Текст книги "Романы. Рассказы"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 56 страниц)
По пыльным дорогам
Сивас – центр вилайета – большой город с узкими, кривыми улицами, застроенный двухэтажными домами с решетчатыми окнами. Вдоль улиц течет узкий арык с мутной, грязной водой. Знойно и пыльно. Повсюду арбузные корки, гнилые фрукты, отбросы, тучи мух.
С раннего утра слышен скрип двухколесных арб, запряженных быками, крики ослов, многоголосый гул. В пестрых платьях и серых чадрах снуют женщины, плетутся старики в поношенной солдатской одежде и красных фесках с черной бахромой. У многих фески обмотаны грязными тряпками в виде чалмы, в знак благочестия. Это окрестные крестьяне везут в город кислое молоко, фрукты, хворост, уголь.
В центре города обширная базарная площадь и большая мечеть в мавританском стиле, с высоким минаретом и широкими гранитными ступенями, ведущими к красивым, вырезанным из кости дверям мечети. Около мечети, поджав под себя ноги, сидят дервиши в грязных одеяниях, в высоких, остроконечных войлочных шапках. Раскачиваясь, они что-то бормочут себе под нос и перебирают длинные четки из косточек маслин. Чуть подальше нищие выставили напоказ покрытые язвами, изуродованные части тела.
Таким увидели ребята город Сивас.
Они уже не боялись попадаться на глаза жандармам. В ту пору в городах Турции таких, как они, беспризорников было много, и почему бы им не сойти за турецких мальчиков из Эрзерума, – ведь могли же их родители быть турками, и, наконец, шла война, и сколько сирот скиталось из города в город! Это пришло ребятам в голову после того, как они встретили на больших дорогах много таких же бездомных, но те были турки и их никто не трогал.
А дорог ребятам пришлось пройти много. Когда жандармы привели их в город и заперли в сарай во дворе полицейского участка, Смпад приуныл, другим тоже казалось, что пришел конец. Только учитель держался внешне спокойно. Он все ходил по холодному сараю и приятным грудным голосом пел старинные армянские песни. А иногда, присаживаясь к ребятам, сидящим вокруг дымящей железной печи, которую они топили той же сырой соломой, на которой спали, учитель рассказывал о героическом прошлом армянского народа, о творчестве средневековых ашугов, цитировал на память большие отрывки из их произведений. Сако был задумчив, всячески заботился о нем; что-то трогательное было в его любви к отцу.
Через несколько дней после их приезда, ночью, пришли жандармы и вывели учителя и его сына во двор.
Перед тем как выйти из сарая, Сако нагнулся к Мураду и прошептал:
– Это, кажется, конец. Слушай и запоминай: там, на чердаке мельницы, спрятаны наши рукописи; если останешься в живых, достань их оттуда и передай нашим. Прощай.
Ребята расплакались, как маленькие. Учитель поднял на них свои большие, задумчивые глаза.
– Вот это лишнее, – сказал он мягко. – Не ожидал я от вас, думал, что вы достойные дети мужественных борцов, которые никогда не боялись смерти. Неужели ошибся? Мужайтесь, дети мои, держите выше головы, не показывайте врагам свою слабость!
Несмотря на окрики жандармов, учитель не спеша обнимал каждого из ребят. Мурад не мог смотреть ему в глаза, когда учитель обнял его за плечи и, чуть улыбаясь, сказал:
– На тебя, мой мальчик, надеюсь больше всех. Руководи ребятами, научи их легче переносить невзгоды жизни.
Ребята бросились к щелям сарая. Ночь была лунная, светлая, и все было видно. Учителя и его сына поставили к забору, против сарая.
Раздались выстрелы. Сако закрыл отца своим телом и упал, а учитель стоял с гордо поднятой головой и бесстрашно смотрел палачам в глаза.
Смотреть больше не было сил, и ребята отбежали от щели. Забившись в угол сарая, они, дрожа, прислушивались к каждому шороху – не идут ли за ними? Но никто не приходил.
Настало утро. Бледные, не глядя друг на друга, лежали они молча, ожидая своей участи.
Днем их вывели из сарая и в сопровождении жандарма отправили на строительство шоссейной дороги. Сначала они жили в палатках и с раннего утра до позднего вечера долбили молотком щебень, таскали песок. На первых порах после пережитого страха их новое положение показалось им очень хорошим, и они работали с усердием, боясь, как бы их не отправили обратно, но тяжелая, изнурительная работа, скудное питание – хлеб и вода – заставили каждого призадуматься: а что же дальше?
– А что, если мы двинемся в путь-дорогу, подальше от этих мест? – предложил как-то вечером Качаз.
– Тебе нигде не сидится, – возразил Смпад. – Куда мы двинемся? Если к грекам податься, они нас не примут, побоятся; здесь хоть хлеб дают и прятаться ни от кого не нужно.
Через некоторое время ребятам пришлось вернуться к этому разговору.
Узнав, что Мурад грамотный, десятник взял его к себе для ведения своих несложных книг. Этим мальчик избавился от изнурительной работы и даже изредка получал дополнительный паек. Однажды Мурад, нагнувшись над бумагами и подсчитывая расход хлеба и продуктов, невольно подслушал разговор за перегородкой.
– Но ведь они хорошо работают и мне очень нужны, – доказывал десятник.
Мурад сразу насторожился: не о них ли идет речь?
– Без них обойдетесь. Приказ губернатора – всех их собрать и отправить в город Эгин, – говорил незнакомый голос. – Ничего не могу сделать.
– Один из них ведет мои книги. Если вы его увезете, все запутается. Дайте срок, пока он подведет итоги, – настаивал десятник.
– Сколько времени нужно для этого?
– Неделю.
– Нет, это много, могу дать дня три.
Незнакомец уехал.
Мурад сообщил товарищам об услышанном. На следующую ночь они ушли из лагеря. Решено было добраться до Стамбула, где, по слухам, армян не трогали.
В Сивасе ребятам пришлось остановиться. Для этого было много причин: они очень устали и нуждались в отдыхе и в то же время надеялись в большом городе заработать немного денег на дальнейший путь. Самым способным в поисках работы оказался Смпад. Он всегда находил хозяек, которые поручали ему поднести корзины или почистить ковры, принести воду. Он умел понравиться, сочиняя сказки о своих горестях. Он рассказывал о том, какими богачами были его родители, как они хорошо жили, но пришли русские, и всей его семье пришлось уйти из города ночью, не успев ничего захватить с собой, как мать умерла, не вынеся горя и нищеты, а отец его, чуть ли не полковник, где-то сражается с врагами, и он никак не может разыскать его. Турки, слушая рассказы Смпада, щедро награждали его за скромный труд.
Другим ребятам только изредка удавалось заработать несколько пиастров, но работа была всегда грязной и тяжелой. За неделю пребывания в Сивасе им удалось накопить немного денег, с которыми можно было двинуться дальше.
Настроение у ребят поднялось, надежды были самые радужные. Все ребята сносно говорили по-турецки. Даже самому опытному сыщику трудно было бы установить их национальность. Впрочем, ими никто не интересовался. Война затянулась, и дело шло к поражению: у всех были свои заботы, свои горести.
Через две недели они добрались до большого города Кайсери. Это было очень кстати, так как доставать еду с каждым днем становилось труднее и ребята очень устали.
В Кайсери их преследовала неудача: не было никакой работы. Даже хитрому Смпаду с трудом удалось добыть лишь несколько пиастров. А расходы неожиданно увеличились. Бродя бесцельно по городским переулкам, они однажды увидали тощего мальчика, лежащего под забором с полузакрытыми глазами. Мухи облепили его давно не мытое лицо, и мальчик настолько ослаб, что даже не в силах был отогнать их. В худом, вытянутом лице Качазу показалось что-то знакомое, и он, нагнувшись над ним, спросил:
– Кто ты?
– Я голоден… – простонал мальчик.
– Это я вижу, но откуда ты?
– Из города Ш.
Качаз насторожился.
– Как тебя зовут?
– Звали меня Мушег, а сейчас зовут Магомет.
– Ребята! Это наш Мушег! – закричал Качаз, позабыв всякую осторожность.
Мушег был невероятно слаб. Пришлось нести его на руках. Прежде всего ребята сняли с Мушега грязные лохмотья, кишевшие насекомыми, выкупали его в реке и уложили на свежую солому. Они уже знали, что человеку, истощенному от голода, нельзя давать много грубой пищи. В церкви, после падения крепости, они видели, как умирали люди, поев досыта хлеба, поэтому они решили кормить Мушега понемногу.
Мушег поправлялся медленно, хотя его товарищи делали для него все, что могли. Целые дни он проводил в полудремотном состоянии. На все вопросы отвечал неохотно и односложно.
Между тем дела шли все хуже и хуже: с трудом можно было достать кусок хлеба, жили они впроголодь, а те немногие медяки, которые случайно зарабатывали, приходилось тратить на Мушега.
Однажды внимание Мурада привлекли три степенных бородача, сидевших на низких табуретках у входа в мечеть. Это были писцы. Около каждого писца стояло по нескольку человек, которым хотелось прочесть полученное с фронта письмо или написать ответ. Тут были и женщины и старики, главным образом крестьяне. Мурад подошел ближе к одному из писцов. Тот читал крестьянке написанное им письмо. Кроме названия селения и имени адресата, все письмо состояло из высокопарных, непонятных арабских и персидских фраз, и когда крестьянка, ничего не поняв, спросила писца: «Ага, почему ты не написал о нашем ребенке?» – то писец сердито фыркнул:
– Глупая! Что ты понимаешь! Я тебе написал письмо, достойное пера Хафиза. Иди и отошли его, да благодари бога: твой муж будет очень доволен.
Бедной крестьянке ничего не оставалось делать. Она поблагодарила писца, расплатилась и ушла.
Мурад заметил, что письма у писцов уже заготовлены, им остается лишь проставить в них имя адресата. У Мурада мелькнула мысль: почему бы и ему не заняться этим делом, – ведь он мог бы написать понятнее то, что крестьянки хотели передать в письме своим родным. Но для этого ему нужно было достать чернильный прибор, бумагу и конверты, а где же это взять? Правда, нужно было еще более или менее приличное платье, чтобы внушить людям некоторое уважение к своему «интеллигентному» труду и доверие к юному возрасту, но о платье он и не мечтал – это было недостижимо.
Всю ночь, лежа на соломе, Мурад строил планы, а утром отправился в писчебумажный магазин и произнес целую речь перед удивленным торговцем.
– Ага! – начал Мурад. – Обращаюсь к вам с величайшей просьбой: доверьте мне в кредит чернильный прибор, перья, бумагу и конверты. Я честный мальчик, но, хотя и беден, собираюсь зарабатывать себе хлеб насущный благородным трудом: хочу стать писцом. Пишу я хорошо, почерку моему может позавидовать любой каллиграф. Скоро я верну вам стоимость всего этого; но если постигнет меня неудача и я не сумею заработать, чтобы расплатиться с вами, то верну вам ваш прибор и все остальное в целости и сохранности. Поверьте моему слову, ага: я вас не обману. Я сын благородных родителей, их постигло несчастье, и я остался один. Помогите мне.
Мурад с трепетом ожидал ответа торговца.
– Хорошо, я дам тебе в кредит то, что ты просишь, – после раздумья согласился торговец, – но ты напиши на этой бумаге несколько слов, я посмотрю, хорошо ли ты пишешь.
Мурад старательно написал все только что сказанное им. Торговец, внимательно перечитав несколько раз написанное, остался доволен.
– Хорошо пишешь, молодец! Боюсь только, что люди не будут доверять тебе: уж больно ты молод, да и плохо одет.
В ответ Мурад только вздохнул.
– Что ж, попробую. Аллах поможет! – сказал хозяин лавки.
Засунув чернильный прибор за пояс, спрятав конверты и бумагу, Мурад побежал к своим товарищам.
– Я достал все, что надо! Сейчас отправлюсь к мечети около базара, там сяду на ступеньки, разложу бумагу и конверты около себя и буду ждать. Вы же отправляйтесь на базар, отыщите людей, которым нужно писать письма, и расскажите им о молодом писце, расхваливайте его как можете, сочиняйте о нем все, что хотите. Расскажите, что он чуть ли не сын вели[13]13
Вели – губернатор.
[Закрыть]; берет, мол, недорого, напишет все, что вам понадобится, пишет лучше любого муллы. Понятно?
– Понятно, – первым сообразил Смпад. – Да ты для важности обмотай вокруг своей фески белую тряпку, вроде чалмы.
– Нет, – решительно запротестовал Ашот, – от чалмы он солиднее не будет, чем проще, тем лучше. Кроме того, надевать чалму на голову не дело. Ты что, хочешь, чтобы Мурад в самом деле турком стал? Хватит того, что мы носим турецкие имена, на большее я не согласен.
Ребята весело отправились на базар. Мурад же, разложив перед собой бумагу и заткнув за ухо камышовое перо, важно сидел на каменных ступеньках мечети и ждал.
Первой подошла к нему старуха. Она робко села около него и спросила, может ли он за небольшую плату написать ее сыну письмо.
– Могу, бабушка. Только сначала расскажи мне, что ты хочешь написать сыну, потом я тебе прочитаю написанное, и если письмо понравится, заплатишь сколько сможешь.
Пока старуха рассказывала о своих горестях, Мурад внимательно слушал, потом ее же словами написал письмо. Когда он прочитал ей написанное, старуха даже заплакала.
– Ах, сынок! Как ты хорошо пишешь! Недаром про тебя рассказывали мальчики на базаре. Дай аллах тебе здоровья!
С этими словами она протянула ему дрожащими руками десять пиастров. Начало было неплохое.
До вечера он написал пять писем и заработал около семидесяти пиастров. Это было доходнее, чем бегать по базару и таскать тяжелые корзины с покупками.
Скоро слава об искусном писце распространилась по всему базару, от желающих воспользоваться его услугами не было отбоя. Мурад писал письма, жалобы, заявления, и люди уходили от него довольные: он писал на понятном им языке, а плату брал умеренную.
Расплатившись со своим кредитором, он стал покупать бумагу и перья у него за наличный расчет. Потом купил на базаре приличное платье, ботинки и стал походить уже на настоящего писца.
Ради осторожности все деньги ребята делили поровну между собой.
Когда у них собралось немного денег, Ашот предложил двигаться дальше:
– Хватит, Мурад, всех денег все равно не заработаешь. Надо поскорее попасть в Стамбул. Надо двигаться!
Мурад протестовал:
– Подождите еще немного. Нам нужно накопить денег, чтобы хватило на всю дорогу. Такой удачи больше может и не быть.
Но неожиданно Мураду пришлось прекратить это доходное занятие.
Старшие писцы с некоторых пор стали коситься на Мурада. Он сбивал им цену. С каждым днем, по мере того как дела Мурада улучшались, у них уменьшался заработок, и, чтобы избавиться раз и навсегда от этого «щенка», как они звали Мурада, в один из базарных дней, когда ожидался большой наплыв народа, трое писцов напали на Мурада, разбили его прибор, разорвали бумагу и самого избили до синяков, предупредив, что если он еще раз осмелится появиться у мечети, то его убьют.
С опухшей щекой и синяками на всем теле, в разорванной одежде, Мурад еле-еле добрался до дому. Там оставался только Мушег, остальные были на базаре. Не застав Мурада у мечети, ребята в тревоге прибежали домой. Узнав о несчастье, постигшем его, они возмутились.
– Мурад, напишем на них жалобу в полицию? – предложил Смпад.
– Только этого нам не хватало! – возразил Качаз. – Пойдут вопросы да расспросы… Нет, это не годится, надо самим расправиться с ними!
– Знаешь что? – оживился Ашот. – Мы проследим, когда они вечером будут возвращаться домой, и поодиночке расквасим им физиономии.
– Нет, ребята, нам тут делать больше нечего. Собирайтесь, завтра рано утром тронемся в дорогу, – сказал Мурад.
– Как? Они тебя избили, а мы, как трусы, не отомстим? – возмутился Качаз.
– Мурад прав, – слабым голосом произнес Мушег, – не надо ввязываться в новую историю. А если говорить об обиде, то это мелочь по сравнению с тем, что мы пережили.
На следующий день, купив на базаре ослика и посадив на него Мушега, они вышли из города и двинулись по направлению к железной дороге.
Сейчас они шагали через плодородные земли Анатолы – Сивасского и Кайсерийского вилайетов, в городах и селах которых до 1915 года жило много армян. Турки истребили все население, но они не смогли уничтожить многочисленные памятники, свидетельствующие о трудолюбии армян и высокой их культуре. На труднодостигаемых вершинах гор возвышались здания величественных монастырей, архитектура и стиль которых были свойственны только армянскому зодчеству. Проходя мимо опустошенных армянских деревень, ребята видели большие, красивые каменные здания, в которых когда-то учились армянские дети. Они часто заходили в эти деревни. Пустыня. Ни следа жизни. Все разграблено, разрушено… Побродив немного среди этих развалин, ребята опять выходили на дорогу и с гневом в сердце шли дальше.
Лето подходило к концу. На полях колыхались налитые зерном пшеница, ячмень. А ближе к деревням, по обеим сторонам дороги, нескончаемой вереницей тянулись сады, огороды, бахчи. Всего было много, благодатная земля давала обильный урожай, но сами труженики ходили в лохмотьях, полуголодные: все эти огромные просторы принадлежали беям и кулакам. В турецких селах, куда иногда заходили ребята, совсем не осталось молодых мужчин, их взяли в армию, и все приходилось делать женщинам или старикам. Рабочих рук не хватало, и крестьяне охотно предлагали работу. Иногда ребята по нескольку дней задерживались в больших селах, помогая убирать урожай.
Работая на полях рядом с крестьянами-турками, они близко видели жизнь деревни. Не раз они бывали свидетелями приезда в деревню чиновников, которые в сопровождении жандармов собирали налоги. Чиновники забирали у крестьян все, а при сопротивлении еще и избивали их.
Мурад постепенно начал смотреть на мир другими глазами. Оказывается, турки тоже не одинаково живут. Взять этих бедных крестьян, – разве чиновники и жандармы относятся к ним лучше, чем к армянам?
– Смотри, Ашот, жандармы с этими крестьянами поступают не лучше, чем с нами: последнее отбирают. Я сейчас вспомнил, как они отбирали ваших овец, помнишь? – спросил как-то Мурад.
– Конечно, помню. Только своих они не убивают, – ответил Ашот.
– Хочешь, чтобы убивали всех? Тогда некому было бы работать, – вставил Качаз.
– А по-моему, окажи крестьяне сопротивление, жандармы убили бы и их, – сказал Мурад.
Рассказ Мушега
Мушег совсем уже поправился. Он теперь не ехал на ослике, а бодро шагал со всеми. Иногда, идя рядом с Мурадом, он вспоминал те счастливые времена, когда они учились в школе и жили, окруженные любовью и лаской. И однажды Мушег спросил:
– Скажи, Мурад, ты видел, как погибли мои мать и сестра Астхиг?
– Нет, не видел.
– Это правда?
– Истинная правда. Я видел твою сестру за несколько дней до Дерсима, после того как мать Апета легла на дороге и не захотела подняться. Когда мы остановились на ночлег, Астхиг разыскала нас, села рядом и утешала как могла. Ты ведь знаешь, какое у нее было сердце!
– Мне ли не знать! – вздохнул Мушег.
– Она очень сокрушалась, что ты пропал, но верила, что найдешься.
– Вот я нашелся, а ее нет.
– Может быть, она где-нибудь тоже думает о тебе. А вот нашей Аместуи нет, нет и бабушки. Я сам видел, как у нее хлынула кровь из раны, и, знаешь, до сих пор не могу себе простить, что не подошел тогда к ней, не облегчил ее последние минуты…
– Ты же не виноват: сестру хотел спасти.
– Нет, струсил я в ту ночь. Мне бы переплыть обратно, может, она еще была жива; может, я и брата нашел бы. Если Нубар даже остался жив и его взяли курды, он все забудет, станет курдом и я его больше не найду…
Погруженные в свои воспоминания, оба они замолчали.
Как-то вечером устроили привал. Лежа на душистой траве, ребята тихонько пели.
– Вот сейчас бы твои серебряные часы, Смпад! Мы узнали бы, сколько времени, – пошутил Качаз.
– Что часы? Часы – ерунда! Если останусь жив и доберусь до Стамбула, куплю не одни часы.
– Интересно бы знать, как ты это сделаешь? Наверное, у твоего отца там лавка осталась? – не отставал от Смпада Качаз.
– Заработаю!
– Значит, ты собираешься стать богачом? – спросил Ашот.
– А как же! Обязательно!
– Смпад, когда разбогатеешь, не забудь меня, возьми к себе на работу, – пошутил Мушег.
– Не беспокойтесь, ребята, всех вас устрою, – ответил на шутку шуткой Смпад.
Так понемногу завязался разговор. По просьбе товарищей Мушег рассказал о том, что с ним было.
– После падения крепости меня вместе с остальными повели вниз. Я видел, как ребята и старики шагали сквозь шеренгу озверевших, опьяненных кровью людей… Казалось, не было никакого спасения, и я пустился бежать. Сзади раздались выстрелы, – стреляли в меня, но, как видно, промахнулись. Я добежал до какого-то полуразрушенного дома. Вокруг ни души. Отдышавшись, побежал дальше и очутился в саду. Там, спрятавшись за деревьями, я стал наблюдать. Посредине сада стоял маленький домик, из которого часто выходила в сад пожилая женщина. Убедившись, что она одна, я рискнул постучаться. Старуха не удивилась моему появлению, словно она ждала меня.
«Спасите…» – только и мог сказать я, так как был очень слаб, чуть не свалился у ее ног.
«Бедный мальчик!» – промолвила она и повела меня в дом.
Она напоила меня молоком, дала кусок белого хлеба, принесла теплой воды, велела умыться и, когда я пришел в себя, уложила спать.
Вечером пришел ее муж. Я, притворившись спящим, слушал их разговор.
«Это его аллах послал к нам, – сказал муж. – Пусть живет у нас, и, если наш сын не вернется, мы его усыновим».
«Парень смышленый, но, видимо, очень настрадался».
«Мало сказать – настрадался! Ты бы видела, что с ними делали! Я работать не мог, руки дрожали».
«Говорила тебе утром: не выходи из дому».
«Нельзя. Работа была. Что же, разбуди, дай посмотреть, какой он из себя, да кстати накормишь его».
Мои хозяева оказались на редкость добрыми людьми. Они ухаживали за мной, как за родным сыном. Хозяин был столяром и каждое утро уходил в город на работу, а мы со старухой оставались в саду одни. Я помогал ей по хозяйству: носил воду, чистил сад, разрыхлял землю под деревьями. Я был доволен своей судьбой. Единственный их сын Магомет был мобилизован в армию, и вот уже полгода, как они не получали от него писем. Это очень беспокоило и огорчало родителей. Старуха часто сажала меня около себя, рассказывала о сыне и горько плакала. Старик крепился, только тяжело вздыхал.
Из сада я почти не выходил. Старики решили меня назвать Магометом, в память сына, и усыновить. Для этого нужно было проделать кое-какие формальности, мне же следовало принять ислам и пройти обряд обрезания. С этой мыслью я никак не мог примириться, все мучился, искал выхода. Однажды хотел даже удрать, но пожалел стариков: они были очень добрые и искренне привязались ко мне. Увидев, что я чем-то озабочен, они стали допытываться. Я, ничего не тая, все начистоту рассказал им.
«Что же, сынок, подождем еще немного. Если появится кто-нибудь из твоих родителей, то мы тебя отпустим, а может, ты к тому времени привыкнешь к нам…»
– Золотая старуха! – воскликнул Ашот.
– Да! На самом деле хорошая женщина, – подтвердил Мушег и продолжал: – С принятием ислама решили повременить. После этого разговора они не стали хуже относиться ко мне; наоборот, всячески старались заменить родителей. В доме сохранился саз[14]14
Саз – трехструнный музыкальный инструмент.
[Закрыть] их сына, и, чтобы доставить им удовольствие, я начал учиться играть на этом инструменте. По ночам, особенно зимой, старуха садилась вязать, старик ножом мастерил разные фигуры и детские игрушки из дерева, я же брал саз, играл и пел. Так тихо и незаметно шли дни.
А бывало, сам старик начинал рассказывать о чем-нибудь. Он много раз бывал в разных городах Турции, даже в Измире и Стамбуле, много видел и многое узнал, хотя был религиозен, верил в Коран и иногда ходил в мечеть. Его рассуждения иногда удивляли меня. Однажды вечером, когда мы сидели у жаровни, старик вдруг отложил ножик и обратился ко мне с такими словами:
«Ты, сынок, не таи в сердце своем злобу против турок за то, что они причинили тебе много зла. Простой народ тут ни при чем, все это сделали беи да богачи. Они и нам тоже делают много зла. – Старик замолчал и после некоторого раздумья добавил: – Простой народ везде добрый, он рад жить в мире со своими соседями, никого не обижать, но ему не позволяют делать это. Вот и сейчас. Народ проливает свою кровь, а спроси, зачем… Видать, богачам тесно стало жить на этом свете, вот они и гонят народ на убой. Ничего, на том свете аллах рассудит всех и каждому воздаст по его заслугам».
Я свыкся со своим положением и, наверно, еще долго жил бы у них. Но соседи все-таки узнали обо мне. Особенно неистовствовал старик Осман – помнишь, Мурад? – ваш сосед.
– Как же! Его сыновья дедушку убили.
– Вот он самый. Оказывается, в ту ночь, когда наши спустились из крепости, Апет со своими товарищами зашел в дом Османа и убил его сыновей.
– Молодец Апет! – радостно воскликнул Мурад.
– Так вот, Осман заявил, что он не потерпит присутствия армянского мальчика, и предложил моему хозяину отправить меня в полицию, угрожая, что иначе сам расправится со мной.
Старики ни за что не хотели расстаться со мной, и, чтобы избавиться от угроз Османа и других соседей, мы переехали вместе в маленький город недалеко от Кайсери.
Сначала все шло хорошо. Они выдавали меня за сына и даже определили в школу. Правда, в новом месте им приходилось тяжеловато: жили в маленькой комнатушке, старик часто болел и лишался заработка. Однажды он вернулся с базара озабоченный.
«Что случилось?» – спросила тревожно его жена.
«На столбах висит приказ губернатора о том, что все, у кого есть дети армян, должны привести их в полицию, а тех, кто не подчинится этому приказу, посадят в тюрьму», – сокрушенно рассказывал он.
«Тебе-то что? Пусть себе пишут: здесь, в этом городе, никто ведь не знает, что Магомет армянин».
«Знают», – вздохнул старик.
«Ты шутишь? Кто мог об этом узнать?»
«Я сам рассказал мулле», – с поникшей головой признался старик.
«Что же ты наделал?!» – ахнула старуха.
Три дня прошли в тревоге. При каждом стуке старуха вздрагивала, словно вот-вот должны были прийти за ней и отвести ее в тюрьму, но все обошлось благополучно, никто нас не беспокоил, и я опять стал ходить в школу.
Как-то она встретила меня, когда я возвращался из школы.
«Нашего отца повели в полицию, – плача, сказала она. – Что мы будем делать?»
Я был в нерешительности. Мне было жаль стариков, но попасть в руки полиции тоже не хотелось. Я еще помнил, как избивали людей камнями под крепостью.
«Я пойду сам в полицию, тогда отца выпустят», – предложил я.
«Нет, нет! Что ты! Тебя там убьют. Спрячься где-нибудь поблизости, я тебе буду носить еду, а там, даст аллах, все наладится. Не найдут тебя – старика выпустят, на что он им нужен!»
Я спрятался в развалинах, и она каждый день приносила мне еду. Дни проходили, а старика не выпускали. Потом старуха тоже исчезла. Три дня она не появлялась. Я начал беспокоиться, да и проголодался как следует. Ночью пошел узнавать, в чем дело. Старуха лежала тяжело больная; оказывается, муж ее умер в тюрьме, а она с горя заболела.
«Эх, сынок! Принес ты нам горе, – сказала она. – Отец умер. Куда мы теперь денемся с тобой?»
Я утешал ее как мог, обещал подыскать себе работу, заботиться о ней. Ночью она умерла. Без оглядки я ушел из дома и присоединился к группе крестьян, направлявшихся к Кайсери. Пришел я в Кайсери без гроша в кармане. На базаре променял свою одежду на старую, получив в придачу несколько пиастров, и этим продержался несколько дней, потом стал собирать отбросы, ослаб и наконец свалился под забором, там, где вы меня подобрали…
