Текст книги "Записки солдата"

Автор книги: Іван Багмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

14

Этой осенью, быть может впервые за всю жизнь, Ивасю захотелось учиться. Он решил оставить гимназию, реорганизованную не то в экономический, не то еще в какой-то техникум, и поступить на последний курс учительской семинарии. Через год он станет учителем, самостоятельным, полезным для общества человеком!

Но чтобы учить других, надо знать, чему и как! И он впервые понял, что знания нужны не для отметок, а для жизни. Десять лет – с первого класса церковноприходской школы, когда он впервые сел за парту, и до последних дней, когда он сел за парту учительской семинарии, – ему ежедневно повторяли эту истину, но понял он ее только теперь. Потому что только теперь он пришел в учебное заведение за знаниями, а не просто учиться.

Готовясь к учебному году, Ивась кроме муки и сала, полученных от родителей, нарезал полмешка махорки, шедшей в то время наравне с валютой. Табак он сам сажал, сам ухаживал за ним, потом сушил, сам толок в ступе стебли, чтобы, смешав с листьями, изготовить конечный продукт – самосад.

В городе, продав махорку, он получит деньги и, если принять во внимание, что питомцам учительской семинарии выдавали карточки на бесплатные обеды в столовых общественного питания (они в народе назывались «советские столовые»), сможет жить безбедно. Тем более что за квартиру теперь платить не надо было, поскольку укомхоз выдавал семинаристам ордера на бесплатное проживание в домах местной буржуазии.

Поселился Карабутенко вместе с мамаевским коллегой Андрием Лебедем и двумя семинаристами из другого уезда – Сергеем Шило и Петром Писоцким – у владельца городской бани, заики Безверхого, который согласился за муку давать квартирантам чай и кормить их завтраком.

Старик Безверхий ругался при жене и сыне матом, и постояльцы, услыхав это во время завтрака, вытаращили глаза от изумления и страха: при детях, да еще за столом! О подобном в Мамаевке, да и в других селах и слыхом не слыхали! Большею частью Безверхий материл Советскую власть, которая национализировала его баню, но, поскольку он заикался и выматериться ему всякий раз было трудно, ребята едва сдерживали смех, а потом у себя в комнате хохотали до слез, вспоминая, как он заикался, произнося непристойности.

В семинарии Ивася поразили отношения между «воспитанниками», как официально называли семинаристов, и преподавателями. Когда он со своим однокурсником и товарищем по квартире Сергеем вышел в коридор после первой лекции – так теперь назывались уроки, – тот потащил его в учительскую:

– Пойдем покурим там.

Ивась, удивленный, ничего не сказал и молча пошел за Сергеем.

В учительской Сергей поздоровался за руку с преподавателями, а когда вынул кисет с табаком, педагоги сразу обступили его и закурили, похваливая самосад.

В гимназии Ивась ни разу за все годы учения не был в учительской, ему только иногда доводилось заглянуть туда, когда преподаватели входили или выходили. Ни разу Ивась не пожал руки преподавателю гимназии. Преподаватель! На слишком высоком пьедестале он стоял, чтобы подать руку гимназисту. А тут – преподаватели знакомятся с ним в учительской и пожимают руку. Правда, услышав, что он брат бывшего воспитанника семинарии Хомы Карабута, преподаватели стали поглядывать на него с опаской.

Пока все свертывали цигарки, в учительскую вошел Виктор Стовбоватый. Он, как и все, поздоровался за руку с преподавателями, радостно вскрикнул, увидав Ивася, а через минуту, отозвав в сторонку преподавателя истории и географии, седого Миколу Васильевича, пригласил его на преферанс.

Ивась выпучил глаза. А педагог охотно принял приглашение и уже уславливался, чтобы проигрыш платили хлебом, салом или махоркой.

– Иван, – кивнул Виктор на Карабута, – да мой сосед по квартире, Феофан Сало, будут нам партнерами. Приходите. Ты, – засмеялся он, обращаясь к Ивасю, – будущий педагог и должен хорошо играть в преферанс.

– Педагог без преферанса – не педагог, – засмеялся и Микола Васильевич.

Ивась согласился с этим, сказав, что его отец учитель и тоже частенько играл в преферанс.

Вдруг из своего кабинета, сообщавшегося с учительской, вышел директор семинарии. Ивась вытянулся и поклонился, но остальные присутствующие семинаристы только равнодушно кивнули головами, а Сергей подал ему кисет.

Ивась вспомнил директора гимназии. Тот бы дал! Тот молча одним взглядом вымел бы учеников из учительской. Да и кто зашел бы туда без вызова? Никто и не сунулся бы в учительскую, не говоря уже о директорском кабинете. Ивась поделился этими мыслями с товарищами.

– Он педагог, и мы педагоги. Чего ж ему задирать нос? – объяснил Виктор.

Микола Васильевич играл в преферанс отлично и в результате пульки понес домой паляницу, привезенную Виктором из дому, и махорку, которую ребята дали ему так. В ответ на попытку Ивася завести разговор о «высшей силе» историк предложил внимательнее смотреть в карты и не мешать лишними разговорами. Что же касается «высшей силы», то это, по мнению Миколы Васильевича, не нашего ума дело, и если бы не трогали бога, так, может быть, не переживали бы и такой заварухи, как теперь, когда приходится выигрыш в преферанс брать подсолнечным маслом, махоркой, паляницами и салом.

Ивась притих, а ребята глазами приказали: не трожь! Растерявшись, он забыл элементарнейшее правило преферанса и пошел под вистующего с маленькой, вследствие чего остался без взятки.

– Вот тебя бог и покарал за вольнодумство! – без улыбки сказал преподаватель.

– Человек происходит от одноклеточных, от амебы. Думала ли амеба, что ее потомок будет играть в преферанс? – ответил Ивась.

– Да еще ходить с маленькой под вистующего… – засмеялся Микола Васильевич.

– Вот сейчас я вижу, ощущаю, – продолжал Ивась, – этот миллиард лет, отделяющий нас от амебы.

– О господи! – рассердился Виктор. – Ты видишь миллиард лет, а что я бью твои черви козырем, этого ты не видишь!

– Вот-вот! Давайте повнимательней! – примирил их историк.

Но когда он ушел, семинаристы возобновили разговор о «высшей силе». Феофан Сало утверждал, что никакого бога нет ни в форме «высшей силы», ни в какой-либо другой, и ссылался на слова Бакунина, что, если бы даже бог был, его следовало бы уничтожить.

Виктор придерживался мнения, что «все-таки что-то там есть». Ивась допытывался у Феофана, откуда взялась вселенная, если нет «высшей силы», но тот только твердил бакунинские слова, считая, что этого достаточно для разрешения проблемы. Дискуссия о боге кончилась ничем, и спорщики перешли в сферу политики.

– Анархия – мать порядка! – кричал Феофан Сало, будучи убежденным анархистом. – Уничтожить все! Оставить голого человека на голой земле! Власть портит человека? Уничтожить власть!

Ивась попробовал доказать, что в основе поведения людей лежит экономика.

– В процессе производства, – пересказывал он слова Маркса, – группы людей вступают в определенные отношения. Надо изменить экономику, тогда изменятся отношения между людьми, а затем и сами люди.

– Ерунда! – снова закричал Феофан. – Начать все развитие человечества заново!

Карабутенко горячился, доказывал, сердился. Виктор усмехался, подпуская шпильки то одному, то другому, потом спросил Феофана:

– Помнишь, как ты остался без двух при восьмерной игре? Почему так получилось?

– Расклад был не в мою пользу.

– Нет, не потому. Ты пошел, не подумав. Так у тебя и в политике: ты же не думаешь, ты только повторяешь чужие мысли.

– А ты буржуй! – вспыхнул Феофан. – У твоего отца лавка была!

Виктора передернуло.

– А чем я виноват, что у отца лавка? Вот так же и ты не виноват, что у тебя голова пустая…

– Подлый петлюровец! – взревел Сало.

– Постойте, что вы? – попробовал утихомирить их Ивась. – Стало быть, экономика влияет, если…

– Уничтожить экономику! – огрызнулся Сало. – Оставить голую землю…

– Вот у его отца уничтожили лавку, а «голый» Виктор остался петлюровцем! – сострил Ивась.

– Кто вам дал право называть меня петлюровцем?! Что я – служил у Петлюры? – рассвирепел Виктор.

– Ну, я пойду, – через минуту сказал Ивась.

Ему молча пожали руку.

15

На лекциях Ивась внимательно слушал, учебники добросовестно штудировал, домашние задания, как обычно входившие в программу, выполнял с превеликой аккуратностью и мечтал о том счастливом времени, когда, закончив семинарию, войдет в класс и сам начнет учить.

А в перерывах между лекциями и после занятий шли диспуты с анархистами, которых развелось в семинарии немало. В этих спорах Ивась оттачивал свои марксистские убеждения и удивлялся, что его противники не могут усвоить таких простых истин, как «бытие определяет сознание», а «производственные отношения формируют психологию человека».

По временам возникала мысль о боге, но он гасил ее понравившейся формулой Бакунина, что если бы бог был, то его следовало бы уничтожить. Он и уничтожал бога в своем сознании, но проблема тем не решалась. Решилась она несколько позже, совершенно неожиданно, в родной Мамаевке.

На рождественские каникулы Ивась ехал домой с большой охотой. В эти дни у Карабутов обычно закалывали борова, и после четырехмесячного питания в столовой, где давали чаще всего жиденькую кашу, мысли будущего педагога направлялись не столько в сторону философии, сколько в сторону гастрономии, а воображение рисовало не только деревенские ландшафты, по которым соскучился наш герой, но и колба́сы, при воспоминании о которых ныло в животе.

В Мамаевке жизнь била ключом. Там расположился штаб 14-й кавдивизии, и по вечерам в «Просвите» устраивались лекции, спектакли, концерты, диспуты. Война кончилась, интервентов прогнали, барона Врангеля сбросили из Крыма в море, и части Красной Армии, ожидая расформирования и перехода на мирное положение, проводили широкую культурно-просветительную работу.

Ивась обрадовался, прочитав афишу об антирелигиозном диспуте, назначенном на 7 января 1921 года в театре «Просвиты». Может быть, он хоть там разрешит наконец мучающий его вопрос.

Зал был переполнен. Политкомиссар дивизии, руководивший собранием, поднялся из-за стола и объявил, что местный священник отказался выступать на диспуте.

– А почему же батюшка не пришел? – спросили из зала.

– Батюшка перебрал немного ради праздника, – ответил, усмехнувшись, комиссар. – Сейчас он лежит и не в состоянии защищать религию и бога…

Присутствующие ответили сдержанным смехом.

– Но, – продолжал комиссар, – у нас есть свой «батюшка». – Он кивнул за кулисы, и оттуда вышел загримированный и одетый в рясу человек с красным носом и длинными патлами. – Вот этот товарищ и будет у нас за батюшку…

Тот сложил руки на животе и смиренно поклонился. Люди наградили его аплодисментами и смехом.

Но через несколько минут, когда «поп» принялся ставить перед комиссаром вопросы и парировать его ответы, публика перестала смеяться и уже с напряженным вниманием следила за борьбой этих двоих.

Ударение делалось больше на антицерковную тему, крестьян это интересовало, но для Ивася тут не было ничего нового, и он ждал, когда можно будет обратиться с вопросом.

Наконец комиссар произнес долгожданное:

– У кого будут вопросы?

Ивась, стоявший у сцены опершись на пианино, поднял руку:

– Философы-идеалисты считают, что бог существует в виде «высшей силы», которая создала мир. Если отвергнуть существование «высшей силы», то кто же сотворил мир?

Комиссар с интересом посмотрел на спрашивающего, а в зале зашумели.

– А вы верите, что «высшая сила» существует? – ответил комиссар вопросом.

– Я верю, что ее нет, – сказал Ивась, – но я хочу не верить, а знать, – он повторил с ударением, – знать, что ее нет.

Комиссар молчал, обдумывая ответ, а зал ждал, что он ответит на такой коварный вопрос. Ведь и правда: кто ж тогда сотворил мир, если не бог?

– Вы знаете, – сказал комиссар Ивасю, – что не бог сотворил человека, а человек – бога?

– Знаю.

– Как это может быть? – раздался удивленный возглас из зала.

– Расскажите, как это было, – улыбнулся комиссар Ивасю.

– Предки человека – обезьяноподобные животные. Это доказано наукой, – начал Ивась, чувствуя, как от волнения у него пересыхает во рту и голос становится хриплым. – Животное, скажем лошадь или корова, да и обезьяна, о боге не думает, бога не знает и вопрос о сотворении мира не ставит, – это ясно всем. Стало быть, был же в развитии человека момент, когда у него явилась потребность объяснить целую цепочку явлений, например: почему движется солнце, почему меняется погода, откуда взялся мир. И вот тогда человек, который сам уже создавал некоторые вещи, решил, что есть кто-то, сотворивший природу, мир. Этот «кто-то» похож на человека, только обладает исполинской силой. Сперва было много «богов». «Кто-то посылает нам дождь», – думал первобытный человек и выдумал божка, слепил или вырезал из дерева идола, который дождем ведает. «Кто-то заставляет солнце двигаться, всходить и заходить», – и сотворил бога солнца и нового идола. А потом человек объединил всех богов – пришел к идее единого бога. Я так себе это представляю.

– Прекрасно! – похвалил Ивася комиссар. – А теперь вы, просвещенный человек, не зная, откуда произошел мир, выдумываете «высшую силу», так же как ваши предки выдумывали божков, над которыми вы теперь смеетесь.

– Но кто же все-таки сотворил мир? – развел руками Ивась.

– А если вы скажете, что это сделала «высшая сила», разве что-нибудь добавится к вашим знаниям о сотворении мира? Ведь вы ничего не знаете о самой этой «высшей силе»! «Высшая сила» – это все равно что сказать «неизвестно что». Неизвестно что создало мир.

Ивась внимательно слушал.

– Но допустим, что мир и в самом деле создала «высшая сила». Тогда законно встает вопрос: а кто создал «высшую силу»? Очевидно, должна существовать еще какая-то сила, создавшая «высшую»?

Ивась разинул рот от удивления.

– Верно!

– Поставив у истоков мироздания «высшую силу», вы только обманываете себя, только отодвигаете в глубь веков вопрос о начале всех начал. Так что, если вам кто-нибудь скажет, что мир создала «высшая сила», спроси́те: а кто создал «высшую силу»? Если ответ будет: другая «высшая сила», – снова спросите: а кто создал ее? И так без конца…

Комиссар сделал паузу, и зал молчал вместе с ним.

– Мы знаем слово «вечность», но не можем представить себе вечность, потому что наше сознание конечно. Так не правильнее ли будет сказать, что мир вечен, вместо того чтобы притягивать за уши неведомую «высшую силу», которая ничего не объясняет?

Домой Ивась шел взволнованный. Проблема, над которой он столько бился, решалась с помощью самой обыкновенной логики…

Кто создал «высшую силу»? Как он сам не додумался задать себе этот вопрос?

Да, мир вечен! Но человечество! Ивась даже остановился. Все человечество, за исключением единиц, веками веровало в бога, в «высшую силу». Да и теперь подавляющее большинство людей находится под гипнозом религии. А он сам? Только сегодня окончательно вырвался из-под ее власти! Но вырвался же!

Мысли его с религии перешли на новость, услышанную днем: арестовали Нойко и отвезли в ЧК. Сказал Ивасю об этом волостной военком – член «Просвиты», игравший «первых любовников», Гриц Калиновый.

– Расстреляют? – спросил Ивась.

– Непременно! – заверил Гриц. – Не выкрутится. Он ведь был связан с бандой Левченко и Кота!

– Во всяком случае, убеждения у него контрреволюционные, петлюровские, – прибавил Карабутенко.

А через минуту после этого разговора к нему подошел Мирон и тоже сообщил:

– Нойко взяли! Слыхал? Жаль человека, а с другой стороны… – он развел руками.

– А мне не жаль, – не сдержался Ивась. – Мне Ивана Крыцю жаль.

16

Штаб 14-й кавдивизии выехал из Мамаевки еще в начале 1921 года, но центр общественной жизни на этот раз не переместился в церковь, как год назад, а остался в волисполкоме и «Просвите». В исполкоме каждый день заседали, в театре по вечерам репетировали и ставили спектакли, крестьяне забывали о бандах, и лето прошлого года вспоминалось как тяжелый сон, как вдруг в чистый четверг на село налетели махновцы и порубали двенадцать человек, находившихся в тот час в исполкоме.

Ивасю, приехавшему на следующий день на пасхальные каникулы, рассказали, что погибли представитель укома партии и одиннадцать крестьян, собравшиеся на заседание комбеда и поджидавшие недавно вернувшегося с фронта Ивана Латку, своего председателя, который запоздал и таким образом, благодаря счастливому случаю, спасся от смерти.

Ивась увидел опечаленного Латку у тела представителя укома. Латка поздоровался с Ивасем за руку, спросил о Хоме, но смотрел на убитого, и мысли его, очевидно, были далеко. Ивасю показалось, что, если спросить сейчас Латку, с кем он поздоровался, тот не ответит.

– Начинается… – сказал он наконец. – Начинается… Надо что-то делать…

Ивась хотел сказать, что ни одного местного в банде не заметили, что она уже далеко от Мамаевки и, не останавливаясь, уходит на запад.

Латка словно угадал его мысли.

– Кот жив, – сказал он. – И не меньше двадцати кулацких сынков-бандитов еще прячутся.

Ивась, слушая Латку, рассматривал его. Председатель комбеда выглядел спокойнее, глаза потеряли прежний болезненный, лихорадочный блеск.

– И Нойко выпустили…

– Как?! – изумился Ивась.

– А так… Очень просто: в банде не был, с петлюровскими речами не выступал…

– Но ведь он убежденный петлюровец!

– Свобода, брат, совести… Нет состава преступления… Знаешь, что это такое?..

Ивась кивнул.

– Ну, теперь, думаю, он будет тихенький, – успокоил себя Латка.

В пасхальное воскресенье «Просвита» решила спектакля не давать, чтобы избежать неприятностей с пьяными, которых в такие дни всегда много… Показали «Борцов за идеи» в понедельник, и тут Ивась увидел Нойко.

– Кто-то жаждал моей крови, – сказал тот, поздоровавшись. – Но не вышло. В Чека сидят настоящие коммунисты, а не доморощенные мамаевские деятели.

– А вы же доказывали, что все коммунисты уголовники-рецидивисты? – заметил Ивась, чувствуя, как кровь прилила к лицу.

– Так донесите на меня! – глядя ему в глаза, проговорил Нойко.

– Зачем же доносить? Я могу сказать открыто, – выдержав его взгляд, ответил Карабутенко.

Лицо Нойко вдруг изменилось. Ласково улыбнувшись, он потрепал Ивася по плечу:

– Не будем ссориться… Должен правду сказать – я во многом ошибался… А теперь надо работать! В полную силу! Хорошо?

Ивась опустил глаза. «Удушение посредством объятий» – вспомнились ему слова из прочитанной недавно политической статьи.

– Мы же теперь с вами коллеги – педагоги…

Карабутенко выдавил улыбку и, понося себя мысленно за мягкотелость, молча кивнул и отошел, чтобы поздороваться с другими членами «Просвиты».

Прошло несколько дней, и предчувствие Латки оправдалось. Бандиты ограбили кооператив в Журавке (так назывался дальний край Мамаевки, отделенный от села ручьем) и убили одного комбедовца. Сосед убитого рассказал, что узнал Петра Кота и еще нескольких кулаков и кулачат…

А когда Карабутенко после каникул возвращался в семинарию, его обогнал Латка, тоже направлявшийся в уезд, чтобы договориться об организации в Мамаевке отряда самообороны. Собственно, отряд уже был создан, речь шла о составе. Иван Гаврилович предлагал амнистировать и включить в отряд дезертиров, которые, боясь кары за неявку на призывной пункт, прячутся еще с прошлого лета.

Согласие в уезде было получено, и мамаевский отряд, состоящий из десяти комбедовцев, сильно увеличился.

Поскольку экзамены в те времена считались пережитком проклятого прошлого, выпускных экзаменов не было. Но в семинарии нашли каплю дегтя, чтобы испортить бочку радости новоиспеченным педагогам: в документах было написано, что такой-то, имярек, «прослушал курс реформированной учительской семинарии». Не окончил семинарию, а прослушал курс…

Впрочем, эта мелочь не отразилась на праздничном настроении Ивася. Он – учитель! Он – самостоятельный человек! Он – сам себе хозяин!

Свое совершеннолетие Карабутенко отметил вступлением в комсомол. Его марксистские взгляды были известны всем, поскольку политические дискуссии проводились в коридорах семинарии ежедневно, и потому его заявление восприняли как естественный шаг. Никакой внутренней борьбы, как бывало раньше, Ивась не переживал. В конце концов, он уже взрослый! До каких же пор держаться за мамину юбку?.. Он даже жалел, что не сделал этого раньше, тогда ему не приходилось бы оставаться свидетелем там, где хотелось действовать активно.

Теперь не надо больше пускаться на хитрости. Он – совершеннолетний, и в кармане у него – назначение в одну из мамаевских школ. Одновременно его назначили завполитпросветом Мамаевской волости. Он будет отвечать за всю политическую и культурно-просветительную работу.

Отвечать!