ехали шагом.
На следующий день к нему приехали Александр, Шанаев и Фацбай. Сотник, хромая, прошел к койке и пожал Бабу руку. Тот слабо улыбнулся в ответ, и это несколько ободрило Верещагина.
– За своего коня не беспокойся, мой денщик смотрит за ним. Я тебе дарю араба,—сотник снял кепи и вытер вспотевший лоб.
– Нет, нэ надо,– возразил Бабу, а у самого заблестели глаза.
– Ты спас мне жизнь, и я не забуду тебя.
Шанаев пообещал Бабу, что к нему будут приходить друзья из сотни. А Фацбай передал слова полковника Левиса, которые слышал своими ушами:
– «Представить Кониева к Георгию». Теперь у тебя будет три креста! – радовался за друга Фацбай.
Но разве за этими вестями мог Бабу забыть о смерти матери? Остался он один на всем свете, и никто не ждет его в ауле. Да разве о такой судьбе он мечтал?
А тут еще доктор пообещал отчислить из действующей армии. «Какой ты солдат без пальцев?» – ухмыльнулся он, думая, что раненый обрадуется, но Бабу так сверкнул глазами, что тот пожал плечами, и рядом сидящие услышали: «Странный народ эти туземцы! Остался жив, едет домой и недоволен».
33
Бза сидел на треноге и молча ударял палкой по носку чувяка. Это означало, что старик в гневе, и никто в доме не показывался ему на глаза. Даже хозяйка ушла в кабиц, недоступный для мужчин.
Стоило, однако, ему позвать старшего сына, как он тут же появился.
– Собирайся в город.
Сын не мог сообразить, зачем вдруг его посылают во Владикавказ: продавать им нечего на базаре, а для покупок давно уж в доме не водятся деньги. Но спросить отца не посмел и терпеливо ждал, когда Бза сочтет нужным сказать о цели столь поспешной поездки, да еще в полдень. Ведь в город ездят на рассвете, по прохладцу, чтобы не загнать коня.
– Найдешь эту паршивую овцу, свяжешь ноги ее же косами. – Бза яростно ударил палкой по ноге.
Сын, наконец, понял, о ком идет речь: Ханифа без разрешения Бза отправилась в город и поступила работать к табачнику. Она не подумала, что ее поступок позорит весь род Кониевых. Старик заботился не о Ка-руаевых, к которым прежде принадлежала Ханифа, а о своем имени. И он не мог смириться с тем, что с тех пор, как осетины покинули ущелья, молодые стали поступать своевольно. Раньше они ничего не видели, кроме неба и снежных вершин, от дурных поступков их удерживали горы и обычаи. Теперь вышли на простор, в долины, и что для них слово старшего?
Вот и Ханифа ушла в город. А спросила Бза? Посмела бы женщина прежде пойти без нужды даже к соседке?
Видно, пришли иные времена, и Бза никак не мог этого понять. Старик не сдавался. В доме у него, по крайней мере, было так, как требовали обычаи. А вот Ханифа оказалась с характером. Правда, невестка из другого рода, но она же жена Знаура, и племянник не умер, жив он, и, кто знает, не вернется ли раньше, чем его ждут?
Грустным мыслям Бза суждено было прерваться: во двор вошла Борхан. Мать Ханифы молча прошла к хозяйке, и вскоре старик услышал, как гостья сквозь рыдания рассказывала о Кудаберде.
– Некому нас защитить... В доме нет мужчины, и хромой смеется мне в лицо. Назвал Ханифу капхай1... О, почему бог наказал меня и отобрал сына? Что я ему сделала?
– Успокойся, хромой он и есть хромой... Кто считает Кудаберда за мужчину? – успокаивала хозяйка.—Злится он на вас, не отдали ему Ханифу. Люди знают эту болтливую собаку...
Но Борхан продолжала причитать:
– Я ли не молюсь богу! Почему я не родилась мужчиной. Ох-хо-хо!
Старик взглянул на сына, и тот понял, вбежал на мужскую половину дома, схватил кинжал и, на ходу подтягивая ноговицы, вышел на улицу. Соседи украдкой смотрели за ним и удивлялись: степенный Ахмат и вдруг спешит куда-то.
Ахмат остановился у дома хромого, засучил рукава и крикнул:
– Эй, Кудаберд!
Хозяин дома показался во дворе и почему-то радостно потер руки.
– Чем я обязан богу, Ахмат, что он послал мне такого гостя, как ты? – не подозревая ничего плохого, хромой вышел к незваному гостю.
Но стоило ему еще раз взглянуть на Ахмата, как он тут же съежился и оттого стал уродливее.
– С тех пор, как нет Знаура, ты бросаешь на его дом грязь,– Ахмат ударил Кудаберда в лицо.
На крики хромого сбежались соседи и, умоляя Ахмата успокоиться, оттащили Кудаберда. Но в хромом вдруг пробудилась прыть, и он кричал, чтобы ему не мешали расправиться с Ахматом. Покончив с хромым, Ахмат обратился к собравшимся:
– Извините, добрые люди, Кудаберд позорит Знаура своим поганым языком... А мы Знауру братья!
На шум явился младший брат Кудаберда. Ничего не поняв, он растерялся и не знал, как ему поступить.
– Смотри, Кудаберд, в другой раз я тебе не прощу... Еще раз извините, добрые люди, оскорбил он Знаура зря.
Поклонившись сельчанам, Ахмат удалился. Соседи начали расходиться, а хромой все еще сидел на земле. Но вот он вскочил и закричал на брата:
– Почему ты не убил его?
34
После разговора с доктором, Бабу всю ночь ворочался на жесткой постели и не слышал, как стонал сосед, как плакала сестра милосердия, когда выносили умершего казака. Бабу занимала одна мысль: его списали из армии, и теперь он должен попрощаться с дивизионом. А что его ждет дома? Сакля, обдуваемая ветрами? Мать и та не дождалась возвращения сына. Нет, Бабу в аул не вернется. Проедет мимо и даже не посмотрит в окно вагона. Он устроится на нефтепромыслах. У него есть руки и ноги. Правда, на левой руке не хватало двух пальцев. Но ведь могло с ним случиться и хуже. Урядник представил себя без ног и привстал на койке. К нему поспешила сестра.
– Тебе что-нибудь нужно? – спросила она.
– Ничего,– покачал головой Бабу.
Сестра взяла его руку, слегка пожала и перешла к другому раненому. Откуда было знать ей, что мгновенное прикосновение растворило в его сознании горестные думы и перед мысленным взором встала Иванна. Бабу лежал, боясь спугнуть появившийся образ любимой. На заросшем, осунувшемся лице появилась улыбка...
В палату вошли доктор и офицер в чине капитана. Они подходили к каждому раненому, и доктор что-то вполголоса объяснял офицеру.
– Этот списан,– доктор глянул на Бабу и добавил:– Однако, огорчен отчислением из армии. Поражаюсь!
– Осетины пошли на войну по своей воле и верность свою государю доказали храбростью,– ответил офицер.– Нельзя ли оставить его служить?
– О, нет! Без двух пальцев, и нога, ограниченная в движении,– поспешно возразил доктор.
– Ну, хорошо, списывайте, пусть едет домой. Нечего кормиться на казенных харчах,– буркнул офицер и, потеряв интерес к Бабу, перешел к другому раненому.
Из слышанного разговора Бабу понял, что его судьба решена: он будет отправлен на родину и больше не увидит Иванну. Неужели это конец? Конечно, Христо прав, нельзя женщине уезжать в чужие края. Ну, а ему как быть? Разве заставишь себя не думать о ней. «Видно, богу угодно, чтобы я остался на свете один... Эх, не помог он мне найти смерть в бою. Конечно, будь Иванна одна, подобно мне, поехала бы со мной. Одна... Постой, а почему я не могу остаться здесь?» – Бабу громко засмеялся, и с другого конца палатки послышался сердитый голос доктора:
– В чем там дело?
Бабу уселся на койке и весело воскликнул:
– Ничего, доктор!
Не обращая внимания на боль в правой ноге, он отплясывал на месте.
– Вот, вот! – яростно выкрикивал Бабу.
– Молодец, орел! – доктор вернулся и похлопал урядника по плечу.– Ложись, а то не выпишу... Мда! Не поймешь человека, черт возьми.
Но прошло нервное возбуждение, и Бабу почувствовал слабость: стоило ему закрыть глаза, как появлялась глубокая пропасть, в которую он валился. Хватаясь за кровать, раненый поспешно открывал и таращил глаза на стонущего рядом пластуна. К нему являлись лица аульцев, мать с распростертыми объятиями. Потом все исчезало, и Бабу оказывался в холодной, темной сакле. Незнакомая женщина в черном одеянии, склонившись над очагом, старалась разжечь огонь под щербатым чугунком, но сухие поленья не разгорались...
Очнулся Бабу, когда на дворе был полдень. «Не вернусь, не к кому... Деньги накопил, четыреста рублей серебром. Один мой конь чего стоит! Останусь здесь и все!» – почувствовав душевное облегчение, Бабу повернулся спиной к пластуну. Новая мысль овладела им, и он уже видел себя среди болгар. Рядом с домом Петра он выстроит свой, с высокими и широкими воротами, просторным двором. Каждый вечер к нему будут собираться соседи, и он станет им рассказывать о высоких горах со снежными вершинами, очень похожими на Балканы, о быстрых реках, аулах, почтенных стариках... Тем временем Иванна станет готовить угощенье гостям. А дети у него будут тоже горбоносые и смуглые, как он сам...
Незаметно для себя Бабу уснул, подложив под голову ладонь. Он спал спокойно.
К нему на цыпочках приблизилась сестра милосердия. Видя, что раненый спит, беспомощно пожав плечами, оглянулась на вход. Там стояла Мария и с мольбой на лице смотрела на сестру. Очевидно, чувствуя на себе взгляд, Бабу заерзал и приоткрыл глаза.
– Ты не спишь?
– А, – встрепенулся Бабу.
– К тебе пришли.
Бабу посмотрел на дверь, и с потрескавших губ сорвалось тихое:
– Иванна!
Он поднялся на локте и увидел Марию. Девушка подошла к нему, и сестра милосердия вышла. Мария встала на колени перед Бабу и прошептала:
– Иванна, сестра... Спасибо сказала...
В палатку вошел Христо, а из-за его плеча выглядывал Фацбай. Болгарин оглянулся, многозначительно моргнул Фацбаю, и они вышли.
Прохаживаясь перед госпитальной палаткой, Христо думал о Бабу с сестрой, а Фацбай не мог свыкнуться с мыслью о том, что его друг не вернется в дивизион. Всадник резко повернулся на носках мягких чувяк и, ничего не сказав Христо, быстрым шагом направился к палатке, в которой помещался хирург госпиталя.
– Стоп, куда прешь? – перед Фацбаем вырос солдат, поправляя кепь, он лениво добавил:– Или не видишь, что здесь господа живут?
– Где господин доктор?
– Хирург, говоришь? А вон, в очках...– Фацбай увидел двух офицеров и направился к ним.
– Ваше благородие,– обратился Фацбай к ним.– Оставьте Бабу.
– Ничего не понимаю! – хирург поправил на переносице пенсне. – Какой Бабу? О чем ты говоришь?
– Там,– Фацбай кивнул на палатку, в которой лежал друг,– больной Бабу...
– А, это твой товарищ? Ну, так бы и сказал сразу!
– Да, да,– радостно закивал Фацбай,– Можно обратно в дивизион?
Офицер, сопровождавший хирурга, выразительно посмотрел на хирурга, и тот, заметив это, яростно Замахал руками:
– Нет, голубчик, нельзя, не пригоден к службе. Ясно?
Фацбай, глядя вслед офицерам, подумал, что, будь этот разговор в другом месте, он, может быть, и заставил бы сделать хирурга так, как просил.
35
Подогнув к груди колени, Ханифа закрыла глаза на секунду и не заметила, как подошел хозяин.
– Спишь?
Женщина вскочила и испуганно отступила в глубь каморки.
– Я же сказал тебе, Арчил, убери ее! Смотри, старый ишак, самого прогоню.– Хозяин удалился, переваливаясь на коротких ногах.
Не сразу поняла Ханифа смысл сказанного хозяином, а когда сообразила, бросилась за ним, забежала вперед, распласталась на его пути. Сапоги проскрипели мимо...
В тот же день, закинув за спину хордзен, Ханифа с трудом волочила разбитые в кровь ноги. Вышла она из города утром и только к вечеру добралась домой. Мать поняла, что случилась беда, и ни о чем не стала спрашивать дочь, повалившуюся в углу на войлок.
Задув лучину, старуха сидела у очага и слушала, как стонала во сне ее Ханифа. Проснулся Ацамаз, и Борхан сунула ему в рот кусочек свежего сыра.
Старуха знала о домогательствах Арчила. Ханифа ничего не скрыла от нее. О, Борхан готова была покончить разом и с дочерью, и с собой, но думала о внуке.
Давно уже Борхан не показывалась на улице. Разве когда кто-то умирал, она ходила в дом покойника выплакать свое горе.
Утром Ацамаз проснулся раньше обычного, видно, почувствовал присутствие матери, громко лопотал, размахивал ручонками. Ханифа украдкой наблюдала за сыном, не смея все же подойти к нему.
– Ишь, до чего окаменело твое сердце, своего ребенка не хочешь приласкать,– мать горестно вздохнула.– Иди, побойся бога.
Обхватив люльку, Ханифа тихо плакала. Борхан подошла к ней и спросила:
– Как будем жить?
Вытерла слезы Ханифа, взглянула на мать открытым взглядом и сказала четко, твердо:
– Между нами ничего не было!
И мать, и дочь поняли, что говорят об этом в последний раз, и у обеих стало легче на душе.
36
Нога быстро зажила благодаря Иванне: девушка прислала с Марией сухую траву и велела посыпать на рану. Вскоре Бабу смог ходить вокруг палатки. Ему сказали, чтобы он готовился к отправке домой. Но Бабу твердо решил остаться в Болгарии. «К кому мне ехать? Где у меня дом? Нет, в Осетию я больше не вернусь. Была бы у меня еще земля, скот, а то одна сакля. Здесь тоже люди, как-нибудь проживу, вышла бы за меня Иванна. Эх, когда я ее увижу? – рассуждал Бабу и незаметно для себя впервые стал спокойно рассматривать руку.—Двух пальцев недостает... Ничего, другие без рук и ног живут».
Устроившись за палаткой, урядник, прищурив глаза, подставил лицо солнцу и тихо замурлыкал под нос. Здесь его и застали Фацбай с Хорановым. Бабу не слышал их шагов.
– Греешься на солнце? – Фацбай засмеялся.
Ох, как ему обрадовался Бабу!
– Гостей разучился встречать,– Хоранов широко улыбнулся.
Обнялись друзья, потом, немного смутившись за свою минутную слабость, постояли молча.
– Ладно, в другой раз будет нам шашлык... Смотрю на тебя и радуюсь, да ты же молодец? – Хоранов оглядел Бабу.
Тот сдержанно улыбнулся.
– Прощаться приехали,– Фацбай шел, временами ударяя кнутом по ногам.– Уезжаем.
Слева от него шел Бабу.
– Куда? На Кавказ?
– На Шипку...
– На Шипку? – Бабу остановился, вцепился в плечо Фацбая.– Ты за мной пришел?
Что мог ответить Фацбай? Ему самому очень хотелось взять с собой Бабу, но, видно, расставались они надолго.
Разжались цепкие руки Бабу, потускнел взгляд, и голову он опустил ниже, будто сосредоточенно рассматривал что-то под ногами. Друзья понимали его состояние, но чем они могли помочь ему?
– Ну, давай прощаться,– нарушил тягостное молчание Хоранов, он остановился, выжидательно посмотрел на друга.– Ничего, война скоро кончится, и жди нас в гостях у себя дома,– бодро сказал хорунжий.– Коня твоего пригнали, стоит в конюшне. Ох и конь!
Тягостным было расставание друзей. Фацбай и Хоранов торопились, чувствуя, что всколыхнули душу Бабу. Он смотрел вслед уходившим в сторону Балкан всадникам.
А вечером хирург объявил, чтобы раненые, которым предстоит отправка на родину, на рассвете были на ногах. У кого есть кони, поедут верхом, а пеших устроят на обоз до Систова.
Дождавшись темноты, Бабу оседлал коня и поскакал по дороге к Плевне. Застоявшийся конь шел галопом.
Нашел Бабу бивуак бригады, разыскал дивизион, без труда отыскал палатку ротмистра Есиева, доложил ему:
– Прибыл... Никуда я не поеду и все,– голос Бабу сорвался.
– Тсс! Не ори, ты же не в горах. Тебя списали, понятно? Радуйся, что остался жив. Деньги ты накопил, дома на них хорошо устроишься,– увещевал ротмистр.
Но Бабу наотрез отказался.
– Не поеду!
– А что будешь делать?
– Дождусь, пока кончится война, и вернусь вместе с дивизионом.
Есиев уже знал о намерении разведчика жениться на болгарке и, подумав, согласился:
– Ну, ладно, оставайся... Но в дивизионе тебе нельзя быть, черт возьми.
– Ничего, я найду себе место... Зембатов знает, где меня искать,– Бабу сдвинул шапку на бок.– Даже искать не надо, сам появлюсь, когда будет нужно.
– Нет, так нельзя, Бабу, я командир дивизиона и меня спросят.
– Ладно, скажу тебе,– Бабу приблизился к командиру дивизиона.– Буду жить у моего друга-болгарина, у Христо!
– A-а,– протянул Есиев, а про себя подумал: «Не хочет расстаться с ней».
– Поеду, нечего мне здесь делать,– Бабу вышел из палатки, вскочил в седло и тронул коня.
Ротмистр послал за. подпоручиком Зембатовым, и когда тот явился, сказал ему:
– Кониев приезжал...
– Бабу? Где же он?
– Уехал...
– Куда?
– К болгарину...
– Так я и знал! Ну, ладно, бог с ним...
Приезд Бабу был таким неожиданным, что Петр от счастья бесцельно носился по дому. Мария смотрела на него с улыбкой и тоже радовалась. А Бабу сидел перед очагом и курил.
– Послушай, Бабу, скоро кончится война? Ты ничего не слышал от своих генералов? – Петр остановился перед гостем.
– Мне до генералов так же далеко, как тебе до бога,– Бабу сильно затянулся и задержал дыхание.
– Гм! Если дело и дальше так пойдет, то турки не выдержат... Я никогда не воевал, но сердцу своему очень верю. Послушай, Бабу, а русские не могут сейчас заключить с турками мир? А?
– Нет, что ты!
– Я тоже так думаю. Нам самим их никогда не одолеть. Это я точно знаю! Ты скажи своим генералам, пусть они сильнее бьют их.
– Скажу, только не скоро,– проговорил Бабу и стал выбивать трубку о каблук.
– Как так? – старик наклонился к Бабу.– Разве ты списан?
Бабу поднял беспалую руку на уровень лица:
– Вот, видишь?
– Не горюй... Ты голову береги. Еще ноги человеку очень нужны. Куда без них? Значит, тебя списали? Христо говорил о тебе... Так, так... Ну и как теперь, домой поедешь? – старик оглянулся на Марию, стоявшую в дверях.
Посмотрел Бабу на старика и твердо сказал:
– Деньги у меня есть... Пятьсот рублей. Конь хороший. Дом построю, землю куплю. Скажи, где Иванна?
Петр молча набил трубку, раскурил ее и ждал, что еще скажет Бабу. Тот встал, Петр положил ему на плечо руку, проговорил:
– Боюсь отпустить ее в Россию, далеко... Потом ты ее совсем не знаешь, видел один раз.
Не оборачиваясь, Бабу сказал:
