Текст книги "Забавы придворных"

Автор книги: Вальтер Мап

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

II. 3 – рассказ о событиях 1173 года (ассамблея в Лиможе), но упомянут Иоанн Прекраснорукий в качестве архиепископа Лионского (1181– 1193); впрочем, эта фраза может быть позднейшей глоссой.

II. 7 – упоминание магистра Жерара Девицы позволяет предположить, что на тот момент он еще не был епископом (т. е. до 1183).

II. 18 – сильно искаженный (и незаконченный) обзор византийской истории XII века, кульминацией которого, видимо, должно было стать убийство Алексея II Андроником (1183); упоминание папы Луция III может означать, что пассаж написан после его смерти (1185).

II. 27 – о Гильберте Фолиоте сказано: «ныне епископ Лондонский» (1163—1187).

II. 28 – начальная фраза наводит на мысль, что Рожер, епископ Вустерский, уже умер (9 августа 1179).

IV. 1 – говорится, что Генрих Молодой Король умер в Мартеле в день святого апостола Варнавы, «в месяце, когда я писал эту страницу в Сомюре», т. е. глава написана в июне 1183 года.

IV. 2 – «Эту книжицу я урывками набросал при дворе короля Генриха»: если это относится к «Забавам придворных» в целом, то датировка книги – не позднее 1189 года; далее, однако, об этой главе говорится, что она написана через два года после смерти Генриха (т. е. предположительно 1191).

IV. 11 – «Ныне же избран римлянами папа Луций, преемник Александра Третьего, который в прошлом году был Убальдом, епископом Остийским и святой Римской Церкви кардиналом»: «ныне» намекает на недавнее избрание Луция III (1 сентября 1181), а «в прошлом году» – на то, что фраза написана в 1182 году.

IV. 13 – Генрих II упомянут как живой.

V. 3 – упоминание о падении Иерусалима – явная вставка, сделанная в 1187—1188 годах (ср.: I. 15).

V. 5 – Генрих II (ум. 6 июля 1189) упомянут как живой, Людовик VII (ум. 18 сентября 1180) – как умерший («во все дни своей жизни обладал миром»).

V. 6 – надгробная хвала Генриху II (смешение временных форм заставляет предполагать, что у Мапа был какой-то набросок этого текста, написанный при жизни Генриха). Джеффри, его сын, упомянут как архиепископ Йоркский (избран в 1189, рукоположен 18 августа 1191). Упомянуто убийство Конрада Монферратского (28 апреля 1192). Ричард I упомянут как король (с 1189). Происшествие с Гийомом де Танкарвилем относится к 1182 году. Отречение Джеффри, описываемое в финале главы, – январь 1182 года; рукоположение Вальтера де Кутанса – 3 июля 1183 года.

V. 7 – глава явно написана при жизни Генриха II и отсылает к событиям 1177 года (Генрих – арбитр в споре королей Кастилии и Наварры); Ранульф Гленвиль упомянут как верховный юстициарий (1180– 1189).

Хинтон приходит к заключению, что, вероятно, разделы I, II. 1—16 и IV были написаны в начале 1180-х годов (возможно, в 1181—1182), а потом Мап возвращался к книге от случая к случаю, добавляя листы с новыми историями.

Рубрики в тексте явно принадлежат не Мапу: изначально это были не заголовки в собственном смысле, а маргиналии, причем приблизительные и сделанные наскоро, к концу рукописи становящиеся все реже[1163]1163
  Мысль о вмешательстве переписчика/редактора поддерживает и развивает Дж. Б. Смит, см., в частности: Smith 2017, 63ff.


[Закрыть]. Необязательно это было сделано после смерти Мапа – возможно, это пометки кого-то из его секретарей для ориентации в написанном.

Хинтон отмечает несколько странностей в компоновке «Забав придворных». В частности, нелепо выглядят рядом IV. 1 и IV. 2: первая озаглавлена «Пролог» и написана в 1183 году, вторая – «Эпилог», написанная в 1191 году, а за ними следует весь остальной IV раздел, завершенный, как представляется, в 1181 году (или в начале 1182). Эти две главы, похоже, мыслились как пролог и эпилог ко всему произведению. Кроме того, отсылка «об этом выше» (de quo superius) в II. 13 относится на деле к IV. 8 и т. д. Хинтон делает заключение, что книга состояла из фрагментов, сложенных вместе без особого порядка. Брук описывает в общем виде историю «Забав придворных» так: основной объем был начерно написан в 1181—1182 годах и хранился несколько лет в разрозненных листах, приблизительно в таком порядке разделов: IV (то есть изначально книга открывалась «Посланием Валерия», написанным раньше и имевшим хождение независимо от «Забав придворных»), V (рядом стояли два варианта одной сатиры на королевский двор – V. 7 и I. 1 и след., ныне расположенные на разных концах книги), I, II, III. Это был лишь черновик, с повторами и недописанными главами. Время от времени автор вставлял добавления на лоскутах пергамента; в 1183 году он снабдил все сочинение прологом. В какой-то момент Мап решил переставить сатиру на двор в начало книги и снял свою стопу разрозненных листов, как карточную колоду, придав материалу примерно тот порядок, который мы видим в рукописи. Похоже, что после 1193 года он не делал добавлений, возможно, потеряв интерес к книге.

Предположения Хинтона – основа любых нынешних рассуждений о состоянии книги, однако они не избежали критики[1164]1164
  См., в частности, Rigg 1985, 182.


[Закрыть]. Вопрос о нынешнем состоянии текста и его причинах заново рассмотрен Дж. Б. Смитом (Smith 2017, особенно chap. 2—3); суждения его таковы.

Вопреки мнению тех, кто считает Мапа литератором-любителем[1165]1165
  Как, например, Таппер и Огл: «Скорее любитель, чем профессиональный автор» (Walter Map 1924, XXIII). Большая часть научных работ о Мапе, по замечанию Смита, создает впечатление, что, будь он жив ныне, из него вышел бы отличный блогер.


[Закрыть], не заботившимся о связности своей книги, следует отметить, что он тщательно пересматривал свой текст, и если «Забавы придворных» не оставляют впечатления цельного и стройного произведения, то лишь потому, что автор не закончил свою работу. Перед нами книга в рабочем состоянии, и свидетельством тому – ряд рассказов в двух редакциях. Сатира на двор в финале (V. 7) – черновая редакция того, что мы обнаруживаем в самом начале книги (I. 1—10); история о свите Герлетинга (IV. 13) – исходный набросок короля Герлы (I. 11); рассказ о клюнийском монахе-воине обнаруживается в IV. 7 и в переработанном виде – в I. 14; первоначальная версия истории Эдрика Дикого (II. 12) – в IV. 10; истории о сыновьях умершей (II. 13) – в IV. 8. Признак исправленного текста – густота аллитераций, излюбленного стилистического средства нашего автора: если, например, в одной версии (V. 7) мы читаем: Det Deus et sic faciat curialibus, а в другой (I. 4): Det Dominus cor curialibus carneum, очевидно, что переделка идет от первого ко второму, а не наоборот. Таким же признаком служит лексическое заострение: например, в исходном виде (V. 7) – «Порфирий говорит» (dicit), а в переработанном (I. 1) – «Порфирий определяет» (diffinit), т. е. Мап решил украсить пародийно-ученое сравнение королевского двора с преисподней схоластически звучащим термином diffinire. То же касается острот: каламбур «щадить свет, кажется, свойство светское» (curie parcere curiale uidetur) отличает переработанную версию (I. 10) от первоначальной (V. 7).

«Забавы придворных», по мнению Смита, не одна книга, а собрание сочинений Мапа, по меньшей мере пять отдельных работ разной степени завершенности, и то, что они предстают перед нами как нечто единое под общим названием, – результат многоэтапного вмешательства переписчика. Нигде в «Забавах придворных» нет явной отсылки к другому разделу книги[1166]1166
  Единственное кажущееся исключение – глосса de quo superius, «об этом выше» (II. 13), якобы отсылающая к IV разделу, однако Смит отводит этот пример (см. примеч. 370 к «Забавам придворных»).


[Закрыть]; каждый раздел – особый жанр. Хотя Мапа часто характеризуют как сатирика, этому определению отвечает только I раздел (если не считать черновых материалов к нему в конце V раздела). II раздел состоит по большей части из деяний замечательных людей, как клириков, так и мирян. III раздел – четыре тщательно обработанных рыцарских романа[1167]1167
  Подробнее о жанровом и сюжетном единстве III раздела см. в примеч. 449 к «Забавам придворных».


[Закрыть]. IV раздел, за вычетом «Посланий Валерия», имеет немало общего со вторым: в нем много фольклорных рассказов, особенно о сверхъестественном. Основное содержание V раздела – недавняя история или, лучше сказать, псевдоистория Англии. Если Мап намеревался сделать из всего этого одну книгу, она была бы столь эклектичной, что в XII веке трудно было бы найти аналогию.

I раздел демонстрирует высокую тематическую связность и плавный переход от главы к главе, однако отсутствие связи между гл. 24 и 25, а также двукратное обращение к гранмонтанцам (гл. 17 и 26) и картузианцам (гл. 16 и 28) свидетельствуют о неоконченности этого раздела. Связность II раздела, хотя не лишенная изъянов, хорошо видна, а в III разделе она идеальна.

Самые большие проблемы создает IV раздел, с его «Прологом» и «Эпилогом». Нет оснований считать, вопреки Бруку и Майнорсу, что «Пролог» должен был стать введением ко всей книге. Каждый раздел «Забав придворных» имеет свое вступление, и этот пролог ничем не выделяется из ряда; его тематика – примеры юношеского послушания и внимательности к старшим, один положительный (безымянный родич Мапа) и один отрицательный (мятежный принц Генрих) – вполне уместна во вступлении к «Посланию Валерия», с его пафосом этического наставления. С «Эпилогом» труднее. Даже Хинтон, выдвинувший предположение, что заголовки в «Забавах придворных» принадлежат не автору, а переписчику, в этом случае вынужден оставить заглавие на совести Мапа: «Какой писец, – спрашивает он, – будет настолько безумен, чтобы назвать „Эпилогом” главу посередине книги?» Смит, однако, считает это дело не совсем безнадежным и отыскивает подходящую форму безумия: с его точки зрения, писец был введен в заблуждение резким стилистическим отличием «Послания Валерия» от всего предшествующего текста и решил, что кусок текста, начинающийся со слов: «Эту книжицу я урывками набросал при дворе короля Генриха», подводит итог книге. Он написал на полях: «Эпилог», а потом эта маргиналия попала в текст, став названием главы.

Что касается «Послания Валерия» (IV. 3—5), то Смит, основываясь на состоянии рукописной традиции[1168]1168
  См. о ней: Jankyn’s book I, 100—110.


[Закрыть], выдвигает следующие тезисы: было две авторские версии текста, более ранняя и более поздняя; вторая возникает, когда Мап решает включить «Послание», циркулировавшее анонимно и достигшее широкой известности, в состав «Забав придворных», по этой причине пересматривая текст и открывая наконец свое авторство. Возможно, именно в этой поздней редакции и возникает финальная часть «Послания», где речь идет от лица христианина: она логично связывается с открытием, что «Послание» написал не «древний», а «новый», а в первоначальной редакции она портила бы всю игру с античной маской «Валерия»[1169]1169
  См.: Smith 2017, 61f.


[Закрыть].

Следует наконец сказать подробнее, что такое «Послание Валерия»[1170]1170
  Вообще говоря, обычно оно называется «Dissuasio Valerii», т. е. «Отговаривание Валерия», но по-русски это звучит двусмысленно, и мы приняли облегченную форму заглавия, находящую основания в традиции: единственный список «Послания», где указано авторство Мапа, надписан так: «Послание магистра Вальтера Мапа к некоему его сотоварищу, как тут сказано, хотящему жениться» (Epistola Magistri Walteri Map’ ad quendam socium suum, ut dicitur uxorari volentem; Jankyn’s book I, 60, 123).


[Закрыть] и чем оно знаменито.

В «Кентерберийских рассказах» Чосера Батская ткачиха повествует, как ее пятый муж, Дженкин, дразнил ее, читая свое собрание трактатов «о злых женах»; она довольно точно описывает, что было в книге ее мужа:

«У него была книга, которую он радостно читал день и ночь для развлечения. Он называл ее „Валерий“» и „Теофраст“ и крепко над ней смеялся. Был также некогда клирик в Риме, кардинал, что звался Святым Иеронимом, написавший книгу против Иовиниана…» (Пролог Батской ткачихи, ст. 669—675).

Упомянутые книги легко узнаваемы. Трактат бл. Иеронима «Против Иовиниана», написанный в 393 году, опровергает учение Иовиниана о равноценности брака и девства. Иероним возносит хвалу христианскому целомудрию, создавая самый влиятельный в Средневековье женоненавистнический трактат. «Теофраст» – это трактат «О браке» (De nuptiis), приписываемый Иеронимом знаменитому Теофрасту (ок. 371—ок. 287), ученику и преемнику Аристотеля; латинский перевод этой «золотой книги Теофраста» Иероним прилагает к своему трактату[1171]1171
  Этот трактат Теофраста загадочен: нет никаких следов его существования на греческом языке, произведение peri gamou не упоминается в перечнях трудов Теофраста; он слишком длинен, чтобы быть частью, отделившейся от «Характеров», и слишком короток, чтобы быть самостоятельным произведением; вся его латинская рукописная традиция восходит к трактату «Против Иовиниана»; по существу, мы знаем этот текст лишь благодаря тому, что Иероним включил его в свою книгу, и приписываем его Теофрасту лишь потому, что Иероним так сказал.


[Закрыть]. Достойную компанию им составляет «Валерий», т. е. Вальтер Мап, укрывшийся под псевдонимом.

Сочиняя увещевательное послание своему другу философу, надумавшему жениться, Вальтер Мап сталкивается с богатым материалом античной и средневековой мизогинии и мизогамии и втягивается в увлеченную игру с ним. Он скрыл и себя, и адресата под классическими псевдонимами, и это привело к предсказуемым последствиям: «Послание Валерия» приписывали то Валерию Максиму, римскому писателю I века, автору «Достопамятных деяний и изречений», несмотря на то что в финале автор сбрасывает маску и начинает говорить как христианин[1172]1172
  См.: Schullian 1937.


[Закрыть], то бл. Иерониму – по тематической близости, хотя в «Послании Валерия» есть вещи, не укладывающиеся ни в христианскую мораль, ни в границы того, что мог сказать бл. Иероним[1173]1173
  В особенности скандально выглядит эпизод с Канием: этот кадисский жуир предпочитает сменных любовниц постоянной жене, а автор не торопится его осудить. В одной рукописи «Послания Валерия» в конце XVI века кто-то приписал: «Знай, что это послание – не


[Закрыть]. Кончилось это блистательным курьезом, который Мап, надо думать, умел бы оценить: благодаря «Посланию Валерия» он оказался первым английским автором, чья книга вышла из-под печатного станка (1468), – однако снова под именем почтенного создателя Вульгаты. Еще в 1846 году, за четыре года до того, как Т. Райт издал «Забавы придворных» в полном объеме, «Послание Валерия» было опубликовано в 30 томе «Латинской Патрологии» аббата Миня среди сочинений, приписываемых бл. Иерониму.

Как быстро достигло известности «Послание Валерия», показывает эпистолярий его современника Петра Блуаского. В 79-м послании тот потешается над знакомым диаконом, который, с юных лет будучи врагом женского пола, под старость решил жениться: тут перед нами снова проходят мудрый царь Фороней, Метелл с его остротой о субъектах и предикатах, легкомысленный поэт Каний с благоразумным пунийцем Ливием и прочие знакомцы из «Послания Валерия»[1174]1174
  PL 207, 243—247.


[Закрыть]. В следующем столетии, в «Романе о Розе», в той его части, что принадлежит Жану де Мену, Ревнивый Муж предлагает небольшой трактат против брака (ст. 8561—8758), где «Валерий» выведен как авторитет (ст. 8689) и использована как минимум одна история, восходящая к Мапу, – предсмертные думы царя Форонея. Чосерова Батская ткачиха заимствуется у Мапа рассказом о Ливии и Луцилии, отравивших своих мужей, одна от ненависти, другая от любви (Пролог Батской ткачихи, ст. 747—756), и бессердечным анекдотом о злосчастном вдовце, у которого уже третья жена повесилась в саду на дереве (ст. 757—764). Законченное и отшлифованное, в отличие от других разделов «Забав придворных», поражающее и богатством учености, и ироническим с ней обращением, «Послание Валерия», по выражению его издателей, было известно целым поколениям ученых и учащихся от Барселоны до Гданьска: тому свидетельством не только впечатляющее количество списков (около 160), но и объемный корпус средневековых комментариев на «Послание Валерия», часть которых явно рассчитана на школьную аудиторию[1175]1175
  См. Дополнение IV в наст. изд. Подробнее о жанре, структуре и рецепции «Послания Валерия» см.: Jankyn’s book I, 43—68.


[Закрыть].

В V разделе после вступления, посвященного «древним» и «новым», Мап повествует о доблести «новых»; единственное, что нарушает тематическую связность раздела, – его последняя глава, упоминавшийся нами черновик сатиры на королевский двор. Лишь III раздел выглядит действительно завершенным. Обнаруживающиеся в IV разделе черновые версии историй из I и II разделов говорят о том, что именно над этими двумя частями Мап продолжал работу. Весь этот материал, находящийся в разных стадиях завершенности, был собран вместе, возможно, по смерти Мапа. «Забавы придворных» были изданы неоконченными – не единственный случай в Средние века: так были собраны и изданы незаконченные работы Александра Гэльского и Фомы Аквинского по смерти авторов, так было с комментарием Жана Жерсона на «Песнь песней».

«Послание Валерия» находилось в широком обращении, но лишь один список содержит имя автора. «Забавы придворных» в целом, насколько можно судить, не имели хождения в Средние века[1176]1176
  Даже Гиральд Камбрийский, пересказавший много историй, находящихся в «Забавах придворных», и знавший автора, не обнаруживает знакомства с этой книгой.


[Закрыть] и уцелели в одной рукописи XIV в., хранящейся в Бодлианской библиотеке в Оксфорде (MS Bodley 851) : это том из 208 листов, содержащий кроме книги Мапа антологию средневековых латинских стихов и «Видение о Петре Пахаре»[1177]1177
  Полное описание рукописи опубликовано М. Р. Джеймсом (Walter Map 1914, VII– XI), ее детальный анализ см.: Rigg 1978.


[Закрыть]. «Забавы придворных» были опубликованы Томасом Райтом в 1850 году; до этой даты репутация Мапа основывалась преимущественно на высказываниях Гиральда. В 1914 году вышло издание, подготовленное М. Р. Джеймсом (Walter Map 1914)[1178]1178
  Это доставило позднейшим филологам удовольствие находить у Мапа общие черты с его издателем, известным автором «рассказов о привидениях» (ghost stories).


[Закрыть], а в 1923 – выполненный им же английский перевод. Через 60 лет издание Джеймса и его перевод были воспроизведены в пересмотренном виде в издании К. Н. Л. Брука и Р. О. Б. Майнорса в серии «Oxford Medieval Texts» (Walter Map 1983).

Название De nugis curialium находит основание в рукописной рубрикации (в конце каждого раздела неизменно стоит: «Кончается такой-то раздел Забав придворных»), но не в самом тексте: как заметил Л. Торп (Thorpe 1978, 9), Мап нигде не характеризует свои сочинения как nugae. Имя автора можно вывести из внимательного чтения текста, а название книги – нельзя. Тут стоит вспомнить, что книга с подобным названием существовала до Мапа: это написанный около 1159 года «Поликратик, или О забавах придворных и следах философов» (Policraticus, sive de nugis curialium et vestigiis philosophorum) Иоанна Солсберийского. Мы не знаем, кто дал книге Мапа ее название. Торп считает, что название De nugis curialium принадлежит переписчику, а не автору, и осторожно предполагает, что Мап мог бы назвать ее «Об остроумных придворных» (De facetis curialibus)[1179]1179
  Thorpe 1978, 15—16. Он указывает на фразу в I. 10: «И мне ли, дорогой мой Джеффри, придворному – не скажу остроумному (curialem, non dico facetum)…»


[Закрыть]. Но кто бы ни назвал так книгу Мапа, он, вероятно, намекал на некое сходство с книгой Иоанна. Оно, впрочем, кажется незначительным: во вступлении Иоанн говорит о взаимном презрении ученого и придворного (изучение «следов философов» – счастье для одного и пустая трата времени для другого) и выражает сожаление, что он двенадцать лет провел в пустых забавах на службе при архиепископе Кентерберийском. Начало «Забав придворных», с инфернальной картиной придворной суеты, выглядит откликом на «Поликратик», однако сходство не идет далеко: шутливый тон Мапа, его самоопределение и самозащита как нового (modernus) красноречиво контрастируют с книгой Иоанна (Echard 1998, 19). «Поликратик» все-таки не выбивается из жанра «княжеского зерцала», а «Забавы придворных» «колеблются между тем, чтобы быть пародией на „княжеское зерцало” и давать наставления читателям»[1180]1180
  Walter Map 1983, XXXIII. Сравнение «Забав придворных» и «Поликратика» см.: Rigg 1992, 92, 347f.; Echard 1996, 299—301; Smith 2017, 75.


[Закрыть].

В одном из пассажей, посвященных его писательским намерениям, Мап говорит, обращаясь к неизвестному лицу[1181]1181
  В I. 10 назван по имени некий Джеффри, который, по словам Мапа, «велит ему философствовать» (т. е. сочинительствовать) и о котором мы ничего не знаем. Если в III. 1 Мап обращается к нему же, это был скорее магистр, чем администратор (на тот момент, во всяком случае).


[Закрыть]: «Предмет, выбранный тобой для меня, столь обширен, что не одолеть никаким усердием, не совладать никаким трудом: слова и дела, доселе не описанные, всякая известная мне диковина, чтобы чтенье услаждало и наставленье правило нравы. Потому мое намерение – ничего нового не мастерить, никакой неправды не вносить, но посильно изложить все, что знаю, увидев, или чему верю, услышав» (I. 12). «Слова и дела» (dicta et facta) напоминают о «Достопамятных делах и словах» Валерия Максима, в которых Мап, вероятно, черпал вдохновение и находил жанровый образец, а заверения в верности истине повторены в запальчивом и заочном диалоге с цистерцианцами: «Признаюсь, я нелепый и пресный поэт, но не лжец: ведь не тот лжет, кто повторяет, а тот, кто выдумывает. Я же о них <…> рассказываю, что мне известно, и что церковь оплакивает, и что часто слышу, и что сам испытал» (I. 25).

При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что Мап не из тех рассказчиков, что позволяют своим правилам влиять на свое поведение. Впечатляющая подборка искажений исторической реальности, произведенных в «Забавах придворных», дана в статье Брука: от рассказа о византийской истории XII века, которую можно опознать лишь в самом общем виде (II. 18), через игры с классической древностью (если фантастический «Менестрат» в V. 1 рожден на свет той же любовью к мистификации, что немногим раньше одушевляла Гальфрида Монмутского) к причудливо преображенной английской истории в V разделе[1182]1182
  Walter Map 1983, XXXV—XXXVIII.


[Закрыть]. Украшаемый зыбкой достоверностью мелочей, его рассказ становится «сносно фактическим» лишь с 1130-х годов, т. е. со времен, которые застал сам автор, – и тут же вмешивает Миля Глостерского (ум. 1143) в историю Уоллингфордского договора (1153), чудесным образом сокращая 19-летнее царство Стефана. Настаивающий на своей правдивости Мап постоянно заставляет вспоминать, что Гуон приписал ему незаурядное знакомство с искусством лжи, причем в ряде случаев проблемой становится не только объем и характер деформаций, но и их направленность, т. е. цели, ради которых Мап трансформирует историческую реальность[1183]1183
  В этом отношении интересно, как Мап понимал разницу между историей (historia) и вымыслом (fabula) и была ли грань между ними непереходимой; см., например: Walter Map 1983, XLI—XLII.


[Закрыть]. Во всяком случае он относится к ней, как к попавшим в его руки традиционным сюжетам: «Ему нравится рассказывать непривычные истории о привычных героях, выставляя себя копиистом там, где дело идет о его собственном изобретении»[1184]1184
  Walter Map 1983, XXXIX.


[Закрыть]. Поразительно, что Мап трансформирует своей фантазией, небрежностью или ими обеими вместе не только седую старину, но и ту самую «современность», о которой говорит, что «о ее достопримечательных делах память свежа и ясна, ибо еще некоторые столетние живы, и бесчисленны сыновья, по рассказам отцов и дедов достоверно знающие о вещах, коих сами не видели» (I. 30). Он, видимо, не имел поводов опасаться, что кто-нибудь из слушателей остановит его посередине рассказа и скажет: «Это было не так». Тут следует указать на влияние Гальфрида Монмутского: можно предположить, что его творческий метод пересоздания древней истории[1185]1185
  См., например, замечания А. Д. Михайлова: Гальфрид Монмутский 1984, 207—216.


[Закрыть] легитимизировал не только для Мапа, но и для его аудитории сходное обращение с более близкими историческими событиями.

* * *

Чтобы дополнить портрет нашего писателя, попробуем на нескольких характерных фрагментах присмотреться к тому, как он работает с доступным ему материалом и что в его работе – самобытный опыт, а что – дань латинской поэтике Ренессанса XII века.

Мы цитировали замечание Дж. Б. Смита о тематической связности внутри каждого раздела; приведем один пример того, как в I разделе осуществляется переход от главы к главе и какие художественные эффекты из этого можно извлечь.

Мап обращается к традиции, согласно которой адские муки – лишь иносказательная картина вещей, существующих в земной жизни. Образец такой аллегорезы давал Лукреций; на эту тему высказывались такие авторитетные для Средневековья люди, как Сервий и Макробий, чьи рассуждения воспроизводит современный Мапу III Ватиканский мифограф[1186]1186
  См. примеч. 26 к «Забавам придворных».


[Закрыть]. Такое толкование открывает широкие возможности для философа и для всякого, кто привык думать, что «басни поэтов» – покров, которым окутана истина, и нужно уметь его снимать; но, кроме того, тут обнаруживается раздолье для сатирика. Начало I раздела «Забав придворных» показывает нам, что можно извлечь из мысли Лукреция, располагая временем, наблюдательностью и остроумием. Особого внимания заслуживает то, как Мап движется от темы к теме. Начав с тезиса «все, что есть в преисподней, есть и у нас» (I. 2), он дает серию сатирико-аллегорических толкований, которая вроде бы и заканчивается тем, с чего началась: «Но круженье огней, густоту мрака, потоков зловоние, скрежетание великое демонских зубов, встревоженных духов тонкие и жалобные стоны, червей, и гадюк, и змиев, и всяких пресмыкающихся гнусное ползанье и рыканье нечестивое, смрад, плач и страх – если бы все это я захотел аллегорически истолковать, среди придворных дел не оказалось бы нехватки в соответствиях» (I. 10). Далее по прихотливой ассоциации следуют комические жалобы домохозяина, не способного сладить с родней и челядью. Что думает читатель, когда от этой жанровой зарисовки переходит к истории короля Герлы (I. 11), – особенно когда доходит до сцены свадебного пира и видит короля, не умеющего управлять тем, что творится у него в доме? Видя связь с ближайшим контекстом, читатель полагает, что это история о трудностях правления и о том, что даже от короля не стоит ждать слишком многого. Но стоит ему дочитать историю, и он увидит, что ошибался. Оказывается, она встраивается в ряд иронических толкований потустороннего мира (там – греко-римского, тут – кельтского), только хиастическая композиция раздела до последнего момента вводила в заблуждение: применение этой притчи к нашему миру здесь дано не в начале, а в конце.

Вот пример того, как Мап обращается со своим материалом.

Как образец его писательских дарований приводят анекдот из «Послания Валерия» о дереве, на котором повесилась чья-то жена: Брук замечает, что «финальная версия лучше любого из ее источников». Источники – это Цицерон (Об ораторе. II. 69), откуда взят сюжет, и Авл Геллий (Аттические ночи. XIII. 2), у которого заимствованы имена. Посмотрим, что сделал с ними Мап.

У Цицерона история звучит так:

«Остроумны и такие высказывания, в которых шутка скрыта и только подразумевается (quae habent suspicionem ridiculi absconditam). Так сострил один сицилиец, которому приятель пожаловался, что его жена повесилась на смоковнице: „Умоляю, одолжи мне черенков от этого дерева!”» (Перевод Ф. А. Петровского).

У Мапа (IV. 3):

«Пакувий, плача, говорил соседу своему Аррию: „Друг, в саду моем есть злосчастное дерево, на котором первая моя жена повесилась, потом вторая, а теперь вот и третья”. Аррий ему: „Я удивляюсь, как при таких удачах ты находишь в себе слезы”, и еще: „Благие боги, какие издержки это дерево для тебя вздернуло!”, и в третий раз: „Друг, дай мне черенков от этого дерева, я их посажу у себя”».

Что делает Мап? Очевидным образом – увеличивает число жен и остроумных ответов до трех, так что рассказ становится неожиданно симметричным, а оба его участника – любителями амплификаций. Главное не так заметно: Мап меняет «смоковницу» (ficus) на «злосчастное дерево» (arbor infelix). Это открывает возможность для игры, в которую Мап с удовольствием втягивается.

Arbor infelix для безутешного вдовца Пакувия значит прежде всего «злосчастное дерево». Однако это выражение означает также «бесплодное дерево», в отличие от arbor felix – плодоносного. Оно перешло в религиозную сферу, где означало зловещие растения, посвященные подземным богам[1187]1187
  Их список находится у Макробия (Сатурналии. III. 20. 2—3).


[Закрыть]; Плиний говорит, что злосчастными и проклятыми (infelices damnataeque) считаются те растения, что не вырастают из семян и не приносят плода[1188]1188
  Естественная история. XVI. 45. 108.


[Закрыть]. Наконец, arbor infelix означает орудие казни, дерево, на котором вешают[1189]1189
  См., например: Ливий. История Рима от основания города. I. 26; Цицерон. В защиту Рабирия. 13; ср.: В защиту Милона. 33.


[Закрыть].

Посмотрим теперь на три ответа Аррия.

Первый касается того смысла arbor infelix, в котором о нем говорит несчастный вдовец: какое же оно злосчастное, если принесло тебе такие успехи?.. Второй, с труднопереводимой игрой однокоренными словами, говорит о виселице: «какие издержки (dispendia) это дерево для тебя вздернуло (suspendit)!» И третий – о том, что дерево это, вопреки Пакувию, плодоносное (felix), если имеет смысл брать от него черенки и надеяться на подобный же плод. С крайним бессердечием и изобретательностью Аррий отвечает не столько Пакувию, сколько выражению arbor infelix, не отпуская его, пока не выжмет всех смысловых возможностей, причем последняя его реплика (единственная из трех, восходящая к Цицерону) стоит рядом с характерным для Мапа средневековым кончетто. Это, конечно, уже далеко не пример «подозрения о скрытой насмешке» – но ведь Мап, заимствуя у классика остроту, не ставил себе целью сохранить ее характер.

Еще один пример того, как Мап обходится с источниками своего вдохновения.

В «Забавах придворных» можно заметить привязанность к одному типу сюжетного строения. Автор склонен к удвоенной разработке одного мотива, так что рассказ состоит из двух половин, вторящих друг другу. Очевидный случай – история короля Герлы (I. 11), симметрически выстроенная из двух королевских визитов, причем именно этим переработанная версия отличается от исходной (IV. 13). В «Садии и Галоне» (III. 2) варьируется мотив заместителя в поединке, сначала любовном, потом военном (в обеих вариациях участвует Галон, в первой он – партнер заместителя, во второй – заместитель самого себя).

В двух случаях Мап достраивает до подобной симметрии сюжет, доставшийся ему от традиции.

Все параллели, приводимые к «Парию и Лавзу» (III. 3), – это вариации истории о «жалобе на дурной запах изо рта», т. е. относятся лишь ко второй половине рассказа[1190]1190
  См. примеч. 482 к «Забавам придворных».


[Закрыть]. Мап создает предысторию, варьируя мотив губительной одежды: в первой половине Парий губит невинного друга отравленным платьем – во второй гибнет сам, принятый по платью за другого, и его смерть делается символическим воздаянием за его грех. В первой части люди видят смерть Лавза, не видя ее причины, – во второй видят убийство, но ошибаются насчет личности убитого. Этот сюжетный ход поддерживается общей темой новеллы. Главная движущая сила в ней – олицетворенная Зависть (Invidia), она подталкивает руку двух персонажей – царя Нина, которому не дает покоя благоденство соседей, и Пария, терзаемого благополучием друга. Прозрачная внутренняя форма слова invidia указывает на его связь с videre, «видеть», и античные этимологи понимали зависть как некое «чрезмерное, усиленное зрение» или, наоборот, как «не-видение», некую избирательную слепоту[1191]1191
  Цицерон. Тускуланские беседы. III. 20: «…от слова „видеть” можно без двусмыслицы произвести и слово „зависть”, которая бывает, когда человек слишком заглядывается на чужое счастье» (пер. М. Л. Гаспарова). Ср.: Isidorus Hispalensis. Differentiae (PL 83, 70). Priscianus. Institutiones grammaticae. XVIII. 131: «Завидую тебе, т. е. как бы делаюсь для тебя не видящим».


[Закрыть]. «Чрезмерное», губительное зрение воплощается в ученой отсылке к «дурному глазу» (двойной зрачок скифских женщин), а избирательная слепота воплощается в сюжетной структуре: «Парий и Лавз» в том виде, как он вышел из-под пера Мапа, – рассказ о двойном зрелище, в котором каждый раз не видно главного, сперва – на выгоду злодею, потом – к его гибели.

Того же рода история о константинопольском башмачнике (IV. 12). У обоих современников Мапа, рассказывающих эту историю, – Роджера Ховеденского и Гервасия Тильберийского (см. Дополнение II), – она начинается тем, что-де один рыцарь влюбился в девушку (или царицу), которая была недоступна ему при жизни, однако когда она умерла, и т. д. Мап – единственный, у кого сюжет усложняется предысторией, и довольно неожиданной: рыцарь, оказывается, прежде был башмачником и лишь от неразделенной любви сменил карьеру. Зачем это нужно? Трудно отказаться от мысли, что Мап сочинил первую часть, чтобы оттенить диковатую историю о некрофилии и о пагубе, которую приносит увиденная голова, рассказом совсем иного жанра – сентиментальной повестью, где любовь нарушает не грань между живым и мертвым, а лишь сословную границу, и где гибель бедному ремесленнику приходит от увиденной ноги («Однажды прекраснейшая девица <…> подошла к его окошку и показала обнаженную ногу, чтобы он ее обул. Несчастный глядит со вниманьем <…> и, начав с ноги, он принимает в свое сердце всю женщину, впивая без остатка ядовитую напасть, от которой весь погибает»). Не позволяющий серьезному быть до конца серьезным, Мап в этом случае не позволяет жуткому и отвратительному быть таковым без ограничений.

Самый блестящий в композиционном смысле пример такой двойчатки – это, пожалуй, новелла об Эвдоне (IV. 6). История о монастырском художнике, рассказанная здесь, была известна и до Мапа[1192]1192
  См. примеч. 654 к «Забавам придворных».


[Закрыть]. Он делает ее вставным рассказом, создавая миз-ан-абим: демон, намеренный заключить договор с Эвдоном, рассказывает ему, как другой демон, его брат, улаживал отношения с другим смертным. Главная история отражается во вставной, но Мап удваивает отражение, делая его композиционным принципом самой вставной новеллы: антагонистом художника становится не дьявол, а Морфей, бог сна, т. е., по существу, коллега по цеху. Оба, монах и Морфей, – искусные создатели вымышленных образов, и оба занимаются тем, что с помощью своего искусства портят репутацию друг другу (художник – прямолинейней, Морфей – тоньше, выказывая хорошее знание человеческой природы). В финале Мап доводит сходство до зеркального отождествления: Морфей принимает облик монаха, и в монастырском узилище два одинаковых человека глядят друг на друга, разделенные репутацией (один в узах, другой на свободе), в присутствии хора недоумевающей братии. Это, конечно, уже очень далеко от доставшейся Мапу простодушной легенды о том, как благочестивый художник одолел нечистого. История, рассказываемая демоном Эвдону, – в конечном счете о том, что добрая и дурная слава создается средствами художественной фикции и ими же снимается, – история лукавая, потому что для самого Эвдона его репутация потребовала полной гибели всерьез. Финальная мизансцена в истории Эвдона выстроена так же, как финал вставной новеллы: расстановке «монах—аббат—застенок» соответствует «Эвдон—епископ—костер», только здесь исчезает не волшебный помощник, принявший на себя дурную славу протагониста, а сам Эвдон, бросившись в огонь, потому что других средств одолеть свою репутацию у него нет. История Эвдона среди прочего и о том, что нельзя верить дьяволу, когда он рассказывает тебе аналогичные случаи из своей практики[1193]1193
  Ср.: Edwards 2007, 287ff.


[Закрыть].