Текст книги "Ростов Великий (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

– Мне кажется, Мария, что плач Ярославны будет у тебя самым прекрасным местом «Слова». Ты действительно его выстрадала. Но ответь мне: почему ты княгиню называешь Ярославной, а не Ефросиньей? Не чересчур ли почтительно? Она что – была уже немолодой женщиной?

– А разве ты не знаешь, сколько ей было лет?

– Совершенно не знаю. Да и не к чему этим интересоваться. Ну, прожила с Игорем лет пятнадцать – двадцать. И что в этом необычного?

– Ах, милый ты мой супруг. Как мало ты знаешь о женах Ольговичей. Ефросинья – вторая жена Игоря, и прожил он с ней чуть меньше года. Князь Игорь овдовел в 33 года и вскоре женился на шестнадцатилетней Ефросинье, дочери именитого князя Ярослава Владимировича Галицкого, по прозвищу Осмомысл. Это был очень мудрый и влиятельный князь, много сделавший для усиления своего княжества. Послушай, как я хочу сказать о нем в своем «Слове»: «Ярослав Осмомысл Галицкий! Высоко сидишь ты на своем златокованном столе; ты подпер горы Венгерские своими железными полками, заступил путь королю венгерскому, затворил ворота к Дунаю, отворяешь ворота к Киеву!» Сам же Ярослав Осмомысл был женат на Ольге, дочери Юрия Долгорукого. Но, к сожалению, жизнь его с женой складывалась дурно, и тогда он завел себе любовницу Настасью. А дальше следует интригующая история, полная приключений и трагизма. От Настасьи родился сын Олег. Когда он подрос, княгиня со своим законным сыном Владимиром и некоторыми галицкими боярами, не выткрпев унижения мужа, уехала из Галича в Польшу. Прожив восемь месяцев с матерью, Владимир пошел на Волынь, где думал временно поселиться, но на дороге его встретил гонец от бояр из Галича: «Ступай домой, Владимир Ярославич. Отца мы твоего схватили, свиту его перебили, полюбовницу Настасью сожгли на костре, а сына её сослали в заточение». С Ярослава взяли клятву, что будет жить с княгинею, как подобает законному супругу.

Чекрез тринадцать лет Ярослав Осмомысл крепко занедужил. Чувствуя приближение смерти, он собрал бояр, белое духовенство, монахов, покаялся в грехах и изложил свою волю: «Я одною своею худою головою удержал Галицкую землю, а вот теперь приказываю свое место Олегу, меньшому сыну моему, а старшему Владимиру, даю Перемышль». Владимир вместе с боярами присягнули умирающему Осмомыслу, но тотчас после его кончины Владимир и бояре нарушили клятву и выгнали Олега из Галича, а Владимир сел на отцовском и дедовском столе. Но бояре вскоре увидели, что крепко ошиблись в своем выборе. Владимир, по словам летописца, любил только пить, а не любил думы думать со своими боярами. Он отнял у попа жену и стал жить с ней, которая родила ему двоих сыновей. Мало того, приглянется ему чья-нибудь жена или дочь, возьмет насильно.

Недовольные бояре обратились к ближайшенму соседу, Волынскому князю Роману Мстиславичу. Тот хоть и находился в близком родстве с Владимиром, – дочь его была выдана за старшего сына князя Галицкого, – но задумал помочь боярам, чтобы самому утвердиться на галицком столе. Роман и бояре собрали многие полки, утвердились крестным целованием, и всё же не посмели явно восстать на Владимира и убить его. Заговорщики придумали иной путь: «Князь! Мы не на тебя встали, но не хотим кланяться попадье и решили убить её. А ты, где хочешь, там и возьми жену». Владимир, опасаясь, чтобы и его любовницу не постигла та же участь, какая постигла Настасью, забрал много золота и серебра, попадью, двоих сыновей и сбежал в Венгрию. Извини за небольшое отступление, Василько.

– Любопытное отступление, Мария… Но насколь искренен плач юной Ярославны, коя прожила с Игорем чуть меньше года.

– Искренен, Василько. Еще в Чернигове мне много рассказывали, как горячо и беззаветно полюбила своего мужа Ярославна. О том же мне поведали и люди из Новгород – Северского. Ее любовь была глубока и всепоглощающа. Поэтому, повторю, что «плач Ярославны» мне очень близок, и ничего не надо додумывть. А вот о князе Игоре… В его время он был не только умным и отважным, но и самым почитаемым князем на Руси.

– Отец отзывался о нем, как о достойном человеке.

– И не только твой отец, Василько. В черниговской библиотеке монах Порфирий отыскал летопись, в коей было сказано: «Сей муж своего ради постоянства любим был у всех, он был муж твердый». Это не пустые слова. Князь Игорь заслужил их. Когда он многие годы обращался к единению всех русских князей, то думал о великой процветающей державе, способной отразить любое нашествие. Такой вывод он сделал из своего героического и трагического похода. Его поражение не какой-то частный случай, а беда всей земли Русской. Нельзя отстоять Отечество в одиночку. Только единение князей принесет славу русскому оружию. Будучи знатным и влиятельным князем, Игорь помышлял о том, чтобы все удельные князья объединились вокруг его имени, и если бы это произошло, то жили бы мы сейчас в могучей Руси, под началом единого государя. Но этого не захотели ни Всеволод Третий, ни другие князья – властолюбцы. Кто во что горазд, тот в то и трубит. Напади сильный враг – никому не устоять. Но то ж беда для Руси.

– Похвально, Мария. Может, ты станешь второй княгиней Ольгой?

– Шутишь, Василько. Куда уж мне до великой Ольги.

Глава 5
ПОКАЯЛЬНИК

Угожи – вотчинное село боярина Неждана отсеялись, к старосте прибыл боярский тиун и молвил.

– Боярин повелел тебе, Лазутка, рыбу из погребов доставать. Пора!

– Пора, – кивнул Лазутка.

Погреба со льдом издавна находились во дворе «Мстиславова терема», и когда князь Василько Константинович передал Угожи во владение Корзуна, то «терем» со всеми его хозяйственными службами, перешел боярину.

Рыбу заготавливали с начала зимы. Всем селом выходили на озеро Неро и принимались за лов. Рыбу забрасывали снегом и поливали водой, пока она не замерзнет, а затем свозили на свои дворы и укладывали под открытым небом крест-накрест, как поленья. Пятую долю рыбы (боярский оброк) увозили в погреба «Мстиславова терема».

Мороженую рыбу мужики возили на санях в Ростов и в отдаленные (от Неро) поселения, и продавали. Покупали охотно: после оттаивания рыба, пролежавшая даже пять или шесть месяцев, выглядела так же прекрасно, как будто только что была выловлена из воды.

Весной и летом рыбу на продажу привозили на телегах, наполненных льдом, в коем она была замурована.

Рыба для мужика и ремесленника – второй хлеб. Ею спасались в страшные голодные годы. Но мужики ведали: сия спасительная снедь во многом зависит от Батюшки Водяного. Этот нечистый бес сидит не только в омутах и бучалах, но и в озере. Он ходит нагой и косматый, с зеленой бородой, он – содруг лешему и полевому, недруг домовому, но злее их всех, и ближе в родстве с нечистой силой. Надо всенепременно угостить водяного, когда тот просыпается от зимней спячки в Никитин день[139]139
  3 апреля.


[Закрыть]. Упаси Бог не задобрить! Водяной так осерчает, что не видать тебе ни карася, ни окуня, ни щуки.

Мужики за три дня до угощения приходили к старосте, сдергивали с патлатых голов шапки и упрашивали:

– Никитин день на носу. Ты бы сходил, Лазута Егорыч, в лес на сохатого.

Мужики знали к кому обращаться: староста и лес изрядно ведает, и искусный охотник.

Лазутка никогда селу не отказывал. Вот уже шестой год (как боярин Корзун поставил его старостой) он, прихватив с собой троих мужиков, ходил охотиться на сохатого, и каждый раз был добычлив. Удалось убить лося и на сей раз.

В Никитин же день, с восходом солнца, сохатого везли на телеге к озеру. Вслед шло всё село – и стар и млад. Было поверье: того, кто не явится угощать водяного, ожидает худой рыбный лов. Каждый хозяин избы нес за плечами котомку, набитую подарками – ломтями хлеба, сухарями и пареной репой.

Сохатого топили в воде (с помощью лодок-однодеревок) в тринадцати саженях – чертова дюжина! – от берега и восклицали:

– Прими, дедушка, гостинчик на новоселье! Люби да жалуй наше село!

Опорожнив котомки, мужики не торопились уходить вспять, а еще добрый час стояли на берегу и поглядывали на озеро: а вдруг водяной высунется из воды, недовольно затрясет своей зеленой, косматой бородой и погрозит миру трезубцем? Тогда добывай дедушке тура или вепря. Но, слава Богу, не высунулся. Доволен дедушка.

Отправив из боярских погребов замороженную рыбу, Лазутка пошел глянуть на поле. Добро поднимаются озимые. Теперь, коль Илья Пророк не подведет, будет семья с хлебушком. А в семье, как не говори, три мужика растут: Никитушка, Егорка и Василько. Второго сына назвали в честь Лазуткиного отца, а младшенького – в честь отца Олеси.

Купец Василий Демьяныч Богданов, после рождения третьего внука, приехал в Угожи, долго разглядывал младенца, а затем молвил:

– Горластый… Как нарекли?

– В честь тебя, тятенька. Василием, – с готовностью отозвалась Олеся.

Василий Демьяныч крякнул в густую с сединой бороду. На загорелом лице его застыла довольная улыбка.

– Поснедаешь с нами, тятенька?

Василий Демьяныч отозвался не вдруг. Улыбка исчезла с его лица. Олеся замерла в напряженном ожидании. Отец редко посещал их дом. Случалось это лишь в те дни, когда купец наезжал в Угожи по торговым делам, но никогда он не оставался ночевать. И даже от обеда отказывался. Ссылаясь на неотложные дела, пытливо оглядев дочку и передав внукам гостинцы, уходил из избы.

Лазутка и Олеся понимали, что Василий Демьяныч до сих пор еще не оттаял душой.

А в тот незабываемый день, когда Олеся пришла в себя, и к ней вернулся разум, Василий Демьяныч настолько обрадовался, что забыл про все Лазуткины грехи.

– Тятенька, это мой супруг любый. Не проганяй его, тятенька! – с мольбой в голосе восклицала Олеся.

– Не прогоню, доченька, не прогоню.

Три дня счастливый Лазутка жил в купеческом тереме, но затем Василий Демьяныч (когда радость его поулеглась), строго молвил Скитнику:

– Пора и честь знать, ямщик. Людишки всякое про тебя болтают. Натерпелся я из-за тебя сраму. Надо бы тебя наказать нещадно, да Олесю жалко. В ноги ей кланяйся. Ты же за сором заплатишь мне виру в пять гривен и перед всем ростовским людом покаешься.

– Да где ж я такие деньжищи найду?

– О том не мне кумекать, ямщик. Но коль тебе моя дочь дорога, найдешь! Сумел набедокурить – сумей и ответ держать. По правде сказать, мне твои деньги и на дух не надобны. Но всё должно быть содеяно по старине, по уложению Ярослава. Токмо тогда я отдам за тебя дочь.

Лазутка понял: спорить с купцом бесполезно: «Правда» Ярослава на его стороне.

– Добро, Василий Демьяныч. Пойду наживать калиту.

– И как ты ее будешь наживать? – хмыкнул купец. – Ямщичьим извозом? Да тебе, милок, и за пять лет такую виру не отработать.

– Сыщется и другое зделье. В кузнецы подамся. Стану на князя копья и кольчуги ковать.

– Ну-ну, – всё так же насмешливо протянул купец. Но токмо ведай: пока калиту не сколотишь, порог моего дома не переступишь.

– А как же Олеся?

– Потерпит, ямщик, потерпит!

– Жесток ты, Василий Демьяныч.

– Жесток? Не забывай: не в лесу среди зверья живем, а среди людей. Мне честь своя дороже.

– Да ведь Олеся вновь в кручину ударится. Как бы опять не помешалась. Хоть бы раз в неделю дозволил свидеться.

Василий Демьяныч призадумался. Ямщик бьет в самое больное место. Типун ему на язык!

– Леший с тобой. Раз в неделю забежишь. На часок – и не боле!

– Спасибо, тестюшка, уж так потешил, – низехонько поклонился Лазутка.

– Не юродствуй!

Через несколько дней слух о Лазутке докатился до боярина Неждана Корзуна, кой приказал своим послужильцам доставить ямщика в хоромы.

– В подручные кузнеца Ошани подался?

– Нужда привела, боярин.

– Да уж ведаю. О тебе тут всяких чудес порасказывали.

– Да, кажись, никаких чудес.

– Ой, ли? А что за рыжий немой топором купцу амбар рубил? Скоморох, да и токмо! – рассмеялся Корзун.

– Жизнь вынудила, боярин.

– Жизнь?.. А я, думаю, любовь. Ради нее хоть к черту на рога полезешь, но не каждый на сие рожден. Нравен ты мне, ямщик. Дам тебе пять гривен – и ступай к своей ладушке.

– Благодарствую, боярин. Но я хотел бы на свои деньги Олесю выкупить. Не гоже мне так. Уж лучше буду в кузне молотом грохать.

– Гордый ты, но и том ведаю… Так я ж тебе в долг.

– Слишком большие деньги, Неждан Иваныч. Годы надо отрабатывать.

– Отработаешь! Мне в Угожах староста понадобился. Село большое, хлопот будет немало. Доброе жалованье положу.

Лазутка подумал, подумал и согласился. В тот же день он заявился в купеческий терем и выложил Василию Демьянычу пять слитков серебра. У купца – глаза на лоб.

– Аль ограбил кого?

– Молотом наковал. Брякну раз – гривна, брякну два – другая, – отшутился Скитник.

– Ты мне зубы не заговаривай.

Но Лазутка, знай, посмеивается. Купец же строго молвил:

– Серебро мне не суй. Я же сказывал: по старине! Выйди в воскресный день на торжище, встань на помост, с коего бирючи княжьи повеления оглашают, повинись перед всем честным людом, и коль народ тебя, презорника, простит, тогда и виру мне передашь. Да с земным поклоном!

– Крыжом упаду, тестюшка.

– Не ёрничай, а делай так, как я сказал.

– Да уж куда денешься, – перестал ухмыляться Лазутка. Как не считал он себя правым, но покаянной речи на торжище ему не избежать. Ради Олеси и сына Никитушки он на всё пойдет.

Честной народ после покаянных слов Лазутки раскололся надвое. Купцы и «лутчие» люди города недовольно загалдели:

– Неча ямщику поблажку давать!

– Эдак, каждый почнет девок хитить!

– В поруб вора!

Черный же люд гомонил иное:

– Лазутка николи не был вором! Ведаем его!

– Рубаха-парень!

– Купецкая дочь сама в возок прыгнула!

– Простить Лазутку!

Но богатеи закричали пуще прежнего:

– В порубе нечестивца сгноить!

Чернь:

– Помиловать!

И понеслось: «Помиловать!», «Сгноить!» Никто не хотел отступать. Один из разгневанных «лутчих» людей, не выдержав, схватил голосистого шорника за козлиную бороденку.

– Закрой рот, смердящее рыло!

– Сам закрой! – озлился шорник и шмякнул богатея по мясистому носу.

– Градских мужей бьют! – раздался визгливый голос.

Шорника тотчас подмяли, но тут прозвучал призывный возглас из бедноты:

– Бей толстосумов, православные!

И закипела на торжище буча!

Лазутка, кой стоял на помосте в ожидании приговора, вначале посмеивался, но, когда брань разгорелась не на шутку, сбежал с возвышения и… принялся дубасить супротивников черни.

Степенный купец Богданов в драку не встревал, лишь осуждающе покачивал головой. Ну и дурень же этот ямщик! Ишь, как кулаками машет. Теперь и вовсе не миновать ему поруба.

Градской муж, обладавший визгливым голосом, с оторванным рукавом вишневой однорядки, вскочил на помост и, показывая растопыренными пальцами на Лазутку, истошно заверещал:

– Видите, видите, какой он лиходей! Гридни, хватай вора! Хвата-а-ай!

Но гридни, оказавшиеся на торгу, и не шелохнулись: они уже ведали, что князь Василько Константинович не велел «вязать» провинившегося ямщика на свой княжой суд. Да и не принято народ унимать, коль он сам суд вершит. Почитай, редкое вече обходится без потасовки.

Неизвестно, сколько бы продолжалась свалка, если бы на помосте не оказался Неждан Корзун. Утихомирив зычным голосом толпу, он вопросил:

– Лазутка виру принес?

– Принес, боярин!

– Покаялся миру?

– Покаялся, боярин!

– Мир простил?

Толпа вновь раскололась, на что Неждан Иваныч, выслушав выкрики, молвил:

– Слышу, что большинство за ямщика. И остальных прошу его помиловать.

Градские мужи и купцы, изрядно помятые в потасовке, по-прежнему стояли на своем. Тогда Корзун снял шапку, опушенную собольим мехом, поклонился миру в пояс и перекрестился на золоченые кресты Успенского собора.

– Поручаюсь за ямщика Лазутку, ростовцы. О том перед святым храмом клянусь. Не станет более он девок красть. Коль мне доверяете, примите всем миром покаянное слово Лазутки и простите его.

Боярина Неждана уважали и градские мужи и черные люди. Грех ему отказать: всему честному люду поклонился, и крестное знамение перед миром совершил.

– Прощаем ямщика, боярин.

Лазутка поклонился ростовцам на все четыре стороны.

У Василия Демьяныча отлегло от сердца. Теперь никто хулы на него не возведет, не кинет в спину срамное слово. Всё завершилось добром, по старине, и всё же горький осадок на душе остался: не так легко забыть, когда любимое чадо не послушалась отца и убежала из родительского дома. Не так легко!

* * *

– Поснедаешь, тятенька? – переспросила Олеся.

Василий Демьяныч, так ничего и не ответив, вновь подошел к зыбке. Младенец, перестав плакать, не мигая, смотрел на незнакомца.

– Глазастый. Ишь, как на деда уставился.

Олеся с Лазуткой переглянулись: впервые Василий Демьяныч назвал себя дедом.

– Гляди, гляди, Васютка, и запоминай. Авось и ты в купцы выбьешься, с добродушной улыбкой продолжал Василий Демьяныч и, наконец, произнес долгожданное:

– А, может, и впрямь поснедать нам, Васютка? Что-то я ныне проголодался.

Олеся обрадованно метнулась к накрытому столу. Отец не только с удовольствием откушал, но и выпил чашу меда. А когда выходил из-за стола, молвил:

– Приезжайте с ребятней в Ростов. Мать внучат хочет глянуть.

– Благодарствуем за приглашение, Василий Демьяныч, – радушно произнес Лазутка.

А Олеся вся засветилась от радости. Наконец-то! Целых пять лет ждала она этих слов.

– Спасибо тебе, милый тятенька, спасибо!

Прижалась к отцу, поцеловала, из глаз покатились счастливые слезы.

– Ну, будет, будет, дочка. Чего уж теперь… А где Никитка с Егоркой?

– В светелке, тятенька.

Побывав в светелке с внуками, Василий Демьяныч дотошно оглядел и повалушу, и горницу, и высокий подклет. Всюду было урядливо. Не поскупился на похвалу:

– Добрая изба.

– Стараемся, Василий Демьяныч, – степенно молвил Лазутка и, глянув на ликующую Олесю, добавил:

– С такой хозяюшкой избу не запустишь. Она у меня – клад.

Лицо Олеси залилось смущенным румянцем. После рождения трех сыновей, она оставалась такой же яркой красавицей, а материнство придало ей еще большую женственность и очарование.

– Добро, когда муж жену хвалит. Вот и живите с Богом.

Глава 6
КНЯЖИЙ СУД

Ушак кипел злобой. Надо же до такого додуматься князю. Его, тиуна, послал отвести коровенку подлому смерду! А до деревеньки – не рукой подать, почитай, шесть верст. Холопы – и те посмеиваются. То ль не унижение?

Плелся (с двумя холопами) за коровенкой и негодовал. Ну, погоди, Кирьяшка, аукнется тебе молочко с маслицем, забудешь, где у коровы хвост.

А корова оказалась упрямой и непослушной: то внезапно останавливалась, то брыкалась в разные стороны. Ушак зло кричал на холопов:

– Кнутом ее, стерву, кнутом!

Холопы изрядно устали; измаялся и тучный Ушак, пот градом катился с его лица. Никогда он не посещал села и деревеньки пешком. Хотел, было, и на сей раз отправиться в Малиновку на коне, но дворецкий Дорофей передал строгий княжий наказ: идти пешком, как пастуху – погоняльщику. Вот и сошло с тиуна семь потов.

Кирьян, возвращаясь с поля, глазам своим не поверил: к воротам привязана корова. Ну, и ну! Выходит, князь не пошутил и сдержал свое слово. Вот так Василько Константинович! Не погнушался мужиком… Батюшки светы! А это кто избу подпирает? Да это сам тиун пожаловал.

Ушак как доплелся до избы, так и рухнул на завалинку. Увидев перед собой хозяина избы (хозяйки же с ребятней дома не было: ушли на прополку), тиун, не скрывая раздражения, процедил сквозь щербатые зубы:

– Забирай, смерд, коровенку.

Один из холопов высыпал из котомки на крыльцо пряники и леденцы.

– То мальцам твоим от князя.

Кирьян благодарно молвил:

– Пошли, Господи, милостивому князю доброго здоровья и долгие лета.

– Повезло тебе, смерд, – покривился Ушак. – Но шибко не ликуй. Коль вновь заимел коровенку, то на оброк не пеняй.

– Да уж куды нам, – хмыкнул мужик. – Мы – людишки малые, подневольные.

– Вот-вот! Николи не задирай нос, знай свое место. Ишь, взяли волю – князю жаловаться. Так ведай же: князь в вашу деревеньку ненароком заехал и николи боле не появится. Здесь я, тиун, каждому подлому смерду Бог и судья. Не забывай о том, Кирьяшка.

– Всегда помню, милостивец, – вдругорядь хмыкнул в рыжую бороду мужик.

– Не шибко-то по твоей роже видно. Кривое веретено не выправишь, смерд. Меня не проведешь. Я каждого мужика наскрозь вижу. Сволота!..

С того злополучного дня Ушак не раз и не два бывал в Малиновке, и каждый раз думал, как досадить Кирьяшке. И надумал-таки. Когда мужики завершали сенокос, тиун вновь поехал в деревеньку. Всю дорогу злорадствовал: взвоет от нового оброка Кирьяшка. Вдвое больше стогов сена на князя надо поставить. Заартачится: за лен надо приниматься, а там и серпень на носу, хлеб ждать не будет, каждый день на золотом счету. А тут – две лишние недели с сеном возиться: выкосить, высушить, сложить в зароды[140]140
  Зарод – стог сена, скирда.


[Закрыть]. Когда же к жатве приступать?.. То-то Кирьяшка взмолится. Будет знать, как князю сетовать. На коленях будет ползать, дабы такого тягла не нести. Но не умолить тебе, поганец!

Выехал зарано: не терпелось отомстить Кирьяшке… Нарочито не взял с собой холопов, дабы те не ведали о «новом княжьем оброке», кой тиун придумал по своей воле.

На отведенном мужику покосе Ушак увидел стреноженную лошадь, зарод сена и валки свежей, подрезанной травы.

«А где же Кирьяшка? – приподнялся на стременах тиун. Зорко оглядел покос и, наконец, заметил лапти, высунувшиеся из-под телеги. – От солнца спрятался. Никак, дрыхнет».

Ушак подъехал к телеге и сошел с коня. Кирьян отправился на покос чуть ли не с первыми петухами, а затем, когда солнце стало припекать, решил малость отдохнуть. Да так притомился, что тотчас заснул. Лежал, подвернув натруженные руки под голову, и негромко похрапывал. Широкая грудь его, обтянутая посконной рубахой, мерно вздымалась.

«Эк растелешился, смерд!»

Ушака охватила необоримая ярость. Дрожащими руками схватил с телеги вилы, наклонился и со всей силой вонзил их в живот мужика. Кирьян издал протяжный стон и навеки затих.

Тиун полез было на коня, но одумался: надо увести в поводу и Кирьяшкину лошадь. Когда подъезжал к лесу, оглянулся и… оцепенел. С другой стороны, к покосу, шла худенькая женщина с узелком в руке. Ушак поспешил в лес. Истово перекрестился. Господи, пронеси! Токмо бы не заметила.

Добрый час углублялся в лес, пока не остановился в дремучей чащобе. Здесь привязал мужичью лошадь к дереву и сожалело спохватился. Надо бы и бабу порешить, тогда бы уж наверняка никто не догадался. Но теперь поздно: если по лугу шла жена Кирьяшки, то она уже сейчас булгачит деревню… Ну и пусть булгачит: цыгане то тут, то там крадут лошадей. Он же, тиун, в деревеньке не был, и никто его не видел. Всемогущий Господь милостив.

* * *

Похоронив мужа, убитая горем Устинья пришла к Сидорке Ревяке в Ростов и поведала о своей беде.

– Чего ж ты меня на похороны не позвала? – опечалился Сидорка. – Брат все же.

– Да когда, родимый ты мой? В тот же день на погост отнесли[141]141
  В описываемые времена покойника хоронили в день смерти.


[Закрыть].

Сидорка долго сидел с убитым лицом, а затем вопросил:

– Татя искали?

– Искали, да мало проку. Лес-то, поди, на тыщу верст тянется.

– Вестимо, – угрюмо кивнул Сидорка. – Одного не пойму. Лошадей, случается, и крадут, но чтоб людей убивали… Поведай-ка еще раз о лиходее.

– Зрела его мельком, перед самым лесом. Уводил Буланку в поводу. Токмо спину его и запомнила. Толстая спина. Вот и всё, родимый.

– Немного, Устинья… А масть лошади не запомнила?

– Каурая.

– Так. А в какой одеже тать ехал?

– То ли в кафтане малиновом, то ли в зипуне. Точно не углядела.

– А на голове?

– На голове?.. Дай Бог памяти. Кажись, в круглой шапке.

– Не в мужичьем колпаке?

– Нет, в шапке.

– А в деревню никто не заезжал?

– Не заезжал. Чужих не видели, родимый.

Сидорка призадумался. Странным оказался конокрад. В круглых шапках (а они всегда оторочены дорогим мехом) и в малиновых кафтанах обычно богатые люди разъезжают, но они лошадей не крадут.

Когда Устинья засобиралась к ребятне домой, сидорка протянул ей небольшой кожаный мешочек с серебряными монетами.

– Ты ныне без кормильца, сгодятся. А к брату на могилу я в девятины приеду. Крепись!.. В какой день беда приключилась?

– На Петров день, родимый.

Дня через два Сидорка обогнал на своем ямщичьем возке (этим летом он занимался извозом) дородного всадника на кауром коне и услышал вдогонку недовольный окрик:

– Глядеть надо, охламон!

Сидорка оглянулся. Ба, да это княжий тиун Ушак в забрызганном кафтане. (Недавно прошел ливень, оставив после себя глубокие лужи). Ямщик усмехнулся и помчал было дальше, но вскоре остановился от неожиданной мысли: толстая спина, каурый конь, малиновый кафтан и круглая шапка. Вдругорядь оглянулся. Всё сходится. Сидорку аж оторопь взяла.

Ушак проехал мимо и погрозил увесистым кулаком. На ямщика же прикрикнул пышнобородый купец из открытого летнего возка.

– Чего застыл? На Рождественскую поспешай!

Доставив купца на Рождественскую улицу, Сидорка хотел было ехать к избе тиуна, но передумал. Скорый поспех – людям на смех. Ушак – человек изворотливый: и сквозь сито и сквозь решето проскочит, ему на хвост не наступишь. Допрежь надо крепко покумекать.

* * *

Не день и не два заходил Ревяка в питейную избу, но долго не засиживался. Оглядит подгулявших питухов, осушит ковш браги – и к своему возку. Но на четвертый день он и про извоз забыл: в питейную избу зашел наконец-то один из холопов Ушака – невысокий, юркий мужичок с редкой, неряшливой бородой и бойкими, плутоватыми глазами. Взяв чарку вина и немудрящей закуски, холоп, расплатившись с целовальником[142]142
  Целовальник – выборное должностное лицо. Слово это произошло от «целования креста» в том, что служба будет выполняться честно.


[Закрыть], уселся за щербатый стол. Вскоре подле него оказался и Сидорка, кой знал чуть ли не каждого человека в Ростове.

– Гуляем, Тимоня?

– Какое там, – кисло отозвался холоп. – На какие шиши?

– Да твой хозяин, кажись, калитой не бедствует. Худо жалует?

– Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Аль ты нашего Ушака не ведаешь?

– Ведаю. И скряга и спеси через край. Намедни на возке его обогнал, так на всю улицу заорал. Как-де подлый человек посмел княжьего тиуна обойти!

– Гордый. Не чета нам, малым людишкам.

– Куда уж нам, Тимоня, – поддакнул Сидорка. – Нищему гордость, что корове седло. Все мы оземь рожей.

Холоп поднес чарку к губам и кинул привычное для себя присловье:

– Пошла на место!

Выпил и довольно огладил живот.

– Уважаешь винцо, Тимоня?

– Кто ж душегрейку не уважает? Не пить, так на свете не жить. Глянь, сколь бражников набилось. А ить Петровский пост.

– А бедняку – пост не пост, – рассмеялся Сидорка. – Рада бы душа посту, да тело бунтует.

– Воистину, Сидорка. Сколько дней у Бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем. Вот и ты, мотрю, не говеешь.

– Так у меня седни именины.

– Да ну! – оживился Тимоня. – С тебя причитается. Грех не отметить.

– И отметим!

Сидорка на угощение не поскупился. Сам пил в меру, а вот Тимоня на дармовщинку опрокидывал чарочку за чарочкой.

– Надоело, поди, с тиуном по селам и деревенькам шастать?

– Это как посмотреть, Сидорка. В доме у тиуна живем впроголодь, а у старост пузо набиваем. Попробуй, не накорми.

– И в дальние деревеньки заглядываете?

– Бывает… Как-то в Малиновку пришлось топать. Дьявол бы ее забрал!

– Чего так?

– Да коровенку одному мужику вели. Умаялись. Наш тиун был готов мужика на куски разорвать. Злющий! Кажись, боле ногой туда не ступит, а он в сенокос опять туда снарядился.

– В сенокос? – сделал удивленные глаза Сидорка. – Да чего там тиуну в эку пору делать? Самая голодуха, не хлебный Покров. Чудно.

– Вот и нам чудно. В Петроов день все люди в храмы пошли, а он в Малиновку подался. Один! Николи того не было, чтоб Ушак без холопов ездил.

У Сидорки отпали все сомнения. Его брата загубил тиун. На другой же день он отправился к Устинье в Малиновку.

* * *

Княжеский детинец денно и нощно оберегали гридни из молодшей дружины. Простолюдину достучаться со своей надобностью до дворецкого – дело безнадежное. Допрежь ступай к своим земским властям – сотскому и посаднику, а уж те, коль посчитают нужным, доложат дворецкому, и только он окончательно решал: докладывать или не докладывать удельному государю ту или иную челобитную.

– Эдак мы, Устинья, ничего не добьемся, – вздыхал Сидорка. – Земские людишки тотчас донесут весть до Ушака, тот сунет мзду – и всё заглохнет. Шире рыла не плюнешь.

– Да как же правду сыскать, родимый?

– Тяжко, Устинья. Правда, что у мизгия[143]143
  Мизгирь – паук.


[Закрыть] в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет. Но наше дело собинное. Будем кумекать. И мы не на руку лапоть обуваем.

Всяко прикидывал Сидорка и, наконец, его осенило: боярин Корзун! Он напрямик к князю вхож. Неждан Иваныч в народе чтим, чернью не гнушается. Ишь, как за Лазутку перед всем миром заступился. Правда, Лазутке он жизнью обязан, но и тут случай не простой.

– Пойдем, Устинья, к боярину. Авось, и примет.

Но привратник к хоромам не пропустил: не велики птахи, чтобы боярина домогаться.

– Дело-то у нас, милок, важное.

– У всех важное. Не пущу!

Пришлось Сидорке соврать, что пришел он от ямщика Лазутки Скитника.

– От Лазутки? Так бы сразу и толковали, – подобрел привратник. – Ждите. Боярскому приказчику доложу.

И часу не прошло, как Сидорка и Устинья очутились в покоях Корзуна. Выслушав печальный рассказ, Неждан Иваныч посуровел лицом.

– Наслышан я об этом тиуне, но чтоб такое… Сегодня же князю поведаю.

Ушак хитрил, изворачивался и клялся всеми святыми, что в Петров день он не был в Малиновке.

– А как же холоп твой и жена Кирьяна?

– Навет, князь! Да и разве могут оные людишки быть послухами? Не о них ли в «Уставе» Ярослава сказано?

– За «Устав» ухватился?

– Так, ить, по нему, милостивый князь, вся Русь живет. Ни смерд, ни холоп послухами быть не могут. Какая подлым людишкам вера?

– Эти подлые людишки тебя, мерзавца, кормят и обувают, – жестко произнес Василько Константинович.

Ушак тотчас спохватился и заюлил:

– Воистину, милостивый князь, воистину! Ты уж прости, коль не так слово молвил.

– Прощать тебя или не прощать – суд покажет.

Ушак упал Васильку Константиновичу в ноги.

– Не доводи до суда, милостивый князь! Верой и правдой тебе служил и дале, как преданный пес, буду тебе служить. Не слушай облыжников!

Василько Константинович брезгливо отпихнул от себя тиуна.

– Не елозь. Быть суду!

Княжеский суд проводился по строго заведенному порядку. Накануне бирючи-глашатаи садились на коней и разъезжались по всему городу. Ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на грудь, громко оповещали:

– Собирайтесь завтра, православные, на княжой суд!

Ростовцы уже ведали: суд всегда вершили на соборной площади, перед главной святыней Ростова Великого – храмом Успения Божьей Матери. Здесь же ставили два помоста. Один – широкий и нарядный, покрытый персидскими коврами – для князя и ближних бояр, другой – чуть поменьше и без ковров – для обвиняемых. Князь восседал на высоком кресле, бояре – становились по левую и правую руку.