Текст книги "Ростов Великий (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 55 страниц)

Глава 8
БОЯРИН НЕЖДАН

Возвратившись из Пургасовых земель, боярин Неждан Корзун долго недужил. Коренья и травы знахаря Епишки медленно восстанавливали силы: уж слишком тяжелы, оказались басурманские раны.

В боярский терем часто наезжал Василько, подбадривал:

– Крепись, Неждан, крепись!

– Да, знать, Богу не угоден, – тихо вздыхал боярин.

– Выкинь из головы, Неждан. И мне и Богу ты зело угоден. Нам с тобой надо еще много добрых дел сотворить. И сотворим!

– Спасибо, Василько Константинович… Народ-то как? Простил нас?

– Не переживай, Неждан. Народ не глупее нас, он давно уже во всем разобрался. Да и нельзя ему без князя. Сноп без перевясла – солома. А молодшую дружину заново набрали. Ждут тебя в челе на боевом коне твои гридни.

– Вдругорядь спасибо, Василько Константинович… Жаль, Лазутка в гридни не пошел. Жизнью ему обязан.

– Удалый детина, – кивнул Василько. – Видел его в сече.

– Позвал его намедни, щедро наградил, в дружинники звал. Отказался. Мое дело-де землю орать да ямщичьим делом промышлять.

– Необычный детинушка. Каждый человек норовит в княжью дружину угодить. И жизнь посытней да повольготней, и до боярского чина можно дослужиться. Прямо-таки рвутся на княжой двор. Этому же, вишь ли, «землю орать». Редкий человек.

Лазутка же, когда вышел из боярского терема, вскоре увидел у храма Спаса на Торгу пятерых знакомых ямщиков с косматыми бородами в сосульках. (Морозец давал о себе знать!). Ямщики аж присвистнули:

– Да ты ль это, Лазутка?

На ямщике – горностаевая шапка с малиновым верхом, теплая богатая шуба на лисьем меху, на ногах – белые сафьяновые сапоги с серебряными кисточками на голенищах.

– Ну, чисто боярин! Да твоя Манька увидит – умом тронется. Экий важный господин пожаловал. На какие шиши вырядился?

– Боярин Корзун за службу пожаловал.

– Дык с тебя причитается, Лазутка.

– А кто бы отказывал? – широко улыбнулся ямщик. Распахнул шубу, похлопал по тугой калите, что была привязана к поясу. – И деньгой боярин не обидел. Айда в избу питейную!

На широкую ногу погулял Лазутка. Угощал всех, кто заходил в питейную избу. Под вечер в избе яблоку негде было упасть. Калита заметно оскудела, но Лазутка – не скряга, денег не жалел. Пусть народ повеселится, в другой раз и его не забудет.

Ямщичий возок домчал Лазутку до самых Белогостиц; правда, оказался он в избе без богатой шапки – то ли в питейной избе обронил, то ли лихие людишки похитили. Но то не беда, была бы голова цела.

А боярин Неждан вспоминал Лазутку с добрым чувством. Побольше бы таких людей на Руси, честных да бескорыстных. И от шубы и от денег отказывался:

– Да я ж от чистого сердца, боярин. Не принято на Руси соратника в сече бросать. Ничего мне не надобно.

– Коль не хочешь обидеть меня, возьми. Я тоже от чистого сердца.

И всё же зело жаль, что Лазутка в дружину не пошел.

На широкую Масленицу навестила Неждана княгиня Мария с горячими блинами. Появилась она с ближней боярыней Любавой.

Корзун лежал на мягком ложе – бледный, осунувшийся, с глубоко запавшими голубыми глазами. Шелковистые русые кудри разметались по изголовью.

– Откушай блинов наших, боярин Неждан Иваныч. Не погнушайся, сами с Любавой пекли.

При виде молодой княгини и Любавы лицо Неждана порозовело. Он еще в Чернигове засматривался на юную боярышню, а затем видел её на свадьбе Василька и Марии во Владимире, но так к Любаве и не подошел. Не встретился Неждан с боярышней и перед походом на Мордву. Тогда он был здоровый, цветущий, а теперь вот захудалый и немощный, как старик. Господи, и зачем она тут появилась!

– Боярышня, подай блинков Неждану Иванычу.

Любава, стройная, с гибким станом и большими лучистыми глазами, сняла крышку с серебряного подноса и с поклоном ступила к ложу боярина.

– Откушай, Неждан Иваныч. Горяченькие, поджаристые, на масле. Сами в рот просятся.

Голос Любавы мягкий и задушевный, карие глаза улыбчивы и ласковы, от таких глаз любое сердце трепетно забьется.

Неждан, не боявшийся на медведя с рогатиной ходить, вдруг засмущался и оробел, и как будто язык проглотил.

– Аль не рад нам, боярин?.. Аль блины наши худо состряпаны? Уж мы-то с Любавой старались, – тепло, певуче и с легкой лукавинкой молвила Мария.

Наконец Неждан пришел в себя. Приподнялся на ложе, молвил взволнованным и прерывистым голосом:

– Рад видеть тебя княгиня… И тебя… Любава Святозаровна. Откушаю.

Любава присела на ложе, а поднос поставила к себе на колени. Неждан потянулся за блином, но ослабевшее тело вновь начало оседать на изголовье. Любава не растерялась, обняла левой рукой боярина за плечи, и, не давая ему опомниться, молвила с повелительной задоринкой:

– И чтоб все до единого блинчика!

Неждан в объятиях боярыни и вовсе залился румянцем. Куда только нездоровая бледность исчезла? Утонул в больших, лучистых очах Любавы, вдругорядь смущенно улыбнулся и… принялся за блины. Съел один, другой…

А Любава готова была обнимать Неждана целую вечность.

С того дня боярин Корзун пошел на поправку. Лекарь Епишка довольно высказывал:

– Я ж говорил тебе, боярин. Мои отвары и настойки кого хошь на ноги поставят. Вот уже и к вареву потянулся. То добрый знак.

Княгиня Мария, зная, как хочется Любаве вновь повстречаться с Нежданом, не раз и не два навещала боярина, и каждый раз замечала, как оживал при виде боярышни Корзун, и как счастливо искрились у обоих глаза.

Любава, распрощавшись с боярином, как на крыльях по сеням летала. Щеки её пылали, глаза блестели.

Княгиня же шла не торопко, улыбалась. Вот и еще скоро одной свадьбе быть. А ведь сколь в Чернигове на Любаву боярских сынков заглядывались. Были и красавцы писаные, но боярышня ни на кого даже смотреть не хотела. И вдруг в тяжело недужного Неждана влюбилась, только и разговоров о нем. Пойми вот тут сердце женское. Женятся, чада пойдут, добро бы сыновья.

Сама Мария была на четвертом месяце. Князь Василько прибыл из похода не на коне, а в возке. В терем входил, опираясь на двух гридней. Мария, встревоженная, с заплаканными глазами, встретила мужа на крыльце.

– Господи! Никак, ранен, любый мой.

Горячо обняла Василька, и всё заглядывала, заглядывала в его неспокойные, нахмуренные глаза.

– Ничего, ничего, Мария. Зацепили малость. То еще не беда.

Прислонил ладонь к округлившемуся животу, улыбнулся.

– Так, сказывала, сын будет?

– Сын, любый мой. Сын!

* * *

В Серпень, на святого Лаврентя,[78]78
  Св. Лаврентий – 10 августа.


[Закрыть] белогостицкие мужики, по обычаю, ходили в полдни на Вексу глядеть, как бежит река; коль тихо, то осень будет тихая, благодатная, а зима без вьюг.

– Ну, слава тебе Господи! – размашисто крестились мужики. – С хлебушком ноне будем.

– Не скажи, – хмуро произнес Лазутка. – Теленок еще в брюхе, а хозяин с обухом.

– К чему клонишь, Скитник?

– Серпень по Мокриде[79]79
  Мокрида – 19 июля.


[Закрыть] примечают, а на Мокриду всю ночь дождь лил.

– Не каркай! – ворчливо обронил староста Митяй.

– Каркай, ни каркай, а примету не обманешь.

Митяй погрозил Лазутке мослатым кулаком:

– Типун те на язык!

То, что вскоре хлынут небывалые дожди, замечал Лазутка и по другим приметам. Так и вышло. С половины августа до самого декабря густая тьма закрыла небо, и шли беспрестанные дожди. Хлеб и сено погнили на полях и лугах; житницы стояли пустые.

По Руси загулял глад и мор. За четь[80]80
  Четь или четверть – старая русская мера объема сыпучих тел, содержащая в себе 8 четвериков (около 200 литров).


[Закрыть] ржи платили уже по гривне серебра, но простолюдинам такие цены были недоступны.

Лазутка отнес на торги дареную Нежданом шубу, но купцы даже от богатой мягкой рухляди отворачивались, требовали злата, серебра и драгоценных каменьев. Еле выторговал Лазутка шубу за семь фунтишков хлеба, но у зимы брюхо велико. Уже в марте сосельники приели собак и кошек, а затем принялись готовить варево изо мха, из коры сосны и липы. Началась повальная смерть. Оставшиеся в живых, «простая чадь резаху людей живых и ядаху; а оные мертвячину в трупах обрезали и ядаху».

Семья Егорши и к мертвечине не прикасалась, и на разбой (как многие) не выходила.

– То – святотатство, – умирая, говорил старый Скитник. – Глад и мор по грехам нашим. – Князья, в нелюбье своем, забыли Бога и всё враждуют. Вот и наказывает всех Господь. Не пора ли одуматься властителям нашим?..

Это были последние слова Егорши. Он ушел первым в иной мир. За ним – старая Варвара, Маняша и двое сыновей.

Лихолетье бродило по Руси.

Часть третья

Глава 1
ОЛЕСЯ

– Беда, Василь Демьяныч!

Купец Богданов, степенный, дородный, с кудреватой светло-русой бородой, недоуменно глянул на запыхавшегося холопа.

– Чего ты, как загнанная лошадь?

– Беда, сказываю… Лазутка Скитник твою Олесю увез!

– Как это увез?

– На Соборной площади кинул в возок – и был таков. Я, было, погнался, да где там. Умчал Лазутка, теперь ищи – свищи.

Василь Демьяныч угрозливо поднялся с лавки, вытянул плетку из-за голенища сапога и стеганул Харитонку.

– Куда смотрел, пес?! Забью!

Хлесткие удары обрушились на холопа, пока в повалуше не оказалась жена купца Секлетея.

– Да что ты, государь мой? Охолонь!

Василь Демьяныч отшвырнул плетку и приказал:

– Беги, шелудивый пес, на конюшню. Выводи с Митькой коней – и в погоню. А я к князю Василько. Авось сыскных людей даст.

– Да что стряслось, государь мой? – вопросила супруга.

– Срам на мою голову, вот что. Треклятый ямщик Лазутка дочь похитил. Белым днем. За неделю до венца!

Секлетея всплеснула руками и залилась горькими слезами.

* * *

Пятнадцать лет назад молодой ростовский купец Василий Богданов уехал по торговым делам в Углицкое княжество. Уезжал после Покрова, а вернуться в Ростов Великий норовил к Егорию вешнему.[81]81
  Егорий вешний – 9 мая.


[Закрыть] Всю долгую осень и зиму проживал у знакомого купца Демида Осинцева. Был Василий Богданов в ту пору не столь уж и богат, но промышлял торговлишкой довольно умело. В свои тридцать пять выглядел куда молодцом. Рослый, с широкими покатыми плечами и благолепным лицом. Женщины заглядывались на купца-молодца, но он, казалось, не замечал их взглядов: верен был супруге своей Секлетее.

И всё же как-то на торгу, что близ деревянного княжеского детинца, запомнилась купцу одна молодка – среднего роста, белолицая, большеглазая, с пушистыми иссиня-черными бровями.

Молодка долго присматривалась к круглой бобровой шапке и тихонько вздыхала.

– Аль приглянулась? – спросил Василь Демьяныч.

Молодка подняла на купца свои лучистые, васильковые глаза, улыбнулась краешками полных вишневых губ и… смутилась, отчего на её бархатных, мягких щеках заиграл румянец.

У Василия Демьяныча аж сердце оборвалось. Ну и лепая же молодка, Господи!

– Приглянулась, но… но я вдругорядь зайду.

– От чего ж вдругорядь? – заволновался купец. – Коль дорого, уступлю. А коль не обидишься – так отдам.

Молодка еще больше вспыхнула.

– Спасибо на добром слове. Пойду я.

Тихо молвила и вышла из лавки. А Василий Демьяныч вначале застыл столбом, а затем выскочил из лавки и поманил одного из мальчонок, крутившихся на торгу.

– Зришь женку? Ту, что в малиновой шубке.

– Ну!

– Ступай за ней и изведай, где её дом. Резаной одарю.

– Да я за такую деньгу в лепешку расшибусь! – обрадовался мальчонка.

Мало погодя, купец проведал: женку зовут Олесей Васильевной. Вдова. Муж был княжьим дружинником. Живет неподалеку от храма Константина и Елены. Чад малых не имеет.

С того дня купца Богданова будто подменили. Ночами перестал спать, и все думы об одном – Олеся, Олеся! Имя-то, какое чудесное.

– Уж не занедужил ли, Василь Демьяныч? – обеспокоенно спросил Демид Осинцев. – Весь какой-то чумной, будто сглазил кто, упаси Господи.

– Сглазил, Демид Ерофеич, – открылся купец. – Вдовую женку дружинника Евдокима повстречал. Олесю. И вот ныне душой маюсь.

– Ясно, – хмыкнул в рыжеватую бороду Демид. – Хорошо знавал я Евдокима. Жену свою он из Полоцка привез… Добрая женка – и нравом и красотой. Рукодельница, мужа своего чтила… Но с чего ты загорелся? Аль супругу разлюбил?

– Да я, можно сказать, и любви-то не изведал. Ведь как у нас на Руси? Отец присмотрел, сосватал – ну и получай супружницу… Прижилась, хозяйка не из худших, но любви не получилось… Не ведаю, как дальше быть.

– В таком деле тебе я не советчик. Как душа подскажет.

А душа Василия рвалась к избе Олеси, что подле храма. Женка в его лавке так больше и не появилась. Набрался духу молодой купец, собрал подарки и… постучал в желанную калитку.

Олеся не затворилась, впустила. Василий же прямо с порога брякнул:

– Хоть серчай, хоть гони прочь, но люба ты мне. Что хочешь, делай, но жить я без тебя уже не сумею… Всё в лавке тебя поджидал.

В лавку же Олеся не захотела больше идти. Оробела. Уж больно понравился ей молодой купец, чем-то похожий на её погибшего супруга. Такой же высокий, крутоплечий, с темнорусой шелковистой бородкой. Как увидела, так едва ноги до избы донесла. Затем встала у кивота, и всё молилась, молилась, прося у Богоматери прощения за грешные мысли. Несколько дней провела в молитвах, и зарок себе дала: к лавке больше не ходить, купца-молодца не видеть… А он, нежданно – негаданно, сам заявился. И дрогнуло сердце Олеси, про зарок свой забыла, ночевать (да прости её, Господи!) оставила.

Страстная, хмельная была эта ночь!

Купец Василий задержался в Угличе дольше задуманного. Уж как он любил все эти месяцы Олесю! Обрадовался, когда она затяжелела. Молвил:

– От жены своей я чад не имел. Не дал ей Бог стать матерью… Пусть идет в монастырь. Тебя ж, ладушка моя, в жены возьму.

– Грех это, Василий, не хочу его на душу брать.

– Грех – не чадородной быть. Не принимай близко к сердцу. Всё уладится.

Трудными были роды Олеси. Бабка-повитуха головой качала:

– Как бы не преставилась. Ох, тяжело чадо на свет божий идет.

Роженица, словно предчувствуя смерть, молвила страдальческим голосом:

– Коль помру, выполни мою последнюю волю, Васенька… Сын появится, то нареки в честь тебя, Василием, а коль дочь – Олесей. Не покидай её.

Родив дочь, Олеся умерла.

Вернулся Василий Демьяныч в Ростов Великий с дочкой Олесей.

Глава 2
ЛАЗУТКА

В Ростове Великом набольшим купцом был Глеб Митрофаныч Якурин. Хоромы его стояли неподалеку от крепости, за земляным валом, на углу Ильинки. Прослыл Глеб Митрофаныч не только знатным купцом, но и усердным богомольцем. Не пропускал ни заутреню, ни обедню, ни всенощную, одаривал храмы богатыми приношениями. Владыка не нарадовался: все бы так купцы щедро на церковь жаловали.

Простолюдины же радость владыки не разделяли:

– Купец Якурин хочет грехи свои замолить, а они – тяжкие. В молодости, чу, татьбой[82]82
  Тать – вор, грабитель, разбойник, злодей.


[Закрыть] промышлял, невинные души губил. Кровавы его денежки.

Всякое говорили про купца, однако толком никто ничего не ведал. В Ростове Глеб Митрофаныч осел лет десять назад, а где он раньше был и чем занимался известно лишь одному Богу.

Как-то в Пасхальную ночь Глеб Митрофаныч увидел на женской половине храма юную девушку необычайной красоты. Подле неё, держа свечку в руке, молилась жена купца Богданова Секлетея. Сам купец, как и Якурин, стояли на мужской половине.

«Красна девка, – подметил про себя Якурин. – Надо к Василь Демьянычу в гости пожаловать».

Купца Богданова он хорошо знал, но в избе его никогда не был: не пристало первому ростовскому купцу к меньшим торговым людям в гости набиваться. Пусть они кланяются. Но здесь дело особое. У купца Якурина – великовозрастный сын, давно пора его оженить. Хватит на отцовской шее сидеть, пусть отделяется и добывает калиту своим умом.

Пришел купец Якурин к купцу Богданову после Светлого Воскресения. Василий Демьяныч немало тому подивился. С какой это стати Якурин в его дом завалился? Но ясно одно – не по пустякам.

Богданов усадил Якурина в красный угол, и повелел Секлетее и Олесе накрыть стол. Глеб Митрофаныч, близехонько разглядев девушку, окончательно решил: лучшей жены его сыну Власу не сыскать.

Когда стол уставился медами и обильной снедью, женщины, как это и полагалось на Руси, удалились, а между купцами начался неторопливый мужской разговор. Долго толковали о торговых делах, потягивали мед, закусывали снедью, и лишь где-то часа через два для Василия Демьяныча всё прояснилось.

– Как ни петляй, не ходи вокруг да около, но пришло время о важном деле покалякать… У тебя, Василь Демьяныч, красна-девица на выданье, у меня сын – добрый молодец. Не породниться ли нам? Глядишь, и торговля твоя в гору пойдет. Я помогу, без всякой корысти, как сват свату.

Обескуражил Глеб Митрофаныч купца Богданова. Отдать в чужой дом родное дитятко, дочь ненаглядную?.. Нет, нет! Остаться без Олеси – пустить в дом тоску и кручину.

Василий Демьяныч, кажется, только сейчас осознал, насколько дорога ему дочь. Она вся была похожа на мать, которую он так безоглядно любил.

– Чего замолчал, Василь Демьяныч? Аль сватовство моё не по нраву?

– По нраву, Глеб Митрофаныч. Спасибо за честь… Но токмо не приспела пора моей Олесе. Всего-то пятнадцать годков. Ты уж не обессудь.

– Самая пора, Василь Демьяныч. Чай, ведаешь, князья своих дочек едва не с осьми лет замуж отдают. А то – пятнадцать! Удивил, называется. Не век же ей в девках сидеть. Как ни заплетай косу, а не миновать расплетать.

– Так-то оно так, – вздохнул Василий Демьяныч. – Не век сидеть. И все же обождем годок.

Купец Якурин поднялся из-за стола.

– Чую, тебя не свернешь, но и я на попятную не пойду. Подожду и годок… Но токмо береги свою дочку. От всего береги – от сглазу и порчи, от молодца-ухарца. За год всякое может приключиться.

Купец Якурин как в воду глядел. Приключилось! Любимое чадо выкрал ямщик Лазутка.

* * *

Лазутка Скитник давно был известен всему Ростову Великому. Дюжий, первый кулачный боец, к любому ремеслу свычен – хоть кузнец, хоть оружейник, хоть кожевник, хоть древодел… Всё горело в его проворных, сильных руках. Да и нравом был добрым, открытым, отзывчивым на людскую беду, за что Лазутку и любил ремесленный люд.

Скитнику было за двадцать, когда всю его семью погубила моровая язва. Страшным было его горе! Обычно веселый и непоседливый, он надолго замкнулся, закручинился, и лишь на третьем году, после смерти домочадцев, стал приходить в себя. С его ямщичьего возка вновь послышались озорные, задорные выкрики:

– Кому на Ивановскую?.. Кому на Чудской конец? Налетай, православные, вмиг доставлю!

Возок его – на Соборной площади, где раскинулся многолюдный торг. И ростовцы подходили – кто с закупленной липовой кадушкой, кто с кулем жита, кто с тяжелым железным сручьем…

Ямщичье дело Лазутка выбрал по наследству. Отец всю жизнь колесил по Древней Руси и довольно говаривал:

– Свое дело, сынок, ни на какое другое не променяю. Все дни на волюшке. Сидишь на коне, кнутом помахиваешь, а окрест такая лепота, такие просторы, что дух захватывает. И всюду луга зеленые, леса дремучие, реки широкие. А зимой? Ветерок да морозец лицо пожигают, снежок метельный сечет, а тебе всё в радость. Никакой бес тебя в бараньем полушубке не продерет. Скачешь, вдыхаешь ядреный морозец, а душа поет. Как ни тяжка ямщичья служба, а лучше её не сыскать. Чего токмо не наглядишься!

С десяти лет (как поводырь калик перехожих[83]83
  Калика перехожий – паломник, странник, нищий, большей частью слепой, собирающий милостыню пением духовных стихов.


[Закрыть]) отец скитался по Руси, отчего и закрепилась за ним кличка Скитника.

Вот и Лазутка, перепробовав много ремесел, подался в ямщики. То возил по городам и весям княжьих дружинников, то перебивался торговым извозом. За деньгами особо не гнался, и никогда их не копил. Чуть что – в питейную избу, дабы подсесть к каликам перехожим, угостить их медком или брагой, и послушать их дивные сказы. Старец-гусляр – самый желанный человек для Лазутки. Он готов был слушать бояна день и ночь. Песни сказителя – гусляра о веках давно минувших, о славных богатырях бередили душу. В такие минуты Лазутка готов был взметнуть на лихого коня, и мчатся в далекие степи, дабы, как ростовец Алеша Попович, сразиться с дикими кочевниками, набегавшими на Русь.

– Чую, по нраву тебе сказы мои? – вопрошал гусляр.

– По нраву, старче. Какие удалые богатыри Русь защищали! Один Илья Муромец чего стоит… Испей, старче, медку, да еще спой.

– Спою, детинушка.

Гусляр пел, калики подтягивали, а Лазутка чутко вслушивался в былинный сказ, после коего щедро угощал странников, опустошая свою калиту.

Любил Лазутка Скитник и ростовский торг, когда город вырастал заезжим людом едва ли не впятеро. Торг шумел, гомонил, заполнялся звонкими выкриками «походячих» торговцев.

* * *

Весенний майский день выдался теплым, погожим. На синем бездонном небе ни облачка. Из-за княжьего терема духовито пахло черемухой и сиренью.

– Экая благодать, – молвила Секлетея, проходя торговыми рядами.

– Благодать, матушка, – кивнула Олеся.

Купец Василий Богданов отбыл в Ярославль, а жена его и дочь, пользуясь случаем (Василий Демьяныч крайне редко выпускал женщин из дома), надумали сходить на торг и хоть как-то развеяться.

Секлетея надолго застряла в «красном» ряду, где купцы продавали нарядные бухарские ковры и богатые ткани любых цветов. Товар радовал глаз, мимо не пройдешь.

Олеся же, на какое-то время, забыв про мать, оказалась в «кокошном» ряду. Была она в голубом летнике, в алых сапожках из юфти; на спине колыхалась пышная темно-русая коса, заплетенная бирюзовыми лентами. В маленьких мочках ушей поблескивали золотые сережки. Красивая девушка бросалась всем в глаза.

К Олесе подскочили трое «походячих» торговцев с лукошками, начали приставать:

– Чьих будешь, красна-девица?

– Пойдем с нами гулять.

– Всё злато-серебро будет твое!

Олеся вспыхнула и попыталась вернуться к матери, но разбитные торговцы, скаля зубы, еще теснее обступили девушку и продолжали насмешничать.

Лазутка только что вернулся из поездки: отвозил покупателя с двумя кадками на Ивановскую улицу. Спрыгнул с коня и увидел девушку, окруженную подвыпившими парнями, кои становились все развязнее и наглее.

– А ну бросьте охальничать! – прикрикнул Лазутка.

Парни оглянулись на Скитника, осерчали.

– А это что за указчик?

– Крути хвост кобыле и не вмешивайся!

Торг замер: что-то будет. Эти, не весть, откуда прибывшие на торжище парни, видимо не слышали о Скитнике. Лазутка же спуску не даст, детина не из робких.

Лазутка ступил к охальникам, и вновь повторил:

– А я, сказываю, бросьте. Ну!

Но парни не захотели отступать, захорохорились.

– А ну беги на Лысую гору ко всем чертям. Живо!

Один из торговцев поднял было на Скитника руку, но Лазутка успел её перехватить и перекинул парня через себя.

– Наших бьют! – заорал содруг потерпевшего.

К охальникам подскочили еще трое приезжих молодцов, но торг не вмешивался, верил в Лазутку. Да и чем не потеха задарма?

И началась потасовка. Лазутке пришлось показать всю свою силушку. И минуты не прошло, как все охальники были положены наземь.

Олеся отошла в сторонку, испуганно прислонилась к возку.

Лазутка, под восторженный гул ростовцев, подошел к девушке, глянул в её лицо и… подхватил на руки.

– Успокойся, лебедушка. Здесь на торгу и не такое бывает… Где живешь?

– На Ильинке, – прошептала Олеся.

Лазутка бережно посадил девушку в возок, а сам лихо взметнул на коня.

– Мигом довезу!

Сзади послышался заполошный голос Секлетеи:

– Погодь, вражья сила! Останови-ись!

Но Лазутка остановил возок лишь на углу Ильинки.

– Куда дале, лебедушка?

– Да вот и дом мой, – взволнованным голосом молвила Олеся и спохватилась. – А как же матушка?

– Не пропадет твоя матушка. – Лазутка подал девушке руку, и та сошла из возка. Скитник глянул в глаза Олеси и нежданно-негаданно для самого себя смутился и даже как-то оробел. Скрывая смущение, несвойственным ему голосом молвил:

– Ступай, лебедушка. Теперь тебя никто в Ростове не обидит.

– Спасибо тебе, добрый человек.

Олеся поклонилась в пояс и гибкой, мягкой походкой пошла к дому.

Лазутка проводил ее завороженным взглядом, а затем вспрыгнул на коня и помчал к торгу.

С того дня запала Олеся в Лазуткину душу. Да и Олеся его не забывала, нет-нет, да и вспомнит Скитника. Какой же он сильный! Ишь, как ловко её обидчиков раскидал. И лицом пригож.

В другой раз они встретились через неделю, когда к берегу Неро-озера пристал большой торговый караван, пришедший через Которосль из Ярославля. Поглазеть на нарядные суда и товары выходил весь Ростов Великий.

Пришел на Подозерку и купец Богданов со своими домочадцами: не так уж часто торговые караваны к городу прибывали.

Лазутка, кинув на Соборной площади извоз, вышел на берег речки Пижермы. Здесь начинались избы Рыболовнолй слободки. На плетнях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и вяленой рыбой.

С Подозерки открылось озеро – тихое, спокойное, простиравшееся вдоль на много верст. У причалов, с вбитыми в землю дубовыми сваями, стояли на якорях лодии и струги, насады и расшивы; среди них возвышалось большое двухярусное судно с резным драконом на носу.

– Нешто корабль? – подивился, застывший подле Лазутки чернобородый мужичок в пеньковых лаптях, прибывший в Ростов из лесной бортной избушки. О кораблях он слышал только по рассказам стариков да калик перехожих.

– Что, брат, в диковинку?

– В диковинку, – признался мужичок. – Живу в глухомани, у черта на куличках. Отсюда, коль ехать в Переяславль Залесский, то добрых двадцать верст. Бортничаю на князя Василька. Где уж нам корабли видеть? – словоохотливо произнес мужичок.

– У тебя изба под сосной, баня-мыленка да журавль[84]84
  Журавль – колодец.


[Закрыть] подле ели. Не так ли?

– Та-ак, – изумленно протянул бортник. – Как проведал-то? Ты у меня николи не был.

– Был, – рассмеялся Лазутка. – Куда токмо меня черти не заносили. Просидел в твоей избенке с утра до полудня, но ты так и не появился.

– Да я, никак, борти проверял. То-то я заметил, что в яндове медку поубавилось.

– Ты уж прости, брат, – улыбнулся Скитник. – Но долг платежом красен. Верну сторицею. Как звать тебя?

– Зови Петрухой… Петрухой Бортником. Так меня княжьи люди кличут.

– А меня Лазуткой. Ишь, какой корабль – красавец. Мы тут всяких нагляделись. Озеро-то у нас большое, многие его Тинным морем величают. Бывает, из Хвалынского моря причаливают с товарами заморскими.

Скитник внезапно увидел Олесю, и сердце его учащенно забилось.

– Ты прости меня, Петруха. Отойти мне надо.

Ноги, казалось, сами понесли к Олесе. Встал неподалеку. Надо бы, как и всем зевакам, морской корабль разглядывать, но глаза тянулись совсем в другую сторону. Стоял, любовался девушкой и недоумевал. Что это с ним? Почему так хочется подойти и поговорить с купеческой дочкой? Но не подойдешь: Василий Демьяныч уж куды как строг, крепко держится стародавних обычаев, не даст и рта раскрыть. Понравилась дочка – поговори допрежь с отцом, но разговора не получится. Куда уж простолюдину до богатой купеческой дочки? Знай сверчок свой шесток.

Олеся каким-то неизведанным чувством уловила Лазуткин взгляд. Она слегка повернулась, и их глаза встретились. Лицо Олеси залил яркий румянец. Она потупила очи, обернулась к Тинному морю, но вскоре ей вновь захотелось встретиться глазами с высоким чернокудрым ямщиком. Так продолжалось несколько раз, пока она не почувствовала, что вся дрожит от какого-то неизведанного, сладостного ощущения. Господи, что это с ней, в свою очередь думала Олеся. Почему хочется и хочется смотреть на этого мужчину, коего и видит во второй раз. И это «почему» стало постоянным и назойливым, оно не покидало её ни днем, ни ночью. Ямщик, с шапкой густых волнистых волос и кудреватой бородкой заслонил ей отца, мать и сверстниц-подружек, кои иногда посещали с матерями ее родительский дом.

– Уж не занедужила ли ты, дочка? Замкнулась, отвечаешь невпопад. Будто порчу на тебя навели, не приведи Господи. Тревожусь я.

– Не тревожься, матушка, никакой хвори у меня нет.

Секлетея лишь первые месяцы косо смотрела на пригулыша, но затем попривыкла, а затем полюбила и стала называть дочкой. Росла Олеся доброй и ласковой, не ведая, что Секлетея будет ей мачехой.

Василий Демьяныч в первый же день приезда из Углича строго-настрого наказал:

– Коль чадо не примешь, то уйдешь, Секлетея, в монастырь.

Секлетея пригулыша приняла, да так, что любовь её к Олесе стала глубокой и необоримой.

Василий Демьяныч частенько отлучался из города по своим торговым делам. Уезжая, всегда Секлетее говорил:

– Дочь пуще глаз береги.

Секлетея берегла, ни на шаг от себя не отпускала, но как-то крепко застудилась, легла под образа и скорбно молвила:

– Никак, смертушка приходит. Вся грудь огнем горит.

Говорила она хрипло и утробно кашляла.

– Надо бы к знахарке, – участливо молвила Олеся.

– Надо бы, доченька, но Харитонка и Митька, сама ведаешь, с отцом уехали. А мне уж не дойти, мочи нет.

– Так я добегу, матушка! Где знахарка живет?

– На Покровской… Да токмо нельзя тебе со двора. Народ-то всё бедовый, особливо ухари-молодцы. Помнишь торг?.. Помолись лучше за меня, доченька, видно Бог к себе зовет.

Но Олеся первый раз ослушалась. Выскочила из избы – и на Покровскую. А тут (вот что значит судьба!) – Лазутка с возком. Увидел Олесю, спрыгнул с коня, обрадованно молвил:

– Здравствуй, Олеся Васильевна. Куда бежишь, будто на пожар.

– На Покровскую к знахарке. Матушка занемогла.

– К старушке Меланье, поди?

– К ней, наверное. Имечко её не ведаю.

– К ней, одна она на Покровке. Садись в возок. Садись, не стесняйся. Да вон и дождь расходится.

Олеся уселась в крытый летний возок, а Скитник глянул на небо, по коему наплывала с юга черная, зловещая туча. Вскоре подул неистовый шальной ветер, ослепительно вспыхнула змеистая молния, и тотчас раздался резкий оглушительный гром. Непроглядный ливень обрушился на Ростов.

Лазутка покинул коня и забрался в возок, в коем напугано съежилась Олеся.

– Надо малость переждать.

– Какая адская гроза, – пролепетала девушка и перекрестилась.

Вблизи страшно полыхнула молния, и также страшно ударил трескучий, яростный гром.

– Ой! – и вовсе перепугалась Олеся и невольно прижалась к Скитнику. Тот легонько обнял её за плечи, принялся успокаивать:

– Да ты не бойся, лебедушка. Сия гроза скоротечная, быстро уйдет.

Лазутка обнимал девушку, касался щекой её лица, чувствовал её горячее трепетное тело и молчал, радуясь нежданной встречи.

Молчала и Олеся. Испуг её исчез. Прижавшись к Скитнику, она забыла обо всем на свете. Душа её пела, наполнялась невиданным до сих пор чувством – захватывающим, блаженным. Как хорошо с этим ямщиком, какие сильные и нежные его руки. Так бы и сидела, сидела веки вечные.

– Олеся… Лебедушка ты моя.

– Что? – сладостно выдохнула Олеся, и закрыла глаза, ожидая новых ласковых слов.

– Люба ты мне, Олеся. Нет мне покоя, все думы о тебе.

По кожаному пологу возка говорливым шумным потоком бил ливень, и тихие взволнованные слова Скитника были едва слышны, но Олеся их чутко уловила.

– Что скажешь мне, лебедушка?

Олеся в ответ лишь теснее прижалась к ямщику, и тот понял, что он не безразличен этой девушке. Душа Лазутки возликовала. Боже ты мой, как она хороша! Он робко коснулся рукой её пушистой косы, затем слегка провел по её густым, черным бровям и вдруг услышал желанное: