Текст книги "Ростов Великий (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

В восьмом веке Сарское городище стало важным торговым центром. Купцы плыли на своих судах по Саре до озера Неро, а из него, через Вексу и Которосль, выходили на Волгу и доставляли свои товары в Волжскую Булгарию. Но и это не предел. Купцы торговали даже с варяжскими странами.

– Прекрасно. Вот тебе и чудь! – восхитилась Мария.

– Гордый народ. В первое время, когда меряне были не так уж и сильны, они платили дань варягам, а когда окрепли, прогнали сборщиков дани за море. В 862 году они вошли в состав государства Рюрика, а затем приняли участие в походе князя Олега на Царьград и взяли его на щит.

– Ты рассказываешь удивительные вещи. Но как же погибло Сарское городище?

– Оно не погибло, Мария. В десятом веке на земли мерян пришли новгородские славяне и кривичи с верховьев Днепра. Они стали возводить на берегах Неро свой город. Рост славянского населения, возникновение Ростова, его усиление и возросшее могущество княжеской власти вызвали распад мерянских общин и сделали невозможным существование Сарского городища.

Лицо Марии стало озадаченным.

– Конец Сарского городища мне понятен. Но не понятно другое, Василько. Славяне пришли на Неро в десятом веке, а по летописи Ростов появился в 862 году. Недоразумение.

– Похвально, что ты это заметила, Мария. Я и сам об этом не раз раздумывал и пришел к выводу, что монах Нестор…

– Нестор? – прервала Василька княгиня. – Монах Киево – Печерского монастыря, что написал «Житие Бориса и Глеба»?

– Вот именно, Мария. Он же, как утверждают некоторые летописцы, написал и «Повесть временных лет», и совершил ошибку, рассказывая о 862 годе. Ростова тогда и в помине не могло быть. Поэтому этот год – год включения мерян в державу князя Рюрика. Ростов же вновь упоминается через 126 лет. До этого же о нем не сказано ни единого слова! Выходит, его и не было. Летописец упомянул его в 988 году, когда маленький погост на Неро-озере перешел во владения Ярослав Мудрого. Ростов стал местом сбора дани, и он, почти сто лет, мирно жил с Сарским городищем. Никаких войн! Ныне бы так соседствовали удельные князья.

– А как произошло название города?

– Когда-то отец мой, великий книжник, рассказывал, что свое название город получил от личного имени: Ростов – город Роста. Он действительно быстро рос, и уже в двенадцатом веке превратился в великий город. Однако отец сделал и оговорку. Ростов мог получить название и от уменьшительного имени Ростислава. Но как было на самом деле, потомкам уже никогда не изведать…Но вернемся, Мария, к Сарскому городищу. Окончательный распад мерянских племен произошел в княжение Ярослава Мудрого. В начале одиннадцатого века меряне покинули Сарское городище. А жаль: оно оказалось ненужным не только своему племени, но государству, от имени коего выступал Ростов со своими боярами. Ярослав Мудрый, поставив в Медвежьем Углу, на Волге, град под своим именем, зело усилился, и посчитал, что соседи – меряне ему больше не нужны. Они же ушли на восток и осели на землях Волжской Булгарии, с коей Русь давно враждует..

– Таковы исторические превратности, – вздохнула Мария. – Теперь мне вдвойне хочется взглянуть на остатки городища.

– Не только взглянуть, но и полетать на коне. Меж рекой и холмами – раздольная луговина. Отведешь свою душеньку, Мария.

Глава 2
КОРМЧИЙ ТОМИЛКА

Лазутка Скитник шел к Ростову лесами. Ведал: большаком идти нельзя, его ищут княжьи люди. Продирался через дремучие леса и всё вспоминал боярина Корзуна. Вот тебе и Неждан Иваныч! Смел. Ни князя Владимира, ни брата его Василька не забоялся. За такую дерзость можно и в опалу угодить. А он возьми да и выручи из беды ямщика – простолюдина. Ну и боярин! Когда тот обрезал веревки, коими накрепко был привязан к телеге Лазутка, тихо молвил:

– В Углич не суйся. Олесю твою в Ростов к отцу спровадили.

– Спаси тебя Христос, боярин. Но ты-то как выкрутишься? Князья тебя не простят.

– За меня не тревожься. Я всё продумал…А теперь к лесу, Лазутка.

В чаще боярин начал распиливать терпугом оковы, но и до половины не допилил: Лазутка повел могучими руками, и железа развалились.

– Однако ж силен ты, ямщик. Чисто медведь, – молвил Корзун и протянул Скитнику узелок. – Тут кое-какая снедь, подкормишься.

Лазутка поклонился боярину в пояс.

– Вдругорядь спасибо, Неждан Иваныч. Да храни тебя Бог.

На том и распрощались. Любопытно, как выкрутится боярин?

Затем мысли Скитника перекинулись на Олесю. Корзун как-то проведал, что ее отправили в Ростов к отцу. Молодец, боярин, а то бы рвался сейчас Лазутка в Углич, хотя проку от этого было бы мало: княжьи люди не дремлют, ловко же они его схватили… И как им это удалось? Никто ж в Угличе ни его, Лазутку, ни Олесю не знал. Сродники кузнеца Малея – и всё тут. Так кто ж выдал, какая черная душа напакостила?… Ныне Олеся с Никитушкой у купца Василья Богданова. Как они там? Отец-то строг, небось, родную дочь не пожалел и плеточкой попотчевал. Но это самое легкое наказание. Купец может и в подполье Олесю посадить, а то, не приведи Господь, и в монастырь отправить. Вот тогда беда. Коль Олеся постриг примет, в мир уже не вернется, а потому надо спешить. Идти же до Ростова далече. Был бы конь – птицей полетел.

Лазутка сожалело вздохнул: и чего он коня у гридней не свел? Теперь тащись! Улита едет, когда-то будет.

Вначале он сноровисто шел вдоль большака, а затем передумал: дорога петляет и гораздо удлиняет его путь. Так и в три дня до Ростова не дойдешь. Надо идти напрямик, по приметам: по солнышку на восток, а когда оно спрячется – по лишайникам на деревьях, кой всегда лепится с одной стороны, или же – по густоте ветвей на вершинах, кои всегда гуще с юга. Приметы Лазутку никогда не подводили. Даже в пургу – завируху (неся Корзуна на носилах), он вывел остаток молодшей дружины к ратному стану. А ныне пробираться и того проще: лето. Он должен пересечь реку Улейму, а затем Устье. Но надо спешить, спешить!

Лазутка отдыхал мало, даже ночь его была короткой. Едва забрезжил свет, он тотчас выбрался из-под густой, развесистой ели и пошагал на восток. И всё время его занимала одна неотступная мысль: пока не поздно, надо вызволить от купца Богданова Олесю, непременно вызволить! Он вновь должен жить со своей лебедушкой и Никиткой.

На коротком привале, прислонившись к смолистой сосне и устало вытянув ноги, Лазутку вдруг обожгла новая мысль: Ростов его хлебом-солью не встретит. Стоит ему появиться в городе, как его тотчас схватят княжьи послужильцы и бросят в поруб. Конечно, в посад можно проникнуть и ночью, но к хоромам купца Богданова и близко не подойдешь. Бешено залают псы, загомонят караульные сторожа с колотушками – и ступай восвояси. Попробуй, выкради Олесю. Но что же делать? Неужель покориться судьбе и разлучиться с любимым человеком? А может, в Ростов не рыпаться, и уйти куда-нибудь на Север, где тебя искать никто не будет. Срубить избу, подобрать добрую хозяйку – и жить себе, без горя и лиха. Но это была лишь короткая, усмешливая мысль. Лазутка еще в избушке бортника Петрухи окончательно решил: без Олеси ему не жить. А посему, он все равно пойдет в Ростов и любыми путями вызволит свою лебедушку. Так что, хватит сидеть Лазутка, надо поспешать.

И Скитник вновь сноровисто зашагал к Ростову, навстречу неведомой судьбе.

Вплавь, вытянув вверх левую руку с узелком, он пересек прозрачную, каменистую Улейму, а затем, обувшись в сапоги и натянув рубаху, пошел в сторону реки Устье.

* * *

К Ростову он подошел ветреной, кромешной ночью. Ни луны, ни звезд не было видно, и это было Лазутке на руку. Ветер усиливался, небо заволокло густыми низкими тучами, и вскоре заморосил обложной, бисерный дождь.

Лазутка устал, казалось, что нет уже и сил, чтобы сделать еще один шаг. Последнюю версту он пробирался по мшистому кочкарнику, подступавшему с северной стороны к самому Ростову. И вот теперь, совсем обессиленный, он сидел под дождем на кочке и вглядывался в город.

Ростов будто вымер, ни огонька, лишь смутно виднеются черные, курные избы ремесленных слобод.

А дождь и не думал утихать. Лазутка насквозь промок. Надо идти в слободу и где-то укрыться от непогодицы. Он поднялся и почувствовал страшную тяжесть в ногах, кои ныли, гудели и просили отдыха.

«Сейчас, сейчас, где-нибудь притулюсь».

Он тяжело и неторопливо шел вдоль слободы и вглядывался в черные глазницы волоковых окон, затянутых бычьими пузырями. Господи, ни единого светца! К кому постучаться? Спят непробудным сном ростовские трудники.

И вот в одной из изб он заметил смутный, мерцающий огонек лучины. Но как постучаться? Глухой ночью ни один хозяин в избу незнакомого человека не впустит: в такую пору лишь лиходеи шастают. Ночь темней – вору прибыльней. Придется назваться, а далее, как Бог даст.

И Лазутка постучался. В избе долго никто не отзывался, знать, крепко сморил сон. Скитник вдругорядь постучал, и, наконец, услышал в сенях скрипучие шаркающие шаги.

– Кого Бог несет?

– Ямшик… Лазутка Скитник.

– Вона, – глуховатым, удивленным голосом протянул хозяин избы и открыл дверь.

Перед Лазуткой оказался приземистый крутолобый старик с дремучей, лешачьей бородой. В руке его – огарок свечи.

– Заходи, еситное горе.

– Никак ты, Томилка? – повеселел Лавруха, признав в старике княжьего кормчего. В Ростове ведали его, как молчуна – дюку, а если уж Томилка заговаривал, то произносил своё неизменное присловье: «Еситное горе», а что за «еситное», так никто и не узнал. Никто не ведал и отчества кормчего. Старику, почитай, уж лет семьдесят, а его все – Томилка да Томилка.

Лазутка перекрестился на закоптелый образ в правом «красном» углу, сел на лавку и устало привалился к стене. Старик, молча, тоже уселся на лавку, разложил на коленях порванную сеть – мережу, и принялся ее чинить.

Скитник огляделся. Обычная изба простолюдина. У входа, рядом с печью, висит глиняный горшок (умывальник) с носиком. Печь – широкая, добротная, русская, с подпечьем, голбецом, шестком, загнетком, челом-устьем, полатями и бабьим закутом, где стояли ушаты, бадейки, квашня и висела полка, на коей расставлены деревянные миски, ложки и ковши.

Перед лавкой – чисто выскобленный стол. Жилье освещает светец с сухой лучиной. Красные угольки падают в лохань с водой и трескуче шипят. По бревенчатой стене, от трепетного огонька, пляшут причудливые тени.

«Бедновато в избе, – невольно подумалось Лаврухе. – А ведь княжой кормчий. Не шибко жалует его, Василько Константиныч».

В избе застыла мертвая тишина. Ни ямщику, ни Томилке, казалось, не хотелось говорить. Старик, словно спохватившись, поднялся, снял с колка сермяжный кафтан и протянул Лазутке. Тот молча благодарно кивнул и накинул сермягу на широкие, литые плечи.

На полатях вдруг что-то негромко зачмокало и невнятно забормотало. Скитник глянул на кормчего.

– Старуха во сне, – немногословно отозвался Томилка, продолжая латать мережу.

Когда Лазутка малость пообсох и отогрелся, кормчий вдругорядь поднялся с лавки и шагнул к печи. Вскоре на столе появились три пареных репы, миска со щами, кружка кваса и ломоть ржаного хлеба.

Скитник сглотнул слюну: последний раз он ел ранним утром, и теперь был готов черта съесть.

– Поснедай, ямщик.

Лазутка поклонился хозяину, перекрестил на икону лоб и тотчас навалился на щи. Богатырскому телу требовалась богатырская трапеза, но и на том спасибо. Теперь настал черед рассказа, и он вкратце поведал Томилке свою невеселую историю. Утаил лишь про боярина Корзуна.

– Наслышан, паря… Но чтобы так, – вздохнул старик. – Худо дело твое.

– Худо, кормчий.

Томилка махнул рукой.

– Был кормчий, да весь вышел. Я уж, почитай, третий год на лодию не вступал.

– Аль князю не по нраву пришелся? То-то я гляжу в избе твоей бедновато. А ведь славился на всё княжество. Знатно же тебя Василько Константиныч наградил.

– Не суесловь, еситное горе, – сердито заговорил Томилка и попробовал руками на крепость сеть. (Не порвалась). – Не возводи хулу на князя. Он строг, но справедлив.

– Что-то сомневаюсь я, отец.

– А ты не сумлевайся! – повысил голос Томилка. – Молод ишо на князя ёрничать. Он меня, как лучшего кормчего, честь честью проводил, золотую гривну на грудь повесил и снял шубу со своего плеча. Вот так-то, паря.

– Да ну.

– Вот те и ну! – разошелся немногословный Томилка. – И изба у меня была другая. Добрая, высокая изба. На Подозерке. Жил с сыном Гришкой. Двадцать лет его в подручных держал. А тот, еситное горе, всё долбил и долбил: не пора ли, батя, мне за кормовое весло встать. Вот и уступил сыну. Василько Константиныч не отпущал, а я толкую: пора, век за веслом не простоишь. Да и Гришку жаль. А он на радостях женился, девку в дом привел, ребятни настрогал. Заважничал, грудь колесом, на нас, со старухой, стал косо поглядывать. Тесны, вишь ли, ему хоромы стали, еситное горе. Вот мы и оказались в этой избенке.

– Негоже твой Гришка поступил.

– А ничо, одумается. Внукам-то, чу, дед с бабкой понадобятся. Одумается, еситное горе.

Томилка протяжно вздохнул и вновь принялся за сеть.

Помолчали. На полатях звучно похрапывала старуха, а где-то за печью вел свою одинокую, стрекучую песню сверчок. За оконцами выл неугомонный, заунывный ветер, а в бычьи пузыри хлестал косой, надоедливый дождь.

– Не ведаю, чем тебе и помочь, паря, – прервал тягостное молчание Томилка

– Вот и я не шибко ведаю. Но одно скажу – либо голова с плеч, либо выкраду у купца свою Олесю. Другого мне не дано, отец.

– Тяжко тебе придется, ямщик… А теперь, давай-ка почивать. Утро вечера мудренее.

Глава 3
БОГОМ ВЕНЧАНА

Всю ночь Лазутка проспал непробудным, свинцовым сном. За оконцами было тихо, через бычьи пузыри пробивался робкий солнечный свет. Скитник поднялся бодрым и посвежевшим, как будто и не было долгого утомительного пути. Захотелось тотчас выскочить из избы и побежать на Ильинку.

– Никак ожил, паря. Вечор-то квелым был, – молвил Томилка. Он словно и не уходил с лавки: на коленях его по-прежнему лежала сеть.

У печки орудовала длинным, рогатым ухватом маленькая поджарая старушка в темном убрусе на голове; она то задвигала в устье горшок, то вытягивала на шесток широкий железный противень с двумя румянами ковригами хлеба. Березовые полешки давно уже прогорели, и от печи исходило благодатное тепло.

Глянув на неспокойное, напряженное лицо Лазутки, старик предупредительно молвил:

– Чую, в город рвешься, паря. Сиди в избе – и не выглядывай.

– Сидеть, как барсук в норе? Да ты что, отец? Не для того я в Ростов шел.

– Молодость да силушка в тебе играют, еситное горе. Ты допрежь меня послушай. Я, почитай, всю ночь о тебе кумекал. Ты покуда сиди, а я на торг схожу, изведаю, что народ о купецкой дочке толкует. Жди с вестями… А ты, мать, гостя займи, покорми, что Бог послал.

Томилка облачился в сермяжный кафтан, натянул на косматую голову войлочный колпак с продольным разрезом спереди и сзади, взял посошок в правую руку и удалился из избы.

Лазутка страдальчески вздохнул и увидел перед собой улыбчивые, добрые глаза старухи.

– А ты не кручинься, милок. Авось, всё и уладится. Старик-то мой не зря о тебе всю ночь кумекал. Бог его добрым разумом наградил..

– Как звать тебя, мать?

– А клич бабкой Аглаей… Я тебя-то ведаю, часто на торгу видела. Извозом промышлял.

– Промышлял, – вновь вздохнул Скитник.

– Придет время – опять станешь промышлять. Забудь кручину. Садись-ка к столу да поснедай, милок.

– Спасибо, бабка Аглая… Старик-то твой надолго ушел?

– Опять ты за своё. Угомонись, милок, торопливость делу не поможет.

Лазутка снедал без всякой охоты. Вся душа его истомилась и рвалась на Ильинку. Уж скорее бы вернулся старик.

А бывший кормчий заявился лишь после полудня. Приставил посох к стене, разоблачился и молчаливо сел на лавку.

– Ну! – нетерпеливо воскликнул Лазутка.

Томилка головой крутнул.

– Эк тебе не терпится, паря. Да жива, жива твоя красная девка. Василь Богданов ее, чу, крепко поругал и ныне из избы никуда не выпущает… И о тебе на торгу вовсю калякают. Чу, сбежал от гридней князя Владимира, но – вот тут порадуйся – в Ростов-де боле носа не покажет, мужик-де с головой, зачем ему на погибель соваться. Это уж и вовсе надо дураком быть. Так что не ждут тебя здесь, еситное горе.

– Чему радоваться, отец? Ждут – не ждут. Мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да не могу я сиднем сидеть!

Лазутка порывисто поднялся с лавки и шагнул к двери.

– Погодь, недоумок! – закричал Томилка. – У тебя и впрямь мозги набекрень. Сядь! Я не всё еще тебе поведал… Завтра наведаюсь к купцу, глядишь, и девку твою увижу.

– Ты?.. К купцу? – уставился ошарашенными глазами на старика Лазутка. – Да он тебя и на порог-то не пустит. Экий боярин выискался.

– Пустит, – кинул усмешку в лешачью бороду Томилка. – Да ищо спасибо скажет.

Лазутка недоуменно подсел к старику.

– А ну не томи душу. Рассказывай, дед!

– Эк, загорелся, неугомонный. Потерпишь, те ноне спешить некуда… Мать, подавай на стол.

Аглая с довольным видом поглядела на супруга и потянулась с ухватом в печь. Вскоре на столе задымилась миска с горячими щами. Лазутка хлебал варево и вопрошающе поглядывал на Томилку, а тот, будто дразня нетерпеливого ямщика, снедал неторопливо, степенно, каждый раз задерживая ложку возле сухого щербатого рта. Но его не поторопишь: домашняя трапеза – святыня, коль большак молчит, остальным нельзя и рта раскрыть, а то, чего доброго, и ложкой по лбу получишь.

Наконец дед поснедал, помолился на Спасителя и пересел на лавку.

– А вот теперь послушай, паря. Василь Богданов, как купец, иногда и рыбой промышляет. Добрая икра всегда в цене. Случалось, и мне кланялся. Ты-де озеро, как свою длань ведаешь. Где лучше невод закинуть? Купец на деньгу не жадный, не то, что Глеб Якурин. Показывал Богданову нужный заливчик.

Лазутка еще и раньше ведал, что Томилка не только искусный княжеский кормчий, но и лучший рыбак на озере.

– Дождь всю ночь лил. Дорогая рыба на свои места подалась, где кормежки поболе. Придется подсказать купцу Богданову.

– А может, и Олесю увидишь! – загорелся Скитник.

– Всё от Бога, паря.

– Шепни ей, что я в Ростове и скоро вызволю её. Уж ты постарайся, отец, порадуй Олесю. Люба она мне!

Томилка посмотрел на ямщика долгим, пристальным взглядом и неожиданно теплым, проникновенным голосом молвил:

– Чую, всем сердцем любишь, Лазутка… Слышь, мать?

Аглая подсела на лавку к Томилке. Глаза ее как-то разом посветлели, разгладились морщинки на лице. Старик раздумчиво кашлянул в кулак и коснулся плеча супруги, а та, слегка зарумянившись, улыбнулась Лазутке и участливо поведала:

– Была и промеж нас любовь великая. Молодой-то он лепый был, сердцем добрый. На озере и повстречались. Раз, другой…Отец проведал – люто забранился. Он-то на княжьем дворе в медоварах ходил, чванился. У самого-де князя служу, а Томилка твой – голь перекатная, душа сермяжья. Я, сказывает, тебе княжьего слугу приглядел, в подручных у повара ходит. Вот-вот сам в повара выбьется. Я ж – ни в какую! Без Томилки жизнь немила. Отец меня в плети, а я вырвалась – и в колодезь. Слава Богу, вытащили меня, откачали. Отец перепугался и рукой махнул. «Пущай придет твой рыбак». Вот так-то, милок. С той поры, почитай, пятьдесят годков прожили. Всякое в жизни было – и горе и лихо, троих детей моровая язва унесла, а нас Бог миловал… Я-то, с государем своим, всю жизнь счастливо прожила, худым словом меня не попрекнул. Сердце у него золотое.

– Ну, буде, буде, мать, – смущенно крякнул Томилка.

У Лазутки потеплело на душе. Вот сидят перед ним два старых человека, и до сих пор между ними глубокая любовь. Не часто такое увидишь на Руси.

– Вот и ты не отчаивайся, милок, – сердобольно продолжала Аглая. – Все-то уладится. А пока слушайся государя моего, он худого не посоветует. Жди.

Лазутка подошел к Томилке, положил ладонь на его плечо и молвил:

– Будь по-твоему, отец.

* * *

Купец Василий Демьяныч ходил по дому темнее тучи. Все разговоры о его «непутевой» дочке стали уже помаленьку стихать, и вдруг новый гвалт на весь Ростов Великий. На телеге, через весь город, дочь, как преступницу, княжьи гридни привезли, да еще с пригулышем. Вот срам, так уж срам! Стыдно из избы выйти. Наделала же греха его любимая доченька!

Вскипел Василий Демьяныч и Олесю плеткой стеганул. Пусть ведает отцовский гнев. Секлетее же сурово наказал:

– И за порог не выпускать!

О том же молвил и своим дворовым, Харитонке да Митьке:

– Глаз не спускать. В прошлый раз проворонили, верхогляды! Ныне прозеваете – до смерти забью.

Не один час Василий Демьяныч ходил сумрачный и раздраженный по двору; заходил в амбары, осматривал и пересчитывал товар, но товара как будто и не видел: голова была забита совсем другим. Как, как она могла такое натворить? Росла доброй, ласковой и во всем послушной. Не нарадовался на свою красавицу дочь – и вдруг! Словно бес в нее вселился. Потешила отца родного, на всё княжество осрамила. Да что княжество! Купцы по всей Руси разъезжают и, поди, всюду о его сраме рассказывают. И за что ты так отца опозорила, доченька? Аль не отец тебя лелеял и любил больше всего на свете. Господи, за что такое наказанье?.. К ямщику сбежала, а тот, нечестивец, в Углич дочку увез. Ну, появись только здесь, ямщик треклятый! Сам, без княжьего суда, расправлюсь. Возьму меч и зарублю. И никто не осудит! Виру в десять гривен серебра заплачу – и вся недолга. Вира большая, но деньги – дело наживное. А вот ямщику более на белом свете не жить. Только сунься в Ростов!.. Эк, куда дочь увез, в Углич. Давно бы надо к купцу Демиду Осинцеву наведаться. Город не так уж и велик, каждый новый человек на виду, а тут, почитай, целый год в Угличе… Да так ли? Может, где-нибудь и в другом месте Олеся с ямщиком укрывались. Надо спрос учинить.

Василий Демьяныч вернулся в дом и велел Секлетее позвать из горницы Олесю. Та вошла бледная, сумрачная, с осунувшимся заплаканным лицом.

У купца дрогнуло сердце: такой жалкой, несчастной дочери он еще никогда не видел. Сейчас она должна во всем раскаяться и упасть отцу в ноги. Но она пока стоит, низко опустив голову.

– Признаешь ли свою вину, дочь?

Олеся ответила не вдруг, и это больше всего удивило Василия Демьяныча. Его дочь как бы собиралась с мыслями и, наконец, она тихо молвила:

– Грешна я, тятенька.

– Еще бы не грешна. Такое содеяла! Кайся, кайся, чадо.

– Каюсь, тятенька, но лишь в одном, что без родительского благословения замуж вышла.

– Замуж? – сердито свел широкие, колосистые брови Василий Демьяныч. – Без отчего благословения и венца?

– Я венчана, тятенька.

– Кем, когда? – еще больше закипел отец.

Олеся вновь замолчала. Упаси Бог о бортнике Авдеиче рассказывать! Проведают – и жестоко накажут добрейшего человека, кой, как бывший церковный служитель, обвенчал их с Лазуткой.

– Рот на замок. А всё от того, что сама на себя поклёп наводишь. И не стыдно тебе, дочь?

– Не стыдно, тятенька… Бог нас венчал.

– Бо-ог? – приподнимаясь с лавки, протянул Василий Демьяныч. – Да ты в своем уме?!

– В своем, тятенька. Бог! И я буду верна супругу своему по гроб жизни.

Последние слова свои Олеся вымолвила горячо и твердо.

– Та-а-ак! – и вовсе закипел Василий Демьяныч. – Ну, спасибо тебе, доченька, успокоила отца. Выходит, не откажешься от своего ямщика и будешь дальше народ смешить?

– Не откажусь, тятенька. Хоть плетью меня изувечь, хоть совсем жизни лиши – не откажусь!

Сейчас перед отцом стояла неприступная, на всё решительная, влюбленная женщина, кою он никогда не ведал. И Василий Демьяныч на какой-то миг растерялся. Разговаривать дальше с дочкой ему уже не хотелось.

– Ступай, – мрачно сказал он и тяжело вздохнул.

Раздражение и гнев не покидали его весь оставшийся день, но и ночь не принесла ему покоя. А утром, после трапезы, к нему постучался Харитонка и доложил:

– К тебе, батюшка Василь Демьяныч, кормчий Томилка. Впущать ли? (Ростовцы до сих пор почтительно называли Томилку кормчим).

Купцу никого не хотелось видеть, но Томилку он всё же примет: сам когда-то ему кланялся. Этот старик ведает на Неро-озере самые богатые рыбные ловы.

– Пропусти.

Харитонка пошел к дубовым воротам тына.

– Купец ждет тебя, кормчий.

Томилка неторопко дошел до крыльца и, кряхтя, уселся на нижнюю ступеньку.

– Старость – не радость. Ноги стали сдавать, мил человек. Передохну малость.

Харитонка сел обочь, а Томилка повел глазами по обширному двору, и, как бы нехотя, спросил:

– Всё ли слава Богу у Василь Демьяныча?

– Да как сказать, – простодушно почесал потылицу Харитонка. – Без напасти не проживешь. Ныне хозяин сам не свой.

– Да ну! – сотворил удивленное лицо кормчий. – Завсегда степенным был. Аль беда какая приключилась?

Харитонка рукой махнул.

– Беда, да еще какая. Да ты и сам, поди, ведаешь. Весь Ростов о том шумит. Дочь – гулёну купцу привезли.

– Да ну!

– Вот те и ну. Василь Демьяныч шибко серчает.

– Вона… А дочка-то как?

– А что дочка? В горнице с мальчонкой сидит да о Лазутке слезой исходит. Вот, дуреха! Нашла о ком горевать. Лазутка теперь и носа в Ростов не покажет.

– Воистину, мил человек, не покажет…Ну, да пора к купцу идти.

При виде Томилки, Василий Демьяныч постарался забыть о своем дурном настроении.

– Рад тебя видеть, кормчий. В добром ли здравии?

– Да по всякому, Василь Демьяныч. Ноги отказывают. Ну да еще пошаркаю, другие-то старики и вовсе недужат.

– Да уж, не приведи Господь. Супруга моя кой месяц прихварывает, даже еда на ум нейдет.

– Худо, Василь Демьяныч. Хворому и мед не вкусен, а здоровый и камень ест.

Купец усадил кормчего за красный угол, поднес чару доброго вина.

– За здоровье твоё, Василь Демьяныч, и супруги твоей, – молвил Томилка и осушил чару. Закусив соленым груздем и рыжиком (купец уже ведал, что кормчий большой охотник до грибов), Томилка перешел к делу:

– Есть добрый заливчик, Василь Демьяныч. Пудов двадцать возьмешь.

Лицо купца заметно оживилось: с двадцати пудов немало ценной икры можно взять, кою нарасхват берут чужедальние «гости».[100]100
  Гости – иноземные или иногородние купцы, живущие и торгующие не там, где приписаны.


[Закрыть]

– Премного благодарен тебе, кормчий. Деньгой не обижу.

– Ведаю: не жаден ты, Василь Демьяныч. Да и много ли старику надо? А деньги, что каменья – тяжело на душу ложатся.

– Это ты к чему?

– Лишние деньги – лишняя забота. Без денег сон крепче. Встретился как-то с набольшим купцом Глебом Якуриным и едва узнал. Состарился, сумрачный весь. То ли торговые дела худо пошли, то ли за сынка своего переживает, коим боярин Сутяга помыкает. За богатством погонишься – горе наживешь. Частенько так бывает. Уж лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой. И зачем ему надо было с боярином родниться? Вот ныне и ходит, как в воду опущенный. Так что счастье – ни в деньгах, и не в славе… Ну, да я это так, к слову. Когда заливчик показать, Василь Демьяныч?

– А чего время терять? Купцу мешкать нельзя. Пора деньгу кует. Сегодня и покажешь.