Текст книги "Ростов Великий (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 55 страниц)

Часть шестая

Глава 1
ОРАТАЙ

Мария и Василько выехали из леса и придержали коней. Их взорам открылась небольшая деревушка, окаймленная белоногими березами, и страдное поле, кое поднимал оратай в белой посконной рубахе и холщовых портках.

Мужик, на замечая наездников, старательно налегал на соху и негромко понукал саврасую лошадь, кою тянула за уздцы невысокая худощавая баба в длинной, до пят, пестрядинной рубахе. Соха слегка подпрыгивала в натруженных руках мужика; наральник острым носком с хрустом входил в землю, отваливая к борозде черный, лоснящийся пласт.

Позади супружеской четы остановились пятеро гридней в летних малиновых шапках, отороченных мехом, и в голубых полукафтанах, расшитых серебряными узорами. Среди них был и ближний княжий послужилец – меченоша Славутка на стройном чубаром коне. Гридни молча посматривали на князя, выжидая, когда тот тронется дальше.

– Вот кто нас кормит, – раздумчиво произнес Василько Константиныч.

– Так не зря же в народе говорят: без пахатника не будет и бархатника, – вторила супругу княгиня. – Может, подъедем к оратаю?

– Подъедем, – согласно кивнул Василько Константиныч и тронул коня. Остановился у межи, негромко кликнул:

– Бог в помощь!

Оратай и баба оглянулись и, увидев перед собой князя и княгиню, опустились на колени.

– Благодарствую, князь, – оробевшим голосом произнес страдник.[118]118
  Страдник – пахарь, крестьянин.


[Закрыть]

– Поднимись, оратай. Гляжу, борозду проложил. С зачином тебя. Как звать?

– Кирьяшка Ревяка, князь… Но энто ищо не зачин, а первый вертень.[119]119
  Вертень – расстояние на пашне между точками поворота сохи.


[Закрыть] Землицу перед Егорьевым днем пробую.

Мужику – лет под сорок. Дюжий, высокий, с курчавой, огненно-рыжей бородой. (Не врал, оказывается, Сидорка Ревяка, рассказывая плотникам о своем брате, хотя и назвал его своим свояком).

– Ну и готова ли землица?

Страдник захватил в ладонь полную горсть земли и помял ее меж круглых заскорузлых пальцев. Земля не липла, мягко рассыпалась.

– Пора, кажись. Отошла, матушка…Но надо бы наверняка проверить.

– И как же? – заинтересовалась Мария. – Ты уже, кажется, проверил.

– Не совсем, матушка княгиня. Земля кажинный год поспевает по – разному. И тут, упаси Бог, ошибиться. Коль в стылую землю жито покидаешь, без хлебушка останешься. А если и уродится сам – два, то и на оброк не натянешь. Но твой тиун нагрянет с плеточкой и последни крохи из сусека выскребет. Ему-то не голодовать длинную зиму, не видеть, как мрут ребятенки. Он…

Мужик разом осекся и замолчал: лишнего сболтнул, дурень! Князь за такие речи может и кнутом по спине прогуляться.

Но Василько лишь нахмурился.

– Выходит, последки выгребают мои тиуны?

Мужик вновь рухнул на колени.

– Прости, князь…Энто я не то вякнул… Свой язык первый супостат. Коня на вожжах удержишь, а слово с языка не воротишь. Прости, коль можешь.

Мария с улыбкой глянула на супруга.

– Сочно и красно в народе говорят. Запомнить бы надо.

– Запомни, Мария. А ты поднимись, Кирьян, и истинную правду мне сказывай. Худого тебе не сделаю… Неправедно сбирают дань мои тиуны?

– Да уж не без греха, князь. Бывает, подчистую выгребают и себя николи не забудут. Долю – князю, пятую часть – себе.

А слово молвишь поперек, так спину кнутом погреют или зубы вышибут. Пригляду за ними нет. В старые времена оратаю легче жилось.

– И почему, Кирьян? – вновь задала вопрос Мария.

– А потому, матушка княгиня, что ране на полюдье[120]120
  Полюдье – сбор дани с княжеских вассалов в древней Руси.


[Закрыть] сам князь всегда выезжал. Лишку, почитай, никогда не забирал и слугам своим не давал волюшки. Мужик с хлебушком оставался. И на зиму худо – бедно хватало, и на посев.

– А ныне? Коль пашешь – и жито есть.

– А-а, – махнул грузной рукой оратай и лицо его стало тусклым. – Ведал бы ты, князь, как мне это жито досталось.

– Так поведай.

– Пришлось коровенку на мясо забить. Продал на торгу и жита прикупил. А у меня пятеро огальцов, без молочка на воде да квасе не поднимешь.

Василько Константиныч пружинисто спрыгнул с коня и подошел к мужику.

– Ты уж прости меня, оратай, за моих тиунов. Не ведал. Непременно накажу мздоимцев. Отные, как в добрые, старые времена, сам буду после Покрова[121]121
  Покров – 1 октября. После Покрова на Руси обычно начинали собирать с крестьян оброк.


[Закрыть] объезжать веси, а там, где не успею, надежных людей к тиунам приставлю.

Мужик низехонько поклонился.

– Всем миром на тебя будем молиться, батюшка князь.

– Ну, а теперь о земле досказывай. Пора или не пора?

– Доскажу, матушка княгиня. По приметам можно сев зачинать. Коль по весне лягушки квакают, комар над головой вьется, береза распускается и черемуха зацветает, то смело бери лукошко и выходи на полюшко. Но у меня есть особая примета. Энто еще от деда моего.

Кирьян вышел на межу, сел наземь, размотал онучи, скинул лапти, поднялся, размашисто перекрестился, ступил босыми ногами на свежую запашку и пошел, сутулясь, погружая крупные ступни в подминавшуюся, рыхлую землю, до конца первой, только что проложенной борозды. Когда вернулся к князю и княгине, довольно молвил:

– Ну, вот теперь самая пора. Ноги не зябнут. Можно всё полюшко орать.

– Занятная у тебя примета. И никогда не подводила?

– Никогда князь. Ни деда, ни отца моего.

– Занятно… Надо бы всем сельским старостам о том поведать… Значит, сегодня допашешь, а завтра с лукошком выйдешь?

– Выйду, князь, как все мужики поля свои вспашут, – крякнув в рыжую бороду, степенно ответил оратай.

– А чего ждать?

– На сев у нас всем миром выходят. Так уж издревле повелось. С заговорами и обрядами. Без оного никак нельзя. Илья пророк или градом ниву побьет, или бороду завяжет.

– Сие зело любопытно, – молвила Мария. – Хочу поглядеть.

– Поглядеть можно, матушка княгиня. Но лучше – в селе, где храм и мужиков побольше.

– А причем тут храм?

– А как же, матушка княгиня? Святого отца по полю катают.

– Священника? – удивилась Мария и повернулась к супругу. – Язычество какое-то. Надо непременно посмотреть. Как ты, Василько?

Со своими просьбами княгиня обращалась не так уж и часто, и князь никогда ей ни в чем не отказывал. Ведал Василько Константинович и о другом: за последние годы Мария стала записывать в свою пергаментную книгу различные народные присловья и обряды.

– Добро, Мария, – молвил Василько и оглянулся на меченошу Славутку, кой переминался у коня и трепал рукой его шелковистую гриву.

– Кто по сей деревне в тиунах ходит?

Тиунами обычно занимался княжеский дворецкий, но Славутка ведал про каждого всю подноготную.[122]122
  Подноготная – правда, истина, тщательно скрываемые обстоятельства, подробности чего-либо (от старинной пытки – запускания гвоздей под ногти допрашиваемого, чтобы заставить его рассказать всю правду.


[Закрыть]

– Ушак, княже.

– Ушак? – но он, кажись, у боярина Сутяги служил.

– Он – как птица перелетная. Ищет где потеплей да посытней. Боярыня-то Наталья Никифоровна уж куды как скупа и сварлива. Вот и покинул ее Ушак. Он еще батюшке твоему служил.

– Ужо я потолкую с этим тиуном.

Василько Константинович взметнул на коня и распрощался с оратаем. (Жена его так и простояла смиренно на меже, не проронив ни слова).

– Продолжай с Богом, Кирьян. После Покрова я в вашу деревеньку еще наведаюсь.

– Да уж окажи милость, князь, – с поясным поклоном молвил оратой, и не понятно было: то ли он сказал с радушием, то ли без всякой радости. Но князь и княгиня уже повернули коней.

* * *

Княжий любимец, боярин Неждан Корзун, посоветовал Васильку и Марии выехать на сев в свое вотчинное село Угожи.

– Там у меня и староста отменный и поп лихой.

– Лихой? – подняла свои зеленые, крупные глаза на боярина Мария.

– На охоту с рогатиной ходит, медом зело балуется и попадью свою во хмелю поколачивает.

Сочные губы Марии тронула улыбка.

– И впрямь лихой.

– А староста не мздоимец? – спросил князь.

– Человек праведный. Да ты его ведаешь, княже. Лазутка Скитник.

– Лазутка?.. Тот, что лет пят назад у купца Богданова дочку выкрал?

– Он, княже. Купец его простил, потому и суда твоего княжьего не было. Норовил его в свою дружину взять, но Лазутка отказался. Война, сказывает, приключится, сам приду. Не по душе-де мне без изделья подле господ околачиваться. Либо вновь в ямщики, либо в пахари. Вот и надоумил его пойти старостой. Его отец когда-то в тиунах у Алеши Поповича служил. Мужиков в строгости держал, но три шкуры не драл. Мужики не серчали. Вот и Лазуткой угожане довольны… Богатырь! Чай, помнишь, княже, его в сече с мордвой?

– Помню, – хмуро отозвался Василько Константинович. Не любил он вспоминать то страшное, злое побоище, в коем чуть ли не целиком полегла его молодшая дружина.

Не забыть князю и Лазутку, кой своим лихим поступком бросил дерзкий вызов не только князю, но и всему городу с издревле заведенными устоями. Ждало ямщика суровое наказание, но его спас не только оскорбленный отец беглянки, но и боярин Корзун, кой пришел к Васильку и молвил:

– Прости ямщика, княже. Ведаю, что многие купцы и бояре жаждут нещадно наказать Лазутку, но я ему жизнью обязан.

– Народ простит, а вот господа меня не поймут. Они-то крепко за старину держатся. Ну да приму удар на себя…А кто за ямщика бесчестье будет платить? У него, поди, и единой монеты не найдется. Не забыл «Устав Ярослава?»

Неждан Иваныч замешкал с ответом: с книгами он был не ахти как дружен.

– Не читал, а жаль. «Устав Ярослава» надо каждому боярину ведать. «А еще кто умчит и похитит боярскую дочь, то за сором пять гривен золота».

– Но Олеся – дочь купеческая.

– И о том в «Уставе» сказано. Ежели похитил дочь у добрых людей – за сором пять гривен серебра. Твоему ямщику такая вира не по карману. Лет десять надо извозом заниматься.

– Я за него внесу, княже.

– Внеси, коль жизнью обязан. Но что б Лазутка на всем миру купцу Богданову гривны отдавал. Пусть весь Ростов Великий сего покаяльника увидит.

– Благодарствую, княже.

Василько хоть и напускал на себя строгий вид, но в душе своей ему по нраву пришелся Лазутка, кой ради большой любви пошел на отчаянный шаг и преодолел все невзгоды и тяготы, дабы вновь оказаться вместе с Олесей. То не каждому мужчине по плечу.

«А мог ли я пойти на такое»? – невольно подумалось князю.

В юности своей он не испытал пылкой любви. Мария ему просто поглянулась – и не больше. Любовь же стала приходить уже после свадьбы, когда он увидел в супруге не просто привлекательную женщину, а верного, умного и нежного друга, способного на глубокое чувство и самопожертвование.

Васильку никогда не забыть слов Марии, когда он как-то сильно простудился на зимней охоте и так занемог, что лекарь Епишка перепугался и сказал княгине:

– Совсем плох князь. Даже сердце сдает.

Мария семь дней и ночей неотлучно находилась у постели недужного, кой постоянно бредил и метался в жару. Похудевшая и осунувшаяся от длинных бессонных ночей, сама поила его настойками и отварами и всё успокаивала, успокаивала:

– Потерпи, сокол мой. Я с тобой. Скоро ты поправишься любимый.

А когда Василько перестал бредить, она поцеловала его в спекшиеся губы, взяла его руку в свои мягкие ладони и нежно молвила:

– Ты знаешь, любимый, я бы тебе свое сердце отдала.

У Василька навернулись слезы на глазах. В эту минуту он окончательно понял, насколько безоглядно и самозабвенно любит его Мария. И все последующие годы он отвечал такой же безраздельной и неистребимой любовью.

«Ради жены я готов на самый отчаянный и безрассудный поступок… Этот дерзкий ямщик достоин уважения. Его же супруга – замечательная женщина. Она не поддалась на заманчивые посулы и богатые подарки князя Владимира и решительно отвергла его похотливые притязания. (Простодушный Владимир как-то не удержался и рассказал о своем неудачном любовном похождении). Лазутка и Олеся – достойны друг друга и дай Бог пронести им свою большую любовь до скончания дней своих».

Прежде чем выезжать в Угожи, Василько Константинович вызвал к себе дворецкого и повелел:

– Вот что, Дорофей. Вызови тиуна Ушака. Пусть он свои деньги купит добрую корову и немешкотно доставит ее в деревню Малиновку мужику Кирьяну.

Дворецкий недоуменно заморгал плоскими, прищурыми глазами.

– Мужику – корову?

– Ты что, тугой на ухо стал? И чтоб молока давала по две бадьи! И чтоб малым ребятам калачей и пряников привез. Уразумел?

– Уразумел, батюшка князь.

когда я вернусь из Угожей, покличь мне всех тиунов. Разговор будет к ним.

Глава 2
УРОДИСЬ,СНОП, КАК ТОЛСТЫЙ ПОП

Неро в этот день было покойным. Алые паруса лодии поникли и гребцам приходилось налегать на весла. Высокие борта лодии нарядные, изукрашенные резьбой, нос – в виде причудливого дракона с широко открытой пастью.

За рулевым веслом стоял сын бывшего кормчего Томилки – Гришка. Плотный, коренастый, чернобородый мужик лет сорока. С важным видом покрикивал на гребцов:

– Навались, навались, ребятушки!

Гребцы посмеивались:

– Ишь горло дерет, будто сами не ведаем.

Отец его редко покрикивал, а этот, как петух надрывается. И чего орет?

– Это он перед князем выпендривается.

Гребцы толковали негромко, их голоса приглушали скрип уключин, хлюпанье ныряющих в воду весел и пронзительные крики, кружившихся над лодией чаек.

Князь и княгиня стояли на носу. Над их головами – безбрежное сине-голубое небо без единого облачка, с ласковым лучезарным солнцем.

– Красное сегодня утро, – любуясь просторным, дремотным озером, молвила Мария.

– Красное, – кивнул Василько, обнимая Марию за плечи. – Вот так бы и жизнь продолжалась – светлая и покойная. Пятый год живем без брани.

– Пятый год… Вот и отец твой, Константин Всеволодович, пять лет безмятежно правил. Летописец назвал это время золотым. А дальше вновь начались кровавые междоусобицы. Иногда на сердце становится тревожно, как будто ждет наше княжество да и всю Русь ужасная, смертная беда.

– Напрасно ты так, Мария. Выкинь из головы дурные мысли. Тебе нельзя беспокоиться. Не я ль тебе Глебушку заказал, а?

– Будет тебе Глебушка, милый. Но всё же сердце – вещун.

– Ничего, ничего, Мария. Будем надеяться на время доброе.

У пристани князя и княгиню встречали заранее предупрежденные гридни с оседланными конями. Перед сходнями Василько подхватил Марию на руки и понес ее к причалу.

Уронишь, я сама… Ну зачем же? – засмущалась супруга, но глаза ее счастливо искрились.

Василько донес Марию до коня и осторожно посадил на седло.

На поле или в Мстиславов терем? – спросил боярин Неждан Корзун.

На поле еще успеем. Допрежь – в терем, – решил князь.

От озера до села чуть больше версты. Угожи – село старинное, известное еще с десятого века. Когда-то ростовский князь Мстислав Владимирович поставил здесь дубовый терем, в коем любил останавливаться, когда приезжал в Угожи на охоту. Не раз бывал в «Мстиславом тереме» и Константин Всеволодович и сын его Василько. Дважды побывала в тереме и княгиня Мария.

Гридни, ехавшие за княжеской четой, недоумевали: вот уже и село показалось, но не встречают Василька и Марию ни колокольным звоном, ни староста с хлебом – солью. В селе тихо, улежно, никакой суеты.

Не ведали гридни, что накануне Василько Константинович наказал боярину Неждану:

– Мужиков не булгачить, иначе они и про сев забудут. Одного лишь попа Никодима упреди. Пусть моего приезда не пугается и справляет обряд так, как и позалетось справлял.

– Никодима я упрежу, но мужики, княже, коль ты среди них появишься, весь обряд поломают.

– Пожалуй, ты прав, Неждан… Как же быть, Мария?

– Как? – слегка призадумалась княгиня. – Да очень просто. Облачимся в крестьянские армяки, никого с собой не возьмем и где-нибудь встанем незаметно. Согласен, Василько?

– Да уж куда денешься, коль тебе так безумно захотелось на обряд глянуть.

– Для истории запишу, князь. Для истории.

За околицей собралось всё село.

Мужики по обычаю вышли на сев, как, как на праздник, – надели чистые белые рубахи, расчесали кудлатые бороды.

Из села со звонницы раздался тягучий удар колокола. Батюшка Никодим, дородный, с округлым красным лицом в длинной сивой бороде, с маленькими, заплывшими щелочками – глазками, осенил густую толпу медным крестом и начал недолгий молебен в честь – святого Николая чудотворца, покровителя крестьян и лошадей.

Мужики и бабы, парни и девки опустились на колени, закрестились. А в уши бил звучный, басовитый батюшкин голос:

– Помолимся же, братия, чудотворцу Николаю, дабы умолил Господа нашего Исуса Христа и пресвятую Богородицу даровать рабам Божиим страды благодатной, колоса тучного…

Батюшка машет кадилом, обдавая сизым дымком мужичьи бороды. Старательно голосят певчие.

В нужное время раскатисто и громоподобно рявкнул дьякон, спугнув с березы ворон.

– Господи, поми-лу-уй!

Низкорослый и скудобородый дьячок подает в руки священника икону Николая угодника; батюшка, перекрестившись, лобзает образ и глаголет:

– Приложимся, православные, к чудотворцу нашему.

Мужики поднимаются с колен, оправляют рубахи и по очереди подходят к иконе. Поцеловав правое плечо угодника (к лицу прикладываться не принято), истово крестятся, поясно кланяются и уступают место другому богомольцу.

Затем батюшка берет у псаломщика кропило со святой водой и обходит лошадей, привязанных поводьями к специально построенной на меже коновязи из столбиков и жердей. Никодим брызжет водицей поначалу на хозяина, а затем и на саму лошадь, приговаривая:

– Даруй, Николай чудотворец, милость свою сеятелю и коню. Отведи от них всякие напасти, недуги и силу нечистую…

После обряда посвящения, староста Лазутка Скитник подошел к батюшке, земно поклонился и молвил:

– Благослови, отче, мир и ниву.

Батюшка троекратно осенил толпу крестом и подал знак псаломщику; тот принялся снимать с Никодима церковное облачение – шитую золотом ризу, поручи[123]123
  Поручи – короткие рукава в облачении священнослужителей, нарукавники.


[Закрыть] и епитрахиль[124]124
  Епитрахиль – в православной церкви часть обрядового облачения священника, представляющая собой длинную ленту, надеваемую на шею и спускающуюся на грудь.


[Закрыть], оставив батюшку лишь в легком подряснике.

Никодим воровато глянул в сторону Мстиславова терема. Он уже ведал о прибытии князя и княгини, и откровенно побаивался приниматься за древний языческий обряд, кой каждую весну свершали когда-то славянские племена со своими старейшинами и вождями. Но у терема всё было тихо. Даже почему-то боярин Корзун к полю не вышел. Правда, неподалеку от «действа» сидит на меже незнакомый мужик с бабой, но они батюшке не помеха: должно быть из соседней деревеньки бредут, вот и присели отдохнуть.

Никодим шагнул на вспаханное поле, размашисто перекрестился и, кряхтя, опустился на землю.

Лазутка поднял руку. Из сосельников вышел древний седобородый старец, начертал перед батюшкой рябиновым посошком (всякая нечистая сила – боится рябины, как черт ладана) три крестных знамения и проникновенно молвил:

– С Богом, православные.

К лежащему попу подошли три мужика – рослые, дюжие, отобранные миром на «освящение нивы». Никодим, скрестив пухлые руки на животе, пробасил:

– Уродись, сноп, как толстый поп!

Перекатывали мужики Никодима сажен десять, затем батюшка приказал остановиться. Толпа довольно загудела:

– Освятил святый отче нашу землицу.

– Топерь Никола хлебушка даст…

Мужики помогли подняться Никодиму с земли, отряхнули подрясник от пыли. Батюшка вновь облачился в ризу и епитрахиль и, подняв крест над головой, изрек:

– Святой Николай угодник, окажи милость свою рабам Божиим. Будь им заступником от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы, от всякой злой напасти…

Затем батюшка вновь троекратно осенил крестом толпу и молвил напоследок:

– Приступайте к севу, миряне. Да помогут вам Господь и святые чудотворцы.

Лазутка поднес Никодиму от всего мира полный ковш бражного меду.

– Прими, святый отче, за труды благочестивые.

Батюшка вновь воровато оглянулся на Мстиславов терем и (Бог простит!) с вожделением приложился к ковшу.

Глава 3
«БЕСОВСКИЕ ИГРИЩА»

К новому увлечению жены – посещать народные обрядовые праздники – князь Василько отнесся спокойно. Мария решила отобразить их в своей рукописи. Дело сие доброе: потомки должны ведать, как жили их предки. Одно смущает: христианские обряды тесно переплетаются с языческими. В народе живучи древние славянские обычаи, и их, пожалуй, не искоренить. Может, пройдут века, а народ так и будет, как и дохристианских времен, встречать и провожать «широку масленицу», украшать избы березками в святую Троицу, прыгать через кострища в ночь на Ивана Купалу… Какая причудливая вязь! И сколько у народа любви к дохристианским верованиям! И не только. Сия любовь к языческому быту заметна и в княжеской среде.

Мария как-то призналась:

– В Чернигове я не только посещала языческие обряды, но и сама принимала в них участие.

– И через костер прыгала?

– Прыгала!

Васильку показалось, что жена ответила даже с каким-то дерзким вызовом.

Марии никогда не забыть, как она провела ночь на Ивана Купалу. Тогда ей было шестнадцать лет. Еще с вечеру они с Любавой сняли с себя дорогие сережки, ожерелья и запястья и облачились в простые сарафаны. Поднялись чуть свет и тайком от старой благочестивой мамки, коя безмятежно спала в соседней горенке, вышли из женской половины терема.

Гридни, стоявшие на карауле у дубовых ворот, не задержали. Еще накануне Мария пришла к отцу и молвила:

– Тятенька, не забыл наш уговор?

Какой еще уговор? Что-то запамятовал, доченька.

– Да ты что, тятенька? И всего-то год миновал.

Год для князя целый век. Бывает, за год столь всего приключится, что и про всякие уговоры забудешь.

– Тогда напомню, тятенька. Ты сказал: когда мне шестнадцать исполнится, тогда и на Ивана Купалу отпустишь. А слово ты свое всегда держишь.

– Ишь ты, – ласково провел рукой по голове своей любимицы Михайла Всеволодович. – Знаешь, чем отца задобрить… Ну ежели обещал, то отпускаю. Мамка, конечно, как истинная богомолица, с тобой не пойдет…

– Да я с Любавой.

– Да уж ведаю твою озорницу, но то тебе не охрана. Пойдете с ключником Фомой Тычком. Он и силен как бык и все обряды ведает.

– Ой, как хорошо, тятенька! Мне такого и надо, чтоб обряды ведал.

Фома Тычок когда-то ходил в сельских старостах, а затем Михайла Всеволодович взял его в свои хоромы.

Сам же князь Черниговский не только не запрещал древние славянские обряды, но и сам частенько выезжал на тот или иной языческий праздник.

Епископ же сурово выговаривал:

– Тяжкий грех берешь на душу свою, сын мой. Ты, как мирской пастырь, должен подавать пример народу своему, а ты с крестом на шее, идешь на бесовские игрища.

– Прости, отче. На бесовские игрища, как ты глаголешь, почитай, идет весь народ. Ничего не вижу в том зазорного. Надо же когда-то людям отдохнуть с себя невзгоды. Жизнь-то у них бурная, на крови замешена. То набеги поганых отражают, то в усобицах рубятся, то на ремесле да нивах горбатятся. Пусть от всего забудутся и повеселятся. Не велик грех.

– Богохульные речи глаголешь, сын мой. И чадам своим как я ведаю, взирать на языческий глум не заповедаешь. То еще более тяжкий грех.

– И вновь прости, отче, но не я первый дохристианский быт не хулю. Больше того – многие князья помышляют возродить славянские обряды.

– Ведаю! – и вовсе осерчал владыка. – Не уподобь себя Игорю Северскому. Тому Господь с небес знак подал[125]125
  Имеется ввиду солнечное затмение, которое произошло во время похода князя Игоря Северского на половцев.


[Закрыть]. Уходи, Игорь, уводи вспять дружину, иначе беда грядет. А он плюнул на Божье знамение, ослушался – вот и покарал его Господь. И теперешних князей покарает. Церковь никогда не узаконит языческие обряды[126]126
  Имеются научные сведения о попытках сохранения и водворения дохристианских верований в конце XII – начале XIII вв.


[Закрыть]. Не для того Владимир Святой крестил Русь, дабы вновь появились капища идолов.

– Не о капищах речь, владыка. О народных обычаях. Их никакой анафемой не истребишь.

– Вот-вот, и ты туда же, Ольгово семя. У всех Ольговичей один шаг до ереси.

Их спор затягивался. Однако могущественный князь Черниговский ведал, что владыка на рожон не полезет и к митрополиту всея Руси кляузную грамоту не пошлет.

Когда шли к Десне, ключник Фома всю дорогу рассказывал:

– Народ на Ивана всякие приметы подмечает. Коль на Ивана просо поднялось с ложку, то будет и в ложке. Коль ночь звездная – грибов будет вдоволь…

Мария внимательно слушала, а затем сбросила с ног замшевые башмачки, сошла с тропинки и побежала по траве.

– Ой! – съежилась Любава. – Застудишься.

– Не застужусь. Обильная роса – добрый лекарь. Неделю босой походишь – семь недугов снимешь.

– Воистину, княжна, – крякнул Тычок. – И откуда токмо ведаешь?

– А я, дядька Фома, люблю дворовых людей слушать. Они-то много всего ведают.

– Они наговорят, токмо слушай. И непотребное словцо выкинут, презорники.

– А непотребные я не запоминаю, – рассмеялась Мария. – И до чего ж щедрая роса! Огурцов будет – не обрать.

– И это ты ведаешь, княжна?

– Так от презорников, – вновь рассмеялась Мария и глянула на порозовевшее с восточной стороны небо. – Надо поспешать, дядька Фома. Как бы солнце не прозевать.

– Не прозеваем. Солнце на восходе играет. Выезжает из своего чертога на трех конях: золотом, серебряном и адамантовом[127]127
  Адамант – бриллиант.


[Закрыть]. Едет к своему супругу месяцу. Вот и пляшет на радостях, будто младень тешится. Лепота! Век экой красы не узреть.

– Ужель когда и зрел? – усомнилась боярышня Любава.

– Вот те крест! Сколь раз, когда еще на селе жил. Там солнце чуть ли не каждый год в реке купается. Веселое, будто чарку поднесли. То спрячется, то вновь покажется, то повернется, то вниз уйдет, то блеснет голубым, то малиновым. А бывает, поскачет, поскачет, да и в воду сиганет. Купается. Не тошно ли в экой несусветной жаре по белу свету ходить?

Княжна, боярышня и ключник остановились на высоком обрывистом берегу, где уже собрались сотни черниговцев. Самый древний старец города, с длинной до пояса серебряной бородой, упал на колени и, воздев руки к солнцу, воскликнул:

– Даруй же благодать свою изобильную, светило!

После слов старика вся толпа опустилась на колени и, также воздев над головами руки, запросила:

– Даруй, Князь Земли! Взойди, обогрей землю нашу и одолей Князя Тьмы!

Мария и Любава также стояли на коленях и теми же словами вторили толпе.

Старец же истово обращался к светилу с новой мольбой:

– Отведи, Князь Земли, глад и мор, распри и брани. Повели никому не обнажать меча и учини благодатный мир!..

Еще долго столетний старец простирал свои дряхлые иссохшие руки к светилу. Затем раздались гулкие удары бубна, заиграли и запели дудки, рожки и сопели, и вся толпа принялась спускаться к Десне, дабы «очиститься» в освященной Князем Земли воде. Вошли в прохладную десну и Мария с Любавой, но боярышня лишь только окунулась, а княжна купалась столь длительное время, что ключник Фома Забеспокоился:

– Довольно, княжна! Теперь-то уж и впрямь застудишься.

– Не застужусь! – захваченная всеобщим веселым купаньем, с восторгом отозвалась Мария. – В сей обряд никто не простужается!

И все же ключник накинул на Марию заранее приготовленный теплый кафтан.

А вечером княжна и боярышня поднялись на Черную Могилу, на коей когда-то возвышалось древнее капище, и стали смотреть, как девушки парни прыгают через огонь. Мария уже ведала, что скакали через костер от «немочей, порчи и заговоров». Верил: тех, кто прыгает в Иванову ночь через огонь, русалки не тронут. Парни и девушки прыгали парами, взявшись за руки, и ежели руки не разомкнуться и – вслед полетят искры, быть им после Покрова оженками[128]128
  В Древней Руси свадьбы обычно играли после Покрова Свадебника, т. е. после 1 октября.


[Закрыть].

Когда костер догорал, головешки раскидывали во все стороны – отпугивали ведьм: всякая нечисть разгуливает в Иванову ночь. Ведьмы ездят на Лысую гору на шабаш. Упаси Бог выпустить в ночное лошадь со двора! Ведьма только того и ждет. Вспрыгнет, уцепится за гриву – и на Лысую гору. Прощай коняга!

С усердием оберегали от нечисти избы и бани, хлевы и конюшни, гумна и нивы. За «обереги» принимались еще со дня Аграфены. В щели хлевов втыкали полынь и крапиву; хлев – любимое место ведьмы, так и норовит высосать молоко у коровы. Тут уж не плошай: втыкай перед дверью молодую осинку да разложи по всем углам «ласточьего зелья».

На ворота вешали убитую сороку, приколачивали крест-накрест кусочки сретенской восковой свечи, вбивали в столбы зубья от бороны, привязывали косы – ведьма порежется.

С горы хорошо видно, как запылали ночные костры в селах и деревеньках.

– Какая дивная красота! – воскликнула Мария. – Что это, дядька Фома?

– Мужики пуще всего оберегают нивы. Ведьмы страсть любят в них отдыхать. Вытопчут поле, оборвут колосья, наделают заломов. Прощай хлебушек! Чуть сутемь – мужики к полю. Всю Иванову ночь жгут костры, кидают головешки, шумят, галдят, обходят нивы с косами.

– Как всё это увлекательно. Эх, сейчас бы на коня да к оратаям! Какое же очарование во всех этих языческих обрядах…

* * *

Мария повторила свои слова Васильку и добавила:

– Скажу больше. Я люблю все обряды, посвященные Велесу и Перуну, Ярилу и Стрибогу, Купале и Берегине. Будь моя воля, я запретила бы церкви чинить гонения на языческие верования. Что плохого в том, что на Ивана Купалу девушки собирают цветы, сплетают их в венок и кидают в реку, чтобы загадать придет ли к ним любовь. Разве это не прелесть? Зачем же пастырям хулить этих девушек и чуть ли не отлучать от церкви. Глупо! Ведь это наши славянские корни. А гадания в ночь на Ивана Купалу? Бытует поверье, что деревья в эту ночь разговаривают, а папоротник расцветает чудесным огненным цветком и счастливец, сумевший достать цветок, станет красивым, сильным и будет понимать язык животных и птиц. Какое чудесное поверье!

– То-то я замечаю, что ты никогда не торопишься уезжать из леса. – Ты хочешь понять пение птиц?

– А почему бы и нет? Мне всегда нравится в лесу. Сколько в нем загадочного! Лес всегда разный. То он ласковый и веселый, то молчаливый и задумчивый, то завороженный и волшебный, то неприютный и осиротевший, то сумрачный и суровый, то буйный и зловещий. А бывает и былинный.

– Былинный?

– Да, да, былинный, Василько. Глянешь на него, так и вспомнишь сказки бахарей[129]129
  Бахарь (Бахорь) – сказочник.


[Закрыть] и калик перехожих – о ведьмах и кикиморах, чертях и леших. А уж леший непременно в каждом лесу водится. Только и ждет человека, дабы его в глушь заманить. Хитрющий. Он свищет и поет, пляшет и плачет. Бывает и волком прикинется, а то и в мужика с котомкой. Лукав лесовик. И как всё это занимательно и волшебно. Надо непременно всё записывать.

И Мария не только всё записывала, но и всегда привечала в терем странствующих боянов и бахарей, гусляров – сказителей и калик перехожих. Кормила их и поила, обувала и одевала, лечила недужных, а главное, с неизменным упоением в лице слушала о чудесных, полных приключений странствиях, впитывая в себя живой и напевный, пленительный и поэтичный народный язык. Она готова была слушать сказителей – долгими часами, пока не приходила ближняя боярыня Любава Святозаровна и докладывала:

– Князь Василько Константинович ждет к трапезе, княгиня Мария Михайловна.

И всегда Мария покидала странников с сожалением, говоря:

– Жду вас завтра, мои милые старички.

Васильку же высказывала:

– Какие волшебные сказы, какой самобытный язык! Полагаю, такого меткого, усладительного языка на всем белом свете не сыскать.