Текст книги "Записки солдата"

Автор книги: Іван Багмут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

4

В гимназию Ивась снова, как и пять лет назад, ехал со своим старшим братом – Хома поступил в первый класс учительской семинарии, из которой выбыл в 1915 году.

– Понимаю, что надо учиться, – заверял он Юхима Мусиевича, а тот, растроганный, обнимал сыновей и плакал. Ивася слезы отца раздражали, так же как его советы не ввязываться в политику, слушаться гимназического начальства, беречь здоровье и хорошо учиться. Наконец подвода тронулась.

В город приехали поздно вечером. После тишины деревенских улиц густой поток людей на городском бульваре казался необычным, волновал юношу. Ивась всматривался в мелькавшие в темноте лица, прислушивался к приглушенному говору; все девушки казались ему красавицами, а юноши возле них – счастливыми и празднично одетыми.

У кинотеатра, который назывался «электротеатр-биоскоп», в ярком свете фонаря это впечатление рассеялось. Он увидел обыкновенные лица, обыкновенно, а может быть, даже хуже, чем обычно, одетых людей. Еще он увидел воинский патруль. Трое австро-венгерских солдат чеканным шагом прошли по бульвару, и публика равнодушно расступилась, давая им дорогу.

В Мамаевке оккупантов боялись, потому что они жгли хаты и ловили депутатов Совета. А тут жечь дома не принято, и не все в городе знают, кого поймали и расстреляли. Патрули здесь каждый день на всех улицах, их не боятся. Никого не удивляет, что австрийский офицер ведет под руку девушку… Оккупанты стали частью быта…

В городе братья расстались. Ивась поселился в гимназическом интернате, Хома – на частной квартире, где уже обитали несколько семинаристов.

Первым делом Ивась решил приобрести учебники и зашел с этой целью в книжную лавку Лама. По установившейся в гимназии традиции, каждый перешедший в пятый класс считал для себя обязательным зайти к Ламу и спросить:

– Нет ли у вас сушеных логарифмов Пржевальского?

Лам традиционно отвечал:

– Сушеных нет, есть таблица обыкновенных… Зайдите напротив, к Богомазу.

Ивась с некоторой опаской осведомился о сушеных логарифмах – как-никак вот уже двадцать лет об этом спрашивали все пятиклассники. А вдруг Лам выругает?

Но старый Лам не рассердился. Он скорбно покачал головой:

– Нет… нет… Все спрашивают, а у меня нет… Зайдите к Богомазу, может быть, у него…

Старшего брата Ивась навестил на третий день по приезде. В комнате, пропахшей табачным дымом, кроме Хомы жили еще двое: Степан Даренко, курчавый гигант из шахтерского поселка, старый приятель Хомы, теперь уже заканчивавший семинарию, и Виктор Стовбоватый, тот самый, что когда-то учил Ивася курить. Сын торговца, он, когда началась революция, понял, что образование дело более надежное, чем торговая прибыль, и тридцати лет подался в семинарию – учиться на педагога.

Виктор сразу же протянул Ивасю кисет:

– Закурим?

Хома сердито сверкнул на него глазами, а тот, засмеявшись, рассказал, как учил Ивася глотать дым. Все принялись вспоминать, как выучились курить, но эта тема быстро исчерпалась.

Степан Даренко прочитал три строфы переработанной на современный манер «Колыбельной» Лермонтова:

 
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю,
Тихо смотрит Пуришкевич
В колыбель твою…
      Чтоб тебя народ несчастный
      Помнил на Руси,
      Ты, готовясь в путь опасный,
      Розог припаси.
А проснувшись рано утром,
Хлеба не проси, —
Обратя глаза к Берлину,
Палец пососи…
 

– А дальше, дальше?! – восторженно просил Ивась, но Даренко развел руками:

– Не запомнил.

Снова наступило молчание. Ивась не знал, о чем говорить, и ему было неловко. Старшим тоже не о чем было беседовать с ним, и они вполголоса заговорили о свеем.

– Ну, я пойду, – сказал Ивась, преодолевая смущение.

С ним охотно попрощались, любезно приглашая заходить.

Ивась понимал, что разница в возрасте не способствует сближению с братом, но проведать Хому хоть раз в неделю считал своей обязанностью. Посидев с полчаса, обыкновенно молча, особенно когда дома не было Виктора, он прощался, обещая заходить, как просил Хома.

Когда пришли вести о революции в Австро-Венгрии, а потом в Германии, в городе ввели комендантский час и вечером ходить было запрещено, Ивась не очень сокрушался, что стал видеть брата реже.

Вскоре разнесся слух, что немцы будут «драпать». И правда – через несколько дней часть, расположенная в городе, выступила в направлении железнодорожной станции и там стала лагерем.

Услыхав, что австрийцы меняют и продают вещи, юный Карабутенко побежал на станцию в надежде приобрести саперную лопатку. Этот инструмент в кожаном футляре очень привлекал его как руководителя бойскаутов, мечтавшего о походах в леса и горы.

На линии стояли красные вагоны, из открытых дверей выглядывали часовые, а вокруг шумела толкучка. На перроне сидел на стуле закутанный в плед офицер и хмуро, с неприкрытым презрением наблюдал, как солдаты предлагали немногим покупателям, пришедшим из города, разные предметы своего обихода – белье, шарфы, часы, бритвы и прочее. Солдаты не обращали на командира никакого внимания, громко предлагали свой товар, громко торговались прямо в нескольких шагах от него. Ивась улыбнулся, сравнивая веселое настроение солдат с каменно строгим лицом офицера.

Лопатки никто не предложил, а Ивась не додумался заглянуть в словарь, чтобы узнать, как она называется по-немецки. В поисках он прошел вдоль всего эшелона и неожиданно наткнулся на Хому. Тот со своим другом, атлетом Степаном Даренко, торговал у солдата машинку для стрижки волос.

– Ты тут чего? – прикрикнул Хома на брата, но Степан вступился:

– Что ты набрасываешься на мальчика? Пусть поглазеет. – И он снова обратился к австрийцу: – Двадцать рублей. Цванциг! – И для полной ясности показал на пальцах.

Тот отрицательно покачал головой.

– Драйсиг!

– Дай ему тридцать, – мигнул Хома.

Степан вынул из кармана полсотни гетманских:

– Двадцать сдачи.

Солдат замялся, потом крикнул товарища, энергичного смуглого ефрейтора. Тот взял в руки «билет державной скарбницы» и расхохотался:

– Фальш, но делал гут, чисто! Чистый работа! – Он показал пальцем на какую-то закорючку на ассигнации и неодобрительно покрутил головой: – Тут вот мало-мало… Но – бери! Не бойся!

Солдат спрятал бумажку и повернулся уходить.

– А сдачи? – спросил Степан.

– Сдачи? – захохотал ефрейтор. – Настоящими деньгами?

Покупатели переглянулись.

– А ну спроси… – кивнул Степан.

Хома обратился к ефрейтору по-мадьярски (язык он выучил в плену), и тот радостно заговорил по-своему. Хома сказал еще несколько слов, и мадьяр вдруг стал серьезным. С минуту он подумал, потом что-то бросил Хоме и скрылся.

– Ступай домой! Не стой около нас! – велел Хома.

Ивась, которому хотелось узнать, о чем брат говорил с венгром, вынужден был замешаться в толпу. Он слонялся среди людей, прислушиваясь к разговорам, останавливаясь то тут, то там. Оказалось, что продают не только белье и разный хлам, – Ивась наскочил на солдата, который продавал револьвер.

«Вот купить бы!» – подумал он, но таких денег у него не было.

Человек, покупавший оружие, цыкнул на Ивася, и он пошел дальше, а через несколько шагов снова остановился, услышав слово «пулемет». Незнакомый Ивасю семинарист спрашивал солдата насчет пулемета, и в ответ раздалось:

– Яволь.

Карабутенко стоял поодаль, наблюдая, как к семинаристу подошли еще два австрийца, вызванные солдатом, и между ними завязался оживленный торг. Потом семинарист исчез куда-то и через минуту вернулся с Хомой и Степаном.

Мгновение Ивась колебался – подойти ближе или спрятаться от грозных глаз брата, как вдруг толпа зашевелилась и раздалось сердитое:

– Разойдись!

Несколько полицейских во главе с офицером державной варты, энергично расталкивая народ, бросали направо и налево:

– Марш! Марш отсюда! Разойдись!

– А что такое? – попробовал кто-то возразить.

– А вот не пойдешь, так узнаешь, «что такое»! – гаркнул офицер.

Увидев, что Хома и Степан поспешно зашагали в город, Ивась устремился за ними.

Эшелон с австрийскими войсками простоял на станции еще два дня и отправился на запад, а на третий день утром подпольный большевистский ревком разоружил державную варту и провозгласил в городе Советскую власть.

В этот день Ивась, как всегда, пошел в гимназию. Когда он показался в дверях, гам в классе вдруг затих. Удивленно поглядывая на однокашников, Карабутенко направился к своей парте и спросил, в чем дело.

– В чем дело? – едко переспросил Юрко Молодкевич. – Твой брат – большевик!

– Кто тебе сказал? – усмехнулся Ивась.

– А ты не знаешь? Он сейчас ходит по городу вооруженный! Они, – Молодкевич показал на двух гимназистов, – видели!

На Ивася смотрели десятки враждебных глаз, и он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким в этом неуютном классе. Даже Аверков не поддержал его.

«Буржуи чертовы! – ругался он про себя. – Кадетская сволочь! – И одновременно думал: – А как же с обещаниями Хомы? Каким это будет ударом для отца!»

Хомы дома не оказалось. Из всех квартирантов на месте был один Виктор. Он рассказал, что Хома и Степан Даренко – подпольщики и что сейчас они патрулируют по городу.

– Подпольщики! – воскликнул Ивась.

– Жил с ним в одной комнате и ни о чем не догадывался!

– Хома восемнадцать раз бежал из немецкого плена, и не один, так что научился хранить тайны! – с гордостью сказал Ивась.

– Черти! Не сказали, – значит, не доверяют, – беспокойно поблескивая глазами, продолжал Виктор.

Ивась слышал, что он петлюровской ориентации, и потому промолчал.

«Хома был в подполье!» Он представил себе тайные сборы, шифрованные записки, слова-пароли и вспомнил пронизывающий взгляд офицера державной варты, разгонявшего людей на станции. Глаза у Ивася блестели от гордости. Брат – подпольщик! Какой он смелый! О храбрости Хомы Ивась знал и раньше, но, когда брат рассказывал, как бежал из плена, это был всего лишь рассказ, а тут Ивась сам видел! Видел подпольщиков, видел тех, против кого они готовили восстание.

– И ты ничего не знал о брате?

Ивась покачал головой.

– А Степан знаешь кто? Уполномоченный из центра! Он привез два чемодана гетманских денег и позавчера купил у австрийцев два пулемета, два револьвера, много винтовок, гранат, патронов… всякого оружия! Да еще машинку – стричь красногвардейцев… Не везет твоему брату с учением… – с притворным сочувствием, которое больше походило на насмешку, протянул Виктор и продолжал: – Из семинарии человек сорок были в подполье, из вашего села еще и Дрелик, оказывается, большевик. А знаешь, как теперь фамилия брата? Крыло! Товарищ Крыло! А Степана – Скобелев! Верно, метит в красные генералы, раз взял генеральскую фамилию.

Домой Ивась шел через центр и на главной улице заметил Хому, вернее, его черную папаху с красной ленточкой и плечо в бобриковой шинели, сшитой еще когда он поступал в подготовительный класс и которая теперь была ему маловата. Когда прохожих на тротуаре поуменьшилось, Ивась разглядел брата целиком. Перетянутый крест-накрест пулеметными лентами, обвешанный гранатами, с револьвером и шашкой на поясе и ручным пулеметом в руках, он медленно двигался по бульвару.

– Ты же говорил, что не возьмешь в руки винтовки! – вместо приветствия сказал Ивась, в душе завидуя такому набору оружия.

– Это не винтовка, а пулемет, – попытался пошутить Хома.

– А что скажет папа?

– Ты что, собрался меня учить? – рассердился брат. – Кто-то должен же бороться против угнетателей?

– Ты был в подполье?

Хома утвердительно кивнул. Ивась смотрел на него с восхищением. Счастливец! Делает что хочет, а ему, Ивасю, все запрещено, и он не в силах переступить через этот запрет, переступить через материнские слезы, через скорбные глаза отца… А почему? Почему? Хоме можно, а ему – нет?

Брат как будто разгадал его мысли и строго приказал:

– Ступай домой! И гляди не ввязывайся в эти дела! А то что тогда с родителями будет!

5

Хому назначили начальником уездной милиции, и он во главе отряда выехал в уезд ликвидировать остатки гайдамаков и державной варты.

Вернулся он через две недели и среди «трофеев» привез штаб-ротмистра Никодима Латко. Расстрел для Никодима был неминуем, и это ни у кого не вызывало ни жалости, ни сомнений в справедливости, но за два дня до возвращения Хомы в город по призыву уездного ревкома прибыл для укрепления обороноспособности уезда небольшой отряд мамаевцев, в составе которого был Иван Латка.

Ивась, услыхав о возвращении брата, сразу же заглянул к нему и там увидел Латку. Тот равнодушно скользнул по его лицу своими воспаленными глазами, хотя, видимо, узнал.

– Вы только разрешите мне с ним увидеться. Он же мой брат, – очевидно продолжая начатый разговор, горячо просил он Хому.

Тот хмуро молчал.

– Он покается! Я вам ручаюсь! Это же мой брат!

– Он и так покается… – бросил Хома.

– Это не то! Пусть он передо мной покается! Я вам говорю: если он передо мной не покается, стало быть, и вам врет. И я вам честно скажу – покается или нет. Только пустите меня к нему.

В конце концов Хома разрешил свидание. Иван Латка долго жал руку ему, Степану, другим семинаристам, Ивасю и смотрел при этом такими счастливыми глазами, что Ивась забыл и «барчука», и «понаедали хари».

На другой день Ивась сразу же после уроков побежал к Хоме узнать о результатах свидания, и Виктор, который был дома, смеясь рассказал, что Иван разговаривал с братом около двух часов, после чего Никодима без сознания отвезли в лазарет.

– Признался и покаялся! – плача от радости, докладывал Иван Латка Хоме. – Теперь будет наш до самой смерти.

Никодим Латка вышел из госпиталя через три недели, его амнистировали и как военспеца назначили начальником караульного батальона в городе.

Как-то Ивась, придя к брату, услышал спор между Степаном и Виктором. Даренко доказывал, что человечество непременно придет к коммунизму, а Виктор улыбался и бросал насмешливые реплики, которые только распаляли Степана. Наконец тот махнул рукой:

– Ну, будет! Тебя не переубедишь! Лучше вот что… – Он порылся среди книжек на столе и подал Виктору брошюру. – На, почитай!

– Хорошая? – спросил тот.

– А ты прочти, тогда и поспорим.

Виктор взял книжечку, повертел ее перед собой, а потом прочитал по слогам:

– «Программа партии большевиков-коммунистов»… Гм… Да… Так, говоришь, хорошая?.. – Он еще повертел ее и, оторвав полоску бумаги на самокрутку, помял в пальцах: – Хорошая…

Степан, вспыхнув, выхватил у него брошюру:

– Ты доиграешься!

– Ну вот! Уже и пошутить нельзя, – насмешливо улыбался Виктор.

Хома молча следил за ним глазами. Тот подмигнул Ивасю, потом повернулся к Хоме и, встретясь с ним взглядом, перестал улыбаться.

– Гляди, как бы не довелось тебе пожалеть об этих шутках.

Виктор злобно сверкнул глазами:

– Вы только и берете силой да угрозами! И что вы мне сделаете? Расстреляете? В Чека отведете? Хватит у вас совести отвести в Чека?

– В Чека не поведем, но есть вещи, над которыми смеяться нельзя, – спокойно сказал Хома.

– А где же ваша хваленая свобода совести? – не сдавался Виктор.

– Совесть? Надо иметь совесть, чтобы не смеяться над тем, что для человека свято.

– Да я ничего… – опустил голову Виктор.

Все замолчали. Ивась попросил брошюру домой.

– Вот-вот, – обрадовался Даренко. – Возьми и прочитай! Непременно прочитай.

– Прочитаю, – пообещал Ивась.

Уроки и чтение классиков по гимназической программе почти не оставляли времени для знакомства с политической литературой. К тому же разношерстных книжек на политические темы было великое множество, и, колеблясь, за какую взяться первым делом, Ивась в конце концов не читал почти ничего, ограничиваясь заглавиями и лозунгами на титульных листах, – одни из них призывали «пролетариев всех стран соединяться», другие заверяли, что «в борьбе обретешь ты право свое», третьи утверждали, будто «анархия – мать порядка». Как-то он увидел книжечку Бакунина «Преступление бога» и, хотя считал, что прочесть ее совершенно необходимо, все же так и не прочел. Самому себе он признавался, что причина всему – лень, а другим объяснял, что ему очень некогда. Истина же была в том, что всегда находилось занятие поинтересней, и прежде всего – привычка помечтать. Помечтать о доме или просто понастроить воздушных замков. Над раскрытыми учебниками чудесно мечталось о том, как получить знания без труда, тем более что знания были нужны только для хороших отметок…

Но эту брошюру надо было прочитать.

После ужина он лег и раскрыл книжку. Это было изложение программы РКП(б), написанное рукой талантливого партийного пропагандиста, и Карабутенко, начав читать, уже не мог оторваться.

Мучившие его вопросы разрешались один за другим, ясно, просто, с железной логикой. Увлеченный прочитанным, он лежал, устремив зачарованный взгляд в даль будущего.

Коммунизм!

Как можно стоять в стороне от борьбы за великое грядущее? Человек станет наконец человеком! Не волком, как говорили римляне, не низким существом, помышляющим только о своем желудке, не рабом вещей, не рабом денег, уродующих лучшие человеческие качества. Правда – зачем человеку больше пищи, чем он может съесть? Больше одежды, чем он может износить? Больше денег, чем он может истратить?

И почему человек вынужден трудиться по принуждению, делать не то, к чему он склонен?

Каждому по потребности, от каждого по способностям.

Свободный человек! Свободный от эксплуатации, от материальных забот, от предрассудков.

Общество, где труд не изнуряет, а приносит величайшее удовлетворение! Общество, где люди – братья, где каждый человек – Человек с большой буквы! Общество солнечного счастья!

Карабутенко понял основное: главная цель человечества – коммунизм, остальные проблемы вспомогательные…

Сколько лет он учил историю – древнюю историю, историю средних веков, новую историю, учил исторические факты, а главного – того, что одна социальная формация несет в себе зародыш другой, что одна социальная формация превращается в другую и что социальное развитие неуклонно ведет к коммунистическому обществу, – не знал. Об этом главном молчали и учебники, и преподаватели…

Коммунизм – это счастье человечества, и все надо подчинить достижению этой мечты. А прежде всего необходима диктатура пролетариата, власть рабочих и беднейших крестьян, потому что лишь пролетариат сможет вести народ к коммунизму.

Карабутенко повторял мысленно слова и фразы из брошюры и с удовлетворением думал, как разобьет своих будущих оппонентов.

К Хоме Ивась шел в сильном волнении. Накануне в гимназии состоялось собрание учеников, на котором незнакомый юноша из Екатеринослава рассказывал о задачах Коммунистического союза молодежи и призывал вступать в него. Гимназисты встретили агитатора довольно прохладно, хотя трое старшеклассников – сыновья местных интеллигентов – записались в Союз.

«Запишусь!» – решил Ивась. Он уже готов был поднять руку. Поднять руку и перейти наконец рубеж. Поднять руку и стать свободным, независимым от отца, вступить в ряды борцов за те идеалы, о которых читал в брошюре.

Независимость от родителей! Он вспомнил, как мать плакала летом, когда умерла Лизка. Она всегда плакала как-то особенно, тихо, беззвучно раскрывая рот, и в такие минуты казалась сыну такой беспомощной, такой несчастной, что он готов был пойти на все, только бы успокоить, утешить ее.

И он не поднял руку…

Но если Хома разрешит, он переступит через материнские слезы.

Теперь, в ожидании Хомы, который вернулся лишь поздно вечером, Ивась пытался «просветить» Виктора и восторженно рисовал привлекательную картину коммунистического будущего. Но соответствующей реакции у слушателя не вызвал.

– А у вас в Мамаевке, – ни с того ни с сего спросил Виктор, – бывали случаи, чтобы сосед убивал соседа за межу?

– Какое это имеет отношение к теме? – возмутился Ивась. – Именно чтобы не убивали за межу, и надо бороться за коммунизм.

Виктор засмеялся:

– Погоди! Ну чего ты сразу сердишься? Я тебя спрашиваю: вот тот мужик, который за одну квадратную сажень земли убивает соседа, этот мужик отдаст свое добро, чтобы жить по-коммунистически?

Ивась замялся.

– Скажи честно: отдаст? – настаивал Виктор.

– Надо бороться! Надо перевоспитывать!

– Ха-ха-ха! – захохотал Виктор. – Перевоспитывать! Христос уже тысячу девятьсот семнадцать лет и одиннадцать месяцев перевоспитывает людей в духе любви и братства, советует отдавать ближнему последнюю рубашку… А результат? Убивают за межу, сдирают с ближнего последнюю рубашку, рады этого ближнего в ложке воды утопить. Перевоспитание! Перевоспитание – это разговоры… Никогда человека не перевоспитаешь, потому что человек человеку – волк! Представь на минутку своих соседей – кто из них согласится жить в коммунистическом обществе?

Ивасю пришлось признать, что ни один из мамаевских соседей не отдаст своего имущества в общий котел.

– Это все мечты, фантазии! – закончил Виктор.

– Мечты, но эти мечты станут действительностью! Это – закон. Коммунизм – это очередная и обязательная фаза общественного развития! – не сдавался Карабутенко.

– Фаза, может, и настанет, только люди не смогут в такой фазе жить. Фаза изменится, а человек – нет!

– И все-таки он изменится! – убежденно проговорил Ивась.

– Подождем, может, и изменится, – не скрывая насмешки, согласился Виктор. – Ждали без малого две тысячи лет, подождем и еще… Куда нам спешить…

Ивась замолчал, не в силах разрешить противоречие. Что коммунизм настанет – в этом у него не было никакого сомнения, но человек…

– Ну и агитатор же ты! – издевался Виктор. – Чуть не сделал меня коммунистом!..

– А ты прочитай программу партии! Тогда увидишь! – хмуро бросил Ивась и замолчал.

Наконец пришел Хома и, выслушав брата, категорически возразил против его вступления в Союз.

– Тебе надо учиться.

– А тебе?

– Меня все равно мобилизовали бы… – нашел Хома аргумент.

– А на войну тебя мобилизовали?

– Дураком был…

– Вот и я хочу быть дураком! – закипая, крикнул Ивась.

Хома переменил тактику.

– Вспомни о родителях. Ты думаешь, я их не люблю? Я прошу тебя, не причиняй им боли… Очень прошу…

Понося себя в душе за безволие, Ивась ушел домой.

В декабре уездный ревком объявил мобилизацию военнообязанных и призывал население вступать в отряды добровольцами, чтобы освободить Екатеринослав, захваченный войсками петлюровской Директории. Из Мамаевки пришла целая рота бывших фронтовиков, и Хому на время наступления назначили к ним командиром.

Если бы Ивась вступил в Союз, и он был бы в рядах бойцов. И он получил бы оружие! А дома сказал бы, что его мобилизовали как члена Союза. Как все было бы чудесно! А теперь, когда Хома готовился к бою, Ивась ехал домой на рождественские каникулы, презирая себя за послушание…