Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

XX

«Я люблю и любим!» – вот какая мысль пронизывает все чувства юного Вольфганга Моцарта. Какое это выражение находит в музыке, видно на примере новой оперы «Лючио Сияла», которую он пишет по заказу из Милана. Само либретто и его основные персонажи, либо коварные тираны, либо безупречные герои, не способны пришпорить его фантазию. Но сцены, где действуют молодые влюблённые, Юния и Чечильо, которых преследует своей ревностью диктатор Силла, дают выход его собственным страстным чувствам, и он создаёт музыкальные номера редкой взволнованности и поэтической силы.

В Милане, куда отец с сыном приезжают осенью 1772 года, для Вольфганга начинается настоящая работа: необходимо учесть претензии певцов и певиц, актёрское тщеславие которых непомерно; каждому хочется обязательно показать товар лицом и блеснуть. Особенно это касается самой взыскательной и самой заметной певицы Италии Марии Анны де Амисис, – к её полному удовольствию, юный композитор не оставил без внимания ни одного пожелания примадонны.

Опера, наспех дописанная и разученная, была поставлена на второй день рождественских праздников, и удача не сопутствовала ей с самого начала. Занавес подняли с двухчасовым опозданием, так как эрцгерцог Фердинанд не успел собственноручно написать и отправить пять новогодних писем. Но главная неприятность происходила прямо на сцене. Вместо внезапно заболевшего исполнителя роли Силлы тенора Кордони дирекция театра пригласила церковного певца из Лоди. Он, правда, обладает звучным голосом, но актёр из него никудышный. В самых серьёзных сценах он жестикулирует до того нелепо, что публика смеётся, а его партнёршу де Амисис это настолько выбивает из колеи, что до конца представления она просто не в состоянии продемонстрировать публике всю палитру своей блистательной колоратуры.

Впервые в жизни Вольфганг испытывает нечто вроде оскорблённого самолюбия. По дороге домой он обиженно говорит отцу:

– Ещё немного, и нас забросали бы гнилыми яблоками. Мы ещё легко отделались. Зачем этот осёл-режиссёр поставил на сцену какого-то дровосека, из-за которого де Амисис чуть в обморок не упала, а все наши усилия пошли прахом! Но вот кто больше всех повинен в прохладном приёме оперы – злосчастный автор либретто Джованни да Гамерра! Какой это сухой, какой деревянный текст! А сколько крови и пота потребовалось, чтобы его оживить...

   – Ты судишь слишком строго, Вольферль, – утешает отец. – Подождём следующей постановки. Опера хорошая, она пробьётся.

   – Я верю только в премьеры, повторы ничего не меняют, дорогой отец. Вот увидите, после второго или третьего спектакля оперу снимут, и для миланцев я буду всё равно что мёртв.

Вот тут-то Вольфганг промахнулся, а отец оказался прав. Опера выдерживает больше двадцати представлений, и с каждым последующим успех её растёт.

И тем не менее, несмотря на горячий приём у публики, дирекция театра не торопится заказать автору «Лючио Силлы» новую оперу. Надежде Вольфганга получить достойное его дарования место при дворе в Модене тоже не суждено сбыться. Эрцгерцог Фердинанд, обещавший его год назад, не обмолвился об этом ни полусловом. Точно так же отмалчивается и его брат, великий герцог Флоренции Леопольд, к которому озабоченный Леопольд Моцарт обращается с письмом-напоминанием. После почти месячного ожидания, стоившего обоим Моцартам большого нервного напряжения, ответ получен. Увы, Леопольд отказывает...

Однако Вольфганг не теряет времени зря. Один за другим пишет целых шесть струнных квартетов; в них ещё заметно влияние его бывшего учителя фон Глюка, которому скоро исполнится семьдесят лет, и блестящего мастера инструментальной музыки Джованни Баттисты Саммартини[79]79
  Саммартини Джованни Баттиста (1698—1775) – итальянский композитор, органист и капельмейстер. Автор двух опер, церковной музыки, симфоний, концертов и др.


[Закрыть], с которым Моцарты познакомились во время первого приезда в Милан и который и сейчас оказывает им всяческое покровительство. Однако уроки Йозефа Гайдна не прошли даром. Отдавая должное стране, раньше всех других оценившей его творческий гений и способствовавшей его развитию, Вольфганг освобождается от волшебных пут, которые, казалось, связали уроженца Зальцбурга с Италией на веки вечные.

Возвращаясь в начале марта домой, Вольфганг ощущает, что переболел Италией. Человек влюбчивый способен испытать очень сильные чувства и от недолгой, иногда даже мимолётной связи. Но разве сравнишь их с переворачивающей всю душу страстной и всё преобразующей любовью?

XXI

Леопольд Моцарт давно подумывал о том, что пора сменить квартиру, и по возвращении в Зальцбург сразу начинает подыскивать новую: на Гетрайдегассе, 9 им тесно. По мнению отца, Вольфганг нуждается в более просторных комнатах для занятий и музицирования. И он вскоре находит подходящую квартиру неподалёку от парка Мирабель. Так называемый «дом танцмейстера» удовлетворяет всем его требованиям. Он принадлежит пожилой даме по имени Анна Мария Рааб, которой достался по наследству от двоюродного брата, высококняжеского танцмейстера Франца Готтлиба Шпекнера. Договориться с хозяйкой удаётся быстро, и весной семейство Моцартов переезжает в своё новое жилище на втором этаже «дома танцмейстера».

По сравнению с прежней квартирой их новая у площади Ганнибала – княжеские хоромы. В ней восемь комнат, в том числе и просторный зал с лепкой на потолке и стенах, в котором придворный танцмейстер Шпекнер давал некогда уроки танцев кавалерам и дамам из высшего зальцбургского общества, посвящая их в тайны гавотов, менуэтов и аллеманд. Его перестраивают в музыкальный салон. В нём Вольфганг Амадей Моцарт будет вместе с узким кругом молодых друзей-музыкантов впервые исполнять свои сонаты для клавира и скрипки, квартеты, серенады и дивертисменты.

Мебели для всех комнат, конечно, не хватает. Чтобы придать апартаментам солидный и достойный вид, Леопольду Моцарту приходится глубоко запустить руку в свой порядком съёжившийся денежный кошель. Но в данном случае расчётливый глава семьи не жалеет средств на покупку столов, кресел и диванов, так что матушка Аннерль иногда сокрушённо покачивает головой при виде непомерных трат со стороны мужа, думая при этом: «Наша Наннерль давно уже на выданье, откуда мы возьмём деньги на приданое, если ей сделают предложение?»

Но пока её опасения беспочвенны. По крайней мере, сама Наннерль о замужестве не помышляет. Свои тщеславные надежды, связанные с блестящими выступлениями на сцене в качестве певицы и пианистки, она давно похоронила. Уроки музыки, которые она даёт, её вполне устраивают, тем более что зажиточные жители Зальцбурга охотно доверяют ей своих детей: любовь к Госпоже Музыке у семейства Моцартов в крови, учиться у них – и полезно и почётно.

Теперь уже трое приносят в дом деньги, и Леопольд Моцарт смотрит в будущее без особых опасений. И ничего, что теперь приходится жить на более широкую ногу, по крайней мере внешне. Единственное, что его беспокоит: почему Вольферлю никак не удаётся получить место, которое отвечало бы его способностям и заслугам?

С новой домохозяйкой, «девицей танцмейстершей Митцерль» – как её прозвали Моцарты, – у них сразу устанавливаются тёплые отношения. Проживает она на первом этаже и внешне напоминает хрупкую мейсенскую статуэтку из фарфора, кокетлива, одевается по последней моде, следит за своей внешностью, припудривается и подкрашивается, всегда предупредительна и обязательна. Ступает она легко и неслышно, кажется, вот-вот воспарит над землёй, и даже человек не слишком внимательный при самом поверхностном знакомстве заметит, что в недавнем прошлом она принадлежала к свите Терпсихоры и что воспоминания о том времени для неё незабываемы.

К подающему большие надежды оперному композитору Вольфгангу Амадею она проникается самыми тёплыми чувствами с первых дней знакомства. Когда Вольфганг заговаривает с ней, лицо «девицы» становится просветлённым, а когда он садится за инструмент и наигрывает мелодии танцев собственного сочинения, восторгу её нет предела.

В завершение следует сказать ещё, что язык у «девицы танцмейстерши Митцерль» без костей. То, что знаменитый сын Зальцбурга, которым гордится весь город, рыцарь ордена Золотой шпоры – она обращается к нему не иначе как «господин фон Моцарт» – проживает в её доме, воспринимается ею как награда. Поэтому она при любой возможности старается обратить внимание знакомых дам на это обстоятельство. Что имеет и неприятные последствия: по городу проходит слушок, будто Моцарты вернулись из Италии богатыми людьми, будто на всех концертах не было ни одного пустого места, да что там – будто любители музыки просто с ума сходили и платили двойную и даже тройную цену за билет, лишь бы оказаться в зале.

Находятся, конечно, доверчивые люди, которые вдобавок эту легенду ещё и раздувают. Не обходится и без того, чтобы весть об озолотившихся в Италии Моцартах не донесли до архиепископа. Беседуя с главным казначеем, князь церкви спрашивает его, действительно ли турне по Италии было столь прибыльным, что они сумели так заметно изменить свой «модус вивенди» – «жизненный уровень». Старый граф возражает: ничего существенного не произошло, гонорары были как гонорары – просто отец считает нужным подобными мерами подчеркнуть возросшее реноме сына. Архиепископ не удерживается от колкости: в лице главного казначея у Моцартов есть, мол, и покровитель, и заступник, и меценат! Беседу он завершает строгим указанием:

– Я предоставил отцу временный отпуск ввиду заслуг сына. Подобные милости, вошедшие у моего предшественника в привычку, нашим правилом не станут. Что будет с дисциплиной, если таких послаблений будут испрашивать и остальные и, пользуясь полученным разрешением, будут по своему усмотрению сроки эти растягивать, как это имело место во время поездки в Италию? Я поручаю вам слово в слово передать мою точку зрения вице-капельмейстеру Моцарту.

XXII

   – По правде говоря, Вольферль, я тобой недовольна, – говорит однажды матушка Аннерль. – Теперь у нас хорошая большая квартира и ты можешь сочинять и музицировать сколько твоей душе угодно. А ты всё ходишь хмурый, не радуешься ничему – настоящая кислая капуста! Ну, где наболело? Поделись с матерью.

Сын молчит, машет рукой. Все попытки матушки Аннерль разговорить его оказываются тщетными. Тогда она прямо в глаза говорит сыну: он влюблён и в этом всё дело.

   – Эта Резль и собой хороша, и нрава весёлого, и старших уважает, слов нет. Вкус у тебя есть. Но, мой мальчик, тебе всего семнадцать, ей – шестнадцать. Пока придёт пора жениться, пройдёт не год и не два. Что ж ей, бедняжке, дожидаться тебя, как евреям прихода Мессии?

   – А кто говорит о женитьбе? – недовольно спрашивает Вольфганг.

   – Вот как? Ну, если у тебя на уме любовные интрижки да шалости, другой разговор. Зато Резль, по-моему, видит в тебе жениха. Да и матушка её была бы, похоже, не против. Что касается тебя, Вольферль, то приличия требуют таких надежд не пробуждать. Грех будет разбить нежное сердце девушки. Это я тебе как мать говорю.

После этих слов матери для него становится ясным то, что он до сих пор не понимал: во время его отсутствия кто-то основательно потрудился, чтобы посеять в душе его избранницы семена сомнений и недоверия, желая разрушить их чистые чувства. Вольферль понял, что ему необходимо объясниться с любимой.

Он целыми днями носится с этой мыслью и предпринимает несколько безуспешных попыток увидеться с ней. Но в один из первых майских дней всё разрешается само собой. Когда он, уставший после многочасовой работы над симфонией, захлопывает крышку клавира, подходит к окну и тоскливо смотрит на улицу, он вдруг видит, как Резль одна пересекает площадь Ганнибала по направлению к парку Мирабель. Ни секунды не раздумывая, он выбегает из дому и догоняет её у входа в карликовый парк.

   – Резль! – окликает он девушку, будучи в двух-трёх шагах от неё.

Она поворачивается к нему, не очень-то удивлённая неожиданным появлением своего ухажёра.

   – Наконец-то у меня есть счастливый случай поговорить с тобой без посторонних. Что, вообще говоря, происходит? По твоему поведению я догадываюсь, что тебя что-то тревожит. Доверься мне!

Он берёт её руку в свою и смотрит прямо в глаза, с нетерпением ожидая ответа. Вздох, вырвавшийся у неё, и налёт грусти в глазах выдают ему, как ей непросто найти нужные слова.

   – Что, Антония нажаловалась? Или Йозефа? – быстро спрашивает он.

   – Нет, нет, ни та ни другая.

И тут Резль признается ему, что, получив от него из Милана арию из новой оперы, написала ему подробное письмо, которое перехватила мать, после чего и запретила ей какие-либо встречи с ним.

Оглушённый этим признанием, Вольфганг мысленно видит уже, как рушится воздушное здание его юношеской любви. Но Резль, которой передаётся испуг Вольфганга, крепко берёт его под руку и увлекает в боковую кленовую аллею. Она не жалеет нежных слов, успокаивая его и уверяя, что никакие материнские запреты не заставят замолчать её сердце! Она придёт к нему на свидание при самой первой возможности!

XXIII

Летние дни приносят Вольфгангу много радости. Резль держит слово, и даже если свидания длятся иногда всего-то полчаса, влюблённым всё-таки удаётся обменяться нежными словами и рукопожатиями, а парк Мирабель хранит тайну их сердечной привязанности. Но они не полагаются только на судьбу: слишком часто расставляет она на пути людей ненужные препоны.

Как-то после полудня Наннерль подсовывает брату розового цвета конверт, обещающий пылкому влюблённому свидание в уютном крошечном парке. С пунктуальностью, подобающей кавалеру, Вольфганг ждёт в назначенном месте. И вскоре появляется Резль – в потрясающем платье, словно созданном для неё искусным художником-модельером. А как оно идёт к её стройной фигуре, золотистым волосам и свежему цвету лица! При виде Вольфганга её лицо озаряет улыбка.

Счастливая парочка усаживается на скамейку в самом конце тенистой аллеи и весело болтает о разных разностях. Когда они впервые выбрали для себя это укромное местечко, только-только распустились бутоны роз, сейчас вся природа в пышном цвету, и запахи, сладкие и пряные, пьянят их. Это место словно создано для нежных признаний.

Вольфганг начинает говорить горячо и долго, а Резль внимательно слушает, изредка перебивая его вопросами, если не совсем улавливает смысл сказанного. Темперамент распаляет Вольфганга, одна мысль сменяет другую, прежде чем он успевает договорить. У него много наболело на сердце: настоящему музыканту трудно жить в маленьком провинциальном городе, его угнетают здешние нравы, ему необходимо более широкое поле деятельности, надоела служба в придворном оркестре, а главное, он не чувствует себя свободным.

Тот пыл, с которым Вольфганг изливает перед ней свою душу, его стремление к самостоятельной жизни и творчеству производят на Резль сильнейшее впечатление. Но, разделяя желание Вольфганга поскорее обрести свободу, она чувствует, что сама может стать преградой на его пути, и робко намекает ему об этом. Нет, он нисколько с ней не согласен! Если что и удерживает его в Зальцбурге, то это она, Резль, и он не представляет себе ничего лучшего, чем идти по жизни с ней рядом.

Резль нежно прижимается к нему и шепчет:

   – О-о, поскорее наступил бы этот день!

Они говорят не только о заветном, но и о будничном, о мелочах, и тут Резль тоже есть о чём сказать. И не только о том, как её тяготит размеренная жизнь в отцовском доме, но и о маленьких интригах.

Например, о том, что чувствительный господин фон Мёлк как будто поостыл к Йозефе; во всяком случае, он пребывает в нерешительности, не зная, которой из сестёр отдать предпочтение.

   – Меня не удивит, если он в конце концов остановит свой выбор на тебе, – смеётся Вольфганг. – Мёлк влюблён во всех сразу, сердце у него всё равно что воск – при том, что он добрейший молодой человек!

Часы на башне собора пробили восьмой час. Резль торопится:

   – Боже мой! Солнце уже зашло! Представляешь, мама вернётся, а меня нет дома! Пойдём!

Обменявшись с ним быстрым поцелуем, она увлекает Вольфганга за собой. Но, о ужас, сразу за поворотом боковой аллеи их поджидает злой рок в лице двадцатидвухлетнего графа Карла Арко. Он идёт прямо им навстречу по центральной аллее – естественно, под руку с одной из актрис местного театра. О том, чтобы уклониться от встречи, нечего и думать. Граф вежливо кланяется и тонко, понимающе улыбается.

   – О Господи! – шепчет Резль, побледнев. – Теперь я пропала. Нашим встречам пришёл конец! – И опрометью бросается бежать.

Какое-то время Вольфганг колеблется: не вернуться ли, отвести графа в сторону и попросить не распространяться о встрече? Но гордость не позволяет ему этого. И он возвращается домой, негодуя на судьбу за её злонамеренные проделки.

Проходит неделя. Вольфганг не видит Резль и ничего о ней не слышит. Как-то вечером, когда он, подавленный, лежит на диване при свечах, в комнату входит Наннерль. Торопливо и отрывочно рассказывает:

   – В доме Баризани целый переполох... Ваши встречи ни для кого больше не тайна! Мамаша задала Резль так, что небу жарко... Бедное создание сгорает от стыда и все глаза проплакала... Завтра утром её в сопровождении Антонии отправляют к их богобоязненной тётушке-монахине в Июль... Пусть там замолит свои грехи и опомнится... Поделом вам за вашу неосторожность!

Брат с размаху бьёт кулаком по столу:

   – Выходит, этот лощёный щёголь, этот паршивый граф всё-таки насплетничал!

   – На сей раз нет. Бедная девочка предпочла сама во всём признаться, не дожидаясь, пока бездельник барон фон Арко её выдаст.

   – О, Зальцбург! Гнездо бесчестных сплетников! И в этом адском котле мне свариться заживо!

   – А ну, не выходи из себя, Вольферль, и не проклинай родной город! – предостерегает Наннерль.

Но чего стоят любые уговоры! Брат вне себя от злости и бессилия. Впервые в жизни он ощущает в своей душе боль, которую не снимешь ни увещеваниями, ни утешениями.

XXIV

Весенним вечером 1775 года музыкальный салон маленького замка графов фон Шлик в Линце ярко освещён множеством свечей. Завтра графу исполняется шестьдесят лет, и это событие будет торжественно отмечено. Общество собралось небольшое, всего девять человек. Помимо хозяина дома, который после поездки на лечение в Италию словно заново родился, деятельной и как всегда оживлённой хозяйки дома, присутствуют их дети, ротмистр Франц Христиан, внушительного вида кавалер, его супруга Леонтина, редкой красоты брюнетка с мерцающими серо-зелёными глазами, графиня Аделаида фон Шлик, поразительно похожая на свою мать, со своим мужем, пожилым и чопорным гофмейстером герцога Лихтенштейнского графом Фердинандом фон Лаудоном. Здесь же граф Херберштайн, обаятельная графиня ван Эйк и барон фон Вальдштеттен.

По этому случаю графиня Аврора устраивает небольшой домашний концерт, программа которого состоит исключительно из произведений Моцарта: списки с нот привёз с собой Вальдштеттен.

Для вступления оркестр линцских музыкантов исполняет итальянский струнный квартет. А потом графиня Аврора с Вальдштеттеном играют раннюю сонату Вольфганга для скрипки и клавира, брат с сестрой поют восхитительный дуэт из «Бастьена и Бастьенны», а в финале снова звучит скрипичный квартет. После концерта, который растрогал хозяина дома, речь, естественно, заходит о композиторе.

   – Вы, милый Вальдштеттен, имели радость полтора года назад провести несколько недель в его обществе. Какое он на вас произвёл впечатление? – спрашивает графиня Аврора.

   – Да, я часто встречался с ним, – отвечает барон. – Моцарт приехал в Вену отнюдь не в приподнятом настроении. Чувствовалось, что внутренне он встревожен. Ещё несколько лет назад он, мальчик, смело смотрел в будущее и никакие неприятности не могли вывести его из равновесия, а сегодня, став юношей, превращается в скептика. Об этом, во всяком случае, можно судить по его взволнованной речи, беспокойству и нервозности; от солнечной безмятежности не осталось и следа.

Что касается творчества, то никаких причин для тревоги у Вольфганга быть не должно. Неожиданный успех первых опер, поражающая воображение плодовитость – сколько симфоний написано, сколько струнных квартетов! – а также несомненное признание его достижений корифеями старой и новой школ Гассе и Йозефом Гайдном, и особенно последним, к которому Моцарт испытывает нескрываемое почтение, на что тот отвечает искренней дружбой, – всё это, вместе взятое, может только радовать, но уж никак не огорчать.

Выходит, причины дурного расположения духа следует искать в ином. Думаю, не ошибусь, если скажу, что они в условиях жизни в Зальцбурге, в строгости архиепископа, в неудовлетворённости своей теперешней деятельностью, в желании обрести свободу.

Леопольд Моцарт эти причины ощущает всем своим естеством, он опасается, что гений сына угаснет, загнанный в узкие рамки повседневности, и по-своему трогательно старается помочь сыну. Мне он признался, что обращался к эрцгерцогам Фердинанду и Леопольду в Милане и Флоренции с просьбой предоставить место Вольфгангу – но ничего не добился.

– Я могу добавить кое-что по поводу этого фиаско, – подтверждает слова барона графиня Ангелика ван Эйк. – Может быть, вам неизвестно, что граф Фирмиан очень настоятельно рекомендовал эрцгерцогу дать Вольфгангу придворную службу в Милане. Как он писал мне, сам эрцгерцог и особенно его юная супруга весьма склонялись к этому, однако полученное из Вены послание не позволило их желаниям осуществиться. Граф Фирмиан, которому эрцгерцог показал письмо своей матери, императрицы Марии Терезии, списал его для моего отца.

Она достаёт из ридикюля небольшой конверт и читает письмо вслух:

   – «Вы просите у меня взять в услужение молодого зальцбуржца. Не пойму, зачем это Вам, так как не думаю, чтобы Вы нуждались в композиторе и других ненужных людях. Если это всё же доставит Вам удовольствие, не стану Вас удерживать. Говорю это к тому, чтобы Вы не обременяли себя людьми бесполезными и никогда не давали такого сорта людям звания Вашего служащего. Служба обесценивается, когда люди рыщут по всему свету, как нищие; кроме того, у него большая семья».

Все подавленно молчат. Вальдштеттен первым овладевает собой:

   – Теперь многое становится понятным. Одно лишь до меня не доходит: почему её величество, столь немилостиво отозвавшаяся о Моцартах, к которым до того благоволила, по их возвращении в Вену приняла их тепло и обласкала.

   – Вы, дорогой барон, забываете, что у коронованных особ семейная дипломатия и предписанная этикетом внешняя благожелательность – вещи несопоставимые, – замечает граф Шлик.

   – Однако называть Моцартов рыщущими по свету нищими, на мой взгляд, не совсем уместно, – возмущается графиня Аврора. – А заключительный пассаж письма? Четыре человека – разве это большая семья?

   – Ты, моя милая, придаёшь сиюминутному настроению матери-императрицы чересчур большое значение. Масштабом истины и справедливости её слова не измеришь, – урезонивает её супруг.

   – Не исключено, что до императрицы дошли некоторые слухи из Зальцбурга, – добавляет графиня Ангелика, – Когда осенью прошлого года курфюрст Максимилиан заказал молодому Моцарту оперу, архиепископ вообще не хотел давать ему отпуск. «Следует раз и навсегда положить конец этой погоне за подаяниями при дворах», – сказал он моему отцу, и только когда отец заметил, что подобный отказ не будет правильно истолкован в Мюнхене, он в конце концов уступил.

   – Вы поймёте, с каким нетерпением и любопытством я ожидал премьеры оперы. Она состоялась тринадцатого января в присутствии всего двора. Ну, что сказать: такие громкие рукоплескания и возгласы «виват!» мне редко доводилось слышать. Все арии повторялись на бис. Курфюрст был на седьмом небе. После представления он сказал мне с присущей баварцам простецкостью: «Силы небесные, вот утешил так утешил, я о таком и не мечтал. Я этого мальчишку всегда считал особенным творением доброго Отца нашего, но что в нём скрывается такой... такой титан, да!., и... и мастер на все руки – нет, я просто ума не приложу!..»

Оценка курфюрста вызывает улыбки присутствующих.

   – Она, наверное, и впрямь хороша, – вступает в беседу Вальдштеттен. – По крайней мере, вот что я прочёл о ней в «Немецкой хронике» Даниэля Шубарта: «Если Моцарт не взращённое в парнике растение, то он непременно станет одним из крупнейших композиторов всех времён».

   – Да, мне лично музыка «Притворной пастушки» очень понравилась, – добавляет графиня Ангелика. – Сюжет оперы, правда, незатейлив: событий разных много, но когда неловкие шутки и проказы соседствуют с трогательной наивностью, эта смесь неудобоварима. Не найди Моцарт блистательных ходов, не о чем было бы говорить.

Графиня Ангелика рассказывает, что она на несколько дней пригласила Моцартов – Наннерль тоже приехала из Зальцбурга на премьеру – погостить в своём имении. И там, беседуя с бывшим вундеркиндом, тоже заметила его подавленность и плохо скрываемое раздражение. Причина меланхолии Вольфганга – дела сердечные, доверительно объяснила ей Наннерль. Родители девушки, не пожелавшие, чтобы их дочь разделила непростую судьбу музыканта, грубо вмешались в жизнь юных влюблённых. Лишённые возможности встречаться, Вольфганг и Реэль мучились и медленно сгорали на костре любви.

   – Опять, значит, проделки бога Амура! Ещё один вариант сказки о королевских детях, которым никак не дают встретиться, – откликается граф Херберштайн.

   – Твой рассказ, Ангелика, задевает меня за живое, – тихо произносит графиня Аврора. – Душа у Вольфганга Моцарта легкоранимая, и, боюсь, потрясения и переживания такой силы не только угнетают Вольфганга, но и способны разрушительным образом отразиться на его искусстве.

   – Позволю себе возразить, – говорит Вальдштеттен. – Несчастная любовь в большинстве случаев только углубляет творчество художников. И примеров тому не счесть.

   – А я согласна с моей подругой, – возражает графиня Ангелика. – В данном случае происки Амура действительно опасны. Совсем недавно я прочла вышедший прошлой осенью роман анонимного автора[80]80
  Первое издание «Страданий молодого Вертера» вышло без фамилии автора.


[Закрыть]. Это скорее исповедь в форме писем и дневниковых записей, чем последовательное повествование. Но какой язык, какое кипение страстей! И какой трагический исход! Я была глубоко потрясена.

   – Вы говорите о «Страданиях молодого Вертера», госпожа графиня?

   – Да, именно о нём, милая Аделаида.

   – Замечательный роман! – восторгается та. – Я прочла его в один присест. Не выпускала книги из рук, пока не перевернула последнюю страницу.

Упоминание о романе заставляет графиню Ангелику заметить, что, как у героя Вертера, у Моцарта тоже сверхчувствительная нервная система – вот почему переживаемая им депрессия столь опасна. Вальдштеттен возражает ей: по его мнению, Вольфганг, скорее всего, стал жертвой эпидемии меланхолии, которой заражена современная молодёжь между семнадцатью и двадцатью пятью годами. Однако с героем романа у него нет ничего общего. Более того, он преодолеет свой кризис, как автор «Вертера» пережил свой. И подобно тому, как средством освобождения для одного стал язык литературы, для другого им станет язык музыки...

Собравшиеся возвращаются к обсуждению романа, и выясняется, что молодёжь, представленная здесь двумя замужними дамами, сочувственно и темпераментно высказывается в пользу нового мировоззрения, а старшее поколение не упорствует, но твёрдо и влюблённо отстаивает прежние взгляды, вошедшие им в плоть и кровь, равно как и укоренившиеся в них идеалы. А барон Вальдштеттен играет роль мудрого третейского судьи, который принимает всё новое и готов проложить мост между угасающим вчерашним днём и занимающимся завтрашним.

Оживлённый обмен мнениями продолжается, когда каноник собора и граф Шлик выходят на террасу и, прислонясь к балюстраде, смотрят на тёмный парк и как раз восходящий над ним месяц. И тут соловей, гордый владетель кустов сирени, растущих у пруда, по гладкой поверхности которого побежала сейчас серебряная дорожка, начинает распевать свои ночные серенады, словно только и дожидался появления двух пожилых господ. Молча внимают они оба его торжествующим переливам и призывам, то нежным, то страстным. Несколько погодя каноник говорит:

   – Счастливая природа! Она знает только смену времён года, а изнуряющая борьба мировоззрений, порождаемых человеческим духом, ей незнакома. В выражении своих чувств природа постоянна, сколько тысячелетий ни прошло бы.

   – Разве не в борьбе состоит прогресс человечества?

   – Вы находите, что человечество прогрессирует? Конечно, если иметь в виду внешние обстоятельства жизни, я согласен. Жилища у нас просторные, мы пользуемся всеми удобствами и предметами роскоши, у нас есть библиотеки, картинные галереи и музыкальные салоны, нам подают изысканные яства, мы посещаем театральные представления и концерты, путешествуем куда чаще и передвигаемся быстрее, чем сто лет назад, однако позволить себе это может лишь ничтожное меньшинство живущих. А где так называемый прогресс того, что у нас принято называть культурой, если следующее за нами поколение отвергает те достижения, которыми мы гордились, как устаревшие и несовременные?

– Нет, дорогой друг, несмотря на все высокие фразы о правах человека и о гуманности, которые произносят наши просветители, никакого прогресса человечества я не вижу. Старый скептик Вольтер прав, говоря: «Во все века люди остаются одинаковыми». А кто поручится, что то, чем мы гордимся, считаем прекрасным и незыблемым, в один далеко не прекрасный день не будет сочтено низким, подлым и отвратительным, что такие имена, как Софокл, Гомер, Данте, Микеланджело, Бах, Гендель и... да, и Моцарт! – и их произведения не будут низвергнуты в прах и растоптаны? Что, если через два-три столетия, а может быть, и раньше орды варваров навалятся на старую, гордую своим прошлым Европу, разрушат соборы, сожгут замки, превратят города в руины? Тогда конец всему, и те, кто выживет, будут стенать у развалин разгромленного мира, как в древности вопили евреи у водных каналов Вавилона. Соловьи же будут беззаботно и страстно изливаться в кустах сирени, словно ничего не случилось.