Текст книги "Забавы придворных"
Автор книги: Вальтер Мап
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
XXVI. О ЯРОСТИ ВАЛЛИЙЦЕВ
Чтобы вы знали, как неразборчив и безрассуден в своей ярости гнев валлийцев, послушайте вот что. Один мальчик из крепости, что зовется Обрезанной Изгородью[432]432
Обрезанная Изгородь (Sepes Inscisa) – перевод топонима La Haie Taillée, что появляется в валлийском как Y Gelli Gandryll.
[Закрыть], вышел, чтобы перебраться через реку Уай. Он нес лук с двумя стрелами. Встретив двух врагов, он пустился бежать; один из них гнался за ним так близко, что был уж с хватающим сходен[433]433
…что был уж с хватающим сходен. – Ср.: Вергилий. Энеида. XII. 754.
[Закрыть]. Но мальчик одной из своих стрел угодил ему посредине груди. Тот молвит своему сотоварищу: «За ним! я умираю; принеси мне от него мою жизнь!» Тот преследовал мальчика так далеко, как позволяла ближайшая деревня, и вернулся к товарищу; мальчик последовал за ним на расстоянии, чтобы сведать конец его товарища, и увидел, что когда невредимый подошел к раненому в роще, тот спросил, принес ли он ему жизнь от мальчика; и, услышав в ответ «нет», молвил: «Поди сюда, прими мой поцелуй, чтобы отнести его моей жене и сыновьям, ибо я умираю». Когда же невредимый целовал раненого, тот, лежавший снизу, ножом раскроил ему утробу, примолвив: «Потеряй и свою, коли мою мне по трусости не вернул». А тот, что сверху, подобным же образом рассек ему утробу своим ножом со словами: «Не бахвалиться тебе о моей смерти; лишь о том жалею, что должен умереть от твоей раны, прежде чем твоей жене и детям передам такой же поцелуй». Вот как безрассуден и неправеден гнев валлийцев и как скоры они на кровопролитие.
XXVII. ОБ ОДНОЙ ДИКОВИНЕ [434]434
Об одной диковине. — Несколько историй о ходячих мертвецах передает Вильям Ньюбургский в «Истории Англии»; см. Дополнение III. Есть много скандинавских параллелей, включая эпизод с Гламом в «Саге о Греттире». См.: Liebrecht 1879, 35f.; Gordon 2015, 392ff.
[Закрыть]
Величайшая диковина, какую я знаю, приключилась в Уэльсе. Гильом Лаудун, английский рыцарь, человек большой силы и испытанной храбрости, пришел к Гильберту Фолиоту[435]435
Гильом Лаудун ближе неизвестен; о Гильберте Фолиоте см. выше, I. 12.
[Закрыть], тогда епископу Херефордскому, а ныне Лондонскому, говоря: «Господин, к тебе прибегаю за советом. Один валлийский лиходей умер недавно нехристианской смертью в моей деревне, а по прошествии четырех ночей принялся каждую ночь наведываться в деревню, не переставая по отдельности и поименно призывать своих односельчан; кого он помянет, те тотчас слабеют и в три дня умирают, и уже немного их осталось». Епископ, дивясь этому, говорит: «Может статься, Господь дал власть злому ангелу этого погибшего человека бродить в мертвом теле. Пусть, однако, выроют труп и, перерубив шею заступом, обильно окропят тело и могилу святой водой и снова похоронят». Так и сделали, но наваждение по-прежнему изнуряло уцелевших. И вот однажды ночью, когда уже немного оставалось живых, он окликнул самого Гильома, призвав его трижды. А тот, отважный и быстрый, зная, что это значит, выскакивает с обнаженным мечом, преследует убегающего демона до самой могилы и там ему, уже падающему в яму, рассаживает голову по самую шею. С сего часа прекратилось опустошение от этой блуждающей чумы, и ни самому Гильому, ни кому другому впредь не было вреда. Подлинный ход этой истории я знаю, но причин ее не ведаю.
XXVIII. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА
Мы знаем также, что во времена Рожера, епископа Вустерского[436]436
Рожер – сын Роберта, графа Глостерского, и кузен Генриха II, епископ Вустерский в 1164—1179 гг., поддерживавший Бекета в конфликте с королем.
[Закрыть], некто, о ком говорили, что он умер не по-христиански, месяц и дольше ночью и днем у всех на глазах блуждал в своем саване, пока окрестный люд не обложил его в саду, и там его, говорят, было видно три дня. Мы знаем также, что оный Рожер велел водрузить крест на могиле этого несчастного, а самого его отпустить. Когда тот, сопровождаемый народом, пришел к могиле, при виде креста явно отпрянул назад и пустился прочь; по здравом размышлении они убрали крест: тот человек упал в могилу, земля за ним затворилась, крест был снова поставлен, и тот успокоился.
XXIX. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА
В книге Турпина, реймсского архиепископа, о деяниях Карла Великого[437]437
В книге Турпина, реймсского архиепископа, о деяниях Карла Великого… – Мап ссылается на «Историю Карла Великого», хронику, созданную в XII в. и приписанную Турпину, архиепископу Реймсскому, современнику Карла (и персонажу нескольких шансон де жест, в том числе «Песни о Роланде»). Согласно Псевдо-Турпину (гл. 7) рыцаря звали Ромарик, а чудо это совершилось, когда королевское войско стояло в Байонне.
[Закрыть], коему он до самой смерти был неотлучным помощником, я нашел, что некий рыцарь из Карлова войска, скончавшись при Памплоне, все свое добро оставил одному клирику, своему сердечному другу, с тем чтобы тот роздал его бедным. Подобающим образом разделив все прочее, клирик, однако, был так жаден, что долго удерживал рыцарева коня, одного из лучших во всем войске. Трижды предупрежденный во сне самим рыцарем, чтобы не присваивал себе завещанное бедным, он беззаконно этим пренебрег. На четвертый раз рыцарь явился ему бодрствующему и молвил: «Ты уже осужден, и ожесточил Господь сердце твое, чтобы ты не раскаялся. И так как ты насмеялся над Его долготерпением, и пренебрег Его увещаниями, и горделиво отказал Богу в почести, то в третий день после нынешнего, в третьем часу, вживе будешь утащен демонами на воздух». Известившись о сих словах, Карл в урочный час окружил клирика всем войском. Стоял клир, крестами, реликвариями и свечами ополченный; стояли миряне с мечами и подобающими им оружьями; и все же, средь великого вопля вырванный из их рук, клирик был утащен на воздух и на четвертый день был найден в трех днях пути оттуда, среди скал, и все его члены были переломаны.
Еще одна диковина. – М. Р. Джеймс приводит в параллель чудо, совершенное св. Августином Кентерберийским в Комптоне. Когда Августин был там ради проповеди, местный священник пожаловался, что тамошний владелец не платит десятины. Августин пытался увещевать строптивца, говоря ему, что десятая часть – не его, а Божья, но тот отвечал, что Бог не обрабатывает землю и не засевает и что десятый сноп принадлежит тому же, кому и остальные девять. Тогда Августин, повернувшись к алтарю, велел, чтобы на мессе не было никого из отлученных. Тут из гробницы поднялся труп, вышел и неподвижно стал на кладбище. Августин велел ему именем Господним поведать, кто он. Тот сказал, что был господином этого места во времена бриттов и не платил десятины, хотя священник часто его увещевал; он умер отлученным и попал в ад. Августин велел показать, где лежит тот священник, что его отлучил, и именем Божьим велел и тому подняться из гроба. Когда тот воскрес, Августин спросил, знает ли он этого человека. Лучше бы не знал, отвечал священник, – он никогда не платил десятину и совершал всякие непотребства. Но Августин упросил его дать тому отпущение, а потом велел грешнику возвращаться в гроб и ждать там судного дня. Потом Августин спросил священника, давно ли он умер и каково ему на том свете; тот отвечал, что больше 150 лет назад и что он вкушает отрады вечной жизни. Августин спросил, не хочет ли он вернуться к жизни, дабы проповедью возвращать Творцу обольщенные дьяволом души, но священник наотрез отказался менять свой покой на многотрудное земное бытие. Августин отпустил его с миром в могилу, а потом спросил у рыцаря, дрожащего от ужаса, по-прежнему ли он не хочет платить десятину. Рыцарь пал ему в ноги, плача, признавая свою вину и прося милости, и, оставив все, что имел, до конца своих дней следовал за святым Августином (Nova Legenda Anglie 1901, 100).
[Закрыть]
Один рыцарь из Нортумберленда сидел у себя дома в одиночестве, около десятого часа, после обеда, летом, и вдруг его отец, давно умерший, приближается к нему, укутанный дешевым и оборванным саваном. Рыцарь, решив, что тут демоны, отталкивает его от порога; но отец ему: «Милый сын, не бойся, ибо я твой отец и ничего тебе дурного не сделаю; но позови священника, дабы узнать причину моего прихода». Позван был священник, пришел с толпою народа, и отец, упав к его ногам, говорит: «Я тот несчастный, которого ты некогда отлучил, не называя имени, вкупе с другими, за неправедное удержание десятины; но по благости Божией так пособили мне общие молитвы Церкви и милостыня верных, что мне позволено просить отпущения». Получив отпущение, он, провожаемый великою толпою, отправился к могиле и упал в нее, и она сама за ним затворилась. Невиданный этот случай вызвал новые диспуты о Священном Писании[439]439
Невиданный этот случай вызвал новые диспуты о Священном Писании (Nouus hic casus nouam diuine pagine disputacionem intulit). – А. Г. Ригг (Rigg 1998, 727—729) считает это намеком на школьные disputationes de quodlibet, полагая, что в конце XII в. распространился скептицизм в отношении богословских диспутаций и что Мап доводит дело до абсурда, представляя фольклорные рассказы материалом для ученых споров. Это сомнительно, по меньшей мере терминологически: практика disputationes de quodlibet в собственном смысле складывается лишь в 1230-е гг. (им предшествовали так называемые регулярные университетские диспутации – quaestiones disputatae ordinariae).
[Закрыть].
XXXI. О НЕКОТОРЫХ ПОСЛОВИЦАХ [440]440
О некоторых пословицах. – Отцовские наставления (часто три совета) – сюжет, распространенный в Средние века; ср.: Римские деяния. 103 (русский перевод: Ромодановская 2009, 229—237); Саккетти. Новеллы. 16; Страпарола. Приятные ночи. I. 1. См.: Gesta Romanorum 1872, 727; Liebrecht 1879, 36.
[Закрыть]
Один рыцарь, наследственный сенешаль Франции, умирая, сказал сыну своему: «Милый сын, по благости Божией ты всем любезен, и Господь с тобою явно. Ныне же соблюди мои последние наказы ради безопасности и благополучия, твоего собственного и твоих имений, и чтобы твои начинания увеселял счастливый исход. Не освобождай того, кто справедливо осужден; не пей застоявшуюся воду, из которой никакой поток не вытекает; не возвышай раба; не женись на дочери прелюбодейки; не верь рыжему безвестного рода». Похоронив отца, сын был введен королем в наследство и поставлен на отеческую должность. Он был любезен королю и приятен всей Франции, ибо был человек кроткий и мудрый и строго держался добрых нравов. Но, менее внимательный к отцовским наказам, чем надлежало, он женился на дочери прелюбодейки и, имея рыжего раба, подобного голодному гречишке[441]441
…подобного голодному гречишке… – Ср.: Ювенал. Сатиры. III. 78.
[Закрыть], и примечая его заботливость, рачение и расторопность в делах, счел себя счастливцем, что обрел такого, словно с этим рабом пришло к нему благословение Божие. Он поставил его над всем домом, 442 деньгами и всеми своими делами…[442]442
Он поставил его над всем домом, деньгами и всеми своими делами… – Рассказ обрывается.
[Закрыть]
XXXII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО
Целый лес и поленницу[443]443
Целый лес и поленницу… – В оригинале: siluam… et materiam. Оба эти слова совмещают значения «лес» и «сырой материал; черновые записи» (ср. сборник Стация «Сильвы»), что и дает Мапу возможность, развивая метафору, представить себя сначала дровосеком, а потом охотником.
[Закрыть] выложил я перед вами – не скажу в побасках, но в набросках; ведь я не предаюсь отделке слога, да и займись этим, не преуспел бы. Каждый читатель пусть высечет что-нибудь из предложенной ему груды, чтобы его усердием все это явилось на люди в благообразном виде. Я ваш охотник: я приношу вам дичь, а вы из нее стряпайте.
КОНЧАЕТСЯ ВТОРОЙ РАЗДЕЛ ЗАБАВ ПРИДВОРНЫХ.
НАЧИНАЕТСЯ ТРЕТИЙ
ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ
I. ПРОЛОГ
Когда дворцовые служители спускаются от дворцовых занятий, утомленные безмерностью королевских дел, им бывает отрадно склониться к беседе с людьми незначительными и тяжесть важных дум облегчить забавами. В таком расположении тебе понравилось бы, отдохнув от совещания с философской или божественной страницей, ради отдыха и утехи слушать или читать безвкусные и бескровные нелепости этого тома. Я ведь не касаюсь судебных тяжб и важных мнений; театр и арена – вот где я живу, боец нагой и безоружный, которого ты послал в таком виде навстречу вооруженному строю хулителей. Если, однако, сей театр, сию арену Катон посетит[444]444
Если, однако, сей театр, сию арену Катон посетит… – Марциал. Эпиграммы. I. Вступление.
[Закрыть], или Сципион, или оба, я надеюсь на их прощение, коли не станут они судить строго. Ты велишь писать истории[445]445
…истории… – Буквально: «примеры» (exempla). Об этом отступлении и притязании Мапа писать нравоучительные примеры см.: Echard 1998, 20.
[Закрыть] для потомков, чтобы возбуждать веселье или назидать нравы. Хотя это приказ выше моих сил, так как
поэт несчастный знать не знает Муз гроты[446]446
…поэт несчастный знать не знает Муз гроты… – Этот стих был приведен как пример гиппонактова стиха (холиямба) в трактате Сервия «О ста стихотворных размерах» (Grammatici Latini IV, 458) и, видимо, в дальнейшем вел самостоятельное существование как пословичный: он появляется, например, в конце одной из рукописей «Загадок» Альдхельма (MGH AA, XV, 149).
[Закрыть],
все же нетрудно собрать или написать что-нибудь, что для человека благого сделает полезным его благость (ибо благим все содействует к благу[447]447
…благим все содействует к благу… – Рим. 8: 28.
[Закрыть]), или предать семена доброй земле, чтобы они дали плод. Но кто возделает дух негодный и одичалый, если, по словам Писания, «что уксус на соду, то поющий песни дурному сердцу»[448]448
…что уксус на соду, то поющий песни дурному сердцу. – Притч. 25: 20.
[Закрыть]?
Вот песня, пропетая Садием: угодно ли послушать?
II. О ДРУЖБЕ САДИЯ И ГАЛОНА [449]449
О дружбе Садия и Галона. – III раздел «Забав придворных» состоит из четырех рыцарских романов, центральная проблема которых связана с любовным треугольником и разрешается с разрушением этого треугольника; каждый роман заново утверждает традиционные мужские ценности – обычно к невыгоде для женщин.
Первый, «Садий и Галон», неоднократно исследовался на предмет сюжетных связей с рыцарскими романами (см.: Bennett 1941; Hume 1975; Varvaro 1994, 174– 194; Wade 2011, 91—93), и в нем много романных тем и мотивов: прочная мужская дружба, речи за пиром, безрассудная просьба, рыцарь, блуждающий по темному лесу в чужом краю, важное значение Пятидесятницы, безлюдный город, дева под деревом, враждебный гигант, обмен личностями. Мап усваивает не только мотивы, но и стилистические новации романа – в частности, внутренний монолог для изображения душевной борьбы и сцен эмоционального колебания: королева – главный отрицательный персонаж, но и самый притягательный образ благодаря ее внутреннему монологу.
Второй, «Парий и Лавз», оттеняет непорочную дружбу Садия и Галона губительными отношениями Пария и Лавза. Любовный треугольник Пария, Лавза и Нина – единственный, где женщина не играет заметной роли; однако действие в романе движет женская фигура, персонифицированная Зависть, поселившаяся при вавилонском дворе, а за образец для своего преступления Парий берет Деяниру с ее отравленным хитоном – классический для Мапа пример женского вероломства, появляющийся еще в «Послании Валерия» (IV. 3).
Третий, «Разон и его жена», разрабатывает мотив женской неверности, однако Мап вводит мотив, доводящий роман до грани пародии: предмет истинной любви Разона – его конь, о потере которого он скорбит сильней, чем о потере жены. Мап неявно побуждает читателя сравнивать коня и жену, между прочим описывая супружеское поведение Разона в характерных метафорах: «…он снимает с лошади узду, чтобы искала пастьбу, где ей голод прикажет».
Последний, «Роллон и его жена», изображает отношения между знатным рыцарем Роллоном, его женой и юношей Ресом. Рыцарское воспитание Реса описывается в презрительном тоне; внешне Рес становится великим рыцарем, но внутренне, по мнению Мапа, все более уподобляется женщине («Он побеждает железные полки, стены и башни, но дух, ободрявший его во всякой победе, изнеживается, а лучше сказать – внеживается, так как он впадает в женственную слабость»). Рес, как кретьеновский Эрек, посвятив себя любви, делается женственным, в то время как его дама владеет своими чувствами и блюдет сдержанность, будучи более мужественной, чем ее поклонник. Мап, однако, не склонен подрывать нормативные гендерные роли, и в финале они восстанавливаются.
Все четыре романа примечательны тем, что в них отсутствует куртуазная любовь. Это не значит, что Мап не знал этой идеи; череда этих рассказов, кажется, призвана доставлять удовольствие именно тем, что они противопоставлены куртуазной любви, насколько возможно. Свидания расстраиваются; Амор заставляет подчинившихся ему рыцарей сбиваться с пути; к финалу от женщин избавляются вовсе. Мап дразнит читательские ожидания, вводя привычные любовные ситуации, только чтобы их отбросить, – и тем показывает хорошее знакомство с жанровыми конвенциями (Smith 2017, 29—35).
[Закрыть]
Садий и Галон, равные нравом, летами, обличьем, искушенные в ратной науке, славные знатностью древнего рода, питали друг к другу равную и честную любовь и, испытанные в противоборствах, были для дальних и близких примером и притчею. Вот счастье и отрада верной дружбы: соблюдаемая меж добрыми людьми, исторгает она хвалу даже у неприятелей.
Садий, племянник короля Азии, в чьем дворце оба равно несли воинскую службу, столь нежно был любим дядей, что тот не мог ни жить, ни дышать без Садия – и справедливо, ибо по доблести духа и крепости тела был он таков, каким ты хотел бы стать. Галон, хотя и чужеземец, во всем, кроме глубокой приязни короля, наделен был равными дарами, но часто в безмолвии оплакивал свое злосчастие, которое, может статься, другие сочли бы успехом: чрезмерно любила его сама королева. Она пылко его донимала речами и знаками, коими можно и упрямого склонить, и жесткого смягчить, и мудрого обморочить, манием рук и очей, вожделеющих и не вожделенных, принятых, но не приятных; она не уставала с подарочками, то есть ожерельями, перстнями, поясками, шелковыми ризами; подлинно, не праздна любовь и не забывчива. Никаким попеченьем не пренебрегает королева, никакой настойчивостью; в назойливости делается сущей сводней, пробует все, что ни внушит исступленной душе любовь. Галон же всячески старается ей отказывать с почтением и скромностью, не отвергая ее безоговорочно, желает сдерживать ее, не вводя в отчаяние, пока она не образумится, и думает добиться своего кроткой укоризной. Она спешит удержать его, видя, что он ускользает, и мчится, бросив поводья; он же силится так бежать, чтоб не настигли[450]450
…так бежать, чтоб не настигли… – Ср.: 1 Кор. 9: 24.
[Закрыть]; запирает двери стыдливости и – немалая заслуга пред Всевышним – защищает твердыню целомудрия от красоты и чар королевы и от мятежа собственной плоти; и по внушению Того, Кто не обманывает и не обманывается, он наконец отклоняет ее дары, отвергает письма, отвращается от ее посланцев, всеми способами принуждая ее отчаяться.
Наконец, Садий, ты замечаешь тяготу товарища и, услышав о ней от него, делаешь ее своею.
Идет к королеве Садий, и, словно не ведая о ее блужданье, запевает песни дурному сердцу[451]451
…запевает песни дурному сердцу… – Притч. 25: 20 (ср. выше, III. 1).
[Закрыть]: хвалит в ней высоту происхождения, красоту тела и лица, говорит и о ее добронравии и всего выше возносит дивную чистоту, с которою она, полная очарования, всем одаренная, что может возбудить желание у самых скромных, избегает пылкого ухаживания вельмож и владык, и хотя нет способных противиться ее власти, сама она никакой не предана сласти. «Побежденною, – говорит он, – признает себя отныне Лукреция[452]452
Лукреция, жена Тарквиния Коллатина, легендарная римлянка, образец женского целомудрия (см.: Тит Ливий. История Рима от основания города. I. 57—60).
[Закрыть], и ни один муж пусть не дерзает надеяться на столь великую доблесть духа. Впрочем, знаю я одного-единственного, кого можно бы похвалить за подобную стойкость, если б ему в Венериных утехах не отказало бессилие. Того, чему в нем дивятся и изумляются другие, он несомненно лишен». Тут она: «Кто это?» А он: «Воистину, тот, кого ни с кем из людей не сравнить, но Господь, ущедривший его и всяким благополучием одаривший, лишь в одном уготовал ему наказанье – или, по его собственным словам, спасенье». Подозревая, что тут как-то затронуто ее собственное дело, королева подсаживается ближе, спрашивает внимательнее и, всячески его улещая, старается услышать имя, вызнать лицо. Садий настоятельно просит хранить это в тайне; она торжественно обещает. Он говорит: «Мой Галон, хотя бы мог добиться от женщин чего угодно, признается – но мне одному – что совершенно чужд этому делу». При этих словах королева тайно вздыхает и не может удержаться от слез. Прощается с нею Садий, думая, что заронил ей камешек[453]453
…заронил ей камешек… – Т. е. «внушил сомнение»; ср.: Теренций. Братья. 228.
[Закрыть], и, получив позволение, уходит довольный. Она спешит остаться в одиночестве; он спешит обо всем поведать товарищу, который отвечает на его заботу нежною благодарностью и радуется своему избавлению, желаемому и предвкушаемому.
Но вышло иначе: ведь не уснула та, которую Садий вверг в сильнейшую тоску. Перебрав все, чему могла научить ее любовь, она останавливается на одном, но опасном замысле: через знатнейшую из дворцовых девиц желает дознаться о том, чего по стыдливости не дерзает попробовать сама: правду ли молвил Садий или солгал. Наставляет ее и учит, как подступиться, как вскользнуть в объятья Галона, нагою к нагому прижаться, велит положить руку на срамной уд и, оставшись нетронутой, возвестить ей, в силах он или нет. Итак, посылает она девушку, и завидует посланной, и желает не быть королевой, а сделаться этой девицею, и, бросаясь на ложе, говорит себе: «Она идет так-то и там-то; там ее постельничий[454]454
…постельничий… – Не желая даже наедине с собой упомянуть имя Галона, королева называет его cubicularius; это слово значит «постельничий, камергер», но в устах королевы принимает значение «партнер по постели».
[Закрыть], которого я уж верно не люблю и чье имя не назову, идет ей навстречу, как шел, бывало, и мне. О, сколь верным и любезным был он всегда со мною, сколь милосердным и сострадательным, и как жесток тот Демея[455]455
Демея – более суровый из двух братьев в комедии Теренция «Братья».
[Закрыть], что столько крат меня оттолкнул и, вырвавшись из моих объятий, провожал меня ласковыми, но воистину отравленными речами! Королевой, и прекраснейшей, и госпожою всех называл он меня, и даже своей. Своей? О, несомненно своей, ведь я для него была служанкой, сколько было можно, – и больше, чем он позволял! С каким кротким упреком он говорил мне, что я обручена и наречена королю, что сам он принес ему клятву, что ради меня он сделает все – но прибавлял: „Кроме этого”! Боже благий! как велико было это „это”! Все, что ни попрошу, было „это”, это было все. Так что он говорил? „Все, кроме этого”? Нет, „все, кроме всего”, что означает – ничего. О да, правдивее было бы сказать: „Госпожа моя, ради тебя я сделаю ничего”. Если бы он так прямо не открыл мне прямого своего намерения, покарав меня вечным отказом! Боже, кто когда-нибудь так грубо вырывался из объятий, да еще и нагих? Или лгут мне вздохи юношей и даже стариков (но мое зеркало правдивей всех), или это лицо может внушить неистовство любому. О, я же забыла! Конечно, честен и правдив Садий: тот распростился с детородными частями. Разве глуп Галон, что скрыл от меня свой позор, что не позволил коснуться, что отверг меня, чтобы я его не отвергла? Будь он подлинно ко мне благосклонен, я была бы с ним накоротке, и заметь я в нем вялость, рука пробралась бы туда, где можно узнать наверняка, женщина это, мужчина или среднее[456]456
…женщина это, мужчина или среднее. – Обыгрываются названия грамматических родов.
[Закрыть]. О, не так это, как я думала! Лжет Садий – он мужчина, из достовернейших признаков явствует, что мужчина, что здрав, что без изъяна. О несчастная я и безрассудная, самую ладную и смышленую девицу послала делать мое собственное дело! Где мой разум, куда бежал рассудок? Она прокрадется к нему, поведет себя скромно и осторожно, пока он не почует и при первых касаньях не поймет, что это не я, а если и не поймет, сама она в этом признается и будет принята благосклонно, мне на горе. Это случится у них раз или два, прежде чем она вернется. И что, если она продолжит, и будет любить, и будет любима? Не верю, не думаю; уверена и не сомневаюсь, что он ее уже – ведь и меня бы уж давно, не будь на главе моей освящение, не будь я обручена: честность его удерживала[457]457
…честность его удерживала. – Верность Галона королю и его честность по отношению к нему как супругу удерживает его от помазанной королевы и мужней жены.
[Закрыть]. А здесь что помешает? Что из этого здесь? Верно, ничего; и верно, все уже сделалось. Не было там слов: „Все, кроме этого”, но сверх всего сделалось и это. Как радостно, как быстро она подхватила из уст моих поручение, как беспрекословно! О да, ни медлительна не была, ни боязлива; не было медведя на пути, льва на улицах, когда она вышла[458]458
…не было медведя на пути, льва на улицах, когда она вышла. – Ср.: Притч. 26: 13.
[Закрыть]. И вот уже день. О, как быстра в пути, как беспечна; как мешкотна в возвращении, как боязлива! Ныне медведь на пути, ныне на улицах лев. – Но он силком ее удерживает, чтобы оставить при себе навсегда. – Не очень-то она возмущается этим принуждением! Но что же мне сетовать, кого винить по справедливости? Я – сама себе обман, я предательница, я сделалась себе сетью. Она же – никак нет; она сделала лишь то, что я, лишь то, что всякая. Но разве правду сказал Садий? Нет, нет, нисколько. Явно, что тот – в силах; если б он не мог, она бы уже вернулась. Все добрые знаки налицо: уже густеет этот приятный пушок на его щеках, нет в нем тучности, нет в глазах желтизны, боязливости в сердце. Разве может скопец пробиваться сквозь многочисленные полки ратников, сокрушать славу всякого, возносить собственную на такие вершины? Я права – лжет Садий. Но та, которую я так остроумно отрядила к предмету моего желания, которая уже хвалится моим, которая вместе с ним забывает обо мне, которая ко мне не поспешила, которая не столь охотно подчинилась мне, сколь мирволила себе и своему удовольствию, она, конечно, с весельем отняла мою отраду; и что мне сказать, кроме как „всякий влюбленный – безумный”[459]459
…всякий влюбленный – безумный. – Частая у латинских авторов игра словами amans – amens.
[Закрыть]? Но узнаю-ка я, когда, как, разряженной ли, убранной ли, украшенной ли она ушла».
И, окликнув свою компаньонку, говорит ей: «Эй, Лаида, когда ушла Эро?» Та в ответ: «При первых петухах». Королева: «Как! я же послала ее еще в сумерки?» Лаида: «Да, так». Королева: «Почему так поздно?» Лаида: «Поздно послали, поздно вернется». Королева: «Знаешь наше дело и для чего она послана?» Лаида: «Нет, но знаю, что со всякой поспешностью она собралась и, пышно наряженная и веселая, ушла в поздний час». Королева в печали: «Как наряженная?» Лаида: «В ожерельях, колечках, благовониях, пурпуре, виссоне, сурьме, завивке, с заколкой на лбу». Королева: «Горе мне! для чего это?» Лаида: «Вот уж не знаю; но не упустила ничего полезного для той, что собирается к возлюбленному. Умащенная, вымытая, причесанная, набеленная, разодетая ушла она; не пожалуется, что ей недостало золота, платья или каких украшений; всю себя тщательно оглядела, не думая скоро воротиться». Королева: «Я считала ее такой простушкой, такой невеждой во всяких ухищрениях». Лаида: «Невеждой? О, как она искушена в таких вещах, с позволения сказать!» Королева: «Дорогая Лаида, скажи мне все». Лаида: «Она наседает на Галона – не знаю, чего ради». Королева: «А что ж он?» Лаида: «Притворяется, будто его любят где-то еще, чтобы она его любила». Королева: «Говоришь, его любят; но говорят, он не может». Лаида: «Эро уже знает, может ли он». Королева: «Горе мне! Эро?» Лаида: «Эро». Королева: «Наша?» Лаида: «Другой не ведаю». Королева: «Откуда ты знаешь, что она знает?» Лаида: «По верным приметам». Королева: «Они иногда обманывают». Лаида: «О, выше всех безумий злосчастная любовь! когда она изо всех сил пытается спрятаться, другие узнают ее прежде, чем она сама себя узнает! И если быть в выраженьях смелее…[460]460
И если быть в выраженьях смелее… – Ср.: Овидий. Метаморфозы. I. 175.
[Закрыть]» Королева: «Дорогая Лаида, будь смелой в чем угодно». Лаида: «Говорят, что Галон воспитан среди чужеземцев, но проникает в жилы и сердце[461]461
…Галон воспитан среди чужеземцев, но проникает в жилы и сердце. – В оригинале игра слов: advenas, «чужеземцев» – ad venas, «в жилы».
[Закрыть]». Королева: «В чьи жилы и сердце?» Лаида: «Надеюсь, не в твои, как пустословят иные, ибо мое сердце он наполнил всяческой тоской – и чье нет?.. Но я слышу дверь». Королева: «Может быть, она пришла. Уйди скорей, чтобы она не застала нашу беседу. Эй, Эро, это ты пришла?» Эро: «Да, я». Королева: «Что произошло?» Эро: «Я пришла к нему, я пыталась, но была отвергнута. Однако нет сомнений – он в силах». Королева: «Почему же ты не вернулась тотчас? Отчего тебе нравилось медлить?» Эро: «Для желания всякий час – промедление». <Королева: …>[462]462
<Королева: …>. – Вопрос королевы утрачен.
[Закрыть] Эро: «Я вышла отсюда недавно и спешила изо всей силы. Как я могла прийти скорее?» Королева: «Недавно? С того часа, как я тебе это велела, ты могла вернуться, уйдя за десять миль отсюда, но не захотела выйти, не нарядившись; разве ты на свою свадьбу шла?» Эро: «Надобно было приложить заботу, чтоб ему понравиться, пока всего не разузнаю; я почти этого добилась и нашла его таким, каким он должен быть и каким стал бы, встреть он тебя: но когда он заметил, что я ниже и не так подхожу ему, как ты, тотчас меня выгнал». Королева: «Теперь я знаю, что ты бесстыжая распутница». И, ухватив ее за волосы, задала ей таску, а потом, побитую кулаками и ногами, почти полумертвую, отдала ее подругам, чтобы блюли строго и ни в чем ей воли не давали; и в одиночестве, бросившись на ложе, выказала все, чему пагубная любовь может научить помраченные сердца, и наконец излила на Галона всю ярость, всеми черня его поношениями, какие гнев внушает.
Женский жестокий гнев и немилосердная мстительность преследуют ненавистного сверх всякой меры. Отвергнутая королева непрестанно скорбит о тщете своих усилий; прежде увлекаемая могуществом любви, ныне свирепствует с суровостью ненависти. От всякой обиды воспаляется в них гнев, но только та ненависть у них долговечна, коей причиною любовь, украденная соперницею или возлюбленным обманутая. Королева чувствует, что обманута, но так как ее чувства притуплены вожделением, не верит чувству, но – странно сказать – всем сердцем борется против всех предостережений своего сердца. Галон получает повеление прийти и является; совершается у них открытое столкновение, приступ и защита. Она приступает, он защищается; она мечет дроты бесстыдства, он отражает их щитом целомудрия; она устремляет Венеру, он выставляет Минерву. Выпустив рать твердых отказов, он наконец приводит ее к совершенному отчаянию. Королева, уже не королева, но тигрица, лютей медведицы, от любви нисходит к ненависти и, сетуя, что ее назойливость отражена его стойкостью, думает подвергнуть его всякому унижению, словно виновного в оскорблении величества, и клянется покарать Галона.
Настал день рождения короля Азии; сидели близ него знатнейшие люди полумира[463]463
…знатнейшие люди полумира… – Распространенное в Средние века убеждение, что Азия больше Европы и Африки вместе.
[Закрыть] и именитые гости, сошедшиеся по его велению. Все пировали, один Галон вперял в стол тревожные взоры[464]464
…один Галон вперял в стол тревожные взоры. – Этот «любовный транс» Галона (влюбленный, «на буйном пиршестве задумчив», вспоминает о своей далекой возлюбленной) находит параллели в «Персевале» Кретьена де Труа (4200—4215; 4360—4369; 4423—4431; 4446—4456), его же «Ланселоте» (715—726; 3691– 3694) и других средневековых романах. Близкая античная параллель к рассказу Мапа – эпизод из «Эфиопики» Гелиодора (III. 10. 2). Подробнее об этом мотиве см.: Ogle 1940a.
[Закрыть]. Стол у короля был в виде огромного полукруга, место короля – в средоточии, так что поводы для зависти были устранены: все сидящие на полукружье равно близки к королевскому месту, дабы никто не печалился о своем удалении и не бахвалился о близости[465]465
…дабы никто не печалился о своем удалении и не бахвалился о близости. – Еще одна черта сходства с рыцарским романом. Вальтер Мап пишет в ту пору, когда образ Круглого стола короля Артура уже сформировался: его еще нет в «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского, но он появляется у одного из первых перелагателей Гальфрида, англо-нормандского поэта Васа («Роман о Бруте», ок. 1155 г.).
[Закрыть]. Галон и Садий сидели рядом. Но бдительная королева, постоянно над ним в дозоре, Купидоновым луком зажженная, свинцовой тяжестью изнуренная[466]466
…свинцовой тяжестью изнуренная… – По замечанию Ригга (Rigg 1985, 181), это намек на свинцовые стрелы Купидона, отгоняющие любовь: Овидий. Метаморфозы. I. 468 и след.; ср.: Carmina Burana. 106. 5—7.
[Закрыть], первая замечает, как беспокойна, как озабочена душа Галона, и не сомневается, что он желает сохранить в строжайшей тайне то, что наполняет его сердце таким волненьем при одном лишь воспоминании. Чем больше она уверяется, что он нечто скрывает, тем пылче желает вынудить его откровенность, дабы пред лицом столь знатного общества постыдить того, кто так глубоко уязвил ее своим отказом.
Было у короля обыкновение каждый год на свой день рождения подносить королеве подарки по ее желанию. И вот она попросила – и добилась от своего господина – подарить ей то, чего она не назвала. Поклялся король и раскаялся, ибо не поклялся Господь[467]467
Поклялся король и раскаялся, ибо не поклялся Господь. – Ср.: Пс. 109: 4.
[Закрыть]. Она тут же прибавила, чтобы он заставил Галона открыть – за столом, перед сотрапезниками – ту сокровенную думу, что у него за всем пиром на уме. Побледнел король и вздрогнул, и омрачились сотрапезники по обе стороны. Больше прочих, однако, сострадает Галону первейший его друг, Садий, и первый молит ее изменить желание. Король же, раскаиваясь в неосторожной клятве, понимает, что стал третьим, кто повинен в обещании неназванного дара. Мог бы ты видеть смущение Ирода и настойчивость плясуньи, Фебов румянец и упрямство Фаэтона[468]468
…смущение Ирода и настойчивость плясуньи, Фебов румянец и упрямство Фаэтона… – Мф. 14: 6—11; Овидий. Метаморфозы. II. 1 и след.
[Закрыть], томление короля и королевы безумный натиск. Весь сонм знати молит о снисхождении к Галону, но тщетно: намеренная отомстить, королева упорствует в недостойной затее и мнит себя победительницей, собственным гневом побеждаемая. Дерзко напирает вздорная женщина, словно честь ее зависит от бесчестия невинного человека. Галон же сидит недвижно и, не зная за собою вины, не страшится козней и не внемлет происходящему. Наконец, приметив возбуждение Садия, он с глубочайшим вздохом отрешается от раздумья. Известившись о просьбе королевы и согласии короля, он стонет и просит избавить его от рассказа. Но после долгой борьбы между настаивающими мужами и упорствующей королевой он начинает так:
«Год назад, в день Пятидесятницы, изнуренный долгим жаром лихорадки, я сидел в Салоне, на моей кровати, на пятый день после кризиса моей болезни. Был праздник, и мои служители, утомленные трудами и скукой, вместе с прочими домочадцами ушли участвовать в обычных городских забавах. Я хотел облачиться и выйти, чтобы испытать мои силы, коня и оружие; надел броню, насилу вздел на себя шлем и прочее оружие. Я был слаб; забрался на коня, растолстевшего от праздности и слишком норовистого; выехав из города, я выбрал дорогу через густой лес и с утра до вечера не натягивал поводья. Мой скакун нечаянно увлек меня в самые отдаленные края; заметив это, я хотел воротиться: я чувствовал, что это любовь заставила меня так блуждать (я был влюблен и не любим). Не зная дороги, я был занесен к большому и удивительному городу. Я дивился высочайшим дворцам меж высоко вздымающихся стен, домам слоновой кости, блеску и редкостному изяществу построек. Жители или скрывались, или их не было. Я ехал по самой середине, занятый в думах моею печалью; без моего внимания и согласия мой конь скорее вел меня, чем я им правил. Приблизившись к дворцу во внутренних стенах – дворцу, вздымавшемуся над прочими зданиями, блистательнейшему из всего, мною виденного, – я перевел дыхание, взглянул, изумился. Я ехал по дворцу на коне, никого не встречая, и, пройдя через огромный чертог и еще два за ним, вступил в пространный сад и нашел девушку, величественно восседающую под пышным мастиковым деревом на шелковом ковре. Я хотел было спешиться, но, без сил от истощения, упал и некоторое время провел у ее ног в сладостном исступлении. Она же ни единым движением не показала, что видит меня и что она жива. Я поднялся и, отбросив щит и копье, пред нею преклонил смиренно колена и смиренно ее приветствовал. Она ничем не отвечала. Я прибавил кое-что заслуживающее ответа, но не вынудил у нее ни слова: она молчала, словно изваяние. Мне было стыдно вернуться без какой-нибудь памяти, и, позорно признаться, я хотел уложить ее навзничь и насильством пожать первины ее целомудрия. Не в силах себя защитить, она кричит и зовет Ривия. Ривий подлетает. То был гигант неслыханного роста, величины невиданной, с коим в схватке, кроме господина нашего короля и Садия, ни один рыцарь не постоит. Он явился вооруженный, восседая на подобающем ему коне; очи его над забралом подобны горящим факелам. Устрашился я, признаюсь, и устыдился, но теперь из почтения к королю и сидящему с ним обществу пусть сжалится надо мной королева, чтобы остаток моей повести не сделался мне вечным поношением». Король и все окружающие, подвигнутые состраданием, в слезах просят за Галона, но не могут тронуть неодолимую тигрицу, чтобы преклонилась к кому-нибудь из них, оставила свое безумие или хотя бы удостоила ответить: нет, она глядит на одного Галона, настаивая, чтобы начатого рассказа не оставлял.
Снова начинает Галон: «Гигант, хотя и кипящий великой яростью, велит мне взять оружие, гнушаясь нападать на безоружного. Мы сходимся в схватке, для меня неравной и опасной: ибо, легко и без усилия бросив меня превеликим своим копьем в развилину ближайшего дерева, он держит крепко, браня и попрекая меня, неспособного шелохнуться, так что и ему можно похвалиться своей силой, и девице его – добиться отмщения и порадоваться моему злосчастью. Разве еще не достаточно, о королева?» Король молит, все молят этого истукана, глухого и совершенно безмолвного, только велящего продолжать. Галон: «Бог, на Которого я надеялся, послал мне в помощь другую девицу, мне незнакомую, которая, пав к ногам помянутой прежестокой девы, молила простить мои прегрешения; лобызала ей ноги, омывая их слезами тщетно: ведь высокомерно-горделивая дева, принадлежащая гиганту, своей ногою нежнейшие губы моей заступницы разбила о зубы. Разве не довольно, царица? Случалось ли с кем что-нибудь диковиннее и прискорбнее? Но знаю, ты не сжалишься. Все поведаю. Любовь моя, девица, знатнейшего мужа достойная, целовавшая гигантову ногу устами, увы! окровавленными, ссылалась на мою слабость от долгого недуга и говорила, что великое ему бесчестье – понуждать к единоборству мужа, лишенного силы и крови. Гигант устыдился, но не остановился; он ждал просьб от той, что сидела, недвижная и немилостивая, и оглядывался на ту, что не оглядывалась. Тут моя дева, чье сердце сострадало мне в сладкой любви, с горьким плачем, ибо добиться мира ей не удалось, стала просить перемирия на год, готовая поручиться, что по истечении года в тот же день, коли смерть не помешает, она выведет меня против Ривия на единоборство. Слезами, кои сломили бы всякий гнев и сердце всякого тирана, хотя не взволновали девицу, она преклонила гиганта и заставила уступить своему желанию. И вот настает этот день, и виновница моего спасения, провождаемая пятьюстами рыцарями, уже в дверях, а гигант с пятью тысячами – за нею. Эта-то мысль и оцепенила меня за столом, ибо она столь ужасна[469]469
Эта-то мысль и оцепенила меня за столом, ибо она столь ужасна. – Игра слов: in mensa, «за столом» – immensa, «огромна, необыкновенна».
[Закрыть]. Теперь же, лучший из королей, прости мне отказ от продолжения, слишком постыдного». Тут королева: «Подлинно, эта гигантова дева, которую ты порочишь, потому что ее не хочешь, имеет дух твердый и отважный, похвальный даже в том, что ты хулишь; но таков уж твой нрав, а точнее, порок. Теперь плачь, пусть брызнут слезы, которые меня – я же не гигант – не взволнуют; или пусть придет она, твоя похвала, твоя любовь, которая гиганта одолела, от слез коей мертвые воскресают, гнев демонов унимается. Как хорошо ты хвалишь ту, которую хвалишь! как далеко плач ее, по твоим увереньям, превосходит песни Орфея, на шатком условии получившего Эвридику! И что Амфион рядом с этими слезами Они возвели бы фиванские стены без всякого пения. Всему миру на пользу трудился в поте Геркулес, чудовищ смиритель, а захоти она – плакала бы еще полезнее. Теперь пусть она плачет, пусть приказывает наш преславный король, а этот пусть молит. Внемли, собрание; при всем уважении к королю и вам, я несомненно выйду победительницей. Мы выслушаем всё». Галон: «Вы услышите о бесчестье, еще ненавистней и тяжелей уже поведанного: покамест господин король и его сотрапезники просили, а ты отказывала, я укрепился в мысли, что в урочный день, ни ради моей поруки, которую ты порочишь, ни из-за ущерба или выгоды, бесславья или чести в любом другом отношении не появлюсь в назначенном месте ради битвы с гигантом, ни вооруженный, ни безоружный. Мы клятвенно условились, что господин наш король и он сам будут там, каждый с полным войском, но теперь в этом нет нужды, ибо я не пойду биться с гигантом. Пусть призовут Геркулеса, пусть своей дубиной потчует он обреченных его доблести чудовищ: это урок, прибереженный для его труда и пота, это слава, как будто не человеку, но Богу доставшаяся. Вот, вы услышали все, ни йота моего бесславия от вас не укрылась; явил я вам и стыд прежнего падения, и будущие страхи. Чем еще хотела, чем могла бы повредить мне королева? Для меня уж ничего не осталось, только водвориться в безбрежной пустыне и местах, неведомых людям, бежать многолюдства, чтобы память моя поскорей истребилась от лица земли; подобно Эмпедоклу, прянуть в пламень Этны[470]470
…подобно Эмпедоклу, прянуть в пламень Этны… – Ср. ниже, IV. 3.
[Закрыть], упасть на Пирамов меч или предать себя Нептуновым чудищам, лишь бы в затянувшейся жизни не быть долговечным знаком бесславья, памятником позора и мишенью для укоризненных перстов. Пусть этому свету, с коим я вскоре расстанусь, радуются те, кому дана свобода жизни, кто осмеливается говорить о том, что отрадно, и молчать о том, что смертоносно. Свободную голову принес я сюда, теперь же наложено на уста мои молчание, чтоб я не говорил ничего, кроме того, чего не хочу, и не умолчал ни о чем, кроме того, о чем не должен. О смертельное и смерти худшее рабство! Свободен дух окованных преступников, переносится беспрепятственно, куда хочет; но у меня – чего и худшим подлецам на долю не выпадает – дух скован, и предан спесивому лбу на жертву рыцарь[471]471
…предан спесивому лбу на жертву рыцарь… – Видимо, это цитата, но идентификации не поддается.
[Закрыть] – да, некогда рыцарь, теперь же чудовище среди рыцарей и жертва женщины, обреченная искупать невесть какое преступление». Он умолкает и выскакивает из-за стола: и не один, ибо многие из князей и отборный полк королевского дома в печали за ним следуют. Но королева, давно уязвленная злою заботой[472]472
Но королева, давно уязвленная злою заботой… – Вергилий. Энеида. IV. 1.
[Закрыть], прибавляет печаль к печали, крича им в спину: «Из Галоновых уст мы слышали недвусмысленное свидетельство его малодушия, что он-де биться с гигантом не станет. Вот вам покупные хвалы нанятой черни, до звезд возносившие Галона; вот вам утверждения его собственных уст и горделивые похвальбы! Он называет его гигантом; вот бы позвать его и поглядеть, такой ли уж он гигант! Мы знаем наверное, что все гиганты истреблены Геркулесом. Это повесть человека испуганного и побежденного, крепко отделанного и растерянного. Да, тот воистину гигант, кто одним ударом сделал карлика из того, кто возвысился паче всякого гиганта! Богам бы уже побеспокоиться о своем небе и позаботиться, чтобы воскресшие Титаны не запустили в них когти. Пусть потеют под властью Мулькибера Стероп и Пирагмон[473]473
Пусть потеют под властью Мулькибера Стероп и Пирагмон… – Мулькибер («размягчитель») – эпитет Вулкана (Вергилий. Энеида. VIII. 724; Овидий. Метаморфозы. II. 5; Лукан. Фарсалия. I. 545; Стаций. Фиваида. V. 51 и пр.). Стероп и Пирагмон – киклопы, подручные Вулкана в его кузне; сочетание «Стероп и Пирагмон» встречается у Вергилия (Энеида. VIII. 425) и Клавдиана (Похищение Прозерпины. I. 240 и след.).
[Закрыть], чтобы против груды гор не оказался безоружным Юпитер; пусть он схватит перуны, Марс – свой шлем, стрелы – Феб, Паллада – эгиду, Диана – колчан; и если столь велики гиганты, как он их расписывает, пусть пред враждебными полками чинит свои козни Стильбон[474]474
Стильбон – греческое название планеты Меркурий, использованное Марцианом Капеллой (Бракосочетание Филологии и Меркурия. I. 25; VIII. 851, 879, 880) как имя бога Меркурия. См. ниже, IV. 3.
[Закрыть], дабы оказали покорность его отцу. Галон объявил войну, и богам непосильную. Радуйся, опечаленный Садий, и ликуй, что твоя невинность избавлена от бесчестья».
