Текст книги "Забавы придворных"

Автор книги: Вальтер Мап

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

XII. О БАШМАЧНИКЕ ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ, СВЯЗАВШЕМСЯ С ДЕМОНАМИ [697]697
  О башмачнике из Константинополя, связавшемся с демонами. – «Забавы придворных» содержат самую раннюю версию этой средневековой легенды о Горгоне, но следующие две – почти одновременные: у Роджера Ховеденского и Гервасия Тильберийского (Императорские досуги. II. 12; см. Дополнение II). В дальнейшем она появляется в «Приключениях сэра Джона Мандевиля» (XIV в.) и т. д. Подробнее см.: Hinton 1923, 458—460; Varvaro 1994, 138ff.


[Закрыть]

Примерно в ту же пору, как Герберт наслаждался призрачным счастьем, был в Константинополе юноша из простонародья, башмачник, превосходивший всех искусников этого ремесла новыми и отменными выдумками. В день он выделывал больше, чем любой другой в два, и всякая его поспешность была изящней прилежности мастеров. Стоило ему увидеть любую босую ногу, кривую или прямую, он тотчас приноровливал к ней башмак, и не работал ни для кого иначе, как поглядев на его ногу, отчего снискал благосклонность знати и не имел времени на бедных. Кроме того, во всех зрелищах на арене, будь то метание, борьба или подобное испытание сил, он всегда первенствовал, и о нем всюду говорили с изумлением. Однажды прекраснейшая девица с великой свитой подошла к его окошку и показала обнаженную ногу, чтобы он ее обул. Несчастный глядит со вниманьем; обувь сделана и продана, и, начав с ноги, он принимает в свое сердце всю женщину, впивая без остатка ядовитую напасть, от которой весь погибает. Алчет раб царской утехи и не находит почвы для надежды[698]698
  Алчет раб царской утехи и не находит почвы для надежды. – Ср.: Вергилий. Буколики. II. 2.


[Закрыть]. Бросив свою утварь, продав наследственное добро, он делается ратником, чтобы, пусть запоздало, сменив свою низкую участь на положение человека благородного, хотя бы удостоиться более мягкого отказа. Прежде чем осмелиться заговорить с возлюбленной, он ревностно отправляет воинскую службу, за которую взялся, и вследствие успеха, сопутствующего его предприятиям, становится меж ратников тем, чем был меж башмачников. Тогда он делает попытку, но, хотя считает себя достойным, не может добиться желанной девушки от ее отца; воспламеняется чрезмерным гневом и, стремясь силой взять ту, которую не дают ему низость рода и скудость имения, собирает большую ватагу пиратов, готовится морской войной отомстить свою неудачу на суше и, никогда не покидаемый успехом, становится ужасен земле и морю. Между тем как он неуклонно наседает и неизменно преуспевает, доходит до него неложная молва о смерти его возлюбленной; погрузившийся в скорбь, он добивается перемирия и спешит на похороны; видя погребение и приметив место, на следующую ночь он один раскапывает могилу и ложится с мертвой, как с живой. Совершив это нечестие и поднявшись от мертвой, он слышит, что ему должно вернуться сюда в пору ее родов и унести то, что породил. Он повинуется приказу, в урочный час возвращается и, разрыв могилу, принимает от мертвой человеческую голову вкупе с запретом выставлять на погляд, кроме как пред врагами, коих ему надобно будет уничтожить. Он укладывает ее, накрепко обвязанную, в ларец и, уповая на нее, оставляет море и вторгается на сушу. На какой город или деревню ни нападет, выставляет пред собою это горгонское чудо; застывают несчастные, узрев ужас, Медузе подобный. Страшатся безмерно, и все принимают этого человека как своего господина, лишь бы не погибнуть. Никто не разумеет причину невиданной пагубы и внезапной смерти. В один миг видят и гибнут, без звука, без стона; на укрепленьях вооруженные мужи умирают без единой раны; подчиняются замки, города, провинции, ни в чем ему нет помехи, и скорбит все рыцарство, что пало легкой жертвой столь дешевой победы. Одни называют его волшебником, другие богом; чего ни потребует, ни в чем ему не бывает отказа.

Среди успехов его сказывают и о таком: по смерти императора Константинопольского его дочь и наследница была этому мужу оставлена. Он принимает это наследство: кто бы отказался? Они прожили вместе некоторое время, и вот она спрашивает его о ларце и не унимается, пока не узнает правды. Известившись обо всем, она ему самому при пробужденье подносит к лицу эту голову, поймав его в собственную ловушку. Великих грехов отмстительница, она велит унести это Медузино чудо и выбросить посреди Греческого моря, и чтобы виновник греха разделил эту гибель. Посланцы спешат на галере и, выйдя на середину моря, ввергают в его глубины два чудовища вселенной. По их исчезновении вскипает пучина с песком; бурленье, как бы сорвавшееся с морского дна, свидетельствует, что отбегают воды, внезапно отпрянув и затрепетав от гнева Всевышнего[699]699
  …от гнева Всевышнего… – Ср.: Авв. 3: 8.


[Закрыть]; будто море, мучась тошнотой, силится выбросить то, что изнуренная этими родами земля изблевала в него, когда поправилась. Вскипают буруны до звезд и, подобно огню, устремляются ввысь[700]700
  Вскипают буруны до звезд и, подобно огню, устремляются ввысь. – Картина хаоса, в котором смешивается природа стихий: валы кипят и устремляются вверх, словно огонь (см., например: Овидий. Метаморфозы. I. 26 и след.).


[Закрыть]. Но через несколько дней переменяется сих чудес направленье: воды, к звездам взмывавшие, обращаются вниз и образуют водоворот, вращаясь вечным круженьем. Что было бугром, стало ямой. Ведь глубинный ил, не выдерживая отвращения и содрогания морского, истощился и отступил, оцепенелый, и, разошедшись безмерным зиянием, открыл путь до последних пределов бездны[701]701
  …до последних пределов бездны. – Иов 38: 16.


[Закрыть]. Потому это место способно всосать все, что ни прольет в него огромность морская, подобно Харибде близ Мессаны. Что ни упадет туда по случайности, что ни будет втянуто жадным зевом, оказывается в неисцелимой опасности; а как имя девице было Саталия, то и это место, всеми избегаемое, зовется водоворотом Саталии, а в просторечии – Пучиной Саталии (Gouffre de Satilie) [702]702
  Gouffre de Satilie – распространенное среди крестоносцев название залива Антальи (от греч. εἰς Ἀττάλειαν).


[Закрыть].

XIII. О НИКОЛАЕ ПИПЕ, МОРСКОМ ЧЕЛОВЕКЕ [703]703
  О Николае Пипе, морском человеке. – Историю этого человека-рыбы рассказывает также Гервасий Тильберийский: «Сицилия отделяется от Италии нешироким проливом, где находятся Сцилла и Харибда, морские водовороты, поглощающие корабли или сшибающие их друг с другом; это место называют Фаро. Туда, говорят, по велению короля Сицилии Рожера спустился Николай Пипа, человек родом из Апулии, почти непрестанно обитавший в глубине моря. Морские чудовища миновали его без вреда, словно хорошего знакомца и приятеля; прилежный исследователь моря, он, когда шли по пучине корабли, предупреждал моряков о близкой буре; внезапно являясь нагим из моря, он ничего не просил у проходящих мимо корабелов, кроме масла, благодаря которому он мог осматривать и исследовать морскую глубь более тщательно. Он говорил, что под водами Фаро есть лесистая падь, объяснял, что из-за преград, создаваемых деревьями с двух сторон, волны сшибаются друг с другом, и утверждал, что в море есть горы и долины, леса и равнины и деревья с желудями: тому подтверждением, что мы сами часто видели морские желуди на берегу» (Императорские досуги. II. 12). Литературная переработка сюжета о Николае Рыбе – баллада Шиллера «Der Taucher», известная русскому читателю по переводу В. А. Жуковского («Кубок»). Подробнее см.: Hinton 1923, 460—461; Varvaro 1994, 53—55.


[Закрыть]

Доныне живы многие, кто рассказывает нам, что видел в море эту великую, всякое изумление превосходящую диковину – Николая Пипе, морского человека, который подолгу, по месяцу или даже году, оставался не дыша без вреда для себя в морской глуби вместе с рыбами. Предчувствуя бурю, он запрещал кораблям выходить из гавани, а уже вышедшим говорил воротиться. Он был подлинный человек, ничего нечеловеческого в своем облике не имеющий, без всякого изъяна в каком-нибудь из пяти чувств, но сверх естества человеческого одаренный способностями рыбы. Когда он спускался в море с намерением там задержаться, то брал с собою куски старого железа, оторванного с подвод или конских копыт, или изношенной утвари – а для чего, я никогда не слышал. В том лишь он был ниже людей и сходен с рыбами, что не мог жить без морского запаха или воды; когда его отводили подальше, он бежал назад, будто ему дыхания недоставало. Вильгельм, король Сицилии[704]704
  Вильгельм, король Сицилии, – Вильгельм I (1154—1166) или Вильгельм II (1166—1189); вероятнее последний, бывший зятем Генриха II Английского.


[Закрыть], прослышав о нем, хотел его видеть и велел его к себе доставить, но когда его силком тащили, он умер у них в руках от разлуки с морем. Хотя я читал и слышал о вещах не менее удивительных, я не знаю ничего подобного этой диковине.

Над Ле-Маном в воздухе являлось многим сотням людей большое козье стадо. В Малой Британии[705]705
  В Малой Британии… – Ср. выше, IV. 15.


[Закрыть] виделись по ночам гурты угнанной скотины и ратники, гонящие их, всегда в молчании; бретонцы часто отгоняли себе от этих стад коней и скот и пользовались ими – иногда себе на гибель, иногда без вреда.

Скитающиеся ночью сонмища и полки, что зовутся Герлетинговыми, весьма известные в Англии, являлись до времен короля Генриха Второго, нашего господина, – войско в бесконечном блуждании, безумном кружении и бесчувственном молчании, и там показывались вживе многие, о ком было известно, что они умерли[706]706
  …показывались вживе многие, о ком было известно, что они умерли. – Исходный, короткий вариант истории короля Герлы (I. 11). В согласии с европейским фольклором свита Герлетинга состоит из умерших, а в переработанной версии эта деталь опущена, поскольку Мап прибавил предысторию Герлы и его людей, объясняющую, как они оказались в этом положении (Smith 2017, 91).


[Закрыть]. Эта свита Герлетинга последний раз появилась на границе Уэльса и Херефорда в первый год царствования Генриха Второго, около полудня, шествуя, как это у нас заведено, с подводами и вьючными лошадьми, седельными сумками и корзинами, птицами и псами, бегущими скопом мужчинами и женщинами. Те, кто увидел их первым, рожками и воплями подняли против них всю окрестность; по обычаю этого бдительного племени[707]707
  …этого бдительного племени… – Т. е. валлийцев.


[Закрыть] подоспел большой отряд со всяческим оружием, и так как словами они не смогли ни слова добиться от этих скитальцев, то готовились добиться ответа стрелами. Но те, поднявшись в воздух, внезапно исчезли.

С того дня нигде больше не показывалось это воинство, словно нам, неразумным, передало свои блуждания, в которых мы платья изнашиваем, царства опустошаем, себе и коням тело разбиваем, не имеем времени лечить недужные души; ничто полезное не приходит к нам бесплатно, никакой выгоды не получается, если посчитать убытки; ничего не делаем обдуманно, ничего свободно; носимся безумно, в пустой и бесплодной спешке; и между тем как наши князья всегда беседуют тайно, в укромных местах с закрытыми и охраняемыми входами, ничто у нас не делается по совету. Нас мчит неистовство и пылкость; о настоящем заботимся нерадиво и безрассудно, будущее вверяем случаю, и так как мы сознательно и осмысленно устремляемся к гибели, скитаясь и трепеща, пред прочими людьми мы – унылые изгнанники. У других обычно спрашивают о причине печали, ибо печалятся редко; у нас – о причине веселья, ибо редко мы радуемся. Иногда наша печаль делается легче, но радости мы не ведаем, нас поддерживает утешение, но не благословляет веселье. Вместе с богатством в нас поднимается уныние, ибо чем сильней кто-нибудь делается, тем сильней сотрясается нападениями на его желанье, доставаясь в добычу другим.

При сем жалостном и хлопотливом дворе изнываю я, поступаясь своими желаниями, чтобы угодить чужим. Мало таких, кто способен мне помочь, а навредить всякий может. Если в одиночку не ублажу все общество, я никто; если обставлю человека достойного, сделавшись предметом зависти, обо мне станут тайком злословить и говорить, что мои поборники обмануты внешностью. Человека простого считают глупцом, мирного – ленивым, молчаливого – подлецом, речистого – скоморохом, благодушного – льстецом, попечительного – алчным, <…> опасным[708]708
  <…> опасным… – Лакуна в тексте.


[Закрыть], сострадательного – попустителем, богатого – скупым, молящегося – лицемером, не молящегося – мытарем. Тем, кто препоясывается против этого буйства, неизбежно приходится сдерживать свои добродетели и вооружаться пороками, тщательно держа то и другое по своим местам, чтобы пред добрыми выглядеть праведно, пред дурными – дурней всех. Никто, однако, не оспоривает здравомысленного решения – всегда поклоняться Троице тайно и хранить истое благочестие в сокровенной чистоте сердца, чтобы наша воздержность была внутри подобающим образом хранима и беспорочно защищаема, как бы ни попускал Господь изрубить мешок[709]709
  …как бы ни попускал Господь изрубить мешок… – Т. е. «каким бы испытаниям ни подвергалось наше тело». В переводе Таппера и Огла: «…неважно, сколь широко позволяет Господь развязать мешок Его благодеяний» (Walter Map 1924, 235).


[Закрыть], чтобы внешние обстоятельства не изменяли внутреннего человека и акциденции преходящих вещей не тревожили субстанциального пребывания души в Господе.

Я хотел разгласить эти вещи о нашем дворе, ибо подобного ни в прошлом не слышали, ни в будущем не испугаются. Я желаю еще, чтобы будущее рыцарство вспомнило об этом бедствии[710]710
  …чтобы будущее рыцарство вспомнило об этом бедствии… – Игра словами militia—malitia, имевшая богатую историю в XII в. (Ансельм Кентерберийский, Бернард Клервоский; см., например: Grabois 1992).


[Закрыть] и научилось сносить терпимое, взяв пример от нас, претерпевших несносное. Встаньте же, пойдем отсюда[711]711
  Встаньте же, пойдем отсюда… – Ин. 14: 31.


[Закрыть], ибо среди трудов для того, от кого мы отреклись в крещении, у нас нет времени ни умирить Бога, ни угодить Ему. Здесь ведь каждый человек или жену берет, или пару волов испытует[712]712
  Здесь ведь каждый человек или жену берет, или пару волов испытует. – Т. е. «отговаривается недосугом», ср.: Лк. 14: 19—20.


[Закрыть].

Послушайте, как избежал этих обвинений Салий.

XIV. О САЛИИ, СЫНЕ ВЕРХОВНОГО ЭМИРА

Салий, по роду и обряду язычник, был сыном верховного эмира; дивились ему[713]713
  …был сыном верховного эмира; дивились ему… – Игра слов: filius admirandi … quem admirabantur. Ср. выше, примеч. 496.


[Закрыть] отец его, мать и весь народ из-за его знания, столь зрелого в отрочестве. Озабоченный спасением своей души, он не нашел в языческом законе оснований для надежды. Исследовав предание отцов, он обратился к христианской истине, по крещению, вере и товариществу присоединившись к храмовникам. Когда в пору перемирия его отец, мать и знатные родичи говорили с ним наедине, чтобы заставить его опомниться от заблуждения, он отвечал: «Любезный отец, превосходящий всех в мудрости, оставь плакать и скажи мне, какого воздаяния ты ждешь от богов своей душе за твою службу?» Тот ему: «Любезный сын, уготовали нам рай боги наши, текущий млеком и медом[714]714
  …текущий млеком и медом… – Исх. 3: 8 и пр.


[Закрыть] в двух великих потоках, и будет нам в меде вкус всех вожделенных яств, а в молоке – услада всех напитков». Говорит Салий: «Если в вас не будет желания, в них не будет удовольствия; чем больше ваше желание, тем скорее вы, насытившись, отлучитесь по природной нужде. Ибо телесная пища и питье исчезнуть не могут; нужно, чтоб у вас был нужник, и пусть сгинет рай, нуждающийся в такой будке». Видя, что он насмехается над законом отцов своих и что их настойчивость тщетна против его устойчивости, они удалились со слезами и проклятьями. Вот он, ни жены не бравший, ни волов не испытывавший.

XV. ОБ АЛАНЕ, БРЕТОНСКОМ КОРОЛЕ [715]715
  Об Алане, бретонском короле. – Пересказ бретонской истории IX в., в котором, кроме имен, мало общего с реальностью. Главными фигурами здесь были Саломон, король Бретани (857—874), и Алан (Ален) I Великий, граф Нантский и король Бретани (877—907). «Илиспон» Мапа восходит к историческому Эриспоэ, сыну Номиноэ, основателю Бретонского королевства, убитому Саломоном в церкви в ноябре 857 г. Саломон и его сын Вигон (или Виган) были убиты в результате заговора, составленного Паскветеном, зятем Саломона, и Гурваном, графом Ренна, зятем Эриспоэ. Алан Великий, брат Паскветена, стал герцогом или королем всей Бретани; он был известен как Rebras или Rebres, что Мап интерпретирует как re brit, «король бретонцев». Ремелин, возможно, отражает исторического Риваллона, брата Вигона, или Риваллона, графа Корнуая, современника Саломона. Хоэль, граф Нантский, был сыном Алена Кривой Бороды, герцога Бретонского в 937—952 гг., и, таким образом, жил и действовал в середине—конце X в. Подробнее см.: Walter Map 1983, 376—377.


[Закрыть]

Алан Ребрит, то есть король бретонцев, в недобрый час женился на сестре короля франков, сам будучи графом Реннским и господином, почти королем, всей Малой Британии. Графом Леонским[716]716
  Графом Леонским… – Виконство или графство Леон (Léon), в самой западной части Бретани; прекратило свое существование в конце XIII в., будучи присоединено к герцогству Бретань.


[Закрыть] в ту пору был Ремелин, который хотя и клялся в верности Алану и был его человеком, однако был с ним дерзок и чуждался его. Заметив это, жена Алана докучала ему ночами, шепча, что он-де ленив и боязлив, если как-нибудь не взыщет с Ремелина или его жизнь, или подобающую службу. Наконец Алан отвечал: «Легко убрать его с дороги, но у него есть два сына, Виган и Клодоан, ликом схожие, несродные нравами: Клодоан хорошо образован и умен, но опустился до шута, целиком поглощенный стихами и шутками и необычайно в них опытный; Виган же статен и красивее и мудрее всех людей, каких я видел; он обладает такой искусностью в ратном деле и такой отменной доблестью, что скорее превосходит Ахилла и Гектора, нежели им равен. По его мудрости они с отцом никогда не покидают своей земли одновременно, чтобы их было не перехватить вместе». Она в ответ: «Если так обстоит с ними дело, – чтобы по смерти отца не стала для нас еще тягостней вражда сына, мы должны убрать с дороги его, если не их обоих; заставь отца явиться».

Он соглашается, и вот приходит Ремелин, которого сама королева, изображая истую приязнь, со всеми его людьми осыпает истыми почестями, непритворно щедрая. Они возвращаются домой, нагруженные дарами золотыми и серебряными и переменами платья, и когда советники Вигана видят их в блистательном наряде, то обращаются в дурную сторону и сетуют, что из-за своего отсутствия лишились подобного. Пока алчность их терзает и припекает, является вестник от Алана, муж именитый и весьма искушенный в лукавстве, настойчиво требуя, чтобы явились к Алану отец и сын, а если не оба, то сын, который у него не был вместе с отцом. Сперва они сомневаются и совещаются, и у обоих в советах вещает алчность. Они говорят: нет нужды сомневаться в том, посещать ли им вместе своего господина, дабы оказать свою верность, ибо они видят, что он во всем являет им несомненную любовь и никакой лукавый замысел тут не кроется. Однако Виган страшится и медлит, и остается дома вопреки мнению своих людей, к сильному их ропоту. Втайне они обвиняют его в пустой боязливости и лгут в этом, ибо порицают его вопреки тому, что знают в сердце своем; потешаются над низостью и леностью мужа, как им ведомо, достойного приязни и безупречного. Но когда Ремелин вернулся, а с ним ризы и злато, кони и луды, Алановы почести и королевины похвалы, разгорается пламень алчности, и, желая того же, они приступаются к Вигану и говорят: «Честь Алана – в посещении его людей, кои являют ему смирение и любовь; а что ты, столько раз званный, этого избегаешь, означает лишь, что ты обвиняешь его в предательстве или выказываешь презрение его силе и гордости. Ну же! Подчинись первому его приказу, подумай о своей пошатнувшейся славе, сотри ржавчину былого бесчестья». Соглашается Виган; убедили его рискнуть жизнью; и вот появляются вестники от короля и королевы. Но когда отец и сын отправляются в путь, встречается им Клодоан, удивляется, отговаривает, удерживает Вигана.

Принимают Ремелина король и королева с обычным и даже вящим почтением. Особенно королева, неустанно стремящаяся его предать, всеми способами хочет быть ему приятною, выводит из дому, приводит обратно, с серьезным мешает забавы[717]717
  …с серьезным мешает забавы… – Окончание гекзаметра, источник не установлен.


[Закрыть], злобу свою прикрывает учтивостью. Когда они сидели и беседовали на валу, привелось им увидеть двух белых коршунов, сидящих на падали, больших и красивых, насколько позволяла их известная уродливость – это ведь птица нескладная; и вот третий коршун, небольшой и черный, внезапным наскоком отогнал белых и завладел падалью. Смеется Ремелин, а королева справляется о причине. Ему досадно; он хочет утаить, но чем дольше молчит, тем настойчивей она допытывается. Ведь как ветер свирепствует, встретив преграду, так женщина кидается на тайну, для нее заветную, и пока не поставит на своем, конца не будет назойливости. Уступает наконец Ремелин и говорит: «Большая гора в моей земле взращивает черных коршунов; на другой, что против нее, их еще больше, причем белых; но во всякой их стычке один черный одолевает двух белых, как ты только что видела. Я засмеялся, так как подобным образом один мой воин в любой сшибке одолевает двух ваших». Она в ответ: «Коли это правда, это достойно вашего смеха и наших слез». И быстро переведя беседу на другие предметы, она занимала его приятными речами до самого отъезда. Передав его слова Алану резче, чем сама их услышала, она сильней разжигает меж ними распрю, дочь своего сердца; настаивает и добивается, чтобы король вместе с нею сделался предателем невиновности. Они прячут сотню франкских рыцарей, тайно ополченных оружьем и изменой, в крипте внешних ворот, дабы перехватить Ремелина и Вигана. Их двоих приглашают торжественней обычного, через посланцев более высокого сана, и получают их согласие. Тогда Клодоан, плача и предсказывая им беду, обильными слезами добивается от своего брата, чтоб выслали его, Клодоана, вперед вместе с отцом, затем что он весьма схож с братом, и, ежели враги обманутся, может Клодоан вместо брата погибнуть, а это-де потеря меньшая. Виган же пусть следует за ним поодаль и, если увидит, что все счастливо, войдет, если же заметит коварство, пусть возвращается домой, да приготовит себе заранее по сменному коню через каждую милю.

Когда Ремелин и Клодоан вступают в замок, ворота внезапно запирают, их хватают; Ремелин лишен ятр и очей; Клодоан, объявивший свое имя, пощажен. Видя, что Виган избежал смерти, королева призывает воинов и, пред ними простершись, просит поспешить, все им сказывает, все сулит; они уносятся вон, спеша убить невинного. Но Виган, уже переменив пять коней, а шестого не находя (ведь нерадивый и ленивый раб, державший там коня, не предвидя ничего дурного своему господину, отлучился поесть в соседнюю деревню), в страхе шпорит пятого, которого он не щадил, понадеявшись на шестого. Когда тот начинает сдавать у лесной опушки, Виган второпях поворачивает, завидев женщину, что прядет подле дома. Он открывает ей себя и свое положение, суля ей все что угодно. Она поручает ему качать ее младенца в колыбели, внутри дома, и тешить его, чтоб не плакал, пока она отведет глаза его преследователям. Он повинуется. Подъезжают к ней конники, наспех ее выслушивают и, не выказав недоверия, спешат дальше, однако не раз возвращаются, чтобы в усердных розысках перевернуть все вокруг ее домишка. Между тем Виган, чтобы развлечь плачущего ребенка, дает ему в руки нож с рукояткой слоновой кости и, оставив его, пока тот замолк, обходит дом внутри, ищет укрытия, с тревогой выглядывает в окна; наконец, кидаясь назад от младенческого крика, находит ребенка, наткнувшегося на нож, мертвым. На что уж ему надеяться? Страшившийся близкой смерти, он теперь, будто уже схваченный, ждет спокойно, с сухими глазами, ибо с надеждой уходит и страх. Пока искавшие Вигана вели ловитву в окрестностях, мать, обнаружив сына своего мертвым, падает чуть не замертво на его тело, а потом выскакивает в исступлении, чтобы выдать Вигана. Он падает ей в ноги, обещает стать ей сыном взамен умершего, заверяя, что никакой пользы не будет для нее в мщении, а коли она его простит, то получит надежду на великие богатства. Наконец она подается и спешит навстречу своему мужу, открывая ему все. Прельщенные надеждою на его посулы, они отводят Вигана в безопасное место тайной и безвестной тропой, покуда воины еще в дозоре. Затем Виган стягивает силы и, поведав войску об измене и своей от страхов избаве, на глазах у всех чествует своего спасителя рыцарским поясом и наделяет его многими богатствами и землями, коими доныне владеют его потомки, прозванные Сыновьями Нагого, ибо он первый, словно став из нагого одетым, из бедного стал богатым.

Виган же, дабы отомстить отцовские и свои обиды, восстает на Алана Ребрита, что переводится «король бретонцев», с такой мощью, что из столь многих городов и сел не оставляет своим врагам где голову приклонить[718]718
  …не оставляет своим врагам где голову приклонить… – Ср.: Мф. 8: 20; Лк. 9: 58.


[Закрыть] и что доныне видны следы того свирепейшего опустошения: разоренные города, развалины церквей о нем свидетельствуют. Алан ищет убежища у тестя своего, короля франков, по его посредничеству Аланова дочь и наследница выдана замуж за Вигана, и Алан вновь обретает мир. Благодаря их союзу успокаивается и долго пребывает в тиши весь тот край.

Случилось однажды, что Виган с женой играл в шахматы[719]719
  …Виган с женой играл в шахматы… – Упоминание шахмат в связи с событиями IX в. – анахронизм, они распространяются в Западной Европе лишь с XI в., хотя в сокровищнице Сен-Дени и других церквей хранятся шахматы, якобы принадлежавшие Карлу Великому, царице Савской, Юлию Цезарю и т. п. (Пастуро 2012, 289—293). Ссора за шахматами – частый мотив, ср. истории Ожье Датчанина, чьего сына убил сын императора Карла, проломив ему голову шахматной доской («Подвиги Ожье Датчанина»), и Рено де Монтобана, убившего сына Карла («Четыре сына Эмона»).


[Закрыть], когда его призвали к более важным делам; он оставил вместо себя верного рыцаря, чтобы тот закончил с госпожой игру, а сам удалился. Выиграв, госпожа говорит рыцарю: «Не тебе мат, а сыну слепца». Эту насмешку Виган не мог снести равнодушно: он поспешил к Алану Ребриту и застиг его врасплох; тот, разбитый, в одиночестве бежал в церковь святого Леви[720]720
  Церковь святого Леви (beati Lewi) идентификации не поддается; ближайший по созвучию вариант – церковь и приорство св. Лео (Leau или Lau), что, однако, не подходит географически; подробнее см.: Walter Map 1983, 384.


[Закрыть] и, закрыв дверь, смиренно молил блаженного Леви охранять один вход своими заслугами, пока сам он будет оружием удерживать врагов при другом, ибо у церкви было две двери. Не в силах войти дверью святого, враги, насилу войдя дверью Алана, вытаскивают его и прямо перед церковью оскопляют и ослепляют; из-за этого в приходе святого Леви ни одно животное доныне не может родить, но когда подходит пора родам, они уходят оттуда, чтоб разродиться. Чтобы похвалиться полным мщением, Виган унес с собой в левом рукаве глаза и детородные части Алана; утаив и дело, и намерение, с лицом улыбчивым и веселым, по возвращении домой он садится с женой за шахматы и, выиграв, бросает на шахматную доску детородный член и глаза, примолвив то, чему от нее научился: «Мат дочери слепца». Увидев это, женщина уразумела, что случилось, но, в душе пораженная даже до смерти, она, изображая веселость, говорит с безмятежным смехом, что ее господин свершил правосудие самое остроумное; и хотя ее ум всеми силами вооружается на месть, она не позволяет своему замыслу обнаружиться.

В ту пору графом Нантским был Хоэль[721]721
  …графом Нантским был Хоэль… – См. примеч. 715.


[Закрыть], юный, пригожий и отважный; хотя он и мог без труда снискать милость этой дамы, лишь тем был ей мил, что был средством причинить вред Вигану; она отряжает к нему гонцов, и они сходятся в едином духе беззакония, она ради мести, он ради алчности, оба ради сластолюбия. Они жаждут друг друга, каждый – своего и оба – смерти Вигана. Несчастного обманывают; жена коварно посылает его, якобы уладить дела близ нантских рубежей, и его убивают. Хоэль захватывает все, делает чужую жену своей, а приемную дочь выдает замуж за знатного мужа по имени Илиспон. Через несколько лет Хоэль прижил с ней сына, которого нарек Саломоном, а потом умер.

Наследовал ему Илиспон; могучим вторжением он завладевает всей Бретанью, а чтобы не осталось кому злословить его наследование, ищет убить Саломона. Но один муж из тех краев, благородный и весьма верный, Эннон, сжалившись над ребенком, похищает его и прячет его среди своих кухонных слуг, чтобы скрыть величие его рода, воспитывая его среди людей ничтожных, в рабском состоянии и убогом положении. Лишь его пестун со своей женой знал о нем правду.

Когда было ему пятнадцать лет, вепрь, бежавший от Илиспоновых ловцов, по случайности ринулся в рощу близ кухни, где жил Саломон. Эннон и его домочадцы выскакивают на лай собак и оцепляют рощу вместе с ловцами. Никто не осмеливается приблизиться к вепрю; бросается на него Саломон, в скаредном платье, но с отважным видом, с плащиком в левой руке и ножичком в правой, храбро встречает его наскок левой, умерщвляет правой: прекрасное это зрелище отроческой отваги вызывает у всех изумление. Пока из-за огромности вепря все глаза устремлялись на него и на отрока, отзывает его в сторону старый охотник, что был с его отцом, и спрашивает об имени его и роде. Тот молвит: «Имя мне Саломон, рода своего не ведаю, ибо меня, брошенного, нашел и воспитал Эннон». Тот со слезами отвечает: «Я ведаю». Когда отрок рассказал это Эннону, тот, боясь, что его затею выдадут и Илиспон его убьет или по меньшей мере лишит владений, укрепляет свои города, отбрасывает страх и открыто оповещает всех, знакомых и незнакомых, о своем намерении. Он просит помощи себе и своему господину. Многие князья Бретани, уже раздраженные угнетением и самовластием Илиспона, видя теперь желанный случай, с весельем стекаются к Эннону.

Весть об этом страшит Илиспона, он призывает всех, кого можно, на помощь. Среди них прибывает Мейнфелин из Кимелека[722]722
  Кимелек – возможно, Кемперле (Quimperlé), как замечает М. Р. Джеймс.


[Закрыть], муж великой мудрости. Жена Илиспона положила глаз на юношу из сего собранья, они влюбились друг в друга и боялись, как бы Мейнфелин, человек проницательный и догадливый, не разоблачил их тайны. Госпожа замышляет удалить его от двора, или обвинив в чем, или навлекши на него что-нибудь постыдное. Приметив это, он наказует своим восьми сыновьям и всей челяди во всех обстоятельствах выказывать ту воздержность, какую увидят в нем самом. Шут, который по приказанию госпожи бродит по его дому, опрокидывает на голову Мейнфелину, пьющему молоко за столом, кувшин с молоком, но тот, словно потешаясь над его глупостью, выплескивает молоко на шута и с добродушным и мирным лицом ждет случая отомстить Илиспону, хотя по видимости считает, что никакой обиды ему не нанесено и что все это – чистое сумасбродство дурака. Когда все это забылось и не отмстилось, он получает позволение отбыть и уезжает якобы домой. Явившись к Эннону, он застает его в унынии и пробуждает в нем радость своим приходом. Эннон говорит ему: «Единственное, что, по нашим опасениям, помехою нашей победе, которую Бог нам послал с тобою и через тебя, это то, что сосед наш Камон, юноша разумный, доблестный и владеющий множеством отменных замков, с моего согласия лелеял надежду жениться на моей единственной дочери, доселе не знавшей мужчины; а теперь, слыша, что я переменил решение и думаю выдать ее за Саломона, он укрепляет города, собирает людей, всячески умножает свои силы и, явственной яростью воспламененный, хочет отмстить свои обиды. А так как ненависть, в которую впадают из любви, самая упорная, если он не обратится к нам на помощь, мы ничто». Тогда мудрец: «Пусть пойдут со мною Саломон и твоя дочь, и мы уймем его гнев». Они последовали за мудрецом, а Камон вышел им навстречу с великим сонмом ратников. Мудрец ему: «Господин наш Саломон, которого законы отцов и его права поставили над нами, уступает вам свою любовь, дочь Эннона, девицу, чтобы вы, первым пылавший к ней долгим огнем, не были обмануты в своих влечениях, и отрекается от своего желания, дабы удовольствовать вашему, предпочитая сам терзаться и снедаться, чем открыть такому другу стезю соблазна». Побежденный этим великодушием, Камон превознес Саломона за его скромность и за возвращение его возлюбленной и обещал привести в помощь им свои силы.

Услышав обо всех сих договорах, Илиспон собирает войска, спешит навстречу Саломону и назначает день битвы. Бдительный старец из Кимелека еженощно осматривает поле битвы, состояние места, лучший к нему подход, где стать, куда отступать. Он занимается этим ночью, чтобы не открыть врагам своих хлопот, как бы те не переменили места как слишком хорошо исследованного или не последовали его примеру. Довелось ему увидеть нечто примечательное: в ночь перед битвой Илиспон в одиночестве пришел к дереву на помянутом поле и на глазах у старца совершал жертвоприношение преисподним богам, и те наконец ответили его настойчивости: кто-де первым окажется тут поутру, тот и выйдет победителем. Но пока Илиспон идет назад к своим, дабы выстроить их к бою и тотчас вернуться сюда, мудрец приводит пред рассветом на это место Саломона, чтобы ему досталась победа, и он оказывается первым. Мудрец выстраивает полки Саломона на битву, оставив в запасе сто ратников, коих скрывает он в тылу, в густом леске.

Коротко сказать, войско Илиспона было разбито и обращено в бегство, но мудрец и семеро его сыновей погибли. Когда же Саломон возвращался с пятнадцатью ратниками, ибо все прочие пали, внезапно встретился ему некий Левкий, один из его союзников, с тридцатью шестью своими людьми. Видя себя сильней Саломона, он помышляет в преступном сердце, что если убрать Саломона с дороги, он как сильнейший в королевстве сможет возложить на себя диадему; он в стороне держит совет со своими, у Саломона рождаются подозрения, и он со своими людьми готовится к защите и бегству. Бросается на него Левкий со своими и превосходящим числом обращает в бегство. Заслышав шум, сто ратников, скрытые мудрецом в лесу, внезапно перехватывают Левкия, берут его со всем отрядом в плен и карают их достойною изменников смертью через повешение. После этого вся Бретань подчинилась Саломону и его наследникам.

Всякий читатель, который удостоит прочесть эти страницы, наученный многими и разнообразными преступлениями, здесь изложенными, вооружится осмотрительностью, но не сможет хранить ее невредимой, если не смирит крепчайшей уздой свою алчность, которая жесточе голода и жажды и отвратительнее всякой нужды толкает людей в бездну беззакония. Ведь она-то и есть причина сих гнусностей.