Текст книги "Ростов Великий (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц)

Глава 5
ХРИСТОВА ЗАПОВЕДЬ

Фетинья неслышно вошла в покои.

– Звал, голубь мой?

– Звал…Ходила ли по травки, нянька?

– А то как же, батюшка. Ходила, насушила.

– Надежного ли зелья набрала?

– Не сумлевайся, батюшка. Полщепотки быка свалит.

– Принеси. Ужо проверю.

После сытного обеда и полуденного сна (как это принято на Руси), боярин Сутяга спустился во двор, дабы в который уже раз дотошно осмотреть свои хозяйственные службы. За ним семенили тиун Ушак и новый ключник Лупан с дворовыми.

Старого ключника пришлось прогнать: в одном из погребов прокис квас яблочный, и Сутяга пришел в немалый гнев:

– Экую поруху мне нанес, недоумок. Две бочки квасу – псу под хвост! Выпороть – и в холопи. Опосля ж на конюшню к стойлам – навоз выскребать. Нечестивец!

Теперь же Сутяга долго и дотошно поучал Лупана:

– А в житницах у доброго ключника должен быть всякий запас и разное жито, солод и рожь, и овес, и пшеница, не сгнившее, не подмоченное, и не высохшее, не изгаженное мышами, не слеглось бы и не стало затхлым. А какая в бочках или в коробах мука и прочий припас, и горох, и конопля, и греча, и толокно и сухари ржаные и пшеничные, – то всё было бы закрыто, в посуде крепкой и бочке, не намокло бы, и не сгнило, и не стало затхлым… А в сушильне мясо и солонина вяленые, тушки и языки, и красная рыба распластанная, и прочая рыба, вяленая и сушеная, в рогожах и в корзинах снетки и хохолки – чтобы было всё развешено, провялено и разложено, сохранялось бы то бережно, и не сгнило, не намокло, и не измялось – береглось бы от всякой пакости и всегда под замками пудовыми.

А в погребе, и на ледниках, и в подвалах хлебы и калачи, сыры, сметана, яйца и лук, чеснок и всякое мясо, свежее и солонина, и рыба свежая и соленая, и мед пресной, и еда вареная, мясная и рыбная, студень и всякий припас едомый, и огурцы, и капуста, соленая и свежая, и репа, и всякие овощи и рыжики, и икра, и рассолы готовые, и морс, и квасы яблочные, и воды брусничные, и вина сухие и горькие, и меды всякие, и пива на меду, и брага, – весь этот запас ведать ключнику. А сколь чего в кладовой поставлено, и на леднике, и в погребе, – всё то было бы сосчитано и перемечено, и записано, и сколь чего и куда отдаст ключник по приказу боярскому, и сколь чего разойдется, – всё было бы в счете, было бы что господину сказать и отчет во всем дать. Да было бы то всё и чисто, и накрыто, и не задохлось, и не заплесневело, и не прокисло. И вина сухие и медовые взвары и прочие лучшие напитки – в особом погребе за замком держать и самому за ними следить.

А в клетях и в подклетях, и в амбарах ключнику содержать по боярскому наказу всякие пожитки: платье старое и дорожное, и работное, и полсти, и епанчи, и шапки, и рукавицы, и ковры, и попоны, и войлоки, и седла, и саадаки с луками и стрелами, и мечи, и сабли, и топорики, и рогатины, и узды, и плети, и кнутье, и вожжи моржовой кожи, ременные, и шлеи, и хомуты, и дуги, и оглобли, и перины, и мешки меховые, и сумки, и мешки холщовые, и занавеси, и шатры, и пологи, и лен, и посконь, и веревки, и мыло, и золу, и разное старье и обрезки, и гвозди, и цепи, и замки, и топоры, и заступы, и всякий железный припас, и всякую рухлядь, – всё то разобрать, что пригодно – по коробьям разложить да по бочкам, а иное по полкам, что на крюк, что в короб, куда что удобно, там и пристроить, сухим и завернутым от мышей и сырости, и от снега беречь и от всякой пакости.

А в других подклетях, или под сенями, или в амбаре расставить сани, дровни, телеги, колеса, повозки, дуги, хомуты, оглобли, рогожи, посконные вожжи, лыка и мочала, веревки лычные, оборти, тяжи, шлеи, попоны и иной запас дворовый для коней. А лучшие сани, возы, каптаны, колымаги укрыть на подставках, дабы беречь их в сухости и под замком…

Долго наставлял ключника Лупана досужий боярин, а затем, направившись к свинарнику, молвил:

– Один схожу, а то как узреют толпу доглядчиков, тотчас кормушки набьют. Ленятся, подлые, худо растут свиньи. Вот я их, нечестивцев!

Тиун и ключник недоуменно развели руками: никогда еще боярин не ходил в свинарник без сопровождения ближних дворовых.

Свинарь, ражий, округлый мужик с лопатистой, нечесаной бородой, лежал на куче жухлой соломы и густо, утробно храпел.

Борис Михайлыч выхватил было плетку, но спохватился: сам Бог ему помогает.

В деревянных стойлах, опустошив корыта с пойлом и варевом, лежали, похрюкивали и почесывались щетинистые боровы и хохряки, хавроньи и чушки. Морщась от едкого, отвратительного запаха, Сутяга отыскал в сумеречном углу черпак с длинным держаком, зачерпнул из чана воды и воровато огляделся. Никого! Вытянул из-за пазухи склиницу, отлил из нее зелья в черпак и просунул его в стойло – под рыло хохряку. Затем осторожно поставил опорожненный черпак на место.

Вскоре на спящего свинаря обрушилась плеть.

– Это так-то ты моё добро блюдешь, смердящее рыло!

Свинарь подскочил, как ужаленный, увидел боярина и бухнулся в ноги.

– Прости, милостивец! Закимарил маненько.

Сутяга вдругорядь ожег работника плетью.

– А кто за свиньями будет ухаживать, каиново семя!

– Дык, всех накормил, стойла почистил. Не погуби, милостивец!

– Молчи, дуросвят! У тебя тут не продохнешь. Волоковое оконце и то не открыл, недоумок!

– Так, ить, другие-то открыты, а про энто запамятовал. Прости, милостивец!

– Не прощу! – продолжал негодовать боярин. – Худо о хозяйстве моем радеешь. А ну вставай! Сам хочу глянуть.

Боярин неторопко пошел вдоль стойл, ворчал:

– Худо, худо кормишь. За неделю, почитай, никакого привесу нет. Да я за такой убыток прикажу тебя усмерть батогами забить… А этот хряк чего верещит, как свинья недорезанная.

– Дык, свинья – она и есть свинья, милостивец.

– Молчать, дуросвят!.. Глянь, на храп перешел… копыта откинул. Уж не сдох ли?

– Упаси Бог, милостивец. С чего бы такому борову сдохнуть?

– Зайди в стойло да глянь.

Свинарь ударил борова сапогом, но тот и не шелохнулся, ударил что есть силы – ни малейшего движения. Свинарь побелел лицом.

– Никак, чем-то подавился и задохнулся. Отродясь такого не было. Не погуби, милостивец!

Боярин, еще раз полоснув работника плеткой, вышел из свинарника и направился к хоромам. На встречу ему двинулись тиун и ключник.

– Ох, нерадивы работнички мои, ох, нерадивы, – страдальчески заохал Сутяга. – Свинарь доброго хохряка загубил. Какой убыток, какой убыток …Тридцать батогов свинарю и кормить един раз в день. Эк брюхо нажрал, бездельник!

* * *

Небольшая горенка Фетиньи больше напоминала монашескую келью. Глухая, сумрачная, с киотом и негасимой лампадкой, чадящей деревянным маслом; по всем стенам, на колках, развешены пучки засушенных трав и кореньев; на деревянных полках поставца – настои и отвары в наглухо закрытых скляницах.

Еще давно боярин помышлял было разместить свою бывшую няньку в более просторной и светлой комнате, но Фетинья наотрез отказалась:

– Благодарствую, голуба, но жить в светелке не хочу. И не упрашивай!

Сутяга махнул рукой: его нянька всю жизнь с причудами. Замкнута, нелюдима, на люди редкий раз выходит, бывает, палкой не выгонишь, а вот в лес или в луга сходить за травками – сама напрашивается.

Сейчас Фетинья сидела на лавке, перебирала руками костяные четки и всё думала, думала… Все ее мысли были обращены к одному человеку, кой когда-то опоганил и изломал ее жизнь, и ныне не знала она, что с ним сотворить. А допрежь ведала, крепко ведала! Тогда (ох, сколь лет с той поры минуло!) ей было всего пятнадцать, и думки у неё были совсем другими. Коль встретится ей этот подлый человек, она непременно воткнет кинжал в его сердце. Ее сочтут за убийцу и казнят. Ну и пусть! Чего стоит ее жизнь после такого позора? Пусть! Зато будет отправлен в ад отъявленный негодяй и злодей Рябец.

Настоящее имя ката Фетинья узнала где-то через две недели, после своего возвращения из леса. Она пошла в храм на Покровке и, дождавшись, когда батюшка завершит свою долгую службу, подошла к нему и протянула махонькую грамотку.

– Прочти, святый отче, что здесь написано.

Батюшка приблизился к подсвечнику, прищурился (уж слишком мелкими буквицами написано) и неторопливо прочел:

«Храни, Господь, раба божия Глеба сына Митрофанова».

– Благодарствую, батюшка.

– Кем тебе сей раб Божий доводится?

– Сродником, святый отче, – зажав грамотку в кулачке, молвила Фетинья и, низко поклонившись батюшке, поспешила из храма. Весь обратный путь молча твердила: «Прости, пресвятая Богородица за ложь мою. Но то грех невелик, замолю».

Потом Фетинья много лет оставалась в неведенье, пока случайно не услышала разговор боярина с дворецким:

– Собираюсь на княжой пир. Надо бы новый кафтан купить с жемчужным козырем, да такой, дабы у всех бояр глаза на лоб от зависти выползли.

– Куплю, батюшка боярин.

– Допрежь подыщи, а я уж сам приценюсь. К именитым купцам загляни.

– Ныне богатый купец в Ростове объявился. У него даже на самого князя одёжу закупают.

– Кто таков?

– Глеб Митрофаныч Якурин…

Фетинья, как услышала, так и обмерла. Неуж тот самый?.. Тот, чует сердце, тот. Никак, сам Господь привел его в Ростов. Ну, держись теперь, паскудник!

Фетинья была крайне возбуждена, она не могла дождаться следующего утра, чтобы собраться, запрятать в свое темное одеяние кинжал и выйти на торг. Всю ее, без остатка, переполняла месть. Но купца в лавке не оказалось, вместо него сидел чернобородый приказчик, с острыми, пронырливыми глазами.

«Поди, тоже из лиходеев, – подумалось Фетинье. – Уж слишком лицо у него разбойное».

Купца она встретила лишь на пятый, в будний, не торговый день, встретила случайно на Ильинке, когда острого ножа у неё с собой не было. Как увидела, так и застыла на одном месте. Хоть и немало лет миновало, но это он, Глеб Митрофанов! Рябое, толстогубое лицо никуда не спрячешь.

А потом купец вновь исчез едва ли не на полгода. Говорили, что уехал торговать в далекий Царьград.

Фетинья о своей тайне боярину не поведала, и всё ждала, ждала. Душа ее была переполнена ненавистью, но как-то, в своей сумеречной каморке, она поглядела на кинжал, а затем на всевидящие, испытующие глаза Богородицы, и в душе ее что-то надломилось. «Не убий!» – молнией пронеслось в голове, и она вся съежилась, сникла, осознавая, что никогда уже не сможет поднять руку на своего заклятого врага, ибо всю жизнь она блюла Христовы заповеди. С того дня она еще больше ушла в себя, целыми неделями не выходя из своего «угла». Трижды в день сенная девка приносила ей пищу на медном подносе, но Фетинья почти не прикасалась к трапезе.

Вывел ее из гнетущего состояния сам боярин, коего она до сих пор беззаветно почитала, и любила, как верный, преданный пёс. Она вновь понадобилась своему ненаглядному Бореньке, и готова выполнить всё, что он прикажет.

Намедни похвалил:

– Доброе зелье сготовила, нянька, доброе!

– Старалась, голуба мой, дабы лютый ворог твой на тебя боле зла не помышлял.

– Помышляет, нянька. Ума не приложу, как к нему и подступиться.

Фетинья пытливо глянула на боярина.

– Чую, страшно тебе самому-то, голуба… Ох, нелегко на лихо решиться, ох, нелегко.

– Нелегко, нянька, в оном деле не долго и голову потерять.

– А ты не сам, голуба, чужой рученькой.

Сутяга тяжко вздохнул:

– Всяко прикидывал, не сыскать мне такого. Скорее сам ноги протяну.

– Да ты что, голуба! – всплеснула худыми руками Фетинья. – Да и думать о том не смей!.. Видать, в большой силе твой злодей.

– В зело большой, – вновь тяжко вздохнул Борис Михайлыч.

И тогда Фетинья отчаянно молвила:

– Пошли меня, голуба. Уж моя-то рука не дрогнет. Пусть сама погибну, но и злодея за собой в могилу сведу. Пошли, батюшка!

В который уже раз Сутяга убеждался в необычайной преданности своей няньки.

– Спасибо тебе, Фетиньюшка, спасибо. Но к ворогу тебя не пропустят, тут знатный человек надобен. Вот и ломаю башку.

– Знатный, говоришь?.. Надо и мне подумать, голуба мой. Крепко подумать, а как надумаю, так тебе тотчас поведаю… Пошла к себе я, батюшка.

– Ступай, Фетиньюшка.

Сутяга проводил няньку недоуменными глазами: где уж надумать какой-то старухе. Вот незадача. А князь Ярослав всё ждет – поджидает.

Глава 6
ПАУЧЬЯ СЕТЬ

Купец Якурин был немало удивлен, когда в его хоромы самолично прибыл дворецкий боярина Сутяги и заявил:

– Боярин Борис Михайлыч будет рад видеть тебя, Глеб Митрофаныч, в своих покоях.

– Аль какой товар понадобился боярину?

– Товар не надобен. В гости тебя зовет Борис Михайлыч.

С тем дворецкий и удалился, оставив купца в замешательстве. Слыхано ли дело, чтоб знатный боярин купца в гости звал? То немалая честь. Как бы не был торговый человек богат, но за одним столом ему с боярином не сидеть, а тем более с Сутягой, кой известен в народе, как самый влиятельный и кичливый боярин.

С чего бы это вдруг? Якурин терялся в догадках, однако душу его подогревало тщеславие. То-то пойдет разговор в Ростове: купца Якурина сам Сутяга потчевал. А ведь потчевать он не горазд. Скупой: в мороз льду не выпросишь. А тут нако – купца в гости позвал. Высоко, высоко взлетает Глеб Митрофаныч!

Долго дивился Якурин, долго про себя важничал, а затем стал прикидывать: боярину что-то надо, он непременно о чем-то попросит, и просьбу его надо выполнить с наибольшей выгодой. Лишь бы не оплошать. Сутяга – человек коварный и хитрый, но и он, Глеб Якурин, в темечко не колочен, на умишко не жалуется. Кабы его не было, перед ним бы шапку не ломали. Чужим умом в люди не выйдешь… Зело интересный предстоит разговор с боярином.

Борис Михайлыч принимал купца, как высокого гостя: не в покоях, а у крыльца встретил (чем вновь удивил Якурина).

– Проходи в дом, дорогой гостенек, откушай моих яств и питий.

Обнял и облобызал по русскому обычаю и повел Якурина в трапезную комнату. Длинный стол, покрытый белой льняной скатертью, мог разместить добрый десяток гостей. На столе – обилие изысканных яств и море разливанное питий. (Расщедрился Борис Михалыч!).

Зачин столу – рыбная закуска: осетровая, белужья провесная, стерляжья, севрюжья…В серебряных мисах – икра разных засолов, черная и красная.

После зачина, когда выпили по первой чаре за здоровье князя и княгини, хозяин, как это и полагается, поднял

И вновь у Якурина недоуменные глаза.

– Да кто ж не хочет? Но то дело несбыточное. Из песка кнута не сплетешь. В боярские чины князь возводит.

– Князь, спору нет…А вот Ярослав Всеволодович тебя бы возвел.

– Помилуй, Борис Михайлыч, – широко развел руками Якурин. – Это за какие же заслуги?

– Будут, коль верой и правдой ему послужишь.

– Не понимаю тебя, сват, не понимаю.

– Сейчас поймешь.

Пришлось боярину раскрыть свои карты.

Глеб Митрофаныч вдругорядь опешил. Он долго смотрел на боярина ошарашенными глазами и, наконец, заговорил: чару за гостя, после чего стольники в белых, парчовых кафтанах, положили с блюд всевозможное жаркое: сочные, румяные, поджаристые куски баранины и говядины, ножки, лопатки и крылышки гуся и индейки, рябчика и тетерева, утки и куропатки под «всевозможными взварами». Пили под русскую водочку, под заморские аликант и мальвазию, рейнское, бургундское и фряжское…А коль заморское не по нраву, испей домашней настоечки – анисовой, гвоздичной, рябиновой, померанцевой…А уж сладостей да пряностей невперечет!

Однако ни боярин, ни купец на богатые пития особо не налегали, а лишь пригубляли: и тот и другой ведал, что впереди большой разговор, ради коего и состоялся этот загадочный пир.

И первым этот разговор начал Сутяга:

– Поди, сидишь, Глеб Митрофаныч, и всё кумекаешь: зачем-де меня боярин в гости позвал. Не так ли?

– Воистину так, – кивнул Якурин.

Борис Михайлыч отпустил слуг, и когда закрылась за ними дверь, продолжил:

– Долго петлять не буду, Глеб Митрофаныч. Ты у нас набольший купец в Ростове, богатств тебе не занимать, злату и серебру твоему иной боярин может позавидовать.

– Не слишком ли, Борис Михайлыч? Не так уж моя калита и весома.

– Не прибедняйся, Глеб Митрофаныч. Калита твоя уж куда, как полнехонька. Без деньги за море не ездят, а ты у нас каждый год то в Царьград, то в Кафу, то в Бухару снаряжаешься. Чего и толковать – набольший купец! Вот и надумал я тебе честь оказать… Чего бы нам не породниться?

У Якурина (хлебал уху) даже ложка выпала из рук.

– Породниться? – ахнул он.

– Породниться, Глеб Митрофаныч, породниться. У меня дочь на выданье, у тебя сын – добрый молодец.

Купец настолько опешил, что и слова не мог вымолвить. Чего он слышит, Господи! Когда это было, чтоб боярин свою дочь за сына торгового человека выдавал? Да никогда! Почему такой диковинный выбор?

Дочь боярина Дорофею он видел всего один раз. Маленькая, румяная толстушка. Прямо надо сказать – невеста не завидная, женихи от таких нос воротят, вот и засиделась в девках. Ни один боярич, по всему, за неё не пошел, вот и пришлось Сутяге на купцов перекинуться. А кто самый богатый купец? Глеб Митрофанов.

Борис Михайлыч, выжидая, уставился на Якурина, кой так и не открывал своего губастого рта.

– Чего примолк, Глеб Митрофаныч? Аль худое тебе предложение сделал? Аль зазорно тебе с боярином породниться?.. Дочь моя не слишком казиста? Так ведь, какова ни будь красна девка, а придет пора – выцветет. Ты, как я знаю, купец башковитый, далеко смотришь. Молвлю тебе без утайки. Я – то уж годами стар, порой, недуги одолевают, и никого у меня, окромя Дорофеи, нет. Сын же твой Влас одну соколиную потеху знает, до вотчины моей ему дела не будет. А как скрутит меня хворь, всё тебе достанется. Влас-то у тебя, чего уж скрывать, глуповат. Так что, будешь полным властелином. И не токмо! Глядишь, Глеб Миторофаныч, и боярский чин получишь, коль станешь владельцем боярской вотчины.

Наконец, Якурин окончательно пришел в себя. Он поднялся из резного дубового кресла и поклонился Сутяге в пояс.

– Спасибо за честь, боярин Борис Михайлыч. Конечно, ошеломил ты меня. Дай всё же подумать над твоими словами. Дело-то собинное.

– А чего думать Глеб Митрофаныч? Может, на Дорофею мою хочешь глянуть?

– Дочь твою видел, можно и без смотрин.

– Ну, так чего время тянуть? Хочу слышать твое слово купецкое. По рукам али как?

– По рукам, боярин.

– Облобызаемся, Глеб Митрофаныч.

Когда купец Якурин удалился, Сутяга довольно потирал ладоши. Одно дело на мази. Ай, да Фетиньюшка! Ай, да разумница! Глядишь, и Дорофея будет пристроена. А то так бы и сидеть ей в старых девах: за сына боярского ее вовек не выдать. Ну и что, что купец? Богатый, именитый, сам князь его привечает. А бояре… бояре похихикают, да и примолкнут. Плевать на них!.. Якурин-то рад. Еще бы! На боярской дочери своего глупендяя женит, то ль не честь? И о недугах его, поди, поверил. Год, другой потянет Борис Михайлыч – и прощай белый свет. Шиш тебе, Глеб Митрофаныч. Это в голопузом детстве он прихварывал, а ныне здоровьем Бог не обидел, живот едва в двери протаскивает. А пока жирный исхудает, худого черт возьмет. Нянька напророчила, что проживет он до глубокой старости, а у няньки глаз наметанный. Дело ныне за свадебкой, а уж там…

* * *

Разговор с Власом был коротким:

– За дочь боярина Сутяги тебя выдаю.

– За дочь боярина?.. Ух, ты! – обрадовался Влас.

– Звать ее Дорофеей.

– А по мне, хоть как угодно, лишь бы дочь боярская. Честь-то какая, тятенька, – расплываясь в довольной улыбке, молвил сын и повалился отцу в ноги.

«И впрямь глуповат. Хороша ли, плоха ли невеста – даже не спросил. Тюфяк! Ну да это и к лучшему. Сутяга прав: управлять боярской вотчиной Влас никогда не сможет».

В одно Глеб Митрофаныч не шибко верил – в недуги боярина. Зело привирает Борис Михайлыч, здоров, будто молотками на наковальне сколочен. Ну, это он переусердствовал, норовил как можно больше его, купца Якурина, прельстить. А вдруг он от его девки-репки откажется? Не откажется, боярин. Ты хоть сейчас и здоров, как бык, но всякое может с тобой приключится. Худо ты Глеба Якурина знаешь, зело худо…

Со свадебкой тянуть не стали. Венчал молодых сам епископ Кирилл Второй. А после шумного пира, кой, как и положено у князей и бояр, длился целую неделю, Борис Михайлыч пригласил Якурина в свою ложеницу.

– О приданом мы заранее обговорили, а ныне, сваток, о другом потолкуем…Хочу изведать: Влас тебе во всём послушен?

– Лишний вопрос, сват. Это ведь не девка купца Богданова, коя из родительского послушания вышла. У меня Влас в крепкой узде.

– Вот и добро, сваток…Ныне мы с тобой, как-никак, а сродники, одной веревочкой связаны, а посему никаких тайн друг от друга держать не должны. Не так ли, Глеб Митрофаныч?

– Воистину, Борис Михайлыч. Друг другу терем ставит, а недруг недругу гроб ладит.

– Золотые слова, сваток. Вот и будем друг другу зело помогать, калиту приумножать да высокие чины получать… Хочешь этим же летом боярином стать?

– Отравить князя Василько?.. В своем уме, боярин?

– В своем, сваток, в своем. Влас твой ныне у князя в сокольничих ходит. В охотничьем имении его, что в сельце Василькове, вкупе с ним пирует. За его спиной стоит да из корчаги винцом потчует. И всего-то малую толику зелья влить. Не робей, сваток. Ярослав Всеволодович, повелением великого князя Владимирского, станет князем Ростовским и тебя, Глеб Митрофаныч, в бояре произведет. Слышишь?

– Нет, боярин, нет! – твердо отрезал Якурин. – Это еще надвое бабушка сказала. Мне своя голова дороже. И не упрашивай! Старого волка в тенета не загонишь. Нет!

– Это твое последнее слово?

– Да, боярин. На душегубство я не пойду.

– На душегубство, вишь ли, не пойдет, – захихикал Борис Михайлыч. – Экий праведник у меня сваток. Ну, чисто ангел безгрешный… Буде святошей прикидываться, лиходей Рябец!

– Что-о-о? – глухо, испуганно выдохнул Якурин и побелел, как полотно.

– Что слышал, сваток, что слышал. Великий тать и убивец, к тому же насильник.

В напуганной голове купца – рой мыслей: кто рассказал, кто? Откуда изведал этот хитроумный боярин?.. Нет, надо отпираться.

– Поклеп, боярин. Я в Ростове не первый год, меня здесь все ведают, и никто, никто, боярин, на меня пальцем еще не показал. Да сам епископ Кирилл называет меня самым благочестивым прихожанином. Надо же такую скверну тебе выдумать!

– Ведал, сваток, что будешь запираться, но я пустых слов на ветер не кидаю.

Боярин поднялся из кресла, подошел к двери, распахнул и крикнул вглубь сеней:

– Фетинью ко мне!

Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха в темном облачении.

Глеб Митрофаныч обмер. Та же самая! В третий раз видит он эту каргу. Не зря, недели три назад, перед храмом, ему погрезилось: «Бог любит троицу». Господи, и что за напасть? И что надо этой старой ведьме? Ишь, как буравит своими злыми, пронзительными глазами.

Старуха в трех шагах остановилась перед Якуриным и ядовито спросила:

– Не признаешь, тать?

Глеб Митрофаныч обернулся к Сутяге, взмолился:

– Ради Бога, убери с глаз моих эту старуху! Знать ее не знаю!

– Да ты охолонь, сваток. Старушка у меня добрая. Продолжай, Фетинья.

– Мудрено признать, тать. Годков-то много уплыло. Да и ты уж не борзой конь. А ведь какой резвый да молодешенький был.

– Не ведаю тебя. Сгинь!

– Ведаешь, ватаман Рябец.

Якурина будто молния прострелила. Правая рука его, свисающая с кресла, затряслась, веко задергалось.

– Какой еще ватаман?.. Какой Рябец?

– Ну, будя дураком прикидываться, – грубо и жестко произнесла Фетинья и села на стулец с высокой резной спинкой. – Выведу-ка тебя, тать, на чистую воду. Пришла пора за все грехи расплатиться. Тако послушай…Когда-то мне было пятнадцать годков, я пошла в лес, и ты меня, со своими разбойниками, девичьей чести лишил. Не округляй глаза, душегуб.

– Навет! – колыхнулся в кресле Якурин. – Язык без костей, вот и мелешь чепуху.

– Напрасно, тать. Язык иглы острее. Ты дале послушай.

– И слушать не хочу! Кто тебе поверит, старбень?

– Поверит, тать. Когда ты меня сильничал, я с тебя ладанку сорвала, а в ней – серебряный нательный крестик, комочек смолки и махонькая грамотка. А в грамотке написано: «Храни, Господь, раба божия Глеба, сына Митрофанова».

– Вре-е-ешь! – на весь терем отчаянно закричал Якурин. – Где, где эта ладанка?

– Вдругорядь сказываю: охолонь, Глеб Митрофаныч. – вновь вмешался в разговор Сутяга. – Ладанка в надежном месте. Ты уж поверь мне… Все еще сумленье берет? Ну, тогда придется показать, но токмо с моим меченошей. А то, кто тебя ведает, глядишь, и на меня накинешься. Кликнуть меченошу?

– Не надо, – глухо отозвался купец.

– Вот и ладненько. Да ты приди в себя, сваток. Никто о твоем прошлом и знать не будет. Зачем нам, сродникам, сор из избы выносить. Ты своё дельце с Власом справишь, и обо всем забудем.

– Не заставляй, Христом Богом прошу, не заставляй. Не хочу новый грех брать на душу.

– Не хочешь, сваток? И всё же придется… Фетиньюшка, продолжай свой сказ.

– И продолжу! Сей кат еще больший грех совершил, тяжкий грех. Со своими разбойниками он убил трех княжеских гонцов, сбросил в глухой овраг и закидал валежником.

Якурин весь обмяк, через силу выдавил:

– Но ты ж не видела, ведьма.

– Видела, – ответил за Фетинью Сутяга. – Перед свадебкой я ходил в тот лесок и в овраг спускался. До сей поры три черепа и скелеты лежат.

Глеб Митрофаныч окончательно сник. Ныне он в руках этого паука, из сетей коего ему уже не выбраться.

Сутяга же на другой день надумал сходить в храм. Правду сказать, он не был истовым богомольцем, но, на сей раз, ему надо было помолиться за успех своего непростого предприятия. Господь всемогущий должен помочь в его делах и отпустить невольные грехи.

В Успенский храм Борис Михайлыч всегда опаздывал: любил приходить, когда вся паства уже соберется, и вот он, влиятельный боярин, на глазах у всех, чинно и вальяжно пройдет сквозь толпу богомольцев и встанет в первом ряду, перед самым амвоном.

Из узких окон нового белокаменного собора тянулись струйки зыбкого, кадильного дыма, доносился протяжный и зычный голос дьякона, прерываемый благозвучным и сладкогласным пением певчих.

Когда Сутяга встал на свое «почетное» место и принялся, глядя на лики святых, осенять себя крестом, владыки еще не было. Сутяга, в отличие от многих бояр, недолюбливал и Кирилла. Уж слишком много глаголет проповедей – хлебом не корми! Не было службы, чтобы епископ подолгу не поучал прихожан.

Владыка вышел на амвон в длинной, до пят, позолоченной фелони, в епитрахили, обернутой вокруг шеи. На голове – митра, расшитая мелкими, дорогими самоцветами, с четырьмя иконками и крестиком сверху. На груди – также украшенная драгоценными каменьями – панагия на золотой цепочке.

Владыка проводил службу густым, полнозвучным голосом, а когда он переходил на священные поучения, голос его становился проникновенным и страстным:

– … А кто не по божьи живет, не по-христиански, чинит всякую неправду, насилие и обиду: силой отнимает, томит волокитой (Сутяге показалось, что слова владыки были обращены именно к нему), младшего по чину во всем изобидит, с соседями не добр…

«А чего быть с ними добрым, коль каждый камень за пазухой держит. Так и норовят какую-нибудь пакость поднести. Ведаю!»

… в селе на своих крестьян накладывает тяжкие дани и незаконные налоги, или чужую ниву распахал, или луг перекосил, или ловил рыбу на чужой ловле, или борти, перевесища и всякие ловчие угодья неправдою и насильем захватит и ограбит…

«Да какой же боярин смерду слабину даст? Ищи дураков! Смерда надо в крепкой узде держать, дабы век оземь рожей. А дашь волю, так он и вовсе перестанет дань платить, а то и на гиль[96]96
  Гиль – мятеж, бунт.


[Закрыть] поднимется. Коли вожжи порвались, за хвост не управишь. За мужиком токмо гляди. Не доглядишь оком, заплатишь боком».

… или в рабство неповинных лукавством или насилием охолопит, или ложно свидетельствует, или к кающимся немилостив, или лошади и всякое животное, и всякое имущество, села, сады, дворы и всякие угодья силою отнимет, или задешево в неволю купит, или сутяжничеством оттянет…

Сутягу как будто вилами кольнули. С чего бы это вдруг владыка бельма на него выпучил? Ишь выискал сутягу! То князь недоброе слово кинет, а ныне и Кирилл принялся. Нашли сутяжника. Да он николи оным делом не занимался, а всё по правде, (по правде!) свои дела вершил. Ну и пастырь! Эк, на всем миру скверну пустил. Княжий подручник. Что он, что Василько – два сапога – пара. Ну, погодите, охальники, скоро наступят и ваши черные деньки.

А владыка, увлеченный назиданием, и не думал смотреть на осерчалого боярина. Он продолжал:

– Ежели всякие непотребные дела: блуд, распутство, сквернословие, срамословие, клятвопреступление, ярость, гнев, злопамятство, – сам господин или госпожа творят, или дети их, или люди, или крестьяне их, а они, господа, в том не возбранят им, не уберегут от зла и управы на них не найдут, – точно будут все в аду, и прокляты будут на земле, ибо за все грешные дела хозяин такой Богом не прощен и народом проклят, обиженные им вопиют к Богу. И своей душе погибель, и дому запустение, всё проклято, а не благословлено: и владеть, и есть, и пить – то всё стяжение не Божие, но бесовское. Исходят в ад их живые души, и милостыню их от неправедного богатства не приемлет Бог ни при жизни их, ни после смерти. Ежели хочешь от вечной муки избавиться, отдай неправдой захваченное обиженному, и впредь обещай не поступать так – ни самому, ни домашним твоим. Ибо писано: «Скоро Господь на милость свою истинно кающихся принимает и от великих грехов освобождает». Всякому – по делам своим. Добро сотворившие – жизнь вечную в Царствии Небесном, зло сотворившие – муку вечную в аду кромешном…

«Творю зло во имя добра!» – захотелось крикнуть боярину в лицо владыки.

Сутяга отвел насупленный взгляд от Кирилла, перевел глаза на образ Спасителя в серебряной ризе и … вздрогнул. Сурово смотрел на боярина Христос!