Текст книги "Романы. Рассказы"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 56 страниц)
Каро
Потекли однообразные и скучные дни. На рассвете гудок, потом бесконечно длинные часы в шумном цехе и бессонные ночи в тесном, полном клопов общежитии… И так изо дня в день. А за стенами фабрики, особенно в центре города – шумная жизнь, веселая музыка, танцы, яркие рекламы кинобоевиков. Но юношам стыдно было ходить в город в своей рваной одежде и потрепанных ботинках. Зато Каро, будучи свободным от всяких дел и забот, целыми днями бегал по Афинам.
Он уже привык к шуму и сутолоке, даже успел приобрести себе друзей среди уличных мальчишек. По совету одного из них Каро занялся продажей газет. Прижав под мышкой кипу свежих, пахнущих типографской краской газет, он, босой, вихрем носился по улицам, выкрикивая фантастические новости:
– Экстра, экстра! Покупайте газету! Покупайте газету! Потрясающая новость: ревнивый муж топором зарубил жену!
На другой улице:
– История похищения пятидесяти тысяч долларов!
Каро научился на ходу получать деньги, давать сдачу, первым появляться в местах, где особенно ходко покупали газеты, – у подъезда варьете, у дверей ресторанов и баров, – и так с раннего утра до поздней ночи. Каро старался во всем подражать своему другу Папандопуло. У того выручка всегда бывала больше, чем у Каро, хотя они оба продавали одинаковое количество газет.
– А как ты даешь сдачу? – поинтересовался Папандопуло, выслушав жалобу Каро на низкий заработок.
– Обыкновенно, сколько полагается.
– Тогда тебе лучше заняться чем-нибудь другим – так ты проторгуешься.
– Не понимаю… – замигал своими маленькими глазками Каро.
– Пошевели мозгами. Как по-твоему, для чего человеку дана голова – шапку носить или соображать?
– Что ж тут соображать-то?
– Газетчику нужно больше соображать, чем банкиру. Банкир сидит себе и подсчитывает деньги, а нашему брату приходится с первого взгляда определять клиента, что за человек: настоящий богач или только по виду, щедр или скряга? Если попадается клиент с дамой, да еще чуточку навеселе, то смело отсчитай ему половину сдачи: он, не взглянув, спрячет в карман – и дело с концом.
– А если он посчитает, тогда что?
– Ничего. Вежливо попросишь извинения и отсчитаешь сдачу полностью: ошибся, мол. Бывают, конечно, такие бессовестные, что дадут тебе раза два по уху, – ну так что ж, пусть.
Каро понемногу входил во вкус уличной жизни, пел веселые песни, острил, плевал сквозь зубы, часто посещал кино, а главное – не унывал. Он даже завел себе постоянных клиентов. Особенно успешно он продавал вечерние выпуски в вестибюле гостиницы «Гранд отель», находившейся на Королевской площади. Хозяин гостиницы, толстый грек, шутил с Каро, когда бывал в хорошем настроении:
– Ну, как идет торговля, купец?
– Ничего, идет, только не знаю, как лучше разместить капиталы: магазин открыть или издавать свою газету? – на шутку шуткой отвечал Каро.
– Лучше всего купить пароход.
– Дураков нет: пароход утонет, и денежки пропадут. Газета лучше: пиши все, что придет в голову, товар дешевый.
Посетителям гостиницы тоже нравился этот шустрый подросток, они от души хохотали над его остротами.
Однажды хозяин задержал Каро дольше обычного и под конец разговора спросил:
– А что ты скажешь, господин купец, если я предложу тебе работу у себя?
– Скажу спасибо и, полагая, что в компаньоны вы не собираетесь меня взять, в свою очередь, спрошу: что за работа и сколько за нее платят? – весело ответил Каро.
– Жох парень! За словом в карман не лезет, – сказал один из посетителей. – Из него выйдет толк.
– У меня одного лифтера не хватает. Если хочешь, то можешь занять его место, – на этот раз серьезно предложил хозяин.
– Замечательная работа! Я всю жизнь мечтал кататься на лифте, и до сих пор ни разу не приходилось. Что же, это мне подходит. А какие условия?
– Питание и форма. Спать будешь вот здесь. – Хозяин показал на маленькую будку за парадными дверями. – Это на тот случай, если кто-нибудь из посетителей запоздает. Все, что заработаешь, – твое.
– Чаевые, значит?
– Угадал.
– А много бывает?
– Это уж зависит от тебя, как сумеешь понравиться моим посетителям.
– Что ж, условия неплохие, я согласен. Когда можно приступить к делу?
– Хоть завтра.
– Хорошо, утром приду.
Попрощавшись с товарищами, Каро с удовольствием оставил общежитие и перешел жить в будку за дверью гостиницы.
Учеба Мурада на фабрике, как когда-то в типографии, шла успешно, и вскоре он уже самостоятельно работал за ткацким станком. У Мушега дела обстояли хуже. Слабый, он быстро уставал, часто бил молотком по рукам, резал пальцы, но все переносил молча, терпеливо. Он внимательно присматривался к приемам опытных слесарей-ремонтников, старался понять устройство ткацких станков, наладкой и ремонтом которых занималась его бригада. Бригадир Триондофилас, высокий худой человек, замечая его старания, всячески ему помогал, поручая на первых порах легкую работу.
Иногда во время обеденного перерыва в мастерскую забегал Теоредис, – он все еще надеялся, что скоро станет кузнецом и тогда дела его пойдут лучше.
– Можно сказать, что я с детства был кузнецом. Еще в караване мне не раз приходилось подковывать мулов, Гугас эту работу всегда поручал мне, – говорил он Мушегу.
Воспоминания о прошлом всегда вызывали у Теоредиса тоску. Он тяжело вздыхал, глаза его делались задумчивыми.
– Отмахаешь, бывало, за день километров сорок – и хоть бы что! Словно на мягкой траве лежал целый день: ни усталости, ни боли в ногах – ничего не чувствуешь. А сейчас, поверишь ли, по ночам спать не могу, все косточки болят.
– Тогда вы молоды были, дядя Яни.
– И то правда, в тридцать пять лет стариком выгляжу. Жизнь, брат, скрутила.
Однажды в субботу Теоредис пришел к ним в общежитие явно в приподнятом настроении.
– Ребята! Завтра приходите ко мне обедать! – весело воскликнул он.
– С чего это, дядя Яни, решили пригласить нас? – спросил Мурад.
– Как с чего! У меня сын родился! Назвали мы его Николасом, как тебя звали у нас в деревне. Завтра крестить будем. Так приходите и Каро позовите, у него ведь тоже никого нет. Жена вчера сказала: «Позови своих друзей, пусть придут, домашнего обеда отведают». Она у меня сердечная женщина.
– Спасибо, дядя Яни, непременно придем и подарочек твоему Николасу принесем.
– Подарки не нужно, лишнее. Вот крестным отцом тебя хотел сделать, да поп не разрешил. «Не грек», – говорит.
Утром Мурад с Мушегом пошли за Каро. Но он отказался:
– Что я там буду делать? Пообедать и здесь могу не хуже, чем у твоего Теоредиса.
Мурад удивленно посмотрел на Каро.
– Да разве мы с Мушегом идем к нему ради обеда?
– А зачем же тогда?
– Он же земляк. Разве ты забыл, что он когда-то спас нам жизнь и здесь не отказался протянуть руку помощи! Наконец, он тоже одинок и от всего сердца приглашает нас к себе.
– За все это спасибо, но мы тоже помогли ему перебраться в Константинополь, значит, квиты.
– Слушай, Каро! Я не узнаю тебя! Неужели, по-твоему, все на свете делается по расчету и ни дружбы, ни привязанности не существует? Чтобы доставить хоть маленькое удовольствие Теоредису, я готов сделать все, что только можно.
– Ну и на здоровье, кто тебе мешает! – дерзко ответил Каро. Манеры его сейчас стали развязнее.
– Жаль мне тебя. На этой лакейской работе ты потерял человеческий облик.
Мурад повернулся и вышел. Мушег на минуту задержался.
– Тебе не стыдно? – спросил Мушег.
– Мне нечего стыдиться, я ни у кого ничего не украл. Вместо того чтобы меня лакеем называть, пусть лучше Мурад на свои ботинки посмотрит и не воображает.
– Одно скажу тебе: плохо ты кончишь. Прощай.
День был испорчен, и Мурад с Мушегом шли хмурые. Мушег первым нарушил молчание.
– Каким негодяем оказался этот паршивец! Как мы его любили, берегли всю дорогу, и чем он нам отплатил…
– Он не виноват, ты не сердись на него.
– Как так не виноват?
– Сам подумай: вначале уличная среда, потом эта проклятая гостиница, подачки, чаевые, – вот и испортили мальчишку…
Купив погремушек, они отправились в дом Теоредиса. Его жена, еще не совсем окрепшая после родов, искренне обрадовалась их приходу.
– У моего Яни никого нет из родственников, для него вы самые близкие, и я рада, что вы пришли. Садитесь, сейчас он сам явится.
Пришел Теоредис. Он весь сиял от радости. За ним стали собираться и гости, все фабричные: бригадир Триондофилас, слесари, ткачи. Теоредис с гордостью показывал им своего сына:
– Ну, прямо геркулес! Посмотрите, какой он упитанный! Вырастет – кузнецом будет.
– Нашел тоже, что пожелать ему: кузнец! – обиделась жена. – Наш Николас в люди выйдет, купцом станет.
– Дай бог, но я что-то не слыхал, чтобы дети бедняков купцами становились. Пусть уж будет честным кузнецом, – настаивал на своем счастливый отец.
Понемногу завязался оживленный разговор. Гости жаловались на фабричные порядки, на плохие заработки. Особенно горячо говорил Триондофилас. Мурад заметил, что бригадир говорит так же, как и Мисак с Исмаилом в типографии.
– Возьмем хотя бы рабочее общежитие: разве это жилье для человека? У другого хозяина свинарник чище, чем наши общежития.
– Что правда, то правда! – невольно воскликнул Мурад.
– А вы не живите, раз там так нехорошо, – сказала соседка Теоредиса.
– Куда же им деваться? – спросил Триондофилас. – Их заработка на еду не хватает, не то что платить за комнату или угол.
– Лучше всего сколотить себе конурку тут, на пустыре, чем жить там. Места хватит, – предложил Теоредис. – Правда, Мурад, ты подумай об этом.
Мурад посмотрел на Мушега. Слова Теоредиса натолкнули его на мысль: «В самом деле, почему бы нам не сколотить себе нечто похожее на лачужку Теоредиса и не жить отдельно?»
– Тоже хорошего мало. Ни воздуха, ни света, а осенью что тут делается! Разве так должен жить человек? – спросил Триондофилас.
– Вот сделают меня кузнецом, тогда заново отстрою себе комнатку, – не унывал Теоредис.
Через некоторое время Мурад и Мушег занялись устройством себе жилья на пустыре. В каждую получку они покупали на базаре по дешевой цене разбитые ящики из-под мыла и апельсинов, ржавые, бывшие в употреблении гвозди, обрезки жести и железных полос. Выкопав яму, они сколотили себе нечто вроде собачьей конуры, ухитрились даже сделать маленькое окошко. Только двери получились очень неуклюжие и низкие. Чтобы попасть в эту конуру, приходилось нагибаться чуть ли не до пояса; во всем остальном они остались довольны своим новым жильем. Здесь было тихо, и за ночь можно было выспаться. Одно было плохо: когда шел дождь, крыша текла, как решето, и через многочисленные щели проникала сырость.
Жизнь понемногу начала налаживаться. Они купили два тюфяка, набитых морскими водорослями, керосиновую лампу, сколотили стол и две табуретки. Мурад опять пристрастился к чтению, он брал из библиотеки книги, купил грамматику и начал изучать греческий язык. Мушег больше интересовался техникой, он подолгу изучал чертежи ткацкого станка, делал несложные расчеты и сам чертил. А иногда брал флейту и играл. В таких случаях Мурад откладывал книгу и, полузакрыв глаза, прислушивался к знакомым мотивам. Мысли опять уносили его далеко, к просторам родных гор. В памяти воскресали незабываемые образы. Сквозь мелодии он как будто слышал громкий голос отца: «Эй!.. Эй!.. Караван Гугаса идет!»
– Знаешь, Мушег, мы скоро с тобой забудем не только родину, но и родной язык, – сказал он как-то.
– Давай говорить между собой по-армянски, – предложил Мушег.
Несколько раз они начинали говорить по-армянски, но незаметно для себя переходили опять на греческий и вскоре совсем перестали говорить на родном языке.
Забастовка
Наступил страшный 1927 год. Промышленный кризис, потрясший Америку, перекинулся в Европу и докатился до маленькой Греции. Склады ломились от продукции, а покупателей не было. Рынок наводнился дешевыми иностранными товарами. Местные фабрики и мастерские, не выдерживая конкуренции, закрывались одна за другой, выбрасывая на улицу массу людей. В город нахлынули жители деревень. У ворот фабрик и мастерских часами стояли толпы людей, готовых взяться за любую работу за какую угодно плату. Безработные были всюду – около отелей и ресторанов, в садах и на улицах. Некоторые из них ходили с плакатами на груди: «Ветеран войны согласен на любую работу». На пустыре возникали целые кварталы новых лачужек. Иные, не зная, из чего сколотить себе конуру, просто копали в земле ямы и, как кроты, влезали со своими семьями в эти сырые подземелья.
Ежедневно с фабрики увольняли десятки людей, а те, кто еще работал, жили постоянно под страхом, что не сегодня-завтра настанет и их очередь. Мастера, как ищейки, искали предлога, чтобы оштрафовать рабочих. За что только не высчитывали из заработка: за брак, за опоздание, за порчу инструмента, за поломку станка, за курение! По субботам около кассы стоял сплошной вопль. Рабочие, получив на руки половину того, что им причиталось, громко возмущались, работницы заливались горькими слезами, беспомощно спрашивая: чем же кормить голодных детей? В довершение всех бед управляющий объявил о новом снижении тарифа на целых двадцать процентов. Это было уж слишком, возмутились даже самые смирные и забитые рабочие.
В обед в механической мастерской собрались все ремонтники. Туда же пришел Мурад, чтобы позавтракать с Мушегом. Лица у всех были угрюмые. Теоредис достал своей сверток с кукурузным хлебом и брынзой. Он жевал без всякого аппетита и не переставая ворчал:
– Что ж это получается? На двадцать процентов ниже. Чем же я буду кормить жену, сына? Она, бедняжка, продолжает болеть и работать не может. Скажи, Триондофилас: наверное, это ошибка? Не может быть, чтобы тариф снижали на одну пятую.
– Нет никакой ошибки. Хозяева решили выехать за наш счет, вот и все, – ответил бригадир.
– Как же мы будем жить? – спросил один из рабочих.
– Это уж твое дело. Хочешь – живи, хочешь – умирай, до тебя никому нет дела.
– Это несправедливо! Я хочу получать за свой труд полностью! – не унимался рабочий.
– Вместо того чтобы ворчать, бороться нужно, протестовать, а если придется, то бастовать! – сказал слесарь Мовроматис.
– Скажешь тоже! – встревожился Теоредис. – Посмей только пикнуть – мигом очутишься на улице. Нет, по-моему, надо помалкивать, авось дотянем до лучшего времени.
– Раз так, то нечего скулить. Сиди себе в своей конуре и соси кулаки вместо хлеба, как медведь! – гневно вскричал слесарь.
– А по-моему, все это оттого, что много чужого народа сюда понаехало, – вставил угрюмого вида токарь и посмотрел в сторону Мушега и Мурада.
– Что же ты этим хочешь сказать? – спросил Триондофилас.
– У кого не дырки, а уши, тот понял.
– Ты брось эти шутки! Мы не из буржуйского сословия, чтобы разводить национализм в рабочей среде, вроде «за великую Грецию», «Греция для греков» и прочую чепуху! Хватит, надоело! – рассердился бригадир.
– Когда видишь, что из-за каких-то пришельцев голодают твои земляки, коренные эллины, а тебе убавляют тариф, то берет зло. Вот и все.
– Так ты напускайся на буржуев! – крикнул с места слесарь.
Мурад медленно поднялся. Он был бледен, губы его слегка дрожали. Ему казалось, он сейчас скажет все то, что давно бродило в его измученном мозгу.
– В современном мире люди делятся на бедных и богатых, на пролетариев и буржуазию – это сказал Карл Маркс, – тихо начал он, сдерживая себя, – и это правда. Посмотрите, сколько эллинов голодают, в то же время другие эллины преспокойно купаются в роскоши. И пришельцы тут ни при чем. Это выдумали сами буржуи, чтобы разъединить рабочих, натравить одних на других, я это дело так понимаю.
– Браво! Браво! – закричали несколько человек.
– Тсс! Тише вы! Чего доброго, все это дойдет до управляющего, а тогда из-за ваших глупых разговоров мигом на улице очутишься, а у меня жена, сын, – сказал Теоредис и направился к двери.
– Вот они, ваши сознательные пролетарии, – показывая на него, сказал токарь.
– Не все такие, как ты да он, – ответил на это Мовроматис.
Во время работы Триондофилас подозвал Мушега к себе.
– Толковый парень твой товарищ. Скажи, чем он раньше занимался?
– В Стамбуле наборщиком работал, листовки печатал.
– Видать сразу, начитанный!
– Да, он очень умный. Там, в Стамбуле, он читал нам книжки, одна из них называлась «Коммунистический манифест». Правдивая книга.
– Скажи, Мушег, по совести: на твоего товарища можно надеяться?
– Что за вопрос! Как на каменную стену!
– Тогда поди и скажи ему: сейчас подойдет к нему Мовроматис и поставит его станок на ремонт, а твой товарищ пусть придет ко мне в мастерскую, понятно?
К Мураду подошел слесарь Мовроматис, он нагнулся и долго рассматривал станок.
– Вот что, парень! Твой станок нужно остановить на ремонт. Тут работы на целый день хватит, поди отпросись у мастера, – сказал он и начал разбирать станок.
Когда Мурад пришел в мастерскую, то там, кроме Триондофиласа, собралось еще трое рабочих. Они, наклонившись к инструментальной будке, о чем-то тихо разговаривали.
– Мы решили подготовить народ к забастовке. Хорошо было бы, если б в комитете был кто-нибудь из эмигрантов. Сам знаешь, тут много пришлого народа работает, они могут нам все дело испортить; в таком деле нужно единство как никогда. Если хочешь, то ты мог бы помочь нам.
– С удовольствием. Сделаю все, что могу, – охотно согласился Мурад.
– Так вот, вечерком приходи по этому адресу, мы там обо всем потолкуем. – Триондофилас протянул записку.
Через два дни на фабрике началась забастовка. Мурада избрали в состав забастовочного комитета и возложили на него обязанности казначея. Мурад с головой ушел в работу; он получал деньги, собранные на предприятиях, выдавал пособие многосемейным. Ему приходилось и выступать на собраниях забастовщиков.
Юношам тоже приходилось туго, у них совсем не осталось денег, и, чтобы как-нибудь продержаться, они продавали все, что только можно было продать: старые брюки, белье, полотенца. Питались они одним хлебом, часто ходили голодные, порой денег не было даже на хлеб, а забастовка продолжалась уже третью неделю. Несмотря на лишения, настроение у обоих было бодрое – они впервые почувствовали себя борцами в великой битве классов.
Хозяева были всерьез встревожены упорством рабочих. Никакие провокации, пущенные ими в ход, не сломили стойкость бастующих. Пикеты забастовщиков строго охраняли все входы на фабрику и никого не допускали к работе. Потеряв надежду покончить с забастовкой мирным путем, хозяева вызвали жандармов для разгона пикетчиков.
Однажды ворота фабрики широко открылись, и во двор хлынул отряд жандармов. Они начали избивать рабочих резиновыми палками. Пикетчики попробовали было сопротивляться, но безуспешно. В этот день среди пикетчиков был и Мушег. Один из жандармов ударом по голове свалил Мушега на землю, когда тот попытался преградить ему дорогу в цех. После ухода жандармов товарищи отвезли Мушега домой в тяжелом состоянии. В тот же день вечером жандармы нагрянули к ним в лачугу и произвели обыск. Хотя ничего подозрительного они не нашли, но Мурада арестовали и увели с собой. Мушег остался один.
Над Афинами стояли осенние туманы, моросил мелкий дождь, в лачуге было холодно. Мушег, обросший бородой, голодный, лежал на отсыревшем тюфяке и тихо стонал. Его мучила жажда. Сухим языком он провел по потрескавшимся губам и протянул руку к кувшину. Но воды в нем давно не было. Мушег попытался встать, чтобы сходить за водой, но при малейшем движении боль в голове усиливалась, и он со стоном валился обратно. Все время его преследовали кошмары: он видел себя то в крепости на дороге к колодцам, то умирающим под забором в Кайсери, то вдруг сестра его Астхиг протягивала ему кружку, наполненную пенистым кислым молоком, но стоило ему только протянуть руку, как Астхиг со смехом удирала от него, – и так без конца.
Ночью Мушег открыл глаза. В лачуге было темно, но он не зажег лампу – на керосин давно уже не хватало денег. Капли дождя монотонно стучали по крыше и просачивались в комнату. Эти звуки вызвали у него нестерпимое желание напиться. Мушег с трудом слез с матраца и пополз к дверям. Во дворе было сыро, дул холодный ветер, но Мушег ничего не чувствовал. Его мысли были заняты одним – достать воды и напиться. Ползая по мокрой земле, он наткнулся на лужу и с жадностью припал к грязной жиже. Холодная вода немного освежила его. Держась за стену, Мушег приподнялся и сделал несколько шагов, но тут же у него закружилась голова, и он, потеряв сознание, упал.
Проснулся он на своем тюфяке. Было светло, сквозь грязное стекло единственного окна просачивался мутный свет туманного утра. Мушегу было тепло, на нем лежало одеяло; руки и лицо были вымыты, у изголовья стоял кувшин с водой. Мушег удивился. Ему показалось, что он опять бредит, – но нет, это не сон. Он взял кувшин и жадно припал к нему горячими губами. «Уж не вернулся ли Мурад?» – подумал он и посмотрел на тюфяк, лежащий рядом, – там было пусто.
Мушег опять задремал. Вскоре его разбудили чьи-то шаги. В лачугу, нагнувшись, вошла незнакомая женщина. Она несла дымящуюся кастрюлю.
– Проснулся? – ласково спросила незнакомка. – Ну, слава богу, – значит, скоро совсем поправишься. А теперь поешь немного горячего супа.
– Не хочется, – отказался Мушег.
– Мало ли что не хочется! А ты ешь. Давно во рту ничего не было?
– Не знаю. Кажется, давно, я счет времени потерял.
– Вот видишь! Выходит, память отшибло? Ничего, поешь хорошенько, все пройдет.
Мушег заставил себя глотнуть несколько ложек супа.
– Кто вы такая и откуда узнали обо мне? – спросил Мушег.
– Вчера с фабрики пришли тебя навестить и застали лежащим в луже. Сама я тоже фабричная, живу здесь недалеко, вот меня и попросили позаботиться о тебе, денег дали.
– А что на фабрике, забастовка кончилась?
– Не совсем. Кое-кто начал работать, но большинство еще не выходит на работу.
– Где Триондофилас, мой товарищ Мурад? Что с ними?
– Они еще там. – Женщина показала испуганным взглядом в сторону. – Хватит тебе вопросы задавать, лежи спокойно. Скоро доктор придет.
Мушег начал медленно поправляться. Его часто навещали рабочие, они приносили еду, лекарства; от них же он узнал, что забастовка кончилась безрезультатно, многих арестовали, а о судьбе членов забастовочного комитета ничего не известно, хотя ходят слухи, что власти собираются их судить. По-прежнему к Мушегу забегала незнакомая женщина и приносила горячую пищу.
Однажды Мушег встал с постели и оделся. Он был очень слаб, колони его дрожали, слегка кружилась голова, но все-таки он пошел на фабрику, чтобы узнать о Мураде, о своей судьбе. Табельщик объявил ему, что и он, и его товарищ с фабрики уволены. Мушег, расстроенный, вышел. Он сел на край мостовой, мысли его путались: куда теперь он денется, больной, без гроша в кармане? Что будет с Мурадом, если его действительно осудят?
Долго сидел Мушег и искал ответа на эти вопросы и вдруг вспомнил про Каро. Он встал и, шатаясь, медленно направился в гостиницу, где тот работал. В вестибюле Мушег увидел себя в большом зеркале и испугался своего жалкого вида: он был похож на скелет, обтянутый кожей, только глаза были его, все остальное казалось чужим.
Каро, выслушав его рассказ, пробурчал:
– И зачем вы лезете туда, куда не нужно? – и протянул Мушегу немного денег. – Это все, что у меня есть. Вчера все деньги просадил в карты, – откровенно признался он.
От слов Каро Мушега передернуло. Он хотел было отказаться и от этих денег: перед ним стоял совершенно чужой человек, – но потом, вспомнив о Мураде, который сидел голодным в тюрьме, он, не глядя в глаза Каро, молча взял деньги и ушел.
Купив буханку хлеба и маслин, Мушег потащился в тюрьму к Мураду. В ответ Мурад прислал ему коротенькую записку:
«Спасибо за заботу. Рад, что ты выздоровел. Я чувствую себя хорошо и бодро. Скоро увидимся.
Мурад».
Действительно, через несколько дней Мурада выпустили из тюрьмы, но дали три дня сроку, чтобы покинуть пределы Греции.
– Куда же я поеду? – спросил Мурад у Мушега.
– Во-первых, не поеду, а поедем! Не думаешь ли ты, что я останусь здесь без тебя? Во-вторых, мир широк, и для нас тоже найдется местечко.
– А деньги? Надо полагать, что бесплатно нас никуда не повезут.
– Поехал же Качаз в Марсель без денег. Что, по-твоему, мы хуже него?
– Хуже не хуже, а ехать надо. Давай думать куда! – предложил Мурад.
– Поедем в Ливан: там, говорят, есть большая армянская колония, – среди своих все-таки лучше.
– В Ливан так в Ливан, – равнодушно согласился Мурад.
Перед отъездом они пошли на фабрику попрощаться с друзьями. Триондофилас, Сократис и еще десятка полтора людей все еще сидели в тюрьме, но кое-кто из активистов уцелел. Слесарь Мовроматис обрадовался их приходу и сочувственно пожал им руки.
– Вот такие дела! – вздохнул он. – Но ничего, начало сделано, рано или поздно все равно наша возьмет!
– Мы пришли попрощаться с вами, – сказал Мушег.
– Знаю, слыхал. Уезжаете, значит?
– Не уезжаем, а выгоняют.
– Да, правда! А как у вас насчет денег?
– Какие деньги у безработных…
– Понимаю. Когда же уезжаете?
– Утром поедем в порт Пирей, а там думаем зайцами пробраться в Ливан.
– Ладно, вечером я приду к вам попрощаться, ждите меня.
Вечером, придя к ним, Мовроматис протянул Мураду немного денег.
– Берите, ребята, на дорогу от нас, от греческих рабочих. Желаю вам удачи, – сказал он и крепко пожал им руки.
Мушег растерянно смотрел на деньги в руках Мурада и, когда ушел Мовроматис, спросил:
– Что ты на это скажешь, Мурад? Ведь у них у самих нет денег.
– Рабочая солидарность, – коротко ответил Мурад.
Известие о том, что власти изгоняют Мурада из Греции за работу в забастовочном комитете, потрясло Теоредиса. Он не находил себе места, ругался вслух, жаловался на несправедливость, существующую в мире. Со времени забастовки Теоредис сильно похудел, широкие плечи его согнулись, под глазами образовались мешки. Кузнецом его так и не поставили, и единственная его мечта так и не осуществилась, а тут еще забастовка, окончательно пошатнувшая и без того тяжелое материальное положение его семьи.
Узнав от слесаря, что Мурад уезжает в Ливан, Теоредис поспешил в порт к отходу парохода. Он чувствовал себя виноватым перед Мурадом, который, как ему казалось, пострадал за него. Найдя Мурада, Теоредис смущенно взял его руку.
– Жаль, Мурад, землячок мой любезный, что вы уезжаете, – сказал он, не выпуская руки Мурада. – Черт знает что творится на свете, честному человеку нет житья… Вижу я, что прав был Триондофилас.
– Я очень рад, дядя Яни, что вы наконец поняли, где правда, – спокойно ответил, чуть улыбаясь, Мурад.
– Поневоле поймешь, глядя, что творится вокруг, – сказал Теоредис сдавленным голосом и задумчиво посмотрел в морскую даль.
