Текст книги "Ростов Великий (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)

Глава 10
ВЛАС И ФЕТИНЬЯ

Смерть своего любимого «Борисыньки» оказалась для Фетиньи полной неожиданностью. Когда услышала, грянулась оземь и забилась в надрывном, неутешном плаче. Её горе было отчаянным и безмерным. Фетинье не хотелось жить.

Боярина, как и всякого «княжьего мужа», хоронили с почестями. Соборовал и отпевал усопшего сам епископ Кирилл. А затем в покои вошел князь Василько в смирном[111]111
  Смирном – траурном, черном.


[Закрыть] платье, а за ним духовенство с хоругвями и крестами.

Тело боярина лежало под золотым балдахином. После отпевания ближние слуги понесли усопшего с верхнего жилья хором, сенями и переходами, к красному крыльцу. Другие же слуги несли надгробную доску, покрытою серебряной объярью. На красном крыльце боярина положили на приготовленные сани[112]112
  В Древней Руси и зимой и летом покойников хоронили на санях.


[Закрыть], обитые золотым атласом. Подождав некоторое время, дабы усопший простился со своим домом, слуги понесли сани на руках к воротам тына. Перед телом шли священники и дьяконы со святыми иконами и крестами; за ними – певчие епископа, кои уныло тянули надгробное пение. Замыкали траурное шествие князь Василько и Кирилл.

Супругу боярина, дородную Наталью Никифоровну, также по древнему обычаю несли на санях, обитых черным сукном, за коими следовали княгиня Мария Михайловна с верховыми боярынями, боярышнями и ближними служанками Натальи. Все были в смирных платьях.

Когда боярина выносили из ворот тына, позади траурного шествия раздался душераздирающий крик Фетиньи…

Хоронили Сутягу торжественно, но толковали о нем скупо, и никто не проронил о нем доброго слова. Худая жизнь – худая память.

Одна лишь Фетинья убивалась. Всю ночь она пролежала на могиле, не замечая ни прохладной августовской ночи, ни мелкого, моросящего дождя, начавшегося после всенощного бдения.

От могилы ее оторвал Влас Якурин, кой до сих пор пребывал в растерянности. Он больше всех изумился, когда ему сказали о кончине тестя. Застыв с открытым ртом, долго не мог прийти в себя. Вот тебе и «веселуха!» Да как же так? Тесть должон в пляс пойти, а он взял, да и скапутился.

– Да я ж…да я ж, – растерянно глядя на слуг, забормотал он, но тут подошел отец и с горестным видом прижал к себе Власа.

– Беда-то какая, сынок.

Глеб Митрофаныч выдавил из глаз скорбную слезу и, обняв за Власа за плечо, повел его во двор. Там, у коновязи, сердито молвил:

– Ты чего это губами зашлепал? О веселухе помышлял вякнуть?

– Дык, че худого-то, тятенька? Веселуха – для веселья.

– Дурак! Не я ль тебя наставлял, дабы никому ни слова! Запамятовал, обалдуй. Никому! Помирают не с веселухи, а с перепою. Уразумел?

– Уразумел, тятенька.

– Вот так-то. А теперь ступай к покойнику и поплачь. Всё же тесть твой упокоился…

Влас с трудом оттащил Фетинью от могилы.

– Пойдем в терем, баушка. Иззябла вся. Боярыня Наталья тебя ждет.

Фетинья, вся продрогшая, черная, как грач, с обезумившими глазами, шла от погоста к терему и горестно причитала:

– Голуба ты мой, Борисынька-а-а! Как же я без тебя жить буду?… Борисынька-а-а…

Три дня лежала пластом Фетинья в своей сумеречной каморке, а затем исхудавшая, с глубоко запавшими глазами, поднялась с жесткого ложа и стала понемногу приходить в себя. Всё это время она пила только святую воду, а сейчас попросила постной снеди. Ей было нужно как-то подкрепиться, иначе ей не хватит сил выйти из терема и добраться до псарного двора Власа. Она ведала, что тот, забыв молодую жену, днюет и ночует на своем дворе.

Влас, увидев костлявую старуху в черном убрусе и черном платье, с черными, мученическими глазами, невольно перекрестился. Жутко смотреть на Фетинью! Аж мурашки пробежали по телу.

– Ты… ты пошто сюды, баушка?

Влас находился среди доезжачих и выжлятников, коих всегда были на его дворе.

Фетинья, сгорбившись, упираясь на клюку, повела по псарям мрачными глазами и тихо молвила:

– Изнемогла я за дорогу, Влас. Отведи меня в избу да квасом попотчуй.

– Отведу, баушка.

Псарная изба была довольно высокой и просторной, стояла на дубовом подклете. Обок, соединенная сенями, стояла клеть под соломенной кровлей, с большой печью, коя топилась по черному. Здесь псари готовили варево для охотничьих собак.

Влас привел Фетинью в горенку, коя служила ему опочивальней, и подал старухе оловянную кружку с квасом.

Фетинья приняла трясущейся рукой, но пить не стала, глянула на Власа жуткими, пронзительными глазами.

– Недобрая у тебя рука, – скрипучим голосом произнесла она. – Ох, недобрая…Ты пошто боярину чару с зельем поднес?

– С каким… с каким зельем? – оторопел Влас.

– Аль не ведаешь? – колдовские глаза Фетиньи так и жгли княжьего псаря и сокольника. – А с тем зельем, кой повелел тебе отец боярину подать.

– Ах ты про это, баушка… Выходит, тятенька уже тебе сказал про веселуху?

– Сказал, сказал, зятек.

Глаза Фетиньи и вовсе впились во Власа.

– Пожурила твоего батюшку. И пошто токмо ты сунулся с этой веселухой?

– Так ить тятенька помышлял развеселить Бориса Михайлыча. А то сидит на пиру, как монах в келье. Полей, грит, ему из склиницы в чару веселухи – в пляс пойдет. Я всё ждал, ждал, когда он навеселе будет, да так и не дождался.

– Господи! – потрясенная рассказом Власа, заломила руки Фетиня. – Да я ж сама надоумила. Господи!

Старуха свалилась кулем с лавки и скрючилась на полу в беспамятстве.

– Баушка, что с тобой приключилось? Баушка?! – опешил Влас.

Но Фетинья не шелохнулась, она казалась мертвой. Влас перепугался и побежал за псарями. Один из них догадался и припал ухом к груди старухи.

– Дышит, Влас Глебович. Никак, обмируша хватила. Плесните-ка ей водицы на лицо.

Мало погодя, Фетинья пришла в себя. Затуманенным взором окинула псарей и вновь остановила свои глаза на Власе.

– Мне уж не дойти. Прикажи увезти меня в боярский терем.

– Увезу, сам увезу, баушка. Я, енто, быстро!

В каморке своей Фетинья молвила:

– Отцу своему о нашей встрече не сказывай.

– Дык, че тут собинного-то?

– Не любит он меня, и на тебя зело осерчает.

– Ладно, не расскажу, баушка.

Фетинья сняла с киота образ Спасителя и поднесла его Власу.

– Христом Богом поклянись. Целуй святой образ… Вот так-то. А теперь ведай: коль нарушишь крестное целование, будет погибель на твою голову.

Влас испуганно перекрестлся.

– Будь уверена, баушка. Не нарушу! Боженька накажет.

Когда Влас ушел, Фетинья издала отчаянный стон. Ведь это она надоумила боярина отравить худого человека (Фетинья так и не знала кого) руками сына купца Якурина. Как же она сплоховала, Господи! Лютый ворог перехитрил ее любимого Борисыньку и отравил, отравил ее же зельем.

Фетинья упала перед киотом на колени и взмолилась:

– Господи, Исусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня, грешную. Это я, несмышленая, свела пресветлого боярина в могилу. Но я не хотела того, Господи. Это изувер Глеб Якурин лишил меня ненаглядного Борисыньки. Прокляни же его, царь небесный! Прокляни– и – и!

Иступленное лицо Фетиньи ожесточилось, и всю ее душу заполонила неодолимая ярость. Надо, наконец-то, погубить злодея. Надо!

Фетинья легла на лавку и погрузилась в напряженные думы. Погубить лютого ворога будет непросто. В боярском тереме он может и появиться, но ни к питью, ни к снеди не прикоснется, да и кинжалом его не возьмешь. Ослабла рука Фетиньи, гораздо ослабла, а удар должен быть зело крепким и смертельным… Слугу нанять? Но кого на сие подвигнуть. Даже жадный на деньгу тиун Ушак не отважится. Но как же быть-то, Господи! Ужель извергу, и после его нового злодейства, жить на белом свете? Да разве такое прощают, царь небесный?!

Думай, думай Фетинья!

И она думала дни и ночи напролет, пока, наконец, не посетила ее удачная, спасительная мысль. И с той минуты Фетинья принялась укреплять свои силы. Не пройдет и двух недель, как ее насильник, тать, ирод и кровопивец обретет неминучую смерть.

Глава 11
И НАСТАЛ ЛАЗУТКИН ЧАС

За Олесю и епископ Кирилл молился, и сам купец, и супруга его Секлетея, но Олесю все чаще и чаще одолевало помешательство, и все реже к ней приходило просветление.

Василий Демьяныч, забросив торговлю и выполняя наказы владыки, все дни проводил в храме. Никогда еще ростовцы не ведали такого усердного богомольца. Но когда тот, ближе к вечеру, возвращался домой, то все надежды его угасали: Олеся пребывала всё в том же безумном мире.

Убитая горем Секлетея поведала:

– Утром от жуткого крика пробудилась. Поднялась в светелку, а там Олеся криком исходит: «Дьяволы! Дьяволы!» Трясется вся и рукой на дверь показывает. А меня даже не признала. Страсти-то какие, пресвятая Богородица!

Василий Демьяныч тяжко вздохнул: совсем худо дочке.

– А ныне что?

– Забилась за прялку и тихонько плачет… Что делать-то будем, государь мой?

– Молись, молись, Секлетея! – словами епископа Кирилла произнес Василий Демьяныч.

– Да я ль не молюсь, батюшка? Все ночи перед киотом простаиваю.

– Молись!

Секлетея молча поклонилась и пошла к стряпухе, дабы та всё приготовила к вечерней трапезе, а купец, сгорбившись, продолжал сидеть на лавке.

Все последние дни, когда Олеся лишилась рассудка, он перестал серчать на «непутевую дочь». Вначале его охватила тревога, а потом острая жалость. Ведь это с его родным и любимым чадом приключилась большая беда, с его Олесей…

Олеся!

И Василий Демьяныч невольно вспомнил свои молодые годы, поездку в Углич и встречу с вдовой бывшего княжьего дружинника. Ах, как полюбилась ему робкая и застенчивая красавица! Он был безмерно счастлив, и летал как на крыльях. Олеся пленила его душу, заставила обо всем забыться. Как она его горячо ласкала, какие нежные слова говорила. До сих пор звучит в ушах ее задушевный, ласковый голос: «Сокол ты мой ненаглядный… Любый ты мой… Желанный…»

Девять месяцев, проведенные в Угличе, оказались для него самыми светлыми и счастливыми в его жизни. Он познал величайшую любовь, коя дана не каждому мужчине.

«Да то ж сам Бог меня Олесей наградил», – подумалось вдруг Василию Демьянычу. Бог!.. Господь дал мне и дочку, коя выросла, и стала как две капли воды похожа на мать. Та же изумительная красота, тот же мягкий и добрый голос, те же лучистые, васильковые глаза. И вот теперь его любимое чадо погибает. Погибает! В любой час она может покончить с собой.

Василий Демьяны порывисто поднялся с лавки и пошел в светелку Олеси. Дверь была открыта. Дочь сидела за прялкой и, мотая из стороны в сторону головой, с блаженной улыбкой, что-то невнятно напевала. Подле неё стоял годовалый Никитка в легком, малиновом кафтанчике и в красных сапожках из юфти.[113]113
  Юфть – кожа рослого быка или коровы, выделанная по русскому способу, на чистом дегте. Белая или черная юфть.


[Закрыть] Услышав шаги, мальчонка повернулся к Василию Демьянычу и, растягивая слова, пролепетал:

– Ба-да-да… Де-да.

Купец, оторопев от неожиданности, так и застыл у порожка.

– Ты чего… ты чего это сказал?

– Де – да.

Василий Демьяныч растроганно глянул на мальчонку. Перед ним же – внук, внук! И он назвал его своим дедушкой.

Василий Демьяных поднял Никитушку на руки и, обуреваемый светлыми трогательными чувствами, молвил:

– Я – дедушка твой, внучек. Дедушка.

По впалой щеке Василия Демьяныча скользнула благостная слеза.

Увидев супруга с Никитушкой на руках, Секлетея несказанно обрадовалась. Слава тебе Господи! Дошли молитвы до Спасителя. Признал-таки государь ее внука. А то и видеть не хотел. Всё: пригулыш да пригулыш, и нечего на него глядеть.

Сама Секлетея, хоть и журила Олесю, но Никитушку с первых дней пожалела. Он-то ни в чем не виноват, на нем греха нет, зачем же его от сердца отрывать? И не отрывала: как Василий Демьяныч за порог – Секлетея тотчас к Олесе в светелку. Внук еще три недели назад ее «бабусей» назвал. Сколь радости у Секлетеи было! И вот настал черед Василия Демьяныча. Другой час с Никитушкой по терему ходит, аж лицом посветлел. Как тут не разутешиться?

– Ты боле внука-то с дочкой не оставляй. Мало ли чего… Днюй и ночуй в светелке.

– Давно бы так, государь мой, – вовсе воспрянула Секлетея, и тотчас решилась попросить о том, о коем бы никогда и язык не повернулся:

– У покойного боярина Сутяги старая мамка его, Фетинья, проживает. Ты, небось, слышал о ней, государь мой?

– Ну?

– Знахарство ведает. Многих людей, чу, исцелила. Не послать ли за ней?

Лицо супруга нахмурилось, посуровело. Всплыли слова владыки Кирилла: «Кто обращается к нечистым бесам, от коих отрекались в святом крещении, как и от дел их, призывает к себе чародеев и кудесников, и волхвов, и всяких колдунов и знахарей с их корешками, – тот готовит себя диаволу на муки вечные».

– Более и думать о том не смей, глупая баба!.. Зрел как-то Фетинью. Чистая ведьма.

– Прости, государь мой, – поспешила повиниться Секлетея. – Я-то, и впрямь глупая, помышляла как лучше. Прости, батюшка!

Василий Демьяныч, ничего не сказав, передал внука супруге, а сам удалился в ложеницу. Встал перед образом Спасителя и принялся истово молиться.

* * *

Другую неделю плотники рубили амбар, но Лазутка так и не увидел свою Олесю. Худо было на его душе, да и дни пошли мозглые, с докучными, моросящими дождями.

Как-то Луконя посмотрел на Лазутку и удивленно молвил:

– Гляньте, мужики. У Немтыря борода чернеть принялась.

– И впрямь, – разинул щербатый рот Епишка. – Чудеса!

– Да никаких чудес нет, – вмешался в разговор находчивый Сидорка Ревяка. – Утром пошел по нужде на двор и дегтем изляпался. Целую бутыль опрокинул. На притолоке стояла. А он с оглоблю вымахал, а башку-то дырявую не пригнул. И смех, и грех, мужики.

– Вот теперь и пусть ходит, как конь чубарый, – хохотнул Луконя.

Лазутка же, внутренне усмехаясь, вспомнил слова кормчего Томилки:

– Хну на торгу купил. Дорогая, заморская. Купец сказывал, что ни в какой бане целый год не отмоешь. Так что ходить тебе, Лазутка, до другого лета рыжим.

Вот тебе и целый год! Ну да на торгу два дурака. Купец, что стрелец: оплошного бьет. Еще день, другой – и вовсе вся борода почернеет. Завтра же надо новой хны добывать.

В этот день древоделы настилали полы в амбаре. Лазутка выходил под надоедный, рясный дождь за толстенными досками, и каждый раз поглядывал на высокое нарядное крыльцо купеческого терема. Ну, покажись, покажись же, Олеся! Сколь же можно сидеть в своей светелке?! Не заточил же тебя купец в оковы. Покажись! Терпеть – нет уже никаких сил. Всему есть предел. К черту эту заморскую хну! Завтра он смоет с себя весь рыжий окрас и, на глазах у всех, ворвется в терем. И его никто не в силах будет остановить. Он непременно увидит Никитушку и Олесю. А там – что будет. Он уже не боится ни княжьего суда, ни холодного черного поруба. Всё произойдет завтра.

И от этой мысли Лазутке стало легче. Его неведению скоро придет конец.

Когда Скитник в очередной раз вышел из амбара, то увидел холопа Харитонку, кой направлялся к конюшенному двору. Лазутка только собрался его окликнуть, как увидел выскочившую на крыльцо Секлетею, коя истошным голосом закричала:

– Харитонка! Беги борзей за хозяином! Борзей!

Холоп побежал к купеческим погребам, а у Лазутки екнуло сердце. Олеся! С ней что-то случилось, она в беде!

Лазутка поспешил к терему. И тотчас он увидел, как распахнулось оконце светелки, и в нем показалась его жена, с отчаянным, испуганным криком:

– Дьяволы!.. Помогите, дьяволы!

Скитнику показалось, что Олеся вот-вот выкинется из окна, и он бросился в терем.

– Куда? – растопыривая руки, пыталась преградить ему дорогу Секлетея, но Лазутка оттолкнул ее плечом и сенями, переходами, лесенками, ворвался в светелку. Олеся и в самом деле протискивала свое тело в оконце; еще бы миг, другой – и она бы полетела к земле.

Лазутка схватил ее за ноги и вытянул из оконца.

– Дьявол! Дьявол! – продолжала жутко кричать Олеся.

Скитник сбросил с головы колпак, откинул волосы назад, кои закрывали его глаза, взял жену за плечи и притянул к себе.

– Не бойся, лебедушка. Это я – Лазутка. Лазутка!

Олеся перестала кричать и подняла лицо на Скитника. Губы ее задрожали, глаза широко распахнулись.

– Лазутка? – тихо переспросила она, и всё продолжала и продолжала пытливо всматриваться в его глаза. И вдруг застывшие очи ее дрогнули и заискрились.

– Лазутка, – счастливо выдохнула Олеся и обвила шею Скитника руками. – Любый ты мой… Лазутка!

Глава 12
СВЯТОТАТЕЦ

Вдовая боярыня Наталья Никифоровна не долго убивалась по своему покойному супругу. И ради чего в кручину впадать, коль супруг за всю жизнь ласкового слова не изронил. Был он не только скуп, но и во всех делах привередлив и жесток. Боярыня никогда не чувствовала себя хозяйкой. Напротив, Сутяга обращался с ней, как с рабыней, случалось, и плеточкой потчевал.

Теперь же боярыня духом воспрянула. Она – полновластная хозяйка, независимая и богатая. Каждый челядинец – ее верный пес, готовый тотчас выполнить любе повеление.

И Наталья упивалась своей властью. Слуги ее боялись не меньше, чем прежнего хозяина. Была Наталья строга и строптива, и за малейшую провинность жестоко наказывала.

Строго предупредила боярыня и тиуна Ушака с ключником Лупаном:

– С дворовых глаз не спущайте. Коль непорядок где замечу, не пеняйте!

– Неустанно радеть будем, матушка боярыня, – низехонько поклонился Ушак.

Тиун не шибко радовался крутой хозяйке: одно дело боярину верой и правдой служить, другое – быть у супруги на побегушках. На бабьи же прихоти не напасешься. Ходит с утра до вечера и всё покрикивает да покрикивает. Уж так осточертела! А что поделаешь? Бабий язык не заткнешь ни пирогом, ни рукавицей. Да и прижимиста боярыня. Борис-то Михайлыч хоть и был сквалыгой, но по великим праздникам тиуна добрым сукном на новый кафтан оделял, а эта даже на день святых Бориса и Глеба[114]114
  24 июля по ст. стилю.


[Закрыть] ничего не подарила… Уж не податься ли на службу к другому боярину? Не велика честь бабе служить.

Почувствовала на себе властную руку боярыни и Фетинья. Наталья и раньше-то с прохладцей к ней относилась, а ныне и вовсе стала черствой. Как будто не видит и не слышит старую мамку.

Боярин Борис Михайлыч не посвящал супругу в свои тайны, поэтому Наталья ничего об отравном зелье, приготовленном Фетиньей, не ведала. Она, как и все дворовые и ростовцы, думала, что Сутяга опился на пиру вином и от того помер.

Ничего не ведал о заговоре против князя Василька и тиун Ушак: в таком деле Сутяга не доверял даже самым близким людям, а тем более Ушаку, кой за гривну родную мать продаст.

Лишь один человек знал о зелье – купец Глеб Якурин. Это ему передал скляницу из рук в руки Сутяга. Боярин ничего не сказал ему о Фетинье, но та не сомневалась, что хитрый купец догадался, кто изготовил смертельный отвар.

«Ныне его за стол и под рогатиной не посадишь, – раздумывала Фетинья. – В боярский терем и носу не кажет, никаким калачом не заманишь и силой не приведешь. Ну да где силой не возьмешь, там хитрость на подмогу…Скорее бы Палашка появилась».

Палашка до недавних пор ходила у боярышни Дорофеи в сенных девках. Была веселая, озорная, собой видная. Боярину Сутяге давно уж приелась толстая и старая супружница, и он положил глаз на грудастую и задастую двадцатилетнюю Палашку. Та не воспротивилась и стала его полюбовницей. Но года через два боярин перестал захаживать в горенку своей наложницы.

– Аль обидела чем боярина? – спросила Фетинья, пригласив девку в свою каморку.

Палашка рассмеялась:

– Да у него… у него морковка поникла. Я уж всяко его голублю, а он токмо мусолит. Отгрешил наш боярин.

– Ты о том никому ни слова, – предупредила Фетинья. – Сама должна ведать: придет старость – наступит слабость. Всему своя пора. Ни кому!

– Упаси Бог, мамка! – перекрестилась Палашка, но глаза ее лукаво улыбались.

Когда боярская дочь Дорофея наконец-то вышла замуж за Власа Якурина, то она забрала к себе и Палашку. Сутяга не возражал, однако сказал дочери:

– Ты за ней приглядывай. Девка, вишь ли, – боярин крякнул в седую бороду, – не без греха. Держи её в ежовых рукавицах.

– Пригляжу за ней, тятенька. У меня блудить не станет.

Но Дорофея особой строгостью не отличалась. Была она ленивой и спокойной, ко всему безучастной.

«Ну и невестушку Бог послал, – покачивал головой Глеб Якурин. – И в кого токмо она уродилась? Родители-то – злыдни, чисто Змии Горынычи, а эта, как сонная муха, ей всё трын-трава».

На Палашку же купец сразу польстился: «грудь лебедина, походка павлина, очи сокольи, брови собольи». Бедовая, так глазами и стреляет. Такую девку ни замок, ни запор не удержат. И седмицы не прошло, как Палашка оказалась на ложе Якурина. Полюбовница немало подивилась: это тебе не Сутяга, хоть и в больших годах, но любого молодца за пояс заткнет. Солощий на девок! Жена и Дорофея – в храм помолиться, а он – греховодничать. Ай, да Глеб Митофаныч, ай да жеребец! Знать, немало он девок перепортил. Как-то сам обмолвился:

– Погрешил же я, Палашка, ох, погрешил! У кого на уме молитва да пост, а у меня бабий хвост. А бабьему хвосту нет посту. Не так ли, Палашка – милашка?

– Вестимо, Глеб Митрофаныч, – залилась смехом полюбовница. – Чего уж себя блюсти, коль бабий век такой короткий. Какова ни будь красна девка, а придет пора – выцветет.

– А те не стыдно? – нарочито подковырнул купец.

– Не-а. Девичий стыд до порога: переступила и забыла.

И вновь звонко рассмеялась Палашка.

– Лихая же ты девка, – крутнул головой Якурин. – А коль брюхо тебе наращу?

– То – Божья благодать, – нашлась Палашка. – Коль ребеночка почую, за своего дворового меня выдашь. Чай, так все господа делают. Не пропаду!

Любо купцу с беспечной полюбовницей, да и вообще Глеб Митрофаныч после смерти боярина Сутяги повеселел. Гроза миновала, ушла его тайна в могилу. Правда, осталась еще Фетинья. Но она пока сидит тихо, никак поняла, что без боярина ей уже ничего не сотворить… Князю поведает? Но кто поверит этой старой ведьме? Да и не дойдет она до князя: надежный человек денно и нощно приглядывает за старухой, пусть только сунется… И всё же с Фетиньей не мешало бы разделаться. Вот тогда и вовсе наступит полный покой. Пора, давно пора отправить в мир иной каргу зловредную. Надо как следует покумекать – и отправить…

Палашка иногда появлялась в боярских хоромах с каким-нибудь поручением Дорофеи. И когда она в последний раз выходила уже из покоев, в сенях ее встретила Фетинья, коя тотчас ласково зашамкала беззубым ртом:

– И до чего ж ты стала пригожая, девонька. Знать, ладно тебе живется в купецком тереме.

– Ладно, мамка.

– Вот и, слава Богу, касатка. Зайди-ка ко мне, да поведай о своем житье – бытье. Уж потешь, старуху. Ведь ты одна со мной токмо и калякала. Ныне же и словом перемолвиться не с кем.

В каморке своей Фетинья первым делом расспросила о Дорофее, на что Палашка ответила:

– Живет – не тужит. Одно худо…

Сенная девка замялась, на румяных, припухлых губах ее застыла насмешливая улыбка.

– Ты уж договаривай, касатка. Аль недуг какой приключился?

– Какое там, – махнула рукой Палашка и брякнула. – Отъелась, как свинья на барде. Кровь с молоком, чуть не лопнет.

– Вот и, слава Богу, – повторила Фетинья. – Деньги и одёжа – тлен, а здоровье – всего дороже. Так чего худого-то?

– Мужа своего неделями не видит, вот чего. Тот всё на своем сокольем дворе пропадает.

– В кручине?

– Да по Дорофее не видно. Она, по всему, не шибко-то на мужью забаву и охочая.

Палашка, не удержавшись, прыснула.

– А ты, никак, охочая? Небось, опять растелешилась… Не отводи очи бедовые, не отводи. С приказчиком спуталась?

– Нужен мне! – фыркнула Палашка. – Получше нашла.

– Уж не самого ли Глеба Якурина?

– А что? – игриво блеснула глазами Палашка и бесстыдно добавила. – Он на любовь хоть куда.

«Вот оно! – не подавая вида, обрадовалась старуха. – Значит, так тому и быть».

Вслух же недоверчиво молвила:

– Да быть того не может. Купец-то, сказывают, великий богомолец. Кажинный день храм посещает.

– Посещал, а ныне супругу свою и Дорофею в храм выпроваживает, дабы помехи не было. Уж такой грехолюб!

– Ох, не верю тебе, касатка. Купец-то чуть ли не святой. Чу, богатые дары на храмы жалует. Ох, не верю.

– Да ты что, мамка? Аль когда я тебя проманывала?

– Не верю! – отрезала Фетинья. – На что угодно могу поспорить. Не тот Глеб Митрофаныч человек, дабы под старость прелюбодейством заняться. Не тот!

Палашка, сидевшая на лавке, откинулась к бревенчатой стене и удивленными глазами уставилась на Фетинью.

– Чудная ты, мамка. Нашла святого… Ну давай, давай поспорим. На что?

Фетинья вытянула из-за киота небольшой темно-зеленый ларец и, вздохнув, с грустью и теплотой в голосе, молвила:

– Чтил меня голубь мой, Борис Михайлыч, царствие ему небесное. Глянь, что подарил мне, когда я помоложе была.

Фетинья открыла крышку и поднесла ларец к Палашке. Та ахнула:

– Господи! Экое богатство!

Фетинья бережно вынула из сундучка золотые переливчатые сережки со светлыми камушками, серебряное запястье и серебряные колты[115]115
  Колты – женское украшение в виде подвески.


[Закрыть] сканого серебра.

У сенной девки аж глаза загорелись.

– Нравятся, касатка?

– Еще как, мамка! Такие токмо у боярышни можно увидеть. Лепые!

– Лепые, касатка. А вот, коль докажешь, – твой ларец будет. Мне ныне он без надобности, на погост скоро отнесут. А тебе токмо эку красу и носить… Так выспоришь ли, девонька?

– Еще как выспорю, мамка! Своими глазами узришь. Приходи ужо в пятницу. Боярышня и жена купецкая в сей день непременно в храм ходят. А купец на торговые дела ссылается, недосуг, мол. А сам до амбаров своих сбегает, с приказчиком малость потолкует – и вспять. На постелю меня тащит.

– Это в пятницу-то? – перекрестившись, вытаращила увядшие, студенистые глаза Фетинья. – В день распятия Христа?

– Вот и я о том ему сказывала. А купец: опосля-де грех замолю… Дары щедрые внесу. Господь милостив.

Фетинья помолчала, покачала головой, а затем молвила:

– Тяжко в сие поверить, девонька… В кой час заглянуть?

– А как в храмах к обедне[116]116
  Обедня – главная церковная служба у христиан, совершаемая утром или в первую половину дня; литургия.


[Закрыть] приступят.

– И долго милуетесь на ложе греховном?

– Я-то недолго. А вот Глеба Митрофаныча после этого… Ну, после греха-то сон морит.

Палашка зашлась от заливистого смеха.

– И долог его сон?

– Да больше часу дрыхнет. Опосля вновь к амбарам идет. Всё товары свои перекладывает да пересчитывает.

– Ох, страмник, ох, страмник. И всё ж сумлеваюсь я. Знаю тебя. Ты и наврешь с три короба. Ну да наведаюсь в пятницу. Ты буде меня, как с ложа-то сойдешь, встреть у ворот.

Три дня провела Фетинья в томительном ожидании. И вот наконец наступила пятница. Дождавшись, когда звонари ударят в колокола к обедне, Фетинья направилась к хоромам купца Якурина. Опираясь на клюку, застыла неподалеку от ворот, пока из них не вышла Палашка.

– Идем, мамка. Дрыхнет. Ныне нам сам Бог помогает. Холопы в подклете за издельем сидят, а приказчика купец куда-то по делам отослал.

Тихонько вошли в покои. Глеб Митрофаныч в одном исподнем раскинулся на мягком ложе и густо похрапывал.

– Ступай за печь, в закуток, – зашептала Палашка. – А я вновь к купцу. Растормошу его. Сама увидишь, какой он греховодник.

Палашка шагнула было к ложу, но Фетинья удержала ее за рукав сарафана.

– Погодь. Теперь-то уж верю тебе. Вон и божница задернута[117]117
  На Руси существовал обычай: прежде, чем супругам заняться любовью, иконы закрывали занавесью; этот обычай существует в некоторых религиозных семьях и до сих пор.


[Закрыть]. Ты ступай к себе, а я передохну маленько. Ноги старые утрудила.

Палашка недоуменно пожала плечами и тихо удалилась, прикрыв за собой дверь, а Фетинья вытянула из запазухи нож в кожаном чехле и, неслышно ступая мягкими чоботами, подошла к изголовью постели.

Купец лежал на спине и, после горячих ласк полюбовницы, спал блаженным сном.

Шандан (из трех горящих свечей) стоял на поставце и ронял бледный, дрожащий свет на широкое румяное лицо купца с густой, торчкастой бородой.

Фетинья извлекла из чехла нож и впилась злыми глазами в тугую плотную шею с большим кадыком.

«Вот и настал твой смертный час, святотатец, – жестоко подумала она. – Почитай, всю жизнь ждала, изувер треклятый! Теперь-то уж от возмездия не уйдешь. Дошли мои молитвы до Господа. Ступай в ад кромешный, злодей!»

Фетинья поднесла острый нож к шее купца, но рука затряслась, и всю ее окинула жаром. Ну же, ну же, Фетинья! Перед тобой лютый ворог, кой изломал твою жизнь и сделал несчастной, кой загубил твоего любимого Борисыньку. Ну же! Отправь изверга в геенну огненную.

Но рука трясется, трясется. Никогда еще Фетинья не губила людей. Господи, да помоги же!

Она подняла лицо на киот, освещенный негасимой лампадкой, висящей на золоченой цепочке перед образом Спасителя в серебряной ризе, и тотчас в ее ушах прозвучал глас Божий: «Не убий!» Вот уже в вдругорядь она отчетливо слышит проникновенный и повелительный голос Христа, и рука Фетиньи безвольно опустилась, из глаз ее брызнули слезы. Она спрятала нож и, опустошенная, подавленная, опустилась на лавку.

В покои вошла Палашка со жбаном в руке. Глянула на плачущее, мученическое лицо Фетиньи и испуганно, шепотом спросила:

– Что с тобой, мамка?

– Ничего, девонька, ничего… О купце плачу, о заблудшей душе его.

– О купце?! – ахнула Палашка. – Нашла о ком слезы лить. О грехолюбе!

Палашка от удивления чуть ли не заговорила в полный голос, но Фетинья, поглядывая на сосуд, приложила свой крючковатый палец к губам.

– Тише, касатка… Чего жбан-то принесла?

– А купец, как проснется, целый жбан квасу выдует… Пойдем ко мне, мамка.

– Приду, касатка, приду. Ты ж ступай, а еще помолюсь за душу заблудшую.

Палашка вновь пожала округлыми плечами, поставила жбан на столец и удалилась.

«Слава тебе, Господи!» – перекрестилась Фетинья.

Когда она собиралась к купцу, то захватила с собой не только нож, но и скляницу с зельем.

Вскоре Фетинья оказалась в горенке Палашки. Лицо ее было умиротворенным и благостным.

– Помолилась, мамка?

– Помолилась, девонька, помолилась, а теперь к себе побреду. А ты завтра за ларцем ко мне забеги.

– И впрямь отдашь? – недоверчиво вопросила Палашка.

– Отдам, девонька. Своему слову верна… А сама… сама в монастырь уйду грехи замаливать.