Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

III

Супруги Моцарты приезжают в Вену очень довольные поездкой. И с полным правом! Визит в Прагу оправдался во всех отношениях. Но одно обстоятельство омрачает хорошее настроение Моцарта. Через несколько дней после возвращения их навещают друзья с Британских островов – О’Келли, Эттвуд и Сторэйс, чтобы попрощаться. Он даёт им напутствия, житейские и музыкальные, на дорогу, просит передать самые тёплые пожелания старику отцу, которого они собираются навестить в Зальцбурге на обратном пути.

   – Когда мы будем иметь радость встретить вас в Лондоне, маэстро? – спрашивает Эттвуд, будущий органист, светловолосый, краснощёкий молодой человек, от которого так и брызжет энергией.

Моцарт некоторое время смотрит прямо перед собой в пространство.

   – Вот именно, когда?.. Пока я ничего определённого сказать не могу. Для начала примусь за заказанную мне оперу. Может быть, поздней осенью, а может быть, в начале зимы. Ты, Томас, постарайся без спешки всё подготовить к моему приезду. Это единственное, о чём я тебя прошу.

   – Не сомневайтесь, сделаю всё, что в моих силах, – говорит Эттвуд.

   – В этом я не сомневаюсь, мой дорогой мальчик. А вы, моя обаятельная Сюзанна, – обращается он к Нэнси Сторэйс, – постарайтесь, чтобы мой «Фигаро» стал в Англии не «редкостным», а «исключительным» делом.

   – Если бы вы знали, маэстро, как я этого хочу! Сюзанна – моя самая любимая роль.

   – Благодарю, благодарю. А ты, мой милый Майкл, что хотел бы услышать от меня на прощанье?

   – Что вы меня любите, маэстро, – отвечает О’Келли.

   – Можешь в этом нисколько не сомневаться, люблю и ценю. – Моцарт обнимает его и целует в лоб. – Счастливого пути!

Несколько дней Моцарт решительно не в духе. Расставание с О’Келли не проходит для него бесследно, потому что никто в Вене не относился к нему с такой трогательно-наивной нежностью и привязанностью, одному ему он изливал свою душу без остатка. Но потом собирается с духом и отправляется к Да Понте. Тот сидит за письменным столом перед горой исписанной бумаги.

   – Закопались в работе, почтеннейший Да Понте? – шутливо приветствует его Моцарт.

   – Ах, от вас, композиторов, разве доброе слово услышишь? Завалили меня заказами и предложениями. Все хотят, чтобы я обработал какой-то текст, да поживей, да повеселей! Волшебник я, что ли? Надеюсь, вы ко мне не по делу?

   – Не угадали! Именно по делу, и весьма срочному.

   – Бог мой, только этого недоставало.

   – Не притворяйтесь! Вы, если захотите, всё сделаете в лучшем виде. Я взываю к вашей гениальности и чувству дружбы ко мне. Не родился ещё, кроме вас, другой поэт под солнцем, способный написать то, что нужно мне. Вы обладаете тем, чего нет у других стихотворцев: вы чувствуете язык музыки.

Моцарт начинает с рассказа об успехе «Фигаро» в Праге; зная, как его соавтор падок до лести, подчёркивает, что, по совести говоря, этот триумф следует разделить на двоих.

Да Понте внимательно слушает его, но вынужден заметить, что за недостатком времени не в силах выполнить его просьбу, потому что сейчас у него в работе два либретто, одно для Сальери, другое для Мартина.

Моцарт так опечален его отказом, что белеет как мел. Да Понте тоже становится не по себе. Он очень ценит этого композитора, который без устали черпает из невидимого источника своей души мелодии поразительной красоты и мощи, он ставит Моцарта гораздо выше всех его современников. Поэтому он идёт на попятную:

   – Видите ли, драгоценнейший друг, подыскать сюжет, который вас вполне устроит, трудно. Очень трудно!.. «Свадьба Фигаро» оказалась счастливой находкой. А так... Есть у вас что-нибудь на примете?

   – Я уже говорил вам: в поэзии я не разбираюсь. И вполне полагаюсь на ваш вкус. Я предпочёл бы сюжет вроде вашего «Древа Дианы», чтобы на первом плане была не просто любовь, а любовь демонической силы!

Это предложение заставляет Да Понте глубоко задуматься; похоже, ему на ум пришла какая-то мысль.

– Хорошо, я подумаю. Но мне нужно время. Больше я вам сейчас обещать не могу.

Моцарт возвращается домой. Он почти в отчаянии. Последние слова Да Понте он принимает за вежливый отказ и с грустью признается жене, что человек он потерянный, потому что итальянец никакого либретто ему не напишет. Констанца утешает его, уговаривает набраться терпения, может быть, дело ещё сладится; а всё-таки не помешало бы, как бы невзначай продолжает она, – и здесь Констанца впервые обнаруживает зачатки бережливости, – было бы неплохо сократить расходы на хозяйство, уволить Йозефа и Штеффи, а также подыскать квартиру подешевле.

Несколько дней проходят как в тумане – от Да Понте ни ответа, ни привета. В эти дни душевного уныния Моцарт много времени проводит в семье университетского профессора Йозефа Франца фон Жакена, директора ботанического сада, учёного с большим именем. Он уже в годах, музыку любит до самозабвения, а к гениальному композитору прикипел душой, когда тот был ещё вундеркиндом. Впоследствии он пригласил его в качестве музыкального наставника младших детей.

Для семнадцатилетней Франциски, из которой благодаря ему выработалась впоследствии хорошая пианистка, Моцарт во время партии в кегли написал «Кегельное трио» для клавира, скрипки и альта, которое впервые исполнялось в доме Жакенов во время благотворительного концерта. А девятнадцатилетнего Готтфрида он обучает пению и посвящает ему прелестный терцет.

Моцарт испытывает самые добрые чувства к этому порывистому юноше, сердце которого готово воспламениться, как только подует ветер любви. Как он напоминает ему самого себя в таком же возрасте, когда он с горячностью откликается на любой призыв Амура. Ему нравится выступать в роли исповедника, которому молодой повеса признается в своих увлечениях. Надев маску моралиста, он мягко укоряет Готтфрида, взывая к его совести.

Ранним утром весеннего дня он подходит к калитке дома Жакенов в ботаническом саду и насвистывает мотив из терцета. Во втором этаже открывается левое оконце, в нём заспанное лицо Готтфрида.

   – Дорогой маэстро!.. В такую рань... когда всё вокруг спит!..

   – Не всё и не все! Не слышите разве, как щебечет птичий оркестр? Что, ночное рандеву слишком затянулось, а? Спускайтесь вниз, проказник, я устрою вам головомойку!

   – Я ещё не одет...

   – Не беда. Выходите в чём есть. Даже в чём мать родила! Я не обижусь.

Не проходит и минуты, как Готтфрид подбегает к нему в шлафроке нараспашку. Горячо пожимая Моцарту руку, он тянет его за собой, уговаривая позавтракать вместе.

   – Нет, нет, – отказывается Моцарт, – все вы сони, за исключением вашего батюшки, который давно уже колдует над своими альпийскими травами. Я, видите ли, подыскиваю для нас новую квартиру. И нашёл неподалёку отсюда, совсем рядом с церковью августинцев, очень милый домик с садом. Как он мне нравится! Чего я не могу сказать о хозяине, брюзгливом старикашке...

   – О-о, вот это здорово! – радуется Готтфрид. – Значит, мы будем иметь удовольствие видеть вас летом почаще, дорогой маэстро!

   – Ну, заранее ничего обещать не могу. Летом у меня будет работы выше головы. Эти, так сказать, вторая новость, которой мне не терпится поделиться с вами. Вчера вечером – да, да, навострите уши, Готтфрид! – ко мне зашёл Да Понте и предложил сюжет новой оперы. Это такой сюжет – хотите верьте, хотите нет, – что у меня даже во рту пересохло. Сюжет, от которого – как бы это поточнее выразиться? – задрожали все потайные струны моей души...

   – И о чём же он?..

   – Строго говоря, это тайна. Но я-то знаю, что в этом отношении на Да Понте положиться нельзя и пол-Вены знает уже о нашем замысле, скажу вам: речь пойдёт об авантюрах нечестивого сердцееда дона Джованни.

   – Какая прекрасная мысль! Вот это будет опера по мне!

   – Охотно верю, вы сами крошечное подобие этого исчадья ада. Дамский угодник!

Готтфрид умоляет маэстро обсудить животрепещущую тему за кофе, однако Моцарт отказывается, оправдываясь тем, что дома его поджидает новый ученик. И на вопрос, кто этот новый ученик, слышит в ответ:

   – Он приехал из Бонна, ему шестнадцать лет. А зовут его Людвиг ван Бетховен. Занятный паренёк, для своего возраста очень вдумчивый и серьёзный. У него было рекомендательное письмо ко мне от графа Вальдштеттена. Тот просит, чтобы я выпестовал из него верного служителя культа Госпожи Музыки. Что ж, в игре на клавире ему многому предстоит у меня поучиться. Но когда задаёшь ему фантазию на свободную тему, он играет как зрелый мастер. Так что поймите меня, любезнейший друг: обязанности учителя промедления не признают!

IV

В последнее время Констанца часто хворает. Моцарт этим очень озабочен и просит своего друга Баризани, с которым давно побратался и перешёл на «ты», проконсультировать жену. Внимательно обследовав её, доктор никаких серьёзных заболеваний не обнаруживает, а находит общую слабость организма и рекомендует различные укрепляющие средства. Оставшись с Моцартом наедине, Баризани как бы вскользь замечает, что его, Вольфганга, состояние внушает ему гораздо большее беспокойство: он постоянно подавлен, угнетён, чего прежде не было. Моцарт долго отнекивается, а потом неожиданно признается: – Ты прав. Есть много причин тому, что я впадаю в уныние. И самая главная из них – всё, написанное мной, развеивается. Как пыль по ветру. Мои вещи ставят и исполняют, мне аплодируют, устраивают приёмы в мою честь, но после десяти – пятнадцати постановок оперы и двух-трёх исполнений концертов и симфоний они все погребены в забвении. Я постоянно вынужден создавать новые и новые вещи, чтобы люди знали, что я ещё жив. О Баризани, это наносит мне такие раны, от которых моя душа медленно истекает кровью.

В порыве откровения Моцарт жалуется другу, что из пятисот примерно сочинённых им произведений напечатана едва ли десятая их часть. Для музыкальных издателей его имя ничего не значит. А остальные его вещи осуждены желтеть и пылиться в архивах учеников и друзей. Из уважения к нему они будут сохранять эти ноты, пока сами живы. Единственный человек, который бережёт всё, созданное им, как зеницу ока, – это его отец. Но увы, увы! Из последних, дошедших до него из Зальцбурга сведений следует, что часы жизни отца сочтены.

Когда он произносит эти слова, Баризани видит слёзы на глазах друга. Врач старается утешить Моцарта, говоря, что в подобных случаях смерть лишь естественный и достойный исход полной смысла жизни, а он, его друг Вольфганг, не достигший пока даже пика зрелых лет и обладающий таким мощным источником созидательного творчества, не должен, не имеет права предаваться тягостным размышлениям о смерти. Моцарт, опустив глаза, отвечает ему:

– Не думай, что я страшусь смерти. Я с ней давно подружился, я нахожу в ней ключ к счастливому обретению покоя души, которому чужды все превратности жизни. Я никогда не засыпаю, не подумав о том, что, возможно, несмотря на мои молодые годы, завтра не проснусь. Тем не менее никто не укорит меня в том, что в обращении с другими людьми я веду себя как невыносимый мизантроп. Положим, сегодня ты застал меня в плохом настроении. Но посуди сам: я тревожусь о Штанцерль и, не будь тебя, Бог знает что подумал бы; тяжёлая весть из Зальцбурга, не говоря о многом другом. Не забывай также, что я совсем недавно расстался с учеником. Он объявился у меня совершенно неожиданно, и вот его у меня больше нет.

   – Что, оказался из нерадивых?

   – Наоборот, он был самым одарённым из всех. Это я понял после третьего урока с ним. Он вынужден был вернуться в Бонн, куда его позвала смерть матери. Но поверь мне – этот замкнутый, никогда не улыбающийся волевой юноша непременно заставит мир говорить о себе. Он расстался со мной с искренним сожалением. Запомни на будущее его имя: Людвиг ван Бетховен.

Баризани собирается уходить. Он к своим обязанностям врача относится педантично, состояние здоровья пациентов для него главное. А сейчас он и без того засиделся у друга. Но Моцарт удерживает его:

   – Сегодня я не отпущу тебя, пока ты не оставишь запись в моей книжке для почётных гостей.

   – Непременно сегодня?

   – Если ты меня любишь – да. А то опять забудем...

Он приносит книгу в кожаном переплёте и кладёт на стол перед другом. Баризани берёт её в руки, листает и останавливается на последней записи, сделанной три дня назад: «Гения чистого, истинного, но бессердечного не бывает в природе. Ибо не только высокий разум, не только сила воображения, ни то и другое вместе гения не дадут. Любовь, любовь – вот душа гения!»

   – Не так уж он не прав, наш юный Жакен, – говорит Баризани. – Для двадцатилетнего человека это мысль, достойная уважения.

Обмакнув гусиное перо в чернила, он пишет:

 
«Ты с таким совершенством владеешь игрой на клавире,
Что вызвал чувство почтения и поклонения у британца,
Который сам вызывает всеобщий восторг;
Твоё высокое искусство Вызвало зависть итальянца,
Который преследует тебя где и как может;
Как композитору тебе нет равных,
Кроме Баха и Йозефа Гайдна,
И этим ты давно заслужил право на счастье.
А всё-таки не забывай своего друга,
Который с превеликой радостью и гордостью
Везде, где бы он ни был,
Будет вспоминать, что дважды ему было суждено помочь тебе,
Что он сохранил тебя для мира радостных чувств,
Но ещё больше он будет гордиться тем,
Что ты был его другом, как и он.
Твой друг Зигмунд Баризани».
 

– К философии этот экспромт никакого отношения не имеет, – добавляет он, возвращая книгу Моцарту, – это всего лишь признание сердца. А теперь давай прощаться, мой милый Амадео. Относись к жизни проще, пусть все её тяготы будут тебе по плечу. Не задумывайся ты о них с такой остротой и безнадёжностью! Садись и пиши свою оперу. Если у тебя выйдет второе такое чудо, как «Фигаро», все сомнения развеются сами, как дьявольское наваждение!

V

Да, опера – сейчас это та задача, которой Моцарт посвящает себя целиком. Когда в саду, посреди которого стоит домик Моцарта «У деревенской дороги», расцветает сирень, Да Понте приносит первые сцены своего либретто, композитор читает рукопись в его присутствии, он просто проглатывает текст, и по выражению лица Моцарта поэт видит, насколько он им увлечён. «Какое грандиозное вступление!» – думает Моцарт. Этот надутый слуга Лепорелло, не знающий покоя ни днём, ни ночью, потому что авантюры его господина не позволяют ему перевести дух; эта мимолётная, как исчезновение ночного привидения, короткая стычка между скрывающимся под маской жениха совратителем, спасающимся затем бегством, и его гордой обманутой жертвой; а потом ещё вмешательство уязвлённого в своей отцовской гордости отца, обнажающего шпагу и гибнущего в поединке, – разве можно представить себе завязку драмы более волнующую?

Моцарту известен литературный источник, послуживший основой для либретто Да Понте: трагедия испанского монаха Тирсо де Молины[91]91
  Тирсо де Молина (наст, имя Габриель Тельес, (1571—1648) – испанский драматург, монах. В комедии «Севильский обольститель» (1630) впервые в мировой литературе создал образ Дон-Жуана.


[Закрыть] «Совратитель из Севильи, или Каменный гость». Поэт приносил её для прочтения. Но он не узнает пьесу. Вся пространная экспозиция убрана рукой искушённого в музыкальных представлениях либреттиста. Зритель сразу, без лишних затей знакомится с главными героями и их привычками.

Моцарт рассыпается в похвалах и комплиментах, а Да Понте, гордый тем, что сумел услужить сразу трём композиторам, хвастливо объявляет ему: утром его обнимал и целовал Мартин, для которого он разработал сюжеты Петрарки, вечером он, вдохновлённый Торквато Тассо, закончил либретто для Сальери[92]92
  ...вдохновлённый Торквато Тассо, закончил либретто для Сальери... – По поэме итальянского поэта Торквато Тассо (1544—1595) «Освобождённый Иерусалим» было написано либретто оперы Сальери «Армида».


[Закрыть], а ночью, восхищенный «Адом» Данте, написал вот эти самые сцены «Дона Джованни». Криво улыбнувшись, он добавляет, что, живи герой де Молины раньше великого автора «Божественной комедии», тот наверняка поместил бы его в восьмой круг ада.

На вопрос Моцарта, когда же он, вообще говоря, спит, Да Понте отвечает:

   – В свободное от всего этого время... днём!

А потом ещё добавляет, что пишет это либретто в самом приятном обществе: у него поселилась юная дама, искушённая в тонкостях любви, как Тайс[93]93
  Тайс – Тайс Афинская – знаменитая афинская гетера, участвовавшая в походах Александра Македонского.


[Закрыть]. Коротать с ней время одно удовольствие! А если под рукой отличнейшее токайское и севильский табак, то о чём ещё можно мечтать?

   – Тогда остаётся пожелать, чтобы токайское и табак у вас никогда не переводились, а ваша прелестная муза оставалась вам верна, – замечает Моцарт.

Сотрудничество между автором текста и композитором проистекает столь же плодотворно, как при работе над «Фигаро». С той лишь существенной разницей, что она прерывается горестными для Моцарта обстоятельствами. Весть о смерти отца надолго омрачает его душу. Все былые противоречия и размолвки блекнут и отлетают прочь. Леопольд Моцарт предстаёт перед Вольфгангом Амадеем лишённым всех теней и шероховатостей своего характера, это светлый облик воспитателя и друга, постоянно заботящегося о благе и творческом преуспевании сына.

Эти дни траура и тихой печали по ушедшему из жизни чисто случайно совпадают с первой крупной ссорой с новым домохозяином, который настаивает на неукоснительной уплате денег за наем, грозит наложить арест на имущество или вышвырнуть Моцартов на улицу. Никакого разговора об отсрочке платежа не может быть! Лишь когда муж Наннерль присылает тысячу гульденов из отцовского наследства, ему удаётся успокоить разбушевавшегося хозяина и заплатить самые срочные долги. Во время этих денежных затруднений он сочиняет «Маленькую ночную музыку», восхитительную серенаду, в которой богатство мелодий подчёркивается волшебной лёгкостью звучания.

А вот работа над оперой продвигается медленно. Он нервничает из-за этого: лето на исходе, и, значит, близится срок сдачи партитуры. И снова ему на помощь приходят друзья из Праги. Супруги Душеки приглашают Моцарта с женой и сыном погостить у них в имении Бертрамка, где он мог бы закончить оперу. Здесь, на уединённой вилле, окружённой роскошной природой отцветающей осени, ему никто мешать не будет. Это письмо из Праги показалось Моцарту чем-то вроде небесного знамения. Но прежде чем они уезжают, Моцарта настигает ещё один удар: после недолгой болезни смерть уносит его врача и друга Зигмунда Баризани. Потрясённый кончиной, он в день похорон перечитывает запись, которую в книге для почётных гостей всего четыре с половиной месяца назад сделал его рассудительный советчик и добросердечный утешитель. А потом пишет прямо под ней:

«Нынче, 2 сентября сего года, я был глубоко несчастлив, совершенно неожиданно потеряв моего любимого, моего лучшего друга и спасителя моей жизни. Ему хорошо!

Но нам, – всем тем, кто близко его знал, – нам никогда больше не будет хорошо, пока нам не посчастливится встретиться с ним в лучшем мире, чтобы никогда больше не расставаться.

Моцарт».

VI

Моцартов часто принимали и радушно и тепло, но по-настоящему они впервые чувствуют себя как дома у Душеков. Правда, сыночка своего они не привозят, за ним присматривает мамаша Вебер. Сначала они поселяются в гостинице «У трёх львов», что у Зернового рынка, номер в которой для них снял директор театра Бондини. Но прелестный дом Душеков в Бертрамке, в идиллической местности совсем недалеко от Праги, обладает для Моцарта куда большей притягательной силой, нежели городская «квартира». Дом посреди сада, тишина и уют, никаких отвлекающих моментов – всё располагает к сосредоточенному творчеству. Композитор рад этому «приюту уединения» как ребёнок, особенно хорошо работается там действительно в полном одиночестве. Его часто видят прогуливающимся по саду и разглядывающим клумбы с астрами и флоксами; потом он присаживается на скамейку, достаёт из папки нотную бумагу и делает наброски. Или устраивается поудобнее в кресле, стоящем на засыпанной жёлтыми листьями веранде, думает или записывает свои мысли, а то обращает свой взор в сторону заходящего за горы солнца. А иногда уходит в обставленный с утончённым вкусом маленький музыкальный салон, где в час предвечерней прохлады весело потрескивает огонь в камине и где он, сидя за клавиром, проверяет на слух написанное утром и днём. Мелодии, улетающие через окно в засыпающий сад, превращают его в уголок таинственного зачарованного царства. Случайный прохожий обязательно подойдёт к калитке и обязательно прислушается к мелодии – то жалобно-зовущей, то страстно-возмущённой, и ощущение у него при этом такое, будто кому-то стали известны и понятны его собственные сомнения.

Моцарт привёз с собой в Прагу только часть, хотя и весьма значительную, своей оперы. Большая часть либретто положена на музыку ещё в Вене: и драматическая интродукция, и встреча Дон-Жуана с бывшей жертвой своих домогательств Эльвирой, и комичная «ария со списком», в которой Лепорелло перечисляет завоевания своего хозяина – это один из самых лакомых кусков оперы! – и ухаживания Дон-Жуана за деревенской красоткой Церлиной в галантном, чувственном дуэте «La ci darem la шепо» – «Ручку мне дай, красотка», и пролог к блестящему празднеству в замке – всё это уже написано. Но пропущен целый ряд важных номеров. Моцарт вообще не был педантичен. Не писал одну арию за другой, следуя либретто слепо, эпизод за эпизодом. Будучи ярко выраженным человеком настроения, он хватается то за одну сцену, то за другую – как того душа пожелает! – и придаёт ей законченный музыкальный образ.

Бог Амур, этот шельмец, который своими прихотливыми выходками творит столько бед среди людей, на сей раз, к чести его будет сказано, имеет большие заслуги перед искусством: опытнейший режиссёр, он отдаёт роль музы композитора Бабетточке, дочери управляющего Бертрамки, и что самое главное! – писаной красавице! Она проста и естественна в обращении, свои обязанности по дому она знает назубок и выполняет их с удовольствием, чтобы гость не испытывал недостатка ни в чём. В её отношении к знаменитому автору «Фигаро» нет ни капли подобострастия, скорее она выступает в роли его равноправного товарища.

Соблюдая кодекс благопристойности, они заигрывают друг с другом, иногда обнимаются и обмениваются поцелуями – но не больше.

Однажды вечером, когда месяц, их надёжное доверенное лицо, пронизывает своими волшебными лучами ветви старых почтенных деревьев и освещает посыпанные гравием дорожки, она даже назначает свидание в розарии композитору, которому, при всём его опьянении творчеством, как глоток свежего воздуха нужно живое человеческое участие.

Моцарт торопится на свидание с юношеским пылом. Сладкий привкус желания и возбуждения смущает его, и после того как милая плутовка, подарив ему немало горячих поцелуев, под конец всё-таки выскальзывает из его объятий и запирается в своей комнатке, он зовёт Моцарта к письменному столу, заставляет работать, творить. И в этом состоянии невольного возбуждения из-под его пера выходит романс романсов всех времён «Deh vieni alia finestra, о mio tesoro» («Подойди, любимая, к окну...»).

Мало этого! Вслед за ним возникает сцена переполоха, вызванная появлением жениха Церлины Мазетто и деревенских парней, которые хотят наказать соблазнителя, но добиваются обратного: хозяин замка, переодевшись в Лепорелло, основательно поколачивает болвана Мазетто. И Церлина, ищущая жениха с фонарём в руке, к своему удивлению, обнаруживает его, раненного, лежащим на земле.

Но и тут перо Моцарта не останавливается. Его так и подмывает воплотить средствами музыки лукавые, исполненные скрытой чувственности стихи, в которых Церлина, обманутая в своём ожидании первой брачной ночи, будит и утешает своего Мазетто. С гениальной интуицией он воссоздаёт любовное воркование и учащённое сердцебиение:

 
Vedvai, carmo, se sei buonino
che bel rimiedio ti voglio dar...
(Я знаю средство, которое тебе, дорогой,
Принесёт излечение, если будешь скромен...)
 

Когда эта простая лирическая ария тщательно разработана и готовы партии отдельных инструментов, как бы переброшен мостик к написанному ещё в Вене сложнейшему секстету. Это на редкость цельный сплав комического с трагическим, здесь как бы распутываются нити маскарада и на первый план выдвигается обманутый Лепорелло, на которого обрушивается злость всех оскорблённых в своих чувствах мужчин и женщин, в то время как настоящий совратитель и обманщик остаётся в тени!

Тут Моцарт, к своему удивлению, замечает, что на дворе давно день. Он долго любуется деревьями в саду, ветви и листья которых потяжелели от утренней росы. Потом встаёт, потягивается и позёвывает, потихоньку поднимается в свою спальню, где он, полураздетый, валится на постель и забывается в глубоком сне.

Проходит несколько часов. Моцарт просыпается. До него доносится снизу звук голосов. Он не спит, но и не бодрствует, и всё-таки к мечте он ближе, чем к действительности. Но тут раздаются серебристые звуки спинета, и сразу вслед за этим вступает высокий и сильный женский голос. Моцарт, широко открыв глаза от удивления, прислушивается. Сомнений нет – это ария Церлины «Я знаю средство, которое тебе, дорогой...». Он мигом вскакивает с постели и распахивает окно. Конечно, это пела Йозефа Душек, а кто же ещё?! Никогда Вольфганг Амадей не совершал утреннего туалета быстрее и поверхностнее, чем сейчас. Ещё не отзвучали последние такты арии, как он уже стоит у неё за спиной и громко хлопает в ладоши: «Бис! Бис!» Она поворачивается к нему и говорит:

   – Ага, значит, мы всё же стащили нашего соню с перины! Из объятий Морфея его можно вырвать только с помощью им собственноручно написанной музыки.

   – А как же может быть иначе, если ночной покой у него похищен Орфеем? Но я просто счастлив, что моя медвежья спячка прервалась столь приятным образом, – отвечает Моцарт, целуя Йозефе руку. – Который, между прочим, час?

   – Самый подходящий, чтобы выпить вместе с вами послеобеденный кофе.

   – О Боже, время пошло у меня кувырком!..

Постепенно подъезжают остальные гости: Франц Душек, Констанца, Бондини, его жена Катерина – первая Церлина, Гуардазони, красавица Миселли – первая Эльвира.

   – Вы сами видите, Моцарт, какое общество к вам нагрянуло. Посмотрим, какой вы хозяин дома!

Моцарт готов тут же бежать на кухню, чтобы отдать там распоряжения, но Констанца удерживает его:

   – Ой, муженёк, посмотри, у тебя парик съехал набок! А где твоё жабо?

   – Не обижайся на меня, Штанцерль. Этот чёртов «Дон-Жуан» совсем выбил меня из колеи.

Пока Констанца поправляет парик и укрепляет сползшее жабо у подбородка, появляется Бабетта с кофейными приборами.

   – Обратите внимание, Моцарт, домовые поработали за вас! – шутит Йозефа.

А теперь к нему подходит Бондини:

   – Похоже, обстановка Бертрамки благотворно действует на вас, любезный синьор Амадео. Мы с Гуардазони позволили себе заглянуть в партитуру оперы. О, ваша старательность и трудолюбие выше всяких похвал!

   – По совести говоря, за последние две недели я не одну ночь провёл без сна...

   – Он стал просто невыносим, – подхватывает его жена. – Каждые пять – десять минут – во сне ли, наяву ли – повторял как заведённый: «Опера! Опера! Боже, что будет, если я её не напишу? Я разорён!»

Директор театра никак не может успокоиться даже за кофе и пражским тортом. Причина тревоги: а вдруг оперу не удастся поставить к приезду молодой великокняжеской четы, принца Антона Саксонского и эрцгерцогини Марии Терезии. Композитору хотелось бы успокоить Бондини, но он и сам не слишком-то уверен, что сдержит слово и сдаст полную партитуру ровно через неделю. Завершение оперы напоминает Моцарту покорение горной вершины, до которой ещё далеко.

И всё же, оказавшись в крайне затруднительном положении – между надеждой и отчаянием, между «хочу» и «а вдруг не смогу?» – он продолжает смеяться и шутить, а когда гости разъезжаются, в последнюю секунду вспрыгивает на козлы второго ландо, в котором сидят супруги Душеки и Констанца, и вместе с ними возвращается в город, где весело проводит конец этого столь знаменательного для него дня.