Текст книги "Романы. Рассказы"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц)
Жаль ребят! Бедняги, скитаются по белу свету и нигде не могут найти пристанище. Из Греции их тоже выставили, сейчас они в Ливане, и, как видно из письма, там тоже несладко живется.
10 сентября
То, о чем собираюсь писать, очень важно.
Жюли – красивая, стройная девушка, у нее каштановые волосы и серые глаза. Она напоминает девушек моей родины.
Познакомил меня с Жюли мой товарищ Жан, вернее – его подруга Сюзанна, которая вместе с Жюли работает на бельевой фабрике. В тот же вечер Жюли откровенно призналась, что ей очень нравится мой акцент и что из всех рабочих она больше всего уважает металлистов и терпеть не может моряков за их разгульную жизнь. Узнав, что в прошлом я тоже был моряком, Жюли задумалась было, но тут же улыбнулась. «Это же в прошлом, вы сейчас металлист», – сказала она.
С этого началось. Вот уже месяц, как мы каждый день встречаемся, и чем больше я ее узнаю, тем больше она мне нравится. Семья у нее тоже хорошая. Оказывается, отец ее работает на наших судоверфях электриком. Мать Жюли – бодрая, бережливая хозяйка, дома у них чисто, опрятно, хотя живут они бедно.
Идя к ним в первый раз, я немного волновался: как меня встретят? Ведь я для них чужестранец. Мои опасения не оправдались. Отец и мать приняли меня запросто, как своего человека. Отец Жюли, господин Руже, оказался человеком широких взглядов; по-моему, он социалист, хотя я этого еще точно не знаю. Он мне сказал: «Людей объединяет не принадлежность к определенной нации, а их социальное положение. Рабочий-негр мне куда ближе, чем французский капиталист». Эти слова мне, человеку, оторванному от родины, пришлись по душе, и я сразу почувствовал симпатию к отцу Жюли.
Итак, у меня есть замечательная подруга, семейный дом, куда я изредка запросто хожу и где меня радушно принимают.
Стоит ли писать, что я счастлив!
6 ноября
Завтра большой пролетарский праздник – день Великой Октябрьской революции в России. Мы готовимся достойно его отпраздновать. Руже принес к нам кипу поздравительных листовок, и мы с ребятами разбросали их до начала смены по рабочим местам. По всем цехам развесим лозунги. Замечательная выдумка! Ведь каждому рабочему приятно в такой день получить поздравление.
Предстоит большой митинг, будет много хлопот. Шпики так и рыщут по цехам. Говорят, человек пятнадцать уже арестовали, и, как ни странно, все они коммунисты, социалистов почему-то полиция не трогает. Но все равно никакие репрессии не запугают рабочих. Уж что-что, а день социалистической революции они отпразднуют на славу.
11 ноября
До чего мелки были мои интересы всего несколько месяцев тому назад! Изображал из себя человека, разочарованного в жизни, копался в личных переживаниях, совершенно не подозревая, что рядом есть другая, более достойная жизнь.
Должен признаться, что решающую роль в этом сыграло влияние моих товарищей, особенно Нодье. Я как-то проговорился в доме Жюли, что мой товарищ Нодье, с которым я живу в одной комнате – мы свою мансарду называем комнатой, так звучит лучше, – очень умный и начитанный парень. Тогда Руже многозначительно улыбнулся. Наверное, он расспросил Нодье обо мне. Вчера вечером дома мой товарищ начал подтрунивать надо мной:
– Вот хитрец! Строишь из себя святошу, а в то же время волочишься за девушками, ухаживаешь за красавицей Жюли!
Я удивился: разве он знает Руже?
– Знаю ли я его? Да, милый мой, половина Марселя знает Руже! Он по меньшей мере раз двадцать руководил стачечными комитетами и столько же раз попадал в тюрьму.
Ни Жан, ни я не знали об этом. Нодье сказал, что я еще многого не знаю, и полушутя, полусерьезно предложил заняться моим образованием. Жан, услышав это, принялся издеваться над любовью Нодье к книгам, и между моими друзьями завязался, как я понял, очередной, никогда не имеющий конца спор.
– Вот ты знаешь больше, чем любой лоботряс студент из Сорбонны, – возмущенно говорил Жан, – но что в этом толку, скажи? Кто ты сейчас? Обыкновенный токарь, и ничего больше. Допустим, лет через десять добавят тебе еще франков тридцать, а дальше что? Решительно ничего! Для избранного общества ты все равно останешься рабочей скотиной…
Нодье серьезно возражал:
– Нам, я хочу сказать – пролетариям, знания нужны больше, чем кому бы то ни было, и поскольку современное общество не предоставляет нам никаких возможностей для этого, то мы обязаны добиваться образования своими силами. Прежде всего знания нужны нам, чтобы лучше бороться, яснее представлять себе конечную цель борьбы. А в будущем – чтобы преобразовать общество на новых социальных началах…
Спорили они долго. Многое мне так и осталось непонятным. В конце концов Жан махнул рукой:
– Надоело…
Лениво зевнул и положил голову на подушку.
И с этого вечера начались наши регулярные занятия. Два раза в неделю грамматика французского языка и по часу арифметика, история и литература. Приходится много читать, но я занимаюсь с удовольствием, Нодье – талантливый учитель и умеет просто объяснять самые сложные вопросы.
9 декабря
Я очень занят, и записи в дневнике приходится делать урывками. Кроме учебы, масса всяких других дел. Меня приняли в члены профсоюза – это благодаря поддержке Руже и Нодье, а то эмигрантов неохотно принимают.
С Жюли встречаемся редко. На дворе холодно, дует пронизывающий ветер, и долго ходить по улицам в такую погоду не особенно приятно. Мы несколько раз обсуждали наше будущее. Признаться, перспективы не радужные. Жениться пока не можем. Заработка двоих не хватило бы даже на то, чтобы снять комнату и обставить ее кое-какой мебелью, а появление детей грозило бы нам полным разорением. А если я останусь без работы?.. Когда я один, мне на все наплевать. К голоду и холоду я давно привык, но смотреть, как рядом голодает любимое существо, – выше сил. Проклятая жизнь! Когда я думаю об этом, у меня от злости сжимаются кулаки, а сделать я ничего не могу.
От души завидую Нодье. Вот характер у человека! Он на жизненные невзгоды смотрит легко, мыслит, так сказать, большими масштабами. По его словам, людям, ставящим перед собой задачу завоевать все, нечего из-за мелочей впадать в уныние.
22 декабря
Сегодня особенно холодно.
Наш чердак не отапливается. Только тогда, когда холод становится особенно нестерпимым, мы зажигаем керосинку. Вот и сейчас в углу, на табуретке, она дымит и отравляет воздух, но другого выхода нет, иначе ночью мы совсем окоченеем.
Сижу один. Нодье ушел по своим таинственным делам, о которых он не любит рассказывать. На днях я узнал, что Нодье – член Марсельского комитета коммунистической партии. Об этом мне под большим секретом сообщил Жан. Жан хороший, отзывчивый товарищ, хоть любит изображать из себя скептика. Это не мешает ему живо интересоваться всем тем, что творится вокруг, особенно если это касается рабочего движения. Я много раз заставал его за чтением «Юманите». По-моему, он в душе симпатизирует коммунистам и терпеть не может социалистов. Он сравнивает последних с бывшими борцами, которые от усиленного питания разжирели и на старости мечтают только о покое. По его словам, если кое-какие рабочие еще тянутся к ним, то это объясняется старыми традициями и той ловкостью, с которой вожди социалистов умеют обманывать рабочих.
6 января
Оказывается, Мурад и Мушег до сих пор мечтают о поездке в Советскую Армению, только не знают, как осуществить эту мечту. Они спрашивают моего совета, но что я могу им ответить? По-моему, это не так-то просто сделать. Я лично об этом пока не думаю. Раз мы оказались на чужбине, то можно и нужно бороться в рядах пролетариата той страны, где ты живешь, этим мы ускорим приближение желанного века. Так я им и ответил.
Мураду повезло. Он там, в Ливане, неожиданно встретил Астхиг и женился на ней. У них даже дочь родилась. Я с завистью смотрел на фотографию, которую он мне прислал, где они сняты втроем. Жан тоже женился на своей Сюзанне и перешел жить к ней, только я оказался таким трусом, – скорее не я, а Жюли. Каждый раз, когда у нас начинается разговор на эту тему, она находит всякие доводы, чтобы оправдать свое упрямство.
– Женившись, мы с тобой будем в плену повседневных, мелочных забот, – сказала она вчера, – и перестанем быть борцами. Люди жертвуют большим, чем своим личным счастьем, – добавила она мягко.
Жюли – чудесная, разумная девушка, и я люблю ее больше всех на свете.
8 января
Я, кажется, начинаю разбираться в политике. Убежден, что только коммунисты имеют право называть себя партией рабочего класса, все остальные партии (а их у нас много) – анархисты, синдикалисты, радикалы, социалисты и пр. – так или иначе служат капиталистам и защищают буржуазный строй. Недавно коммунисты выступили с лозунгом организации Единого народного фронта против наступающей реакции. Вожаки социалистов, не говоря уже о других партиях, предпочитают соглашение с капиталистами объединению с коммунистами. Во всех вопросах, где только рабочие ведут борьбу против предпринимателей, социалисты всячески стараются сорвать единство рабочих, – так было еще совсем недавно, во время заключения нового коллективного договора. В то время когда коммунисты смело призывают рабочих к борьбе с капитализмом, с полицейским произволом, социалисты вступают с ними в соглашение. Уже один тот факт, что все репрессии властей направлены только против коммунистов, говорит о многом.
Вчера социалисты голосовали против забастовки, а когда рабочие, вопреки им, большинством голосов решили объявить забастовку, то социалисты отказались войти в забастовочный комитет.
У меня сомнений больше нет: мое место в рядах коммунистов, это твердо. Завтра подам заявление, попрошу у Нодье и Руже рекомендации. Думаю, они мне не откажут. Ведь я иду к ним с чистым сердцем и отдаю всего себя в их распоряжение во имя беспощадной борьбы с проклятым капитализмом, за торжество социализма.
2 апреля 1936 г.
Недавно Нодье ездил в Париж. По возвращении он сделал подробный доклад на партийном активе, где присутствовал и я. Центральный Комитет партии считает, что положение с каждым днем становится все тревожнее. Буржуазные правительства всех стран втайне плетут свою адскую паутину против Советского Союза и демократии.
– Нам нужно определить свои позиции, – сказал он. – Война против фашизма – это наша война, и мы, коммунисты, примем в ней активное участие и будем защищать свою Францию до последней капли крови. Война же против Советского Союза – это война против нас. Мы не только не примем в ней участия, наоборот – будем всячески содействовать победе Красной Армии.
Последние слова Нодье прервались аплодисментами всего зала. Кто-то громко крикнул:
– Да здравствует Советский Союз! Да здравствует социализм!
Раздалось мощное «ура». Все встали и запели «Интернационал».
Да, рабочие Франции не станут воевать против Советского Союза, в этом сомневаться не приходится.
Мы с Нодье продолжаем жить вместе. Он ушел с работы и посвятил себя партийной деятельности, стал профессиональным революционером, выступает на митингах на заводах и фабриках, пишет статьи и брошюры, – словом, везде успевает. При этом, само собой разумеется, по-прежнему много читает. Я по мере своих сил стараюсь помочь ему всем, чем только могу. Мне очень дороги его дружба и доверие, которое он мне оказывает.
10 мая
На днях ездил в Париж по поручению Нодье. Там я познакомился с замечательным человеком, редактором армянской демократической газеты товарищем Сенекеримом. Он попросил меня писать о жизни рабочих-эмигрантов, в особенности об армянах. Я обещал ему и подписался на газету.
Оказывается, и здесь, во Франции, дашнаки тоже свили себе гнездо, а я – то думал, что после стольких кровавых преступлений ни один человек, будь у него хоть капелька совести, не захочет называть себя этим презренным именем! Впрочем, что за наивность! Кто ищет у преступников, палачей своего народа, совести!
Сенекерим и его товарищи при помощи газеты стараются вырвать часть заблуждающихся соотечественников из-под влияния дашнаков. Что ж, задача благородная, и я по мере своих сил буду им помогать».
При имени Сенекерима у Мурада екнуло сердце. Неужели?..
Он на минуту задумался. Удивительное дело – моральный облик человека, душевная чистота в конечном итоге определяют и его политические взгляды. Естественно, что такой честный и добропорядочный человек, каким был Сенекерим, не мог оставаться в стороне от той борьбы, которую ведут миллионы тружеников во имя счастья человека. А Сатеник? При воспоминании об этой доброй, ласковой женщине Мурад невольно улыбнулся. «Будь осторожен, Мурад, когда переходишь улицу, оглядывайся по сторонам», – говорила Сатеник взрослому парню, прошедшему огонь и воду, выросшему на улице.
Мурад вздохнул и перевернул страницу. Дальше был опять небольшой перерыв в записях Качаза. Видно, работа, новая жизнь, коммунисты захватили его так, что он даже не успевал все заносить в дневник.
«3 сентября 1939 г.
Свершилось! Война объявлена. Правительство принимает чрезвычайные меры. Наша партия распущена; вместо того чтобы обезопасить себя от «пятой колонны», правительство распустило партию, пользующуюся такой популярностью в народе. Нодье был прав, когда он как-то сказал, что для буржуа лучше Гитлер, чем французские коммунисты. Во всяком случае, этот акт правительства пахнет предательством.
Интересно, призовут меня в армию или оставят работать на верфях? Я ведь принял французское подданство. Руже утверждает, что власти постараются в первую очередь призвать в армию коммунистов. Думают, что коммунистов легче обуздать, одев их в солдатские шинели. Что же, я с удовольствием буду защищать Францию, поскольку война направлена против фашизма. Тем более что мне терять нечего; жаль, конечно, расставаться с друзьями, в особенности с Жюли.
5 сентября
Получил повестку, через два дня уезжаю в армию.
17 ноября
Долго не вел дневник, хотя свою тетрадь все время таскаю в ранце. С чего начать? Да, пожалуй, особенно не о чем писать. Я солдат французской армии. Сначала муштровка, потом окопы – вот и все. Сидим за линией Мажино и ждем у моря погоды. Изредка слышны одиночные выстрелы: то стреляют фашисты и наши отвечают, то постреляют наши и с такой же неохотой ответит противник. За все время было убито трое солдат и двенадцать ранено, признаться, и то случайно. Солдаты – участники прошлой войны – окрестили теперешнюю «странной войной». Действительно, все странно: согнали столько народу сюда, как будто бы для забавы. Греки – и те лучше воевали с турками, когда я по глупости служил у них добровольцем. Боюсь, как бы немцы не устроили нам ловушку. Ну, а пока мы занимаемся бездельем и до упаду танцуем под патефон. Поживем – увидим.
7 января 1940 г.
Новый год встретил в окопах. Кажется, этой игре в прятки, называемой войной, не будет конца. Если так будет долго продолжаться, то французская армия окончательно потеряет свою боеспособность. Все стали такими беспечными, что временами забываешь, что враг всего в сотне метров от тебя. Солдаты убеждены, что никаких серьезных столкновений не будет, постоим так до лета и разойдемся по домам. Я не особенно в это верю, но никто ничего точно не знает. Все письма, которые я получаю, проходят через военную цензуру, и, конечно, никто из друзей не пишет, что творится там, где делается большая политика. Как не хватает Нодье! Он все объяснил бы. Даже по подозрению в коммунистической деятельности угрожает военно-полевой суд и расстрел. Двое из нашей роты уже угодили под суд – только за то, что осмелились вслух рассуждать о политике, хотя вовсе не были коммунистами.
10 февраля
Получил новую посылку от Жюли, от нее же узнал, что Жан все еще в Марселе и продолжает работать. Его не мобилизовали. Нодье пропал, где он находится, никто не знает. Наверное, ушел в подполье или, в худшем случае, сидит в тюрьме. Руже каким-то чудом уцелел, – может быть, его не тронули потому, что слишком стар.
Дна раза ходил в разведку. Второй раз мы случайно набрели на здоровенного немца, и он сдался нам без сопротивления. Мы приволокли его к себе и сдали офицеру. Это вызвало целую сенсацию. О нашем «подвиге» напечатали в газетах. Когда не о чем писать, то военным корреспондентам приходится раздувать и такой пустяк.
Один из них сочинил о нашем «подвиге» целую эпопею в героическом духе и напечатал в газете «Пари суар». Что только там не было написано! Оказывается, мы, то есть я и мои товарищи, имея задание командира достать «языка», бесстрашно ползли под градом пуль к немецким окопам, хотя местность освещалась ракетами, как днем. В окопах мы, смело прыгнув туда, штыками и прикладами уничтожили пять немцев, а одного оглушили ударом по голове и приволокли к себе. Ну чем не сказка о Тартарене из Тараскона? Прочитав эту статью, солдаты хватались за животы от смеха.
К великому нашему удивлению, нас, всех троих, наградили медалями.
15 апреля
Зима осталась позади. Признаться, мы таки порядочно страдали от холода, нас ничем теплым не снабдили, якобы потому, что в укреплениях тепло. Правда, здесь местами даже паровое отопление проведено, но зато когда приходилось нести наружную службу, то мы буквально коченели. Сейчас ласково греет солнце, солдаты развеселились, все в один голос предсказывают скорый конец войны. В самом деле, скорей был конец, иначе от скуки с ума можно сойти. В полковой библиотеке ни одной порядочной книги, одни детективы.
Да, забавный случай произошел со мной, стоит его описать. Наш католический священник, узнав, что я армяно-грегорианского вероисповедания, взялся обратить меня в католическую веру. Напрасно я доказывал, что я такой же христианин, как и остальные, и мне нечего опасаться попасть в ад за свои заблуждения. Ничего не помогло, и, чтобы избавиться от него, я попросту признался, что вообще не верую ни в какого бога. Кюре отстал, но зато за меня принялся помощник командира (солдаты утверждают, что он никакой не офицер, а просто шпик). Он учинил мне форменный допрос, кто я и что я и, самое главное, почему я не верую в бога.
– Уж не коммунист ли ты? – спросил он под конец.
Я прикинулся совсем идиотом и, в свою очередь, спросил его:
– Что это за нация, господин лейтенант?
Он махнул рукой и ушел. Когда я об этом рассказал моим друзьям, то они посмеялись от всей души.
2 июля
Сижу в лагере и размышляю. Как мало прошло времени и как много перемен! Почти год отсидеть в окопах, чтобы семь дней воевать! Никто не ожидал такого позорного конца, и солдаты до сих пор не поймут, как все это могло случиться. Наши знаменитые укрепления не помогли. Фашисты попросту их обошли и появились у нас в тылу. Командование издало приказ сдаваться, и если мы не оказались в плену, то это исключительно заслуга простых солдат, которые заставили нашего полковника воевать. Но после семи дней неравной борьбы мы принуждены были отойти в безопасную зону.
Перемирие было подписано 23 июня. Правительство удрало в Виши. Об этом я узнал здесь из газет, но по домам нас не распускают. Ходят слухи, что остаток армии вишисты собираются сдать в плен. От них всего можно ожидать. Ну нет, я не намерен очутиться в немецком плену, с меня хватит. При первой возможности удеру. Жаль, что у меня нет гражданского платья, иначе давно осуществил бы свой план. Отсюда удрать не так-то трудно. Нас охраняют свои же солдаты. Они по удирающим не стреляют, я это заметил, и офицеры тоже не особо рьяно исполняют свои обязанности, на все смотрят сквозь пальцы.
17 июля
Мне определенно повезло. Я в Париже. Все совершилось так неожиданно, что даже самому не верится.
Попробую описать все, как смогу.
Слух о том, что вишисты собираются сдать нас немцам, стал настолько упорным, что откладывать свой уход из лагеря было нельзя. К тому же появились зловещие признаки, подтверждающие это: нас разоружили, даже у офицеров отняли личное оружие, в лагере начали появляться представители немецкой армии, – и я решился.
Восьмого июля рано утром я с беззаботным видом направился к главным воротам и беспрепятственно прошел мимо часового, он только многозначительно посмотрел на меня, но не задержал.
На одной из ферм, находившихся неподалеку от лагеря, я достал у хозяина гражданскую одежду и даже какое-то удостоверение на имя Франсуа Пино, якобы рабочего этой фермы.
С фермы я прямо направился на станцию, дождался вечернего поезда и покатил в Париж.
В этом городе блеска и нищеты я бывал всего три раза, и то на короткое время. Ни одного знакомого у меня здесь не было. Раньше это и не требовалось, можно было остановиться в любой дешевенькой гостинице, но сейчас…
Был ранний час. Я вышел из вокзала и в первую очередь увидел немецкие патрули, громко стучавшие по мостовым подкованными сапогами. Чтобы не попадаться им на глаза, я зашел в первое попавшееся кафе, сел за свободный столик и заказал себе стакан кофе с булочкой. Свой скудный завтрак ел как можно медленнее, потом принялся читать утренние газеты – они были заполнены длинными инструкциями военного коменданта Парижа, регламентирующими поведение граждан. Дальше оставаться в кафе было неудобно, и мне волей-неволей пришлось уйти.
В течение трех часов я бесцельно бродил по незнакомым улицам и все думал: где бы найти себе ночлег?
Проходя мимо газетного киоска, я вдруг вспомнил о Сенекериме и решил зайти к нему.
Оккупанты газету закрыли, и мне с трудом удалось разыскать его квартиру.
Узнав о моих намерениях, Сенекерим взялся свести меня с нужными людьми. Примерно через час он зашел за мной, и мы вместе отправились к станции метро «Филипп Огюст», и там нас ждал… Нодье! Я даже не узнал его сначала. Мы разговаривали недолго. Выяснилось, что его сейчас надо называть «Латан». Он направил меня к Жану, который тоже оказался в Париже. И вот я пишу все это в комнате, которую нашел мне Жан. В этом доме консьержкой его жена Сюзанна.
14 июля
Вчера, ровно в девять, в сопровождении Жана ко мне в комнату вошел Нодье. Он почти не изменился, такой же бодрый и вдохновенный, каким я его знал до войны. Жан, посидев немного, ушел. Нодье сразу же заговорил о том, что меня интересовало:
– Я уверен, что ты жаждешь активной деятельности, а сейчас надежные люди нужны, как никогда. Я вчера посоветовался с руководством, и мы единодушно решили, что лучше всего тебя использовать для работы среди антифашистов других национальностей. Как тебе известно, их немало во Франции. Надеюсь, ты возражать не станешь?
– Разве против поручений партии возражают? – в свою очередь спросил я.
– Видишь ли, дело, которым тебе придется заниматься, очень опасно. Правда, смертную казнь еще не применяют, но скоро придет и это, сомневаться не приходится. Ты должен знать, на что идешь и что тебя ожидает.
– Я готов выполнять любое поручение партии, и, если придется идти даже на смерть, я пойду и на это, – заверил я Нодье.
– В том-то и дело, что надо избежать смерти. Наши враги и так хотят уничтожить нашу организацию. В концентрационные лагеря брошено более ста тысяч наших товарищей. Нам дорог каждый человек. Нужно действовать исключительно осторожно, соблюдать величайшую конспирацию. Тебя должны знать не более трех товарищей, и то очень проверенных. Они, в свою очередь, могут быть связаны с двумя-тремя низовыми организаторами. Таким образом, в случае провала одного звена остальные уцелеют и будут продолжать борьбу.
Нодье объяснил, в чем заключается моя задача: установление связи между антифашистами различных национальностей, которых в Париже немало. Здесь живет группа испанцев – бойцы и офицеры республиканской армии, проверенные, испытанные на деле товарищи. Кроме того, есть несколько антифашистов-поляков, коммунисты-армяне, чехи. Из этих людей нужно создать боевые группы для выполнения специальных заданий. Очевидно, скоро борьба примет массовый характер – вооруженные столкновения, мощное партизанское движение. И нужно серьезно к этому готовиться.
На прощание Нодье сказал:
– Все инструкции будешь получать от меня лично или через людей, которых я к тебе пришлю, больше никто обо мне не должен знать. Завтра через Жана ты получишь надлежащие документы и сможешь выходить на улицу. На всякий случай наймешь себе еще одну комнату в другом конце города, а как связаться с людьми, я скажу тебе при следующей встрече.
Я с удивлением спросил:
– А разве Жан в партии?
Нодье ответил отрицательно, но поспешил уверить меня, что он всей душой предан нашему делу, я могу вполне довериться ему и его жене».
Мурад не слышал, как открылась дверь и в комнату вошли жена и дочь. Астхиг еще никогда не видела своего мужа таким. Ей показалось в эту минуту, что он сгорбился.
– Что с тобой, дорогой? – спросила она тихо.
Мурад обернулся к ней.
– Ничего… Понимаешь… Качаз… – У него задрожали губы.
– Что Качаз? Ничего не понимаю!
– Качаза больше нет… – с трудом выговорил Мурад и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
В комнате долго стояла ничем не нарушаемая тишина. Такуи и мать молча сидели за столом и не сводили глаз с Мурада, склонившегося над дневником у крошечной керосиновой лампы.
«22 июня 1941 г.
Не писал давно – попросту не имел времени, к тому же моя тетрадь спрятана под досками, и для того чтобы достать ее оттуда, приходится немало повозиться.
Всего час тому назад возвратился из очень опасной операции. Мы благополучно отделались, но это не все, еще нужно ждать вестей от других групп, а сейчас только полночь, раньше утра надеяться на приход связных нечего.
Впрочем, я опять забежал вперед, попробую описать все по порядку.
Утром, проходя по площади Согласия, вдруг услышал хриплый голос диктора:
«Сегодня в четыре часа утра немецкие войска перешли советскую границу. Германская авиация подвергла бомбардировке Киев, Одессу, Севастополь».
Я застыл на месте как вкопанный.
В десять я должен был встретиться с Нодье. Позабыв всякую предосторожность, прибежал на место свидания за полчаса до срока. Пока я в одиночестве размышлял о случившемся, ко мне подошел Нодье, как всегда, своей неторопливой походкой.
Нодье немного приободрил меня. Он с уверенностью сказал, что сейчас немцы поймут, что такое война, СССР – это не Франция с ее продажным правительством, и, значит, дутым успехам фашистов настал конец.
Потом он передал мне задание партии: взорвать железнодорожный мост, поджечь склад горючего, бросить бомбы в помещение, где живут немецкие офицеры, и убить на улице несколько гестаповцев покрупнее.
В заключение он сказал:
– Для нас очень важно действовать именно сегодня. Надо дать понять немцам, что французский народ всем своим сердцем сочувствует русским и что народы, изнывающие под фашистским игом, ждут от Красной Армии своего освобождения и всячески будут помогать ей. С вступлением Советского Союза в войну характер нашей борьбы приобретает другое значение, и борющиеся против фашизма народы получают надежного руководителя.
И мы расстались. Я отправился извещать руководителей боевых групп. Их у меня три, одна – исключительно из испанцев, горячих, самоотверженных людей. Мне стоит больших трудов сдерживать их пылкость. Руководит этой группой бывший офицер республиканской армии по кличке «Марк». Во второй пять поляков, трое армян, два болгарина и один чех. Во главе этой группы стоит мой земляк Сурен, человек как будто специально созданный для подпольной работы.
Сурен осторожен, как лиса, и бесстрашен, как лев. До знакомства со мной Сурен работал в главных железнодорожных мастерских и по собственной инициативе вывел из строя не один паровоз. На вид он невзрачен, любит прикидываться дурачком – это помогает ему лучше маскироваться.
Третьей группой руководит мой старый знакомый – неуклюжий, медлительный марсельский механик Лефебюр. С ним работают представители почти всех национальностей Европы: французы, итальянцы, евреи и один люксембуржец.
И самое главное – в качестве связиста работает моя Жюли.
Я никогда не забуду встречи с ней в Париже.
Недели через две после моего приезда Нодье как-то таинственно сказал, что у него имеется для меня сюрприз. Признаться, я тогда ничего не подозревал и без большого энтузиазма поплелся за ним. На окраине, почти за чертой города, мы нашли небольшой домик, стоящий в глубине сада. Вошли в сад. Увидев меня в окно, Жюли радостно выбежала навстречу и без стеснения бросилась мне на шею. Мы без конца целовались. Нодье со снисходительной улыбкой наблюдал за нами, но, потеряв терпение, предложил наконец войти в дом.
Как выяснилось позже, Жюли давно работала в парижской организации нашей партии, а с моим приездом ее прикрепили для связи к нашей группе.
Как всегда, сегодня днем Жюли быстро сумела известить руководителей боевых групп.
Лефебюр взялся поджечь бензохранилище, Сурен – взорвать железнодорожный мост у туннеля по дороге Париж – Бордо. Я и Марк решили реализовать давно задуманные нами мероприятия в центре города.
У нас был подробный план здания офицерского клуба и прилегающих к нему улиц. Мы знали, что в первом этаже находится ресторан с эстрадой, где по вечерам кутят немецкие офицеры. На углу улицы стоит полицейский пост, а двери клуба охраняют двое часовых. Посетители клуба имели специальные пропуска, и посторонние не могли туда проникнуть. Нами были обследованы также все дома по этой улице. В доме, находящемся почти напротив клуба, был проходной двор, где патрулей или полицейских постов не было. Один приятель Марка, пожилой трамвайный кондуктор, сочувствующий нашему делу, жил в этом доме. Это было очень важно: в случае необходимости наши люди могли найти там временный приют.
Зная все это, мы с Марком решили еще раз пройтись по этой улице и восстановить в памяти детали. Уточнив все и условившись, что встретимся ровно в половине одиннадцатого в квартире кондуктора, мы разошлись.
У меня была еще куча дел: нужно было на всякий случай приготовить помещение для раненых, обеспечить полную информацию об исходе операции, еще раз повидаться с Жюли.
Покончив со всем этим, я побежал на место свидания с Нодье. Внимательно выслушав меня, он полностью одобрил наш план действий.
В условленный час я и Марк встретились на лестничной клетке и вдвоем зашли в квартиру кондуктора. Марк был оживлен и, как всегда, шутил и громко хохотал. Удивительного нрава человек! За все время нашего знакомства я ни разу не видел его унылым, хотя ему, как подпольщику, ежеминутно грозит смертельная опасность. Знаю хорошо и то, что Марк обедал не каждый день и часто голодал.
Поболтав немного со старым кондуктором и с его женой и объяснив им, что, может быть, нам понадобится их помощь, мы вышли. Было без семи минут одиннадцать.
Все свершилось очень быстро. Двое испанцев выстрелами в упор сняли часовых, стоящих у дверей клуба. Почти одновременно с этим один за другим раздались оглушительные взрывы – это два других товарища из разных мест швырнули в окна ресторана связки гранат. На мостовую посыпались осколки стекол. Через раскрытые окна хлынули облака черного дыма. Поднялась невероятная паника, крики, шум, ругань. Вот испанцы быстро пробежали мимо нас и исчезли во дворе. Нам оставалось ждать еще двоих, прикрывающих улицу от полицейского поста; с ними был и Марк. Из окон горящего клуба начали выскакивать офицеры и полуголые женщины, где-то рядом поднялась беспорядочная стрельба. Кто-то свистнул; тут же последовал выстрел, и свистевший растянулся во весь рост. А мы смотрели на все это и ждали. Наконец раздался топот. Это был Марк. Пробежав мимо нас, он успел крикнуть:
