Текст книги "Ростов Великий (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)

Глава 13
ЗЕЛЬЕ

На веселом и шумном пиру князя Василька был и боярин Борис Михайлыч Сутяга. Поднимал в честь наследника заздравную чару, высказывал:

– Да будет великим русским князем твой наследник Борис! Да восславит он Русь на века!

Льстил, говорил угодливые речи, а вернувшись в свои хоромы, недовольно бурчал:

– Копье те в брюхо и твоему наследнику. Тоже мне ростовский князь. Затворник книжный. В монаси бы шел. Червь!

– Да что ты так, батюшка, гневаешься. Князь-то своего отпрыска Борисом назвал. Ведь и тебя Борисом отец нарек, – молвила дебелая боярыня Наталья.

Своим именем Сутяга был доволен: всё ж назвали в честь святого, но покойного отца он вспоминал с неприязнью. Подлого звания, сапожник. Да еще с такой неблагозвучной кличкой Сутяга. Тьфу!

Мать умерла вскоре за отцом. Не повезло и братику: моровая язва прибрала. Вот что значит голь перекатная. Кому жить, а кому гнить. Бог-то токмо богатых бережет.

В покои вошла дочь Дорофея – приземистая, округлая, как кадушка, с тыквенным, широконосым лицом.

Сутяга вздохнул: не наградил Господь красотой Дорофею. Уж двадцать пятый годок, и никто еще к ней не сватался. Не горе ли для отца?

– Чего тебе, Дорофея?

– Как чего?.. Обещал приглядеть кого-нибудь на пиру-то. Чай, и бояричи, и княжьи дружинники были. Неуж никого в гости не позвал?

Сутяга вновь вздохнул:

– Потерпи, дочка. Сыщется и для тебя добрый жених.

– Да когда, батюшка? Сколь же мне в перестарках-то ходить?

По свекольным щекам Дорофеи покатились слезы. К дочери подошла мать и с укором глянула на супруга.

– И впрямь, батюшка. Засиделась в девках наша Дорофеюшка. Чай, не простолюдина дочь, а знатного боярина. Уж ты бы порадел, государь мой. Одна у нас ненаглядная доченька.

И тоже заревела.

– Ну буде, буде! – прикрикнул Сутяга. – Ступайте на свою половину.

Жена и дочь покорно поклонились и ушли с горестными глазами, а боярин повелел кликнуть тиуна Ушакака.

– Разыщи-ка мне мамку.

Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха; вся в темном облачении, как монашка, лицо строгое, постное.

– Звал, голубь мой? Уж как тебя в хоромах нет, так мне худо становится. Всё пужаюсь, как бы чего не приключилось.

– Упаси Бог, Фетинья.

Уже много лет живет в боярских хоромах Фетинья, а как родилась Дорофея, стала ей мамкой, но особой любви к ней не испытывала, оставаясь бесконечно преданной своему «Борисыньке».

– Садись подле меня, мамка… В лесах-то давно не бывала?

– Давно, голуба мой. Аль нужда в том есть? Так я мигом.

– А ноги-то бегают? Почитай, шестой десяток разменяла.

– Эка… Стар дуб, да корень свеж. Ишо побегаю.

Фетинья впилась зоркими глазами в лицо боярина и облегченно вздохнула.

– А я-то уж напужалась – не прихворнул ли, мой голуба. Кажись, Бог миловал.

– Миловал, Фетинья. Но травка надобна.

– Ты уж прости, боярин. Не для мужской ли силы? Есть такие коренья: ятрышник, заманиха, цветы барвинки малой… Так я насбираю, голуба. Как молодой жених будешь.

– Не о том снадобье речь, Фетинья… А впрочем, – боярин, как бы нехотя бросил, кашлянув в кулак. – Коль ненароком попадутся – прихвати. Мне другие корешки надобны… Зелье, отравное зелье, Фетинья.

Старуха разом поднялась с лавки, лицо ее побледнело.

– Аль что худое с собой надумал содеять, голуба?

– Не ведал, что у тебя голова куриная… Да ты не серчай, не поджимай губы… Признаюсь: для худого человека надобно, коего невзлюбил люто. Да и он меня рад бы на тот свет отправить.

– Змий треклятый! Да как он смел на тебя, голуба, такое замыслить?! Змий! – зло вскинулась старуха. – Да кто этот лиходей?

– Есть такой, сын вражий, но имя его не поведаю… Так сыщешь ли такого зелья, мамка?

– Завтра же соберусь, токмо не в леса, а на болота. Будет у тебя зелье, голуба. Будет!

Часть четвертая

Главав 1
КОЕГО И РУСЬ НЕ ВЕДАЛА

Лазутка вскинул под самый потолок ребенка, весело молвил:

– Крепким расти, Никитка. В батьку!

– Не напугай сына, Лазутка, – сидя на лавке, счастливо молвила Олеся.

Радость переполняла ее сердце. Лазутка оказался прав: всё-то хорошо будет в Угличе. Так и вышло. Приняли их в дом добрые люди, ни в чем больше не попрекнули. Кузнец Малей Якимыч, хоть и казался с виду суровым человеком, но душа у него была добрая и отзывчивая. А жена Прасковья и вовсе стала для Олеси второй матерью. И Никитушку сразу приняла, и полюбила.

Добрая жизнь пока шла у кузнеца Малея. Изба его просторная, высокая (на подызбице), с горенкой и летней повалушой. За избой был огород с садом. Проворная, скорая на ногу Олеся, то обихаживала грядки, то управлялась по избе, то бегала за водой на колодезь.

Прасковья не нарадовалась: приделистой, работящей оказалась Олеся, и не скажешь, что купеческая дочь. Об отце и матери старалась не вспоминать: зачем ранить девичье сердце, коль ей Лазутка оказался милее.

А Лазутка пришелся явно ко двору. Малей, обычно скупой на похвалу, и то как-то обронил:

– Зело толковый у меня подручный, Прасковья. Его хоть сейчас в кузнецы ставь. Смекалистый коваль! А главное, работает с душой.

А как-то племянник и вовсе удивил. Малей, усевшись на груду железа, озабоченно молвил:

– Руда кончается. Надо кричникам кланяться.

– Была нужда, – хмыкнул Лазутка. – Сами добудем.

– Добыть можно, а варить?

– Сварим, дядя Малей. Какой разговор.

Кузнец поправил сыромятный ремешок, перехватывающий на закопченном лбу седые пряди волос, и изумленно глянул на племянника.

– А ты что и крицу варить можешь?

– Так, ить, на селе в ковалях ходил. За рудой к кричникам не набегаешься. Да и большие деньги заламывают. На селе кузнец всё делает сам – и мечи, и копья, и сохи кует. Сам же и руду добывает, и крицу варит.… Болота с рудой ведаешь?

– Да как кузнецу не ведать. И челн найдется.

– Вот и добро, Якимыч. С утречка и тронемся.

Волгой плыли версты три, а затем Малей протянул вправо руку и показал на узкую речонку.

– До болот доведет.

А где-то через полчаса Малей изронил:

– А теперь греби на протоку.

Вскоре Лазутка выпрыгнул на берег и потянул на себя челн.

– Глянь, сколь мху и кочкарника. Вот здесь наши кричники и добывают руду.

Заболоченная луговина тянулась до самого леса на добрую версту. Всюду виднелись ямы с набросанными вокруг их кучами бурой земли.

С двумя бадьями и заступами, в длинных бахилах,[91]91
  Бахилы – бродни – рабочие сапоги с голенищами на помочах.


[Закрыть] мужики пошли вглубь луга. Лазутка дотошно осматривал каждую груду и, наконец, определился, остановившись подле глубокой и довольно обширной ямы с обвалившимися краями. Малей присел и опустил заступ, кой окунулся в воду едва ли не до половины держака.

– Ну и выбрал же ты яму. Вода урчит и булькает и пузырями исходит, да и дно вязкое. Как бы зыбун не засосал, – озабоченно молвил кузнец.

– Это такого-то дылду? – сверкнул белыми, крепкими зубами Лазутка. – И яма добрая и руда здесь отменная.

Лазутка спустился в яму и принялся выкидывать куски ржавой маслянистой грязи.

– Примай, дядюшка. Набивай бадьи!

Кузнец помял руками куски и довольно крякнул: руда и впрямь отменная.

После полудня, загрузив челн рудой, кузнецы покинули ржавое, мшистое болото и поплыли к Угличу. Лазутка сидел на корме и греб веслом, а Малей был на носу и удовлетворенно скреб пятерней бороду. Молодец, Лазутка, теперь руды, почитай, до зазимья хватит. Живи – не горюй… Правда, без кричника всё равно не обойтись.

Молвил об этом Лазутке, на что тот, малость поразмыслив, сказал:

– А стоит ли кричнику кланяться, дядя? Может, сами домницу поставим. Дело мне знакомое. Коль в калите денежка найдется, то закупим криничный горн и молот, а глиняные трубки, через кои воздух нагнетается, сами смастерим. Эдак-то, со своей-то домницей, борзей и дешевле будет. Покумекай, Якимыч. Прикинь.

– Однако, ты мужик – хват. Да у нас на весь Углич три домницы. Железо и сталь варить – дело нешутейное. Не каждый кузнец за оное возьмется… Эк чего надумал, чертяка!

– И все же покумекай, Якимыч. Пора бы лучшему кузнецу Углича и свою домницу заиметь.

– Про лучшего из головы выкинь, – тотчас нахмурился Малей. – До сих пор Ошанину премудрость не постиг. Вот то кузнец!

– Так он же в Ростове кует.

– А по мне хоть в Киеве! – еще больше осерчал Якимыч, и закричал, приподнимаясь с носа.

– Много болтаешь! Аль не видишь – лодия на нас идет. Двинет по нашему утлому судёнушку – и поминай, как звали.

Лазутка повернул голову в сторону лодии и пожал плечами: до судна три перелета стрелы. Это Якимыч свою злость прикрывает. Малейшее упоминание о ростовском ковале Ошане вызывает у него раздражение.

До самого Углича плыли молчком, а когда челн приткнулся к берегу, Малей, наконец, немногословно буркнул:

– Покумекаю.

Два дня навещал кричников, приглядывался к домницам и, наконец, решился:

– Приступим с Божьей помощью. Авось и у нас получится.

– Получится, Якимыч. И трех недель не пройдет, как задымит наша домница.

* * *

Рождество Пресвятой Богородицы – великий праздник. Малей и Прасковья, Лазутка и Олеся, принарядившись, отправились в храм. Олеся хотела стать обок с мужем, да вовремя опомнилась: женщины, как того требовал обычай, должны стоять на женской половине. Знай свое место! Упаси Бог по правую сторону встать.

А причащение? К царским вратам и вершка не шагни: там лишь мужчинам причащаться дозволено, а женщинам – поодаль, в сторонке. Родившая младенца жена, сорок дней считается нечистой, тут и вовсе о храме забудь. А минует срок – в церковь допустят, только до алтаря, в алтаре же женщинам век не бывать: не дозволено.

Да и много ли чего дозволено женщине? Почитай, на всю жизнь бесправная раба. Выйдешь на улицу – волосы надежно спрячь под плат или рогатую кичку, ни один мужчина не должен увидеть твоих волос, иначе срам на весь мир. Любой мужчина может плюнуть в твое лицо, ударить посохом или стегануть плеткой, да еще обозвать постыдными словами «прелюбодейка, гулящая женка». Постригшая по плечи волосы, предавалась всеобщему проклятию. А как же? Волосы – Бог дал, дабы всегда помнила о покорности мужу.

А коль надоела жена благоверному, у того и заботы нет, строго молвит:

– Ступай в монастырь!

Жена поперек слова не скажет: таков стародавний обычай. Простится с домом, детьми, родней и – в инокини. Муж же новую жену приведет, более молодую и такую же смиренную и безропотную. Гордых, сварливых, непокладистых жен мужья не терпели. Чуть что – долой со двора. «Ежели кому жена была уже не мила и неугодна, или ненадобна ради каких-нибудь причин – оных менять, продавать и даром отдавать, водя по улицам, вкруг крича: кому мила, кому наджобна?»

Страшная кара – за измену жены. Супруг мог, не таясь, блудить – никто не осудит, но чтоб жена впала в грех – величайший позор. Имя прелюбодейки склоняли по всем улицам, дворам, торгам и площадям. Муж – рогоносец имел право убить жену. Такую неверную супругу в Ростове кидали в озеро Неро. «За продерзости, за чужеловство и за иные вины, связав руки и ноги, и насыпавши за рубашку полны пазухи песку, и зашивши оную, или с камнем навязавши, в воду метали и топили».

Тяжка была женская доля на Руси! Редко кто купался в счастье. А вот Олесе повезло. Она была горячо любима. Вот он, стоит на своей мужской половине, а сам, даже в храме, когда всеми мыслями надо уйти в молитвы, нет– нет да и кинет ласковый взгляд на Олесю. А уж какой лепый! Высокий, чернокудрый, с покатыми, могутными плечами. Но главное – его глаза: нежные, добрые. Вот уже, почитай, год живет она с Лазуткой и, никогда не слышала от него худого слова, малейшего попрека. Он действительно носил свою ненаглядную на руках.

Олеся усердно молилась, благодарила Пресвятую Богородицу за счастливую жизнь, а затем, решив поставить свечки чудотворцам, она остановилась напротив Николая Угодника, и тотчас перед глазами всплыл ее отец, чем-то похожий обличьем на святого. И Олеся заволновалась, встревожилась. Как-то там родимый тятенька? Поди, убивается по своей любимой доченьке, места себе не находит.

Из глаз Олеси покатились крупные неутешные слезы. Ну почему тятенька не захотел её выслушать и приветить Лазутку? Почему потянулся за богатством, решив отдать её за какого-то рябого Власа, кой, девки сказывали, еще и малость глуповат. Ну, зачем же так, тятенька?!

В тот день в храме оказался и купец Демид Осинцев. За последние годы он заметно погрузнел, раздался в плечах, но зато и калита его довольно потяжелела. Демид Ерофеич стал одним из знатных углицких купцов, о коем ведали во многих городах Ростово-Суздальской Руси. В храме он стоял лишь позади бояр и княжьих мужей, стоял достойно, зная себе цену.

Обычно праздничные службы были всегда долгими и утомительными, поэтому Демид Ерофеич не выдерживал, и потихоньку удалялся из церкви. Когда он пошел к выходу, то неожиданно увидел молодую женщину с необычайно красивым лицом. Купец даже остановился. Господи, и до чего ж знакомо это лицо!.. Да это же… да это Олеся, юная жена ростовского купца Василия Богданова!.. Да быть того не может. Она же померла при родах. Уж не видение ли?

Демид Ерофеич перекрестился, но видение не исчезло. Да как же так, Господи! Неуж бывает такое сходство?

Полюбовался красавицей, подивился и направился в свои хоромы, мысленно повторяя: бывают же чудеса на белом свете.

Как-то, недели через две, в Углич приехал один из ростовских купцов, добрый знакомый Осинцева, кой на дни торговли всегда останавливался у Демида. Вечером за трапезой разговорились:

– Давненько не бывал в Угличе, Кузьмич. Аль в другие города всё шастаешь?

– Купца ноги кормят.

– Это уж точно. Сиднем барыша не добудешь…А как Василий Демьяныч торговлишкой промышляет? Года два его не видел.

– Промышляет. Башковитый купец, без деньги не сидит… Да токмо пагуба[92]92
  Пагуба – горе, несчастье, беда.


[Закрыть] в его дом привалила.

– Аль обокрали?

– Кабы обокрали. Хуже, Демид Ерофеич. Есть у нас в Ростове ямщик – Лазутка Скитник. Удалый детинушка, провор! Взял да и увел дочку Василия из дома – и как сгинули, словно черти их унесли.

– Как это увел? – оторопел Демид. – Да так токмо тать может.

– Дочка сама ушла. Любовь, вишь ли, между ними. Выскочила из дома – и к ямщику. С того дня уж боле года миновало. Горюет по Олесе старик.

– Олеся?! – ахнул Демид Ерофеич. – Так вот кого я видел в храме.

– Видел в храме? – в свою очередь удивился Кузьмич.

– В храме. Вылитая мать. Лет шестнадцать назад у меня гостевал Василий Богданов, и крепко влюбился в молодую вдовушку Олесю, что была за погибшим княжьим дружинником. Сошлись. Олеся девочку родила, велела своим именем назвать, а сама при родах преставилась. Василий-то девочку в Ростов увез. Супруга-то его погоревала, погоревала да так и приняла падчерицу…Так вот куда, значит, приблудились Лазутка и Олеся.

– Неслыханная наглость, Ерофеич. Такие недобрые дела на Руси наказываются. Строго наказываются! Дай черни волю – они и не такое натворят, нечестивцы. Олеся глупа, что с нее взять? Курица не птица, а баба не человек. А вот ямщик… Хорошо ведаю я этого Лазутку Скитника. Отец у него был бунтовщик. Княжьего вирника едва ли не убил. Князь Константин его на семь лет в поруб кинул. И Лазутка такой же смутьян. Случись крамола, первым за кнут возьмется. Надо бы воеводе донести. Пущай обоих в Ростов на княжой суд отправит.

– Допрежь выследить надо. У кого-то прижились.

– Выследить не мудрено. Углич не велик.

* * *

Малей довольно крякал: добрая получилась домница. Теперь только бы не подкачал Лазутка, кой, как он не раз говаривал, варил в селе крицу.

– Да ты не переживай, Якимыч. Сейчас набросаем смоляных полешков, поставим горшки с рудой и навалимся на мехи.

– Ну-ну, наваливайся.

И Лазутка навалился, нагнетая воздух, раз, другой, третий, пока не вспыхнули сухие березовые кругляши и не выплыли из домницы борзые огненные языки. Где-то через полчаса, в длинных глиняных горшках закипела руда, а затем поплыл по тоненьким желобкам выплавленный металл…

Лазутка смахнул со лба капельки пота, поправил на себе кожаный фартук и с задорной лукавинкой подмигнул Малею.

– Живем, Якимыч!

Кузнецы увлеклись работой и про обед забыли. Но тут – Олеся с узелком в руке. Рассмеялась:

– Чумазые-то какие. Поснедайте, чем Бог послал.

Малей глянул на Олесю, и в кой уже раз подумал:

«Славная у Лазутки жена. Повезло племяннику».

Светло, приподнято было на душе старого кузнеца. Теперь есть на кого и дом и кузню с домницей оставить. У Лазутки и впрямь золотые руки. Быть ему первостатейным ковалем. Мозговит, глядишь, и с укладом повезет, и ростовского кузнеца Ошаню обставит. Откует такой меч, кой любой богатырский кладенец [93]93
  Кладенец – булат, сталь, уклад. Меч кладенец.


[Закрыть]рассечет.

Малей не оставлял надежды «посрамить» Ошаню, и он уже был близок изготовить наилучший уклад, настолько близок, что каждый день, проведенный в кузне, приближал его к долгожданной цели.

И вот заветный час его настал.

– Лазутка! Доставай Ошанин топор.

Лазутка обшарил глазами кузню и развел руками.

– Не вижу, Якимыч.

– Очумел, племянник. Да сей топор богаче любой золотой гривны. В избу беги. Под лавкой!

Лазутка принес и застыл с топором в руке подле настежь открытых ворот кузни.

Малей вышел со своим топором. Бросалось в глаза его неспокойное, взволнованное лицо. Он начал прохаживаться вдоль кузни и всё чего-то неразборчиво бормотал.

Лазутка понял: Малей оттягивает пробу. Он так напряжен, что на его закопченном лбу заискрились капли пота. Сейчас, пожалуй, наступила главная минута в его жизни. Еще юнотой он начал мечтать об изготовке такого крепкого меча, коего и Русь не ведала.

– Ставь на наковальню, Лазутка. Острием кверху, – неузнаваемым, охрипшим голосом произнес кузнец.

Малей перекинул топор в левую руку, размашисто перекрестился и ступил к наковальне.

– Крепче держи. Бить буду, что есть мочи.

Малей широко размахнулся и с силой опустил свой топор, да так, что лезвие на добрый вершок вонзилось в лезу Ошаниного топора.

– Вот так удар, Якимыч! – одобрительно произнес Лазутка.

А Малей поспешно оглядел лезу своего топора, и аж молодецки подпрыгнул.

– Конец твоей славе, Ошаня!.. Ты глянь, Лазутка. На моем – лишь малая зазубрина.

– И впрямь, – удивленно ахнул Скитник. – Да тебе ж всем кузнецам надо в ноги поклониться. Вот я первым тебе кланяюсь.

– Ну, буде, буде, – засмущался Якимыч. – Чай, не князь.

– И князьям тебе надо кланяться. Да коль таких мечей вдоволь накуем – никакому врагу нас не одолеть. Ну, Якимыч!

Восторгу Лазутки не было предела. Да и у Малея счастливо искрились глаза.

– Завтра же примусь за новый меч.

Глава 2
В ПОРУБ!

Найти в Угличе чужаков – не иголку в стогу сена сыскать. Купец Демид Осинцев немешкотно доложил о бежанах воеводе, а тот (дело-то не шутейное) самому князю.

Владимир Константинович строго молвил:

– Ямщика Лазутку схватить, заковать в железа и отвезти на княжеский суд в Ростов, к Васильку. Девицу же доставить родителям.

Воевода Протас Черток, долговязый, средних лет мужичина, с сивой хохлатой бородой, поклонился в пояс и низким, густым голосом молвил:

– Пошлю надежных сыскных людей, княже. Седни же закую ямщика – и тотчас в Ростов.

Протас повернулся и поспешил к низким сводчатым дверям, но его остановил князь:

– Впрочем, везти в Ростов не надо. Сам через седмицу собираюсь навестить брата. Кинь покуда в поруб.

– А девку?

– Девку?..Тоже до моего отъезда оставь.

– Где прикажешь держать, княже?

– А пусть с моими сенными девками посидит.

Сыскные люди, расспросив дотошно купца Осинцева про обличье Лазутки, обнаружили ямщика на другой же день. Молвили воеводе:

– Подручным у кузнеца Малея трудничает. Могутный, дьявол. Поди, отбиваться будет.

– Не отобьется. У меня на таких молодцев ушлый соцкий есть… А Малею за укрывательство преступника – двадцать плетей и в поруб!

Лазутку пришли брать пятеро гридней с десяцким.

– Отгулял, вор. Вяжи его, братцы!

Скитник глянул на дружинников, и на сердце его похолодело: сыскали-таки его княжьи люди. Ну, уж нет! Надо вырваться – и бежать. Надо спасать Олесю!

Лазутка выхватил из груды железа ржавый прут, отчаянно крикнул:

– Не подходи! Зашибу!

Гридни оробели: уж слишком мужик могутный, шмякнет железиной по башке – и поминай как звали. Но соцкий свирепо рявкнул:

– Взять!

Все пятеро навалились было на Лазутку, но тотчас трое рухнули наземь, остальные растерянно застыли. Экого богатыря мечами токмо брать.

Лазутка во всю прыть побежал к воротам изгороди, за коими виднелась изба кузнеца. Но ушлый соцкий, десяток лет ловивший всякого рода лихих людей, лишь усмехнулся. Не уйдет!

Как только Лазутка выскочил из ворот, тотчас на него была наброшена рыбачья сеть.

– Я ж баял – отгулял вор. Вязать его – и в поруб!

* * *

Все сенные девки, кои обслуживали княгиню Углицкую и ее боярышень, были немало удивлены, когда в их светелку, в сопровождении воеводы Протаса Чертка, ввели заплаканную девушку в темно зеленом сарафане.

– Приглядывайте за ней.

Черток еще раз окинул внимательным взглядом пленницу, почмокал тугими мясистыми губами, хмыкнул и удалился. Миновав сени и выйдя на высокое крыльцо, наказал караульным дружинникам:

– Девка, кою видели, чтоб из сеней и шагу не ступила!

Олесю же била нервная дрожь. Утирая рукавом сарафана горькие слезы, она замкнулась, и не отвечала на любопытные вопросы сенных девок. Она словно окаменела, душу ее заполонило отчаяние.

Лазутку уводили на ее глазах. Она побежала было за ним, но ее грубо остановили и повели совсем в другую сторону – к княжьему двору.

– Отпустите! Умоляю вас, отпустите! Дома остался мой сынишка Никитушка!

– Ничо, – скалил кривые зубы соцкий, и грязно добавил. – Не пропадет твой вы….! Шагай борзей, а то плетки сведаешь, прелюбодейка!