Текст книги "Записки солдата"

Автор книги: Іван Багмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Драгоценное издание

Галиенко швырнул гранату и в то мгновение, как она взорвалась, кинулся вперед.

«Строил академик Бекетов» – бросилась ему в глаза высеченная на стене, забрызганная кровью надпись. Галиенко машинально, с лихорадочной поспешностью повторяя про себя эту фразу, словно от того, сколько раз он успеет ее выговорить, зависит – перебежит он улицу или будет убит, стреляя на ходу, мчался к дому.

– Строил академик Бекетов! – исступленно, во весь голос, выкрикнул он и упал под защиту стены.

Сержант Кучугура шлепнулся рядом с ним и, с удивлением взглянув на товарища, осторожно спросил:

– Что с тобой?

Галиенко смотрел на сержанта, не понимая вопроса. Вдруг об стену, над самыми их головами, бешено зацокали пули, и Галиенко, пригнувшись, стал отыскивать глазами, откуда стреляют.

– Это наша государственная библиотека, – сказал он наконец. – Ее строил архитектор академик Бекетов.

– А я думал, ты того… – облегченно вздохнув, заметил сержант и, установив, откуда идут пули, весь напрягся и дал очередь. – Теперь, брат, не до книжек, – добавил он в промежутке между двумя очередями.

«Да, теперь не до книжек», – подумал Галиенко, нажимая на гашетку своего автомата. Но в его воображении всплыл роскошный вестибюль библиотеки и та особая уютная тишина читального зала, когда слышен только тихий шелест переворачиваемых страниц. Полуразрушенное здание библиотеки будило давние воспоминания и вызывало щемящую боль. Руины библиотеки, которые сейчас защищали его от пуль, казались ему искалеченным, окровавленным солдатом, беспомощно лежащим среди поля.

– Всё уничтожили! Всё! – прошептал он и с ненавистью застрочил по зеленоватому кителю, высунувшемуся из-за угла.

Утром следующего дня, взяв увольнительную записку, Галиенко ходил по знакомым улицам своего города. Его родные давно уехали отсюда на восток, и он с тоской постоял возле дома, где жил до войны. Дворник и несколько соседей окружили его и рассказывали об ужасах оккупации.

– А архитектора, который жил с вами рядом, немцы повесили, – сообщил дворник.

Это сообщение напомнило Галиенко о вчерашнем бое под стеной библиотеки, и ему захотелось взглянуть на это место сегодня. Он попрощался и пошел на улицу Короленко.

В подъезде библиотеки, на дверном косяке, неожиданная, как зеленый листочек, трогательно вылезший у корня обгоревшего, изувеченного дуба, висела бумажка:

«Библиотека работает с 10 часов утра до 5 вечера»

Обрадованный Галиенко вошел внутрь и, ступая по грудам битого кирпича и штукатурки, нашел наконец «живую» комнату. Седая старушка с таким счастливым лицом, что Галиенко даже стало неловко, сидела возле накрытого газетой ящика, на котором лежали стопки книг и журналов. Два офицера, оба, очевидно, близорукие, читали стоя, держа книги возле самых глаз. Галиенко откозырял. Офицеры, опустив книги, ответили ему с той старательностью, как это делает только нестроевой комсостав.

– Что вам? – радостно улыбаясь, шепотом спросила библиотекарша.

– Мне?.. – Галиенко внимательно пригляделся к женщине и только теперь узнал ее.

Это была бессменная сотрудница библиотеки. Но каними седыми стали ее волосы и как почернело лицо! Он посмотрел на ее вычищенные ногти, потрескавшиеся, темные от въевшейся в них грязи пальцы и, вспомнив, какой она была два года назад, снова почувствовал, как нахлынула на него та же щемящая боль, что вчера, когда он стрелял под стеной библиотеки. Ему хотелось сказать этой женщине что-нибудь очень теплое, хорошее, но не находилось слов.

– Я бы хотел Пушкина, поэмы… – сказал Галиенко таким взволнованно-приглушенным голосом, что оба офицера подняли головы и посмотрели на него.

– Есть, есть, – радостно сказала женщина. – Есть чудесное юбилейное издание.

Она наклонилась и вытащила из середины ящика книгу в роскошном переплете.

– Я все время прятала ее под кирпичом. Почти два года я прятала ее под кирпичом и мусором… И вот теперь… – Она не договорила фразу и, глотнув воздух, снова склонилась над ящиком, словно ища в нем что-то.

Галиенко раскрыл том, но видел не текст, а только потрескавшиеся руки библиотекарши и страницы книги с желтыми подтеками от дождей и непогоды. Когда он посмотрел на женщину, она уже снова улыбалась полными слез глазами.

– Вы, верно, из нашего города? – спросила она. – Вы бывали здесь раньше.

«О, я знаю, какой была эта библиотека до войны!» – хотел сказать Галиенко, но, чтобы не выдать своего волнения, только утвердительно кивнул головой.

В комнате еще стоял запах кирпичной пыли и недавнего боя, и Галиенко вспомнил тот особый аромат библиотеки, который был здесь когда-то, – запах книг, смешанный с едва ощутимым запахом духов и дорогого табака, исходящим от насквозь прокуренных ученых. Галиенко знал и эту женщину, всегда строгую и внимательную. Она напоминала ему почему-то Софью Перовскую, Веру Фигнер…

Галиенко улыбнулся. Она забыла, конечно, как когда-то два дня искала ему нужную статью в старом сборнике, точного названия которого Галиенко не знал. Он до сих пор помнит ее счастливое лицо, когда она нашла эту статью. Тогда Галиенко только удивился, видя такую бескорыстную старательность. Теперь он по-новому понял внутренний мир этой женщины, которая на следующий день после освобождения города пришла в разрушенную библиотеку, поставила здесь столик и стала выдавать книги, спасенные от захватчиков.

– Я хотел бы взять этот томик с собой, – сказал Галиенко. – Я верну его в конце дня.

Лицо библиотекарши омрачилось.

– Но… Теперь такое время… Понимаете, товарищ, это единственный экземпляр поэм… Может быть, кто-нибудь еще захочет почитать…

– Я верну. Вы можете не сомневаться, – сказал Галиенко. – Человек, который зашел в библиотеку сразу после боя, знает цену книги и уважает того, кто открыл библиотеку сразу после боя…

– Это так, – женщина совсем смутилась. – Я верю вам, но… Ваша часть может неожиданно пойти дальше… Я буду очень огорчена… Я столько намучилась, когда прятала эти книги от фашистского костра! Вы не поверите, но фашисты сжигали наши книги на кострах!.. Мне хотелось бы, чтобы эта книга принадлежала всем, а не одному… Нет, я не могу дать вам книгу…

Галиенко вздохнул.

– Знаете что? – вдруг повеселела женщина. – Садитесь на мой стульчик. У вас усталый вид… Вы почитаете здесь… Правда? – мягко, как ребенку, сказала она.

Галиенко почему-то вспомнил свою мать, и у него защекотало в горле. Он прокашлялся и сказал:

– Я, собственно, потому так настаиваю… Меня просили бойцы прочитать им что-нибудь хорошее. Я прошу эту книгу для целого взвода красноармейцев.

– Что ж делать, – беспомощно сказала библиотекарша. – Я, право, не знаю, что делать… Ну хорошо, возьмите… – Она вздохнула, и Галиенко почувствовал, что это для нее большая жертва.

– У меня только воинские документы, – сказал Галиенко. – Я не имею права оставить их вам в залог, но даю честное слово, что книгу верну. Честное слово солдата!

Оба офицера снова посмотрели на Галиенко с тем сосредоточенным и суровым выражением лица, какое бывает у людей, когда они, глядя на кого-нибудь, думают о чем-то своем.

– О нет, – серьезно сказала библиотекарша. – Такое обещание слишком обязывает. Лучше не давайте слова. Я верю вам и так… Чтобы доказать это, я запишу, что вы брали книгу, только после того, как вы вернете ее, – грустно улыбнулась женщина.

– Ну вот и хорошо. Вы работаете до пяти? Это будет такой подарок бойцам! – Галиенко поклонился библиотекарше и, виновато глядя на нее, взял книгу.

…Библиотекарша просидела до шести, но книгу не возвратили. Такие честные, хорошие глаза были у бойца, а слово он не сдержал. Она старалась найти оправдывающие обстоятельства, но грусть и обида не утихали.

«Ну что здесь, в конце концов, такого? – спрашивала она сама себя. – Погибли два миллиона томов. Погибли двести тысяч людей в нашем городе от голода. Что такое в сравнении с этим одна книга?»

Но сердце старой библиотекарши не могло успокоиться. И не потому, что, когда прятала этот томик Пушкина от фашистов, она рисковала жизнью. Нет. Зачем он так легкомысленно дал честное слово воина?

Ночью она долго не могла заснуть. Где-то на окраине города стреляли. К этому она привыкла. Она лежала, и ей все виделись глаза бойца, такие хорошие и честные, слышался его взволнованный голос. Может быть, он принесет книгу завтра?

Утомленная бессонной ночью, она утром поспешила в библиотеку. Серо и неуютно было в ободранной, с отбитой штукатуркой комнате. За ночь грязно-черная пыль толстым слоем осела на ящике, на подоконниках, на книгах.

Заходили солдаты, офицеры, штатские, и женщина немного успокоилась. Общая радость передавалась и ей, и только где-то в глубине сознания щемило неприятное воспоминание.

Уже потеряв надежду, библиотекарша все еще вглядывалась в каждого, кто входил в комнату.

«Нет, не он…»

Вдруг к ящику, накрытому газетой, подошел военный в форме сержанта, развернул бумагу, в которую была завернута книга, и положил на ящик светло-зеленый томик. Это было юбилейное издание Пушкина. У библиотекарши от радости захватило дыхание.

– Эту книгу просил передать вам товарищ Галиенко, – сказал сержант, глядя, как засветились глаза и расцвело лицо женщины.

– Передал! – Она вся порозовела от удовольствия. – О, как чудесно! Скажите товарищу Галиенко, что я очень, очень ему благодарна. Я не могу вам сказать, как я ему благодарна… Обязательно передайте ему мои слова…

Сержант потупил глаза и глухо казал:

– Галиенко погиб вчера вечером при исполнении боевого задания. Он просил меня обязательно передать вам эту книгу еще вчера. Но я не принес, потому что мы читали эту книгу всем взводом целый вечер.

Сержант посмотрел на побледневшее, застывшее лицо библиотекарши. Откинувшись на спинку стула, она сидела неподвижно, и ее невидящие глаза быстро наполнялись слезами.

– Может, он вам родной? – испуганно спросил сержант.

– Родной, – беззвучно проговорила женщина и закрыла лицо руками.

Сержант неловко потоптался на месте, вздохнул и потихоньку вышел из комнаты.

1945

Друзья

Они работали на этом заводе лет десять и до войны часто ездили на Донец ловить сазанов. Как люди, подружившиеся на склоне лет, они хоть и были на «ты», но называли друг друга по отчеству.

– А не поехать ли нам, Петрович? – говорил Лукич, таинственно подмигнув в сторону литейного цеха, хотя цех помещался в противоположном Донцу направлении.

Сосредоточенное лицо сварщика с торчащими усами цвета его брезентовой куртки сразу разглаживалось. Он прищуривал глаз и, сдерживая улыбку, которая никак не хотела прятаться, спрашивал:

– С вечера?

– Давай с вечера, Петрович. Заходи за мной сразу после работы.

Когда Петрович с удочками и кошелкой, в которой аккуратно, его собственными руками было уложено все необходимое, заходил за Лукичом, там начинался настоящий переполох.

– Какое ты имел право брать коробочку для червей? Где она? – тоном следователя по особо важным делам допрашивал Лукич школьника-сына. – Где она? Ищи! Ищите все, а то я не знаю, что с вами сделаю!

Коробочка не находилась, и, чтобы успокоить главу семьи, домашние опустошали баночку из-под чая или высыпали на стол пуговицы, которые хранились в железном ящичке.

– Стой! – вдруг вспоминал Лукич. – Поплавок у моей удочки сломан! Олька! – звал он дочку. – Найди где-нибудь пробку и положи мне в карман! А зерна? Зерна напарили? Что же вы думаете, ради вас сазаны на червяка клюнут? Стой! А харчи? Харчи?.. Ну и организация… – обессилев, вздыхал он, разогнав всю семью в поисках снаряжения для его экспедиции.

Только через час приятели с удочками и кошелками уходили от Лукича. Заглянув в магазин, они увеличивали свою поклажу на пятьсот граммов и, беседуя про «клев» и «скид», шли к вокзалу.

Перед рассветом над речкой поднимался чуть заметный туман, а от утренней прохлады вода в ней казалась совсем теплой. Рыбаки любили это время – только всплески рыбы на ямах нарушали тишину, вода еще не порозовела, и прибрежный лес отражается в ней неясно, как в тусклом зеркале. Но лучше всего бывало, когда поднималось солнце; рыбаки, блаженно потягиваясь, подставляли лица ласковым солнечным лучам. Тогда особенно крепко пахла примятая трава, в камышах пробуждались птицы, и если бы не две линии, которые расходились от поплавка, можно было подумать, что речка остановилась.

Забрасывая удочку, Лукич по старой, оставшейся от детства привычке плевал на наживку, но это не приносило ему счастья.

– Не туда плюешь, – усмехался Петрович и советовал поглубже закинуть удочку.

Но Лукич думал иначе. Если рыба есть, то она возьмет и на этой глубине, и упрямо ждал клева.

Когда Петрович подсекал и вытаскивал первого сазана, Лукич с напускным равнодушием осматривал рыбу и презрительно говорил:

– Разве это сазан? Как-то я в Днепре сазана поймал! Вот это был сазан! Знаешь, сколько тянул!

Петрович с первого дня знакомства знал все подробности об этом сазане, но из вежливости спрашивал:

– Сколько же он весил, этот сазан?

– Сколько? – Лукич выдерживал паузу. – Пуд!

Показав рукой длину этого исторического сазана и доказав истинность его веса ссылкой на размеры чешуи, которая при каждом повторении все увеличивалась и достигла уже размера пятака, он вытаскивал удочки и перестраивал их по совету друга.

– Давай-ка я тебе закину, – улыбаясь в усы, говорил Петрович и по-своему насаживал на крючок распаренное зерно, регулировал поплавок, после чего рыба сразу начинала клевать.

Вытянув сазана, Лукич уже не вспоминал о днепровском великане и не произносил обидных речей по адресу Донца как рыбного бассейна, а, прикинув на руке добычу и ошибившись в весе приблизительно на сто процентов, хвалил золотые руки Петровича.

И когда после войны друзья встретились на своем разрушенном, искалеченном заводе, Лукич вспомнил о Донце.

– Не о том теперь надо думать, – проговорил Петрович.

– Не то время… – согласился Лукич.

– Поехать нетрудно… Только что же за радость. Мысли не там…

– Не то настроение… – вздохнул Лукич. – А помнишь, как я поймал пудового сазана?

– Еще не такого поймаем, Лукич! Все зависит от нас, – серьезно проговорил Петрович.

Они, может быть, слишком торжественно пожали друг другу руки и разошлись каждый по своим делам.

В конце месяца, когда надо было особенно нажимать на выполнение плана, Лукич подходил к своему товарищу.

– Рыбки хочется? – говорил он, кивая в сторону литейного цеха.

Серьезное лицо Петровича не разглаживала теперь улыбка.

– Я свои двести процентов с хвостиком сегодня дал, – отвечал он серьезно. – Задержка за тобой.

– Золотые у тебя руки, Петрович… А у меня что-то не того… Ну, я после смены останусь, чтобы до ста двадцати дотянуть. А ты как? Может, вместе домой пойдем?

Петрович с минуту молчал.

– А что ж! Давай. Электросварщики во второй смене совсем слабенькие.

И, вместо того чтобы идти домой, Петрович надевал защитную маску.

Однажды, окончив работу, он присел на ящик из-под деталей и, задумавшись, наблюдал, как вторая смена сварщиков приваривала уголки к каркасам. Они работали так же, как Петрович, правда немного медленнее, – им не хватало его мастерства, его золотых рук.

Вдруг выражение задумчивости исчезло с лица старика. Он впервые сообразил, что видит собственную работу со стороны. И тут же заметил, что лишние движения, которые делали сварщики, делает и он сам.

С минуту Петрович сидел пораженный. Потом каким-то новым взглядом обвел весь цех. Его острые, колючие глаза задерживались на станках, которые время от времени останавливались, на движениях рабочих, на фигуре Лукича. Лукич выключил станок и, укоризненно качая головой, стал рассматривать резец. Потом порылся в ящике с инструментами и, не найдя, очевидно, нужного, вынул кисет, оторвал бумажку, старательно согнул ее, чтобы получился желобок, насыпал щепотку махорки, добавил еще и наконец свернул самокрутку. Еще раз поглядел на резец и, снова укоризненно покачав головой, вытащил зажигалку. Щелкнув несколько раз и уверившись, что «аппарат отказывает», Лукич с самокруткой в одной руке и с резцом в другой подошел к соседу прикурить. Минуты три он стоял, показывая резец рабочему. Слов Петрович не слышал, но по движениям и по выражению лица друга понимал, что тот кого-то обвиняет.

Вдруг Петровичу вспомнилось, как его приятель собирался рыбачить. Но теперь это воспоминание вызвало не улыбку, а только неприязнь.

Лукич пошел в кладовую, а Петрович, оглядев его одинокий неподвижный станок, задумался. Мысль о том, как можно избежать лишних движений при электросварке, опять овладела им. Не спуская глаз со станка друга, он планировал свой завтрашний день. Еще не все было ясно, но старый мастер чувствовал, что уловил главное. Надо только додумать детали.

Лукич вернулся с новым резцом минут через двадцать, вставил его, закурил самокрутку и, заметив Петровича, подошел к нему.

– А ты что, не останешься сегодня? – спросил Лукич.

Сварщик молча смотрел на токаря, как оценщик, который вдруг увидел дефект на давно знакомой вещи.

– Нет, – думая о чем-то, сказал он. – Не останусь.

Лукич удивленно посмотрел на товарища:

– Почему? Ведь цех сегодня не выполнил задания.

Сварщик сдержал нараставшее раздражение и, стараясь быть спокойным, ответил:

– Цех? Ну и пусть выполняет, если не выполнил!

– Не думал я, что ты такой несознательный, – ласково проговорил токарь.

Глаза сварщика блеснули холодным огоньком. Он сделал паузу, чтобы не показать, как ему обидно, и, деланно улыбнувшись, переспросил:

– Несознательный?.. Гм… Вот и хочу стать сознательным. Пойду сегодня в клуб! На лекцию пойду! Газетку почитаю, плакаты погляжу… Я сегодня свои триста процентов дал, а теперь пойду уровень повышать. В клуб пойду!

Притворившись, что не понял намека, Лукич решил закончить разговор выводом:

– Значит, не остаешься? Не хочешь рыбки?

Петрович еще раз оценивающим взглядом смерил токаря.

– Ты, Лукич, думал когда-нибудь про социализм? – спросил он неожиданно.

– Как?.. – неуверенно проговорил старик. – Думал…

– Ну и что ж ты надумал?

– Что?.. Ну… хорошо всем… вообще…

– Вообще… – кивнул головой Петрович. – А вот не вообще, а о себе ты думал?

– Что это ты?.. Я на заводе днюю и ночую, – обиделся токарь.

– Не думал ты, Лукич, – задумчиво проговорил сварщик. – А ведь ты уже при социализме живешь! А днюешь и ночуешь потому, что работаешь не по-социалистически. Времени заводу отдаешь много, а вот сердца и ума мало.

– Я?! – окончательно обиделся токарь. – Да я не только что ум и сердце, я за социализм всю жизнь отдам!

– Жизнь? – И Петрович строго посмотрел на собеседника. – Жизнь отдай, когда попросят, а сейчас ее с толком на дело тратить надо. Ты за резцом полчаса ходил. А если бы думал о социализме, ты бы их штук десять заправил до работы. Ты пять минут самокрутку крутил! Завтра ты десять раз за материалом сходишь, да десять раз за инструментом, да еще с соседом поговоришь, да… – Сварщик сердито махнул рукой.

– А ты?! – задетый за живое, раздраженно проговорил Лукич. – А ты?! Если бы ты думал, так остался бы после работы.

– Эх! – вздохнул сварщик. – Темный ты человек, Лукич. – И, теряя самообладание, прибавил: – Иди! Иди, а то нормы и до утра не выполнишь.

Петрович отвернулся, зажег самокрутку и, нервно затягиваясь, стал присматриваться к работе сварщика. Тот, поднеся к каркасу уголок и приладив его, садился, брал аппарат, прилаживался, а сварив, вставал и шел за вторым уголком.

Посидев с полчаса, старик встал и, повеселев, направился к выходу. На пороге он встретился с обиженным взглядом токаря и, улыбнувшись, вышел из помещения.

Дома старый сварщик целый вечер о чем-то думал, покачивал головой и улыбался в усы.

Перед тем как лечь спать, он открыл ящик, где были аккуратно сложены крючки и другие рыболовные принадлежности.

– Не на рыбалку ли собрался? – удивилась жена.

– Завтра я вытяну сазана, – отвечая не жене, а собственным мыслям, проговорил старик.

– С Лукичом собрались? – не понимая, шутит муж или говорит правду, робко спросила она. – И день ведь не выходной…

– С Лукичом много не наловишь, – опять скорее себе, чем ей, ответил сварщик и начал разуваться.

Утром, когда Петрович вошел в цех, ему показалось, что вчерашняя обида не сошла с лица токаря. Только заметив какую-то особенную сосредоточенность и радостное волнение друга, токарь стал чаще посматривать на него.

Сварщик принес сразу все нужные для двух каркасов уголки, положил каждый на место и только тогда взял аппарат. По цеху разлился зеленый свет. Он гас на мгновенье и опять загорался, гас и загорался. Рабочие поворачивали головы от станков, удивленные необычайными темпами электросварки.

Лукич вначале только смотрел, потом не выдержал, бросил свой станок и подошел к сварщику.

Петрович уже закончил два каркаса. Он вытер пот со лба и, пряча улыбку, спросил:

– Ну как?

– Крепко! – с таким выражением, словно Петрович выловил из Донца пудового днепровского сазана, проговорил токарь. – Дневная норма! За один час дневная норма! Этак ведь ты за день восемьсот процентов дашь!

Петрович зажег папиросу, пригладил усы и оглянулся на цех. Заметив стоящий станок Лукича, кивнул головой:

– А у тебя не клюет…

– О, рыбаки опять про сазанов! У кого не клюет? – услышав конец фразы, подошел сменный мастер.

– Да это я рассказываю, – хитро прищурившись, сказал сварщик. – А как вытяну сазана, смотрю – мой приятель и свои удочки по-моему перестраивает…

Он повернулся лицом к Лукичу, который уже вынул кисет, оторвал бумагу и сгибал ее желобком.

– А ты говоришь, про социализм думаешь…

У Лукича на лбу собрались морщины. Он положил одну щепотку табаку, подумал и высыпал обратно в кисет.

– Голова у тебя, Петрович! – сказал он, пряча кисет в карман, и с решительным видом направился к своему станку.

* * *

Когда Лукич накануне выходного дня подошел к приятелю и кивнул в сторону литейного, сосредоточенное лицо сварщика впервые за несколько лет снова словно разгладилось. Сварщик, сдерживая улыбку, которая не хотела прятаться, ответил взволнованно:

– С вечера?

– Давай с вечера, Петрович…

Впервые за много лет они опять пришли к своему излюбленному месту на Донце; покрытый бурьяном окоп и выглядывающий из зарослей разбитый немецкий танк с треснувшей пушкой напоминали о черных, трудных днях.

Приятели молча уселись на берегу. В предрассветной прохладе противно пахло мокрым ржавым железом.

– Э-хе-хе… – грустно вздохнул Петрович.

– Э-хе-хе… – в тон ему ответил Лукич.

Но река спокойно катила свои воды, и камышовая стена на той стороне стояла молчаливая и прекрасная. Постепенно на тусклом мерцающем плесе реки вырисовывались отражения деревьев. Первый луч бросил розовые краски на воду, и волнующий крик водяной птицы разбудил тишину.

– Так сколько у тебя вчера клюнуло? – спросил сварщик.

– Двести процентов! – ответил токарь.

Солнце поднималось над горизонтом и открывало степные дали, гасли блестящие капли росы; теперь пряные запахи разогретой травы перебивали запах ржавчины, и лица друзей прояснились, освещенные солнцем.

1944