Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

VII

На Гетрайдегассе, 9 поселилась тишина, и обе дамы неслышными шагами перемещаются из комнаты в комнату с таким выражением лица, будто у них болят зубы; а Леопольд Моцарт с Вольфгангом едут в больших санях, подняв воротники шуб, по заснеженной равнине прямо на юг. Этому зимнему путешествию бесконечно улыбается сама Фортуна. Повсюду, где бы ни остановились наши путешественники – в Инсбруке, Роверето, Вероне, Мантуе, – Вольфганга встречают с неподдельным воодушевлением. И не важно, играет ли он уже известные произведения на клавире, на скрипке, на органе или по заказу публики исполняет импровизации на заданную тему.

Двадцать третьего января 1770 года – через четыре дня ему исполнится четырнадцать лет – Моцарты прибывают в Милан, где им предоставляют просторную трёхкомнатную квартиру в монастыре августинцев ди Сан-Марко. И здесь им суждено обрести добросердечного покровителя. Это генерал-губернатор Ломбардии граф Карл Йозеф фон Фирмиан собственной персоной. Он, уроженец Южного Тироля, внимательно следит за тем, чтобы во время своего почти двухмесячного пребывания в столице Ломбардии они ни в чём не знали недостатка и приятно проводили свободное время.

Блестящие театральные постановки сразу открыли Вольфгангу глаза на высочайший уровень итальянской оперы. Потом наступает время карнавала: сколько тут поводов от души посмеяться и повеселиться! Темперамент итальянцев, их полная раскрепощённость и непосредственность оставили в сердце Вольфганга впечатление, которому не было дано улетучиться всю его жизнь.

Время от времени их приглашают на домашние музыкальные вечера в княжеские дома, где Вольфганга ждёт тот же горячий приём, что и везде. Вершиной его выступлений здесь стал концерт во дворце графа Фирмиана, на котором присутствовали сто пятьдесят дам и господ из высшего света и который удостоил своим вниманием герцог Моденский с супругой. Для этого случая Вольфганг в спешке сочиняет три арии и речитатив для маленького оркестра на поэтические тексты Метастазио[64]64
  Метастазио Пьетро (1698—1782) – итальянский поэт и драматург.


[Закрыть]. Самое сильное впечатление производит ария «Мизеро перголетто» с её подкупающей драматической серьёзностью и законченностью трактовки партии голоса. Помимо золотой табакерки хозяин дома вручает Вольфгангу ещё двадцать дукатов. Но настоящая награда ждала его впереди: в самом конце вечера граф сообщает Вольфгангу, что к следующему зимнему сезону ему заказана опера.

Этот заказ кажется ему настолько головокружительным, что он, лёжа в постели, не смыкает глаз. Перед его мысленным взором одна за другой проносятся картины, безусловно навеянные итальянскими операми, в его ушах звучат незнакомые мелодии, то накатятся, то отхлынут. Полночь давно позади, когда он встаёт с постели и как есть, в ночной рубашке и со свечой в руке, заходит в соседнюю комнату, где мирное похрапывание отца подсказывает ему, что тот забылся после такого трудного дня. Одного взгляда на отцовское лицо достаточно, чтобы он, сразу догадавшись, насколько неуместен его приход, повернулся и тихо пошёл к двери. Но Леопольд Моцарт всё-таки просыпается от света свечи, испуганно смотрит вслед сыну и, приподнявшись на подушке, озабоченно спрашивает:

   – Ты не заболел?

   – Нет, отец, просто не в силах заснуть. Всё о новой опере думаю. Лучше всего будет, если я оденусь, сяду за стол и запишу, что мне пришло в голову.

   – Какой ты чудак! Написать серьёзную оперу – это тебе нипочём? Опера – не серенада и не менуэт! Ничего хорошего у тебя так сразу не получится, не воображай! Перед тобой стоит задача, за которую я сам взяться не осмелился, а ты собираешься решить её с наскока.

Вольфганг подавленно смотрит себе под ноги. Помолчав немного, он сначала с грустью, а потом уже поувереннее возражает:

   – Да, но как мне быть? Музыка бурлит во мне, она кипит и вот-вот выльется через край. Я знаю, там будет много негодного, пустых и лишних мелодий. Но я почему-то верю, что найдутся и стоящие. Может быть, даже хорошие.

Леопольд Моцарт покачивает головой. Никогда в жизни, даже в молодые годы, он не испытывал этого демонического искушения – творить, а там будь что будет!

Как композитор он осторожен и предубеждён против всего, что способно взорвать границы положенных правил. Для него важнее всего формальная сторона дела. Глубина, особого рода выразительность и новизна звучания его волнуют меньше. Словом, и в композиции, и в исполнительстве он мастер, но не более того.

Здравый смысл – основная черта характера Леопольда Моцарта – определяет и его творчество. Он не понимает и не разделяет бурных проявлений таланта сына, его неуёмности. Да, Леопольд Моцарт боится этого, как талант страшится гения. Опасения, что Вольфганг поддастся своим чувствам и заблудится в их лабиринте, откуда не найдёт выхода, перевешивают в нём, как в воспитателе, все остальные отцовские соображения.

И он старается повлиять на Вольфганга, убедить его, что рассудительность и здравый смысл – единственные путеводные линии в жизни, которым и в музыке следует отдавать предпочтение, если не хочешь потерять почву под ногами, а это случается очень часто, если позволить силе воображения взять верх над собой.

Вольфганг возвращается в свою комнату и задувает свечку. Когда он ложится на постель и долго вглядывается в темноту, кровь его остывает. Уважение к мнению отца настолько сильно в нём, что обуздывает фантазию, которой у него в избытке. Но ошибается ли он в главном? Некоторое время он ещё размышляет об этом, а потом сон уносит его на своих крыльях в страну забвения.

VIII

За несколько дней до отъезда из Милана Леопольд Моцарт добросовестно и подробно сообщает своим в Зальцбург о заказанной опере. Сначала Вольфганг собирается присовокупить к отчёту отца собственное письмецо, как часто делал во время поездки, но в конце концов ограничивается ничего не говорящей припиской: «...почтительно прощаюсь и целую мою маму и мою сестру миллион раз. Я, слава Богу, здоров, и addio»[65]65
  Прощайте (ит.).


[Закрыть].

Ни слова об испытанной радости, хотя по куда менее значительным поводам он готов просто купаться в счастье; опера эта его словно не касается. Но таким Вольфганг был всегда, и с годами это свойство лишь усиливается в нём: восторженность налетает на него подобно райской птице неописуемой красоты, заставляя испытывать мощный душевный подъём, который при некоторых обстоятельствах, например, когда он в состоянии творческого опьянения, может длиться долго и который удивительно быстро улетучивается, стоит невесть откуда взявшемуся отрезвлению превратить чудесную птицу в безобразную ворону.

Эти письма, которые Леопольд Моцарт посылает жене, а Вольфганг матери и сестре вместе, а иногда и одной сестре, приходят в Зальцбург с неравномерными промежутками: в зависимости от того, сколько путешественники в каком городе пробыли. Из них отчётливо видно, насколько у отца с сыном разные характеры.

В письмах отца всегда виден практически мыслящий, точно взвешивающий все «за» и «против» человек факта, и в то же время ворчливый скептик, превыше всего ставящий разумную рассудительность.

Его раздражает невкусный обед или плохо протопленная гостиная, не говоря уже о недостаточной почтительности, проявленной со стороны какого-нибудь лакея по отношению к его особе. Следуя старой привычке, он записывает в своём дневнике имена всех родовитых и знатных господ, побывавших на концертах, и даёт им на полях писем характеристики, особенно в тех случаях, когда кто-то из них проявил к нему подчёркнутое уважение.

Он никогда не забывает сообщить, где Вольфганг давал концерты, и непременно указывает, какие награды получены сыном. И вообще – сын и все события, связанные с ним, всегда в центре писем Леопольда Моцарта. Но расчётливый отец семейства тоже просит слова: он довольно быстро понял, что в Италии довольно легко обрести лавровые венки, а вот с золотыми плодами потруднее. Светское общество здесь много расчётливее, чем в Париже или в Лондоне, а гонорары платят шумными аплодисментами и возгласами «браво» чаще, чем звонкими монетами. Совсем иной тон в письмах сына! Они в большинстве случаев очень короткие, всего в несколько предложений, в редких случаях это целая страничка, но в них всегда видна его весёлая натура, его стремление во всех жизненных ситуациях находить положительные моменты; иногда между строк проглядывает его улыбка. Желание пошутить и немножко подразнить.

О себе самом он ничего не пишет, разве только сообщает для успокоения матери и сёстры, что бодр и здоров.

Зато если приходится описать оперную постановку, он становится разговорчивым и точным в деталях. Но любит тут же пошутить и позубоскалить.

Иногда, худо-бедно написав письмо по-итальянски, он вспоминает о родном диалекте и дописывает по-немецки: «Давайте поговорим по-зальцбуржски, это получше будет. Мы, слава Богу, все здоровы, и папа и я».

Что он любит пошутить, видно из прощальных фраз его писем, они бывают неподражаемо комичными. Большую роль играет здесь число поцелуев, которые достигают размеров астрономических. Но подписывается он по-деловому: чаще всего просто «Вольфганг Моцарт», а иногда «Вольфганго в Германии, Амадео в Италии».

Мать и сестра, хозяйничающие потихоньку в своей зальцбургской квартире, всегда в курсе всех событий и мысленно путешествуют вместе с ними. А Леопольд Моцарт с сыном после отшумевшего карнавала едут на юг Италии. .

IX

Сумеречным вечером в начале января 1771 года барон Игнац фон Вальдштеттен сидит у камина в своей скромной, но со вкусом обставленной квартире в Вене на Кертнерштрассе и, уткнув ноги в плед, читает при свечах журнал. Одна из статей его очень заинтересовала, и вошедшего слугу он замечает только тогда, когда тот протягивает ему на подносе письмо.

   – A-а, кто-то вспомнил о моём существовании, – произносит он устало, взяв конверт. – Ты смотри, даже из Италии. Кто бы это мог быть?

   – Господин барон прикажет принести ещё один подсвечник?

   – Нет-нет, не надо, – машет рукой Вальдштеттен. – Ты бы, Францль, подбросил ещё несколько щепок в огонь. Что-то меня сегодня знобит.

   – Господину барону лучше бы лечь в постель.

   – От этого мне здоровья не прибавится. Что, очень холодно на улице?

   – Холод собачий, господин барон. Старики говорят, что такого холода в Вене не припомнят.

   – Какая жалость, однако: мне никак не удаётся побывать на концерте Йозефа Гайдна[66]66
  Гайдн Йозеф (1732—1809) – выдающийся австрийский композитор, представитель венской классической школы.


[Закрыть] с его оркестром. Говорят, он будет исполнять симфонию юного Моцарта.

   – Концерт отменили, господин барон, тоже из-за холодов.

Вальдштеттен тем временем вскрывает письмо и видит подпись отправителя.

   – О-о, вот он, солнечный луч в холодный зимний день! Представляешь, Францль, это письмо от графини Шлик.

   – Будут у господина графа другие пожелания?

   – Ты исполнил моё самое заветное, Францль! Чего мне ещё желать?

Слуга неслышно удаляется, а Вальдштеттен принимается жадно читать письмо:

«Мой дорогой барон фон Вальдштеттен! Мы с Вами редко обмениваемся письмами. Но когда мы – иногда раз в несколько месяцев – берёмся за перья, причиной тому внутреннее побуждение одного сообщить другому нечто важное.

В конце прошлого лета я писала Вам, что здоровье моего супруга оставляет желать много лучшего. Врачей оно очень заботило. Они настоятельно советовали нам с наступлением холодов отправиться из-за его больных лёгких в страну с более мягким климатом. Ну, супруга моего Вы знаете и понимаете, как трудно оторвать его от дел. Уговорам со стороны наших друзей и детей не было конца, пока он согласился.

Итак, с начала сентября мы в Сан-Ремо, и, должны признаться, чистый и мягкий воздух Ривьеры пошёл больному на пользу. Он, несомненно, посвежел, и с окончанием зимы, которая, несмотря на все пальмы и апельсиновые деревья, может быть малоприятной и в здешних краях, я рассчитываю вернуться на родину в уверенности, что он выздоровел окончательно.

В Зальцбурге, где я надеялась встретить вновь нашего Вольферля, я виделась только с матушкой Аннерль и Наннерль, совсем взрослой уже девушкой. От них я узнала о пребывании отца с сыном в Италии.

И мы, так сказать, поехали вслед за ними, и везде слышали самые добрые слова о синьоре Амадео, как его называют в Италии. Из Милана, где они пробыли довольно долго, Моцарты поехали через Парму, Болонью, Флоренцию и оказались наконец в Неаполе.

Приём в Неаполе был более прохладным – во Флоренции, для сравнения, сам эрцгерцог Леопольд водрузил на голову «маленького чудодея» лавровый венок, – хотя молодая королева Каролина, которая в своё время так неучтиво посмеялась над маленьким Вольферлем, когда тот поскользнулся на скользком паркете шенбруннского дворца, очень и очень хотела его послушать. Но её остолоп-супруг не был расположен дать Вольфгангу разрешение на концерт при дворе. Тем не менее Вольфганг остался очень доволен пребыванием в Неаполе, ибо познакомился с оперой-буффа в её колыбели, не говоря уже о милом знакомстве со знаменитой певицей де Амисис.

О Риме он предпочитает отмалчиваться. По его словам, пауков и скорпионов, о которых ходит столько страшных слухов, он здесь не видел, зато встречался со многими кардиналами; один из них, кардинал Паллавичини, и знаменитый коллекционер произведений искусств Альбани постоянно покровительствовали ему.

В Рим Моцарты приехали из Флоренции на Страстную неделю и получили полную возможность познакомиться на Страстной и Пасхальной неделях с праздничными богослужениями в соборе Святого Петра. Самое сильное впечатление на Вольферля произвело «Мизерере» Аллегри[67]67
  Аллегри Грегорио (1582—1652) – итальянский композитор и выдающийся певец. Автор знаменитого «Мизерере» (1638) – церковного католического песнопения, получившего особенное признание. Его распространение было запрещено за пределами собора Святого Петра в Риме. Запрет нарушил 14-летний Моцарт, который, прослушав его один раз, записал музыку по памяти.


[Закрыть], которое он, как потом признался мне под большим секретом, несмотря на запрет, записал дома по памяти. Ну, что Вы об этом скажете?!

Папа принял наших путешественников только во время их второго приезда в Рим. Вы себе представьте скромность Вольферля: о том, что Папа удостоил его орденом Золотой шпоры – дающем одновременно право на титул «кавалера», – он в письмах не проронил ни слова. Зато отца так и распирало от гордости. В этом отношении Леопольд Моцарт сильно отличается от сына, который внешним почестям придаёт куда меньшее значение. Так, именно от отца я впервые услышала, что Филармоническая академия Болоньи избрала Вольферля своим членом-композитором, оказав четырнадцатилетнему мальчику честь, которой удостаивались лишь знаменитые композиторы. Забавная деталь: по уставу академии её членом ни в коем случае не могли стать музыканты моложе девятнадцати лет...

Из моего письма Вы, дорогой друг, уже догадались, что свои сведения я черпала не только из посторонних источников – они у меня из первых рук. Да, я виделась с синьором Амадео, слышала его выступления и говорила с ним. Вышло это так: граф Фирмиан сказал мне, что Вольфгангу заказана опера и обещан высокий гонорар; опера эта будет поставлена во второй день рождественских праздников. Такого события я пропустить не могла и, сами понимаете, на премьере присутствовала.

Опера называется «Митридат, царь понтийский». Содержание её меня не вдохновило. Лучше бы они предложили молодому композитору задачу более благодарную, чем переложение на музыку этого текста, состоящего в основном из ревности, мщения, любви к родине, семейных раздоров, предательства и благородства. Опера перенасыщена ариями – дань количеству занятых в постановке певцов и певиц. И всё равно, изобретательность и выразительность арий и дуэтов вызывают восхищение, когда подумаешь, что автору оперы всего четырнадцать лет. Публика приняла их на «ура» и требовала повторения «да-капо»[68]68
  Да-капо – сначала (ит.).


[Закрыть] почти каждого номера. Во всяком случае, представления «Митридата» прошли с огромным успехом, и юному Моцарту заказали написать ещё одну оперу – для карнавала 1773 года.

Конечно, наш Вольферль по-прежнему остаётся «picollo ragazzo»[69]69
  Маленький мальчик (ит.).


[Закрыть] – по крайней мере внешне, но того «сладкого мальчика», которого венские дамы восемь лет назад едва не задушили в своих объятиях, нет и в помине. Само изменение его высокого мальчишеского сопрано в звучный, хотя временами ещё ломкий мужской тенор, завершившееся в Италии, говорит о том, что из детских штанишек он вырос. Но детская непосредственность так и рвётся из Вольфганга, стоит ему заговорить: она, по-моему, и есть неиссякаемый источник его души. Восхитительная наивность уступила место благоразумию во всём, что говорит; но Вольфгангу дано оживить любую беседу удачно вплетённой в неё шуткой. С какой теплотой и каким тактом вспоминал он о разных подробностях своего дебюта в Линце и о пребывании в нашем доме! Это так любезно с его стороны!

О собственном творчестве он говорит не особенно охотно или старается отделаться отрывочными замечаниями. Когда я сказала ему, что не понимаю, как он успел во время путешествия написать помимо оперы и церковной музыки много инструментальных опусов, скрипичный концерт – который мы услышали, кстати, в тот же день, – а в Риме в дополнение ко всему сочинил несколько симфоний, он с застенчивой улыбкой ответил: «О чём вы, госпожа графиня, всё это незначительные попытки, вряд ли достойные упоминания». Вот как сдержанно относится он к себе!

Вообще мне кажется, что в его груди шумит вулкан, огонь, который его всё время пугает и заставляет изо всех сил стараться, чтобы не допустить извержения.

А у отца сложился культ собственного сына. Я об этом начала догадываться ещё в Зальцбурге, когда мне зачитывали его письма. Для него Вольфганг – самый выдающийся пианист, лучший скрипач и самый непревзойдённый композитор. Слов нет, похвально, когда отец так любит своего сына, но когда чувства перехлёстывают через край – приятного мало! Не могу не вспомнить слов старика Гассе – год назад мы говорили с ним о семействе Моцартов по пути в Вену. «Для своего возраста малыш добился небывалого, – сказал он. – Его музицирование сравнимо с уровнем наших первейших виртуозов, а те композиции, которые попали ко мне в руки, свидетельствуют о чрезвычайно рано сформировавшемся таланте. Его отец образованный и вполне светский человек. Но ему не следовало бы слишком баловать сына и сверх всякой меры кружить ему голову воскурением фимиама. Это единственная опасность, которую я сейчас вижу». Да, и опасность кажется мне сейчас особенно актуальной. Не в том смысле, как о ней говорил наш добрый Гассе. Нет, Вольфганг Амадей решительно ничем не напоминает самовлюблённого, обуреваемого манией величия художника – от этого его хранит природная скромность. Нет, он как бы находится сейчас между жерновами детского послушания и стремления к свободе, и это может сковать его творческую натуру. Он страдает – я уверена! – когда его демонстрируют как диковинное животное в ярмарочном балагане, страдает глубоко и искренне. Как гений на барщине или, точнее говоря, как птица в клетке! О, поскорее бы он обрёл свободу!

Этим идущим от чистого сердца пожеланием, которое Вы, мой дорогой Вальдштеттен, конечно, разделяете, я и завершу моё письмо.

Остаюсь дружески преданная вам

Аврора фон Шпик.

Сан-Ремо, 12 января 1771 года».

Барон Вальдштеттен складывает письмо и переводит взгляд на потрескивающие в камине щепки. Немного погодя встаёт и с подсвечником в руках идёт к клавиру, берёт лежащую на нём скрипку и начинает играть по нотной тетради рондо Моцарта. Францль сидит в соседней комнате и удивляется: его господин несколько недель не притрагивался к скрипке, а гляди-ка, играет, да как бодро! Подслушивая под дверью, он покачивает головой и думает: «Странно! Письмецо от графини подействовало на него лучше всех снадобий доктора Берндхарда. Хотел бы я знать, что она ему написала!»

X

   – Ну и скрипучий же ты голос привёз нам из Италии! – умиляется матушка Аннерль с деланным ужасом, обнимая горячо любимого сына. – А я-то думала, по ту сторону Альп красивые голоса растут прямо из земли, как цветочки на наших горных лугах.

   – Подождите, матушка, чуть-чуть, и я спою вам арию из «Притворной пастушки» так, что наш великокняжеский придворный певец Шпицэдер покажется вам жалким недоучкой, – улыбается Вольфганг, стараясь говорить как можно более низким и звучным голосом.

   – Как же ты похудел, малыш ты мой, – продолжает сокрушаться матушка Аннерль, – они там что, всё время постятся?

   – Вот чего нет, того нет, матушка. Но если каждый день утром, днём и вечером тебе подают одни макароны, то под конец и сам в узенькую трубочку превратишься. Поэтому я заранее радовался жареной печёнке с кислой капустой. Это блюдо я готов есть хоть каждый день. Глядишь, трубочка-то и расширится!

   – Раскормить тебя для меня одно удовольствие! А ты, Польдерль, почему ни звука не проронишь? И лицо такое постное, будто у тебя желудок одними макаронами набит. Неужто на еду получше денег не заработали?

Она смотрит на него с лукавством, но и с любовью в глазах.

   – Нет, заработали мы неплохо; достаточно, по крайней мере. И недостатка мы ни в чём не испытывали, – говорит Леопольд Моцарт.

   – А разные драгоценные вещицы и другие приятные для глаза безделушки где?

   – Насчёт этого в Италии скудновато. Народ там прижимистый, лишних денег ни у кого нет. Зато Вольферль получил орден Золотой шпоры. Он всё остальное перевесит!

   – Твоя правда! Покажи, Вольферль, как он выглядит! – радуется Наннерль.

Брат копается в своей дорожной сумке, пока не находит и не прикалывает к груди дорогую награду.

   – Ну, как я всем нравлюсь? – спрашивает он, надувая щёки.

   – Вот это да! – восклицает матушка Аннерль. – Ты у нас стал настоящим кавалером!

   – А он и есть кавалер, – с гордостью объясняет отец. – Надо вам знать, до сего времени святой отец вручил этот орден только одному немецкому композитору: Кристоферу Виллибальду Глюку. Награждённый этим орденом получает одновременно и титул кавалера. Поэтому он называет себя сейчас кавалер фон Глюк. Так что Вольфганг и он кавалеры одного ордена.

   – Нет, ты только посмотри, выходит, теперь мой сыночек принадлежит к числу избранных – с голубыми прожилками на заднице, – хохочет матушка Аннерль и хлопает в ладоши.

   – Это я смогу проверить, когда посмотрюсь голым в трельяж. В нашем жилище в монастыре Сан-Марко такой мебели не было.

Матушка Аннерль продолжает от души смеяться, к ней присоединяются все присутствующие. Шутка за шуткой, и всё путешествие по Италии разворачивается в форме вопросов и ответов в весёлую цепочку занятных приключений самого разного рода.

Любопытство влечёт Вольфганга в его комнату: проверить, всё ли там на месте? Он берёт Наннерль за руку и ведёт за собой. Когда он видит, что всё осталось, как было до отъезда, лицо его светлеет. Счастливый, он обнимает сестру и говорит:

   – Carissima sorella mia[70]70
  Дорогая моя сестрица (ит.).


[Закрыть], мой маленький зверинец в целости и сохранности – благодаря тебе! Как тебя отблагодарить за это? У меня ничего, кроме любви, нет. Возьми её, мою любовь, – сколько хочешь!

   – Будет тебе, Вольферль. С меня и маленькой её частицы хватит, – улыбается ему Наннерль, – тебе знаешь какое большое сердце нужно будет, раз ты у нас кавалер ордена? Да от тебя теперь зальцбургские девушки глаз не оторвут!

   – Глупости! Если это из-за комочка золота на груди – шли бы они все куда подальше...

   – Ну, ну, есть тут некоторые, которые ждут тебя не дождутся.

   – Кто, например?

   – Ну, Резль Баризани.

Вольфганг громко смеётся:

   – Эта глупышка? Да ведь она совсем дитя, что она знает, кроме «бэ» и «мэ»?

   – Ты сильно удивишься, когда увидишь, какая она красивая девушка...