Текст книги "Записки солдата"

Автор книги: Іван Багмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

РАССКАЗЫ

Кусок пирога

Я уже дедушка. Много елок повидал на своем веку. И вот сейчас, прислушиваясь, как моя маленькая внучка лепечет о елочных игрушках, я вспоминаю одно рождество.

Было мне тогда лет шесть-семь. Я был высок ростом и казался старше. Товарищи завидовали мне, но меня это не радовало.

– Ты уже большой! – говорила мать и приказывала качать маленькую сестренку.

– Такой детина, а играет в песочек! – укоризненно замечал отец и посылал меня на огород копать картошку.

Я мог часами играть в песке, воображая, что полю́, окучиваю и копаю картошку, – это мне никогда не надоедало; но стоило хоть немного поработать на огороде, как сразу начинала болеть спина. И переставала, только когда попадалась большая картофелина с шишкой. Я втыкал в нее четыре палочки, и она превращалась в лошадь. Потом из другой картошки, поменьше, я делал жеребенка и ржал, гарцевал, тпрукал, топал ногами, возился в мягкой земле до тех пор, пока мама не звала меня домой.

Как-то зимой я сидел на печи и, воображая себя пароходом, гудел и катался взад-вперед по горячему просу, рассыпанному для просушки. Нет ничего лучше проса на печи, разве только льняное семя: оно такое гладенькое и скользкое. Можно зарыться в него по шею, насыпать за пазуху, набрать полный рукав или просто пересыпать с руки на руку.

– Поди-ка сюда, Миколка! – позвала мама.

«Опять Нюрку качать!» – подумал я и, насупившись, слез с печи.

Мама погладила меня по голове, и из волос на пол посыпалось просо.

«Ну и достанется же мне сейчас!» – подумал я. Но мама не обратила на просо никакого внимания.

– Сегодня мы, сыночек, пойдем в гости.

– У меня же сапог нет, – сказал я.

– Отцовские обуешь, я тебе портянки намотаю…

– Отцо-вы сапо-ги! Отцо-вы сапо-ги! – запел я, прыгая на одной ноге по комнате.

Сапоги у отца были с блестящими голенищами, а на передах красовались совсем новые латки. Я ни разу не надевал их, а выходя на улицу, обычно влезал в мамины чувяки.

– Пойдем сейчас в гости! – попросил я. – Пусть Василь и Сергей увидят меня в отцовых сапогах.

– Нет, – ответила мама, – мы пойдем вечером. А теперь лучше послушай, что я тебе скажу: мы пойдем к тетке Килине на елку. Только гляди не осрами меня там.

– А как это – осрамить?

– Тетка богатая, а мы бедные. У них лавка своя, а отец твой в батраках целое лето спину гнет. Ты картошку без масла ешь, а у них каждый день мясо. Но пусть тетка не подумает, что мы перед ними заискиваем. Мы хоть и бедные, а богатеям не поклонимся.

Я не очень понимал, что говорила мать, но слушал внимательно.

– Когда на стол поставят что-нибудь вкусное, ты не накидывайся, словно не ел три дня. Тетка будет угощать: «Бери, Микола, мясца», а ты отвечай: «Спасибо, тетя, я не голоден». Она скажет: «Да бери, не стесняйся», а ты ей опять: «Я не стесняюсь, тетечка, мне просто не хочется». А как она сама положит тебе кусочек, тогда ешь. Да не спеши!.. Всего не доедай, оставь немного на тарелке.

– Как это – немного? – спросил я. – Сколько же?

– Ну «сколько, сколько»! – рассердилась мама. – Да хоть с наперсток!

– А борщ?

– Вот глупенький! С ложку оставь.

«Ага, – думаю, – мяса с наперсток, а борща с ложку».

– Когда съешь все, что положили, тетка скажет: «Возьми еще кусочек», ты не бери – отвечай: «Спасибо, тетечка, не могу больше, никак не могу». А подадут пироги или другое что, гляди сам не хватай – жди, пока положат. Съешь – и больше не проси. Вытерпишь все это?

У меня даже слюнки потекли при упоминании о мясе и пирогах, но я соглашаюсь.

– Вытерплю, – говорю. – А пирога тоже с наперсток оставить?

Мать улыбнулась:

– Да ешь уж весь.

– А отец разве не пойдет в гости?

– Нет, он не пойдет, – говорит мама.

– Почему не пойдет? Что ж он, пирогов не хочет?

– Хочет или не хочет, это дело не твое. Тетка и муж ее – лавочники. Они людей обманывают. А твой отец честный. В прошлом году он их при народе обдиралами назвал и теперь не хочет идти в гости к богатеям. Он не из таких, чтобы кланяться. И я не пошла бы, да беда гонит: мука у нас скоро кончится, где занять? Только у Килины. А не пойди сегодня в гости – скажет: загордились – и ничего не даст.

«Ну и хорошо, – думаю, – а то что бы я надел, если б отец не остался дома?»

Дождались вечера. Мать обмотала мне ноги холстиной и натянула сапоги.

– Не всякий ходит в таких сапогах! – говорю я с гордостью и, важно ступая, прохожу по всей комнате, поглядывая на отца, который лежит на кровати.

– Да, не всякий, – глухо отвечает отец и отворачивается к стене.

– Петрик лопнет от зависти, когда увидит меня в этих сапогах! Они богатые, а мы зато в сапогах!

Отец молчал, а мама жалостливо поглядела на меня, потом схватила на руки, поцеловала и говорит:

– Пойдем, пойдем, а то уж поздно.

Она повязала мне голову большим платком, и мы вышли. Соседский Василь увидал меня в сапогах и от зависти стал смеяться:

– Вот так пугало! И зачем ты два сапога надел? Ты бы и в один влез!

Я смотрю на него, а сам слушаю, как сапоги по снегу скрип-скрип!

– Пугало! – кричит Василь. – Отцовы сапоги надел! Э-ге-ге-ге!

А я глянул на него спокойненько и сказал:

– Слушай!.. Скрип-скрип! Слушай… Скрип-скрип… скрип…

Он перестал смеяться и начал тихо повторять за мной:

– Скрип-скрип… скрип…

А это всего лишь снег под сапогами скрипел. Глупый Василь все глядел вслед, пока мы с мамой не свернули на другую улицу.

Как только мы вошли к тетке, все так и уставились на мои сапоги. А тетка, худая, черная, глаза злые, посмотрела на меня, покачала головой и говорит:

– Ах ты, бедняга!

– Вот так бедняга! – смеюсь я. – В таких сапогах – со скрипом!

– Иди поиграй с Петриком. Иди, – быстро проговорила мама и подтолкнула меня к двери в другую комнату.

Там посредине комнаты стояла елка!

Петрик подошел ко мне, померился, кто выше, потом отошел, окинул меня взглядом и, выпятив губу, сказал:

– Ну и что ж? Ты хоть и выше, зато я толще.

Я рассмеялся:

– Да я если захочу, за две недели растолстею. Вот у Филиппа-мельника боров был совсем худой, а как покормили его две недели картошкой, толще тебя стал. Надо только побольше картошки есть.

Петрику и сказать нечего. Он подошел к елке и стал рассматривать игрушки. На елке золотые и серебряные орехи, пряничные кони, медведи, зайцы. А свечки! Красные, желтые, синие, зеленые!.. И все горят, даже в глазах рябит от блеска.

Петрик посмотрел на меня и спрашивает:

– Хороша елка?

Я пожал плечами и говорю:

– У нас дома лучше.

– У вас? Елка? – переспросил он и захохотал так противно, что захотелось ударить его.

Но мама велела быть вежливым.

– Мне отец вот какую книжку купил! – И я показал руками, какая большая у нас книжка. – Посмотрел бы ты, что там за елка нарисована! На ней пароход висит. А у вас где пароход? Ну-ка покажи, где пароход?

Петрик скривился и процедил сквозь зубы:

– Книжки покупают, а сами картошкой давятся!

Я рассердился и ответил:

– Мы хоть и бедные, да богатеям не кланяемся! Захотим – книжки покупаем, захотим – картошку едим. Что захотим, то и делаем! – И я показал ему язык.

Он тоже показал язык. Я только было замахнулся на него кулаком, а из столовой тетка зовет:

– Идите ужинать!

Меня посадили рядом с Петриком, а маму – на другой конец стола. Я сижу и вспоминаю: «Борща – ложку, мяса – с наперсток, а пирог можно весь». А из кухни так пахнет, что у меня в животе все переворачивается.

И вдруг принесли не борщ, а лапшу. Я смотрю на маму и не знаю, оставлять или нет. О лапше-то ведь ничего не говорили. Если б я с мамой рядом сидел – спросил бы, а так неловко.

– Налить тебе еще, Миколка? – говорит тетка.

– Спасибо, – отвечаю, – тетя. Я уже наелся.

Потом подали жареного поросенка. Я съел немножко, как мама велела. А Петрик уплетает, словно три дня не ел.

– Ты, Миколка, не стесняйся, бери еще, – угощает тетка.

– Спасибо, тетя, я не голодный.

А у самого слюнки так и текут!

Мама посматривает на меня, улыбается.

Наконец подали пирог. Я такого и не видел никогда: сладкий, с вареньем. Прямо тает во рту! Я даже не заметил, как съел свой кусок, а на столе еще половина пирога.

– Бери пирога, Миколка, бери, – говорит тетка, но нет чтобы самой положить.

А мама смотрит на меня грустно-грустно.

«Ну, – думаю, – не осрамлю маму». И отвечаю:

– Спасибо, тетя. Мне что-то не хочется.

– Да возьми еще кусочек! Он же так и тает во рту!

– Спасибо, тетя, я никак не могу.

Тетка к другим гостям повернулась, а я все от пирога глаз не отведу. Петрик уже четвертый кусок уминает. Чавкает, как поросенок. Чтоб не соблазниться, я стал глядеть под стол – там кошка мурлыкала. Смотрю я на кошку, а о пироге забыть не могу. Кошка положила мне на колени лапки и мяучит, словно тоже хочет пирога. Я опять на стол посмотрел. Хоть бы поскорее доели этот пирог! Так нет – все уже наелись, а на блюде еще три больших куска. И так близко от меня! «Тетка же предлагала взять еще, – думаю я. – Раз предлагала, почему не взять? Чтоб мама не сердилась, я половину съем, а половину на тарелке оставлю». Мама в это время повернулась к соседке и так увлеклась разговором, что на меня не смотрела. «Возьму», – решил я и протянул руку к пирогу. Глядь, а мама на меня смотрит. У меня сердце похолодело. Но рука протянута, и назад ее незаметно не отдернешь. Мне сразу расхотелось есть. В эту минуту я отдал бы и пирог, и поросенка, и елку, только бы рука моя лежала на колене, а не была протянута к пирогу.

Осрамил! Осрамил маму!

Теперь я понял, что такое стыд. Но что было делать? Отдернуть руку – осрамиться еще больше?

Тетка взглянула на меня, улыбнулась насмешливо и говорит сладким голосом:

– Да ты просто боишься, а я думала – и вправду не голоден. Бери, бери, не бойся, – и презрительно так посмотрела на маму.

Мама покраснела и опустила глаза.

Тогда я сказал:

– Да я не себе. Я такие пироги не люблю. Это я кошке хотел дать, а то она голодная. Можно, тетя, дать кошке?

Лицо у тетки сразу изменилось, и она перестала улыбаться.

– Ну и дурак! – сказала она сердито. – Разве кошки сладкое едят?

– Наша кошка ест, – говорю. – Так я дам?

Мама повеселела.

– Миколка, – укоризненно сказала она, – разве можно такой пирог на кошку переводить?

Все за столом замолчали, а тетка даже побледнела от злости.

Тогда Петрик протянул руку, схватил кусок пирога и дал кошке, а она стала есть.

– Ест! – крикнул Петрик. – Глядите, кошка сладкое ест!

– У нас не только кошка – и котята едят, – говорю я презрительно. – Только косточки из варенья надо вынимать, чтоб не подавились.

А на самом деле у нас варенья-то никогда и не было!

Все, кто сидел за столом, поверили, что я и вправду кормлю кошку сладким. Я посмотрел на маму. Она глядела на меня грустными и ласковыми глазами. И вдруг слезы у нее кап-кап…

Когда мы, собравшись домой, вышли в сени, я услышал, как тетка сказала:

– Такой же разбойник растет, как и отец. Не миновать ему тюрьмы.

Дома я спросил у отца:

– Правда, что тех, кто кормит кошек сладким пирогом, в тюрьму сажают?

– А что? – засмеялся отец.

Мама рассказала все, тогда отец схватил меня на руки, прижал к груди и стал целовать:

– Молодец, сынок! Не меняй свою гордость на сладкий пирог. Потерпи – будет и на нашей улице праздник.

1944

Злыдни

Вустимко сидит во рву, под вербами, и дразнит кукушку.

– Ку-ку! – доносится из густых ветвей.

– Поцелуй слюнявого Луку! – отвечает Вустимко.

– Ку-ку! – снова говорит кукушка.

– Поцелуй слюнявого Луку! – тотчас же повторяет Вустимко.

Мальчику хочется переговорить кукушку, но та все кукует и кукует, и Вустимко ответил ей, должно быть, уже раз сорок. Но сегодня он может так разговаривать хоть до вечера – сегодня его никто не заставит работать. Отец уже с неделю косит у помещика сено и даже по вечерам не приходит домой. Мама – на поденщине у соседей. А Гали, своей старшей сестры, Вустимко не боится, да и некогда ей искать его. Она должна и обед сварить, и овцу привязать пастись на огороде, и маленького Грица укачать, а ей самой только тринадцать лет.

– Ку-ку! – слышится вверху.

Мальчик не успевает ответить, как раздается голос сестры:

– Вустимко! Где ты?

Как же! Не такой он дурак, чтобы так вот сразу и откликнуться. Он подождет, пока Галя не скажет, зачем зовет.

– Вустимко! Завтракать!

О, завтракать он всегда готов! Вустимко тотчас забывает о кукушке и, подобрав длинную рубашку (ему еще только шесть лет, и он ходит без штанов), бежит домой.

Галя встречает его на пороге и прежде всего пытается вытереть ему нос. Вустимко вырывается. И что за привычка у взрослых вытирать ему нос!

Дедушка уже сидит на маленьком стульчике перед низеньким столом. Вустимко и Галя садятся прямо на пол.

От котелка с картошкой, стоящего посреди стола, поднимается вкусный пар, но Вустимко знает, что, пока дедушка не начнет есть, со стола ничего брать нельзя. Он не сводит глаз с одной картофелины, которая так разварилась, что с нее слезла почти вся кожура. Белая сердцевина так и сверкает вкусными кристалликами. А что, если ее возьмет дедушка? Вустимко, затаив дыхание, следит за рукой деда. Но старик берет другую картофелину.

Вустимко с радостью захватывает свою добычу и, обжигая пальцы, чистит, обмакивает в соль и запихивает в рот. Но картофелина такая горячая, что на глазах у мальчика выступают слезы. Вустимко поворачивает ее языком, шумно втягивает воздух и наконец глотает.

– Ну и горячо! – говорит он, отдышавшись.

– Студи, дурачок! Под носом ветер есть! – улыбается дедушка.

Галя смеется, дед смеется, и Вустимко смеется.

«Скажет же дедушка!» – думает мальчик и спрашивает:

– А где ж там ветер?

– А во рту. Подуешь – вот тебе и ветер, – объясняет Галя.

Дед оглядывается на шкафчик с посудой и несмело спрашивает у внучки:

– Маслица нету?

– Нету, дедушка, – вздыхает та.

Поев, Вустимко опрометью выбегает из дому и несется под вербы заканчивать спор с кукушкой. Но она уже улетела.

Мальчик бежит на дорогу. Там он строит с соседскими Сашком и Омельком домики из песка. Когда это надоедает, ребятишки идут в глинище, вырытое в конце усадьбы Омелькиных родителей. Глинище глубокое, а на дне лягушки. При мысли, что туда можно упасть, Вустимку становится страшно.

Ребятишки швыряют в лягушек комья сырой глины, пока глинище не пустеет, Потом, раздобыв сухие прутья, играют в лошадки – выбегают на дорогу, носятся по ней, стараясь поднять как можно больше пыли.

После обеда Вустимко вспоминает, что соскучился по маме. Он бежит к Мычакам. Это через две хаты. Там мама на поденщине – обмазывает глиной сарай.

Вустимко останавливается у ворот. Собака привязана – можно зайти.

Мать и еще несколько женщин обмазывают стену. Вустимку тоже хочется мазать. Он берет ком глины, но мать кричит на него, и он убегает в хату к Мычакам. Лука, тот самый слюнявый Лука, которым он дразнил кукушку, сейчас, верно, в хате – во дворе его не видать.

Мальчик останавливается у порога. Мычаки как раз обедают.

На Главном месте сидит дед Лука, весь высохший, с седой, пожелтевшей от старости бородой, с запавшими глазами, как у святого в церкви на иконе. Рядом – взрослые сыновья. Старший, Оникий, тоже с проседью уже, только толстый, а не худой, как дед. Дальше – невестки, внуки. Среди них и маленький Лука.

Тетка Ганна, Оникиева жена, бросает на Вустимка взгляд и сразу же отводит недобрые глаза в сторону.

– Из-за нищих и не пообедаешь спокойно! – шипит она.

Вустимко не понимает, к чему она это говорит. Он озирается. Ни в хате, ни во дворе нет ни одного нищего.

Звать Луку сейчас неловко, и Вустимко смотрит на стол. Ишь, пшеничный хлеб! А что ж им не есть пшеничного – у них своя мельница. Да не только мельница, а еще и машина. Отец Вустимка молотит цепом, а у Мычаков это делает паровая машина. А соломы сколько! Даже весь двор в соломе.

Тетка Ганна вытаскивает из печи большой чугун, наливает в миски похлебку и ставит на стол.

Оникий первым набирает ложку, отхлебывает, но тут же багровеет, и на глазах у него показываются слезы. Он выплевывает похлебку и ругается:

– Пропади оно пропадом! Как горячо!

Вустимку становится весело.

– Студи, дурачок! Под носом ветер есть! – повторяет он дедушкину поговорку и заливается смехом, ожидая, что за ним засмеются все.

Но никто не смеется. Только маленький Лука прыснул и тут же замолчал, получив пинок от матери.

Лицо толстого Оникия наливается кровью, Он останавливает тяжелый взгляд на Вустимке и хрипло спрашивает:

– Ты кому это сказал, щенок?

Вустимку непонятно, за что рассердился на него дядя Оникий. И дед Лука, и тетка Ганна, и все за столом смотрят на него враждебно. Только младшая сноха, тетка Лукия, нагнулась, чтобы скрыть улыбку.

– Яблоко от яблоньки недалеко падает, – говорит Ганна. – Скажу Марии – пусть отлупит.

– Ага, ага! – гнусавит старый Лука. – Да пусть так лупцует, чтобы шкура полопалась! Учить надо… Прости господи…

– Вон из хаты, щенок! – орет Оникий.

Слюнявый Лука хохочет. Но на этот раз мать не дает ему пинка.

Вустимко растерялся. Что же он такое сказал? За что его выгоняют из хаты?

В это время Ганна встает и внезапно хватает Вустимка за ухо. Не помня себя от испуга, мальчик вырывается и со всех ног бежит из хаты. Он подбегает к матери и прячется за нее, вцепившись в юбку.

– Ты чего? – озабоченно спрашивает мать.

Но разъяренная Ганна уже тут как тут.

– Распустила своего висельника! – вопит она. – Оникий тебе заработок дает, а этот выродок дураком его обзывает! Где же это видано – в собственной хате хозяина обижают! Дураком обозвал хозяина! Наказывай! Наказывай его! При мне наказывай!

Вустимко с минуту колеблется – бежать от матери или оставаться. Нет, мать не даст в обиду, и он еще крепче прижимается к ней.

– Наказывай! – как очумелая визжит Ганна. – Чтобы шкура полопалась!

Мать грязными, вымазанными в глине руками ловит Вустимка за плечи, а когда он пробует вырваться, хватает его за голову. Вустимко выплевывает изо рта глину, начинает реветь. Но мать не обращает на это внимания. Она задирает ему рубашонку, и на спину Вустимку сыплются звонкие удары.

Вот как заступилась за него мама! А он еще искал у нее защиты от сердитых Мычаков… В сердечке его закипает обида. Шлепки обрушиваются один за другим, но Вустимко не чувствует боли – так он возмущен матерью, Ганной, всеми Мычаками. Разве он хотел кого-нибудь обидеть? За что мать бьет его?

Остальные поденщицы стоят молча, потупясь. Никто не скажет в защиту мальчика ни слова. А Ганна все вопит:

– Бей, бей!

Из хаты выбегает слюнявый Лука и, увидав, что Вустимка бьют, хохочет и, приплясывая, выводит:

 
Раз, два, три, четыре,
На скамейку положили,
Рубашонку сняли,
Выволочку дали!
 

Вустимко не выдерживает издевательства и, изловчившись, кусает матери руку. Та, вскрикнув, отдергивает ее, а Вустимко вырывается и стремглав вылетает со двора.

Он не останавливаясь бежит по улице домой и прячется в саду. Вся спина горит. Он осторожно дотрагивается до нее пальцем. Нет, кожа не полопалась. Теперь только он начинает плакать. От боли, от обиды, от несправедливости.

Долго лежит Вустимко в густом вишеннике и беззвучно рыдает.

Спина постепенно перестает болеть. Мальчик глубоко вздыхает, но внутри у него еще все кипит. Он мечтает о том, как вырастет большой и отомстит за все, за все… Мычаков он столкнет в глинище – к лягушкам!.. Всех – и Оникия, и Ганну, и слюнявого Луку. Воображение рисует ему, как жабы вопьются в противные рожи врагов и как те начнут сохнуть, сохнуть и помрут…

Матери он тоже не простит обиды. Он просидит тут до утра, простудится и умрет. Пускай тогда мать поплачет!

Несколько раз его зовет Галя, но Вустимко молчит. Он только переходит из вишенника под вербы и прячется в густых зарослях.

Вечером возвращается мать. Вустимку видно из убежища, как она рассказывает что-то Гале, дедушке, и они начинают звать Вустимка. Но он молчит. Мать кормит Грица, загоняет в хлев овцу. У матери озабоченное лицо, и Вустимко торжествует. Ага! Поищите-ка его теперь! Нет, он просидит тут не только ночь, но и завтрашний день.

Управившись, мать тоже принимается звать его. Она ищет в саду, заглядывает в колодец.

Когда совсем темнеет, Вустимко уже не видит, что делает мама, и только слышит ее взволнованный голос:

– Вустимко! Где ты, Вустимко?

– Вустимко! – зовут дедушка и Галя.

Потом их голоса затихают. Мальчик сидит под вербами и мечтает о том времени, когда он вырастет большим. Вдруг рядом что-то зашуршало. Вустимко испуганно подпрыгивает на месте и касается ногой чего-то холодного, скользкого. Жаба!

Он бросается бежать. Уже совсем стемнело. В хате не светится – нет керосина, но дверь отворена. На пороге сидит дедушка и, кашляя, разговаривает сам с собой:

– Ну за что его бить?.. Он же глуп еще… Разве он понимает?..

Вустимко прячется за боковую стену хаты. Вот тут он простоит до утра. Но лягушки прыгают и у стены – ему становится жутко. Он подкрадывается к углу, и вдруг чья-то рука хватает его в темноте за рубашонку. Мальчик не успевает вырваться и только втягивает голову в плечи, ожидая новых побоев за то, что не откликался.

Но мать не бьет его. Она обнимает сына и жесткой ладонью гладит по лицу.

– Горемычный ты мой! – тихо говорит она.

И Вустимко чувствует, как ему на голову капают слезы. Вся злость на маму сразу проходит. Он прижимается к ней и глубоко-глубоко вздыхает.

– Не я тебя била, а нужда наша, злыдни тебя били, – плача говорит мать и прижимается мокрой щекой к его личику.

Вустимко не раз слыхал про злыдней – маленьких бесенят, которые забираются к бедным в хаты. Про всех бедняков говорят, что их обсели злыдни. Но ведь мама била его сама, а говорит, что это злыдни… Потом он догадывается: мама не хотела бить, а Мычаки напустили на нее злыдней, вот она и побила.

– Пойдем домой, – ласково говорит мать и берет его, большого, на руки.

Вустимку становится легко. Он обнимает маму и говорит:

– Не плачьте, мама! Я как вырасту, мы с отцом им всем зададим! И злыдням, и Мычакам.

1953