Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

XVII

На следующий день барон Вальдштеттен устраивает в честь Моцарта обед на восемь персон в своём доме. До прихода гостей пожилой господин вместе со слугой Францлем проверяет, правильно ли сервирован стол и смотрятся ли расставленные на нём букетики цветов в хрустальных и фарфоровых вазах. Если находит необходимым, меняет их местами; время от времени заглядывает на кухню и напоминает нанятому для такого случая повару, в каком порядке подавать блюда и как их украшать, на что тот досадливо морщится. Вальдштеттен волнуется. Ему, холостяку, нечасто приходилось устраивать домашние приёмы, а осрамиться перед гостями ох как не хочется!

Первыми из гостей появляются графиня фон Шлик и её сын, полковник Франц Христиан, сдержавший слово, данное матери: он привёз её на премьеру новой оперы Моцарта в Вену. Когда Вальдштеттен озабоченно интересуется, не слишком ли утомило затянувшееся вчера представление дорогую гостью, та возражает:

   – Я не испытываю ни малейшей усталости и готова хоть сейчас прослушать оперу с начала до конца. Сколько упоительных мелодий – и каждая сразу запечатлевается в памяти! Мыслимое ли дело, чтобы столь мощный источник красоты постоянно бил из одной души и одного сердца? Это для меня загадка...

   – ...На которую вы никогда не получите ответа, – заканчивает за неё Вальдштеттен. – Сколько ни копайся в тайнах человеческого естества, этого чуда не постичь.

Беседа прерывается появлением дочери и зятя графини Авроры. Мадам Аделаида улыбается, подходя к ним:

   – Ну, конечно, Моцарт! У моей дорогой мамы в Вене нет других тем для разговора!

На вопрос хозяина дома, считает ли она себя поклонницей Моцарта, Аделаида живо отвечает:

   – О, конечно. Моцарт для меня – это Шекспир в музыке. А маму я люблю поддразнивать...

Они обращаются к приятным для всех воспоминаниям о днях, проведённых в маленьком замке под Линцем, где всегда исполнялись камерные произведения молодого Моцарта, а также тех дорогих всем им людях, которые ушли из жизни, – о графе Шлике и графине ван Эйк.

   – Как я был бы рад видеть у себя милого Херберштайна, с ним наш былой кружок моцартианцев был бы полнее, – говорит Вальдштеттен. – Он пишет мне, что с тех пор, как стал епископом в Пассау, дела церкви отнимают у него всё время без остатка, и светских развлечений и радостей он себе позволить не может. Было бы, однако, неверно истолковывать его слова так, будто он отказался от высоких радостей бытия. Будем считать, что большая и лучшая часть его «Я» незримо присутствует среди нас.

В это время открывается дверь музыкального салона, и слуга Францль докладывает о новых гостях: баронессе Вальдштеттен, кузине хозяина дома, и придворном капельмейстере Йозефе Гайдне. С приходом бывшей ученицы Моцарта, темпераментной и острой на язык дамы, беседа становится более оживлённой, затрагиваются вопросы не только касающиеся музыки, но и житейские, бытовые; надо добавить, что графиня давно прослыла большой мастерицей пересказывать разные забавные случаи и анекдотические истории из жизни своего учителя музыки. И тут графиня Аврора интересуется:

   – Да, а где же сам виновник торжества?

   – Я сам уже начинаю беспокоиться, – отвечает Вачьдштеттен. – Неужели в праздничной обстановке он забыл о моём приглашении?

   – Это не исключено, – говорит Гайдн. – Недавно нас обоих приглашали к надворному советнику фон Кэзу, и мой друг Моцарт пообещал сочинить песню для хозяйки дома. А сам не пришёл. Послали за ним слугу. Тот его дома не застал, обошёл всех соседей, знакомых, и знаете, где его нашёл в конце концов? В кафе, где наш Вольфганг Амадей играл на бильярде. «Господин Моцарт, мои господа ждут вас целых два часа». – «Меня? Боже мой, я совсем забыл!» – «А песенка у вас готова?» – «Какая такая песенка?» – «Ну, вы вроде бы обещали моей госпоже». – «Да-да! Сейчас всё наверстаем!» Достаёт из кармана лист нотной бумаги, которая у него всегда при себе, садится за стол и сочиняет. Не прошло и получаса – готово! «Вот, Пеперль! А теперь пошли, не то от каплуна ничего не останется. А я голоден, как волк!» Появился он, когда остатки каплуна как раз уносили на кухню. Видели бы вы его лицо при этом! Камень – и тот прослезился бы! «Вы, значит, пиршествовали, пока я готовил вам кое-что на десерт, – жалобно сказал он. – Ничего, ешьте на здоровье!» И с этими словами он протянул ноты мадам фон Кэз.

   – А сегодня я ничего на десерт не принёс, зато пришёл сам и с собой мою Штанцерль привёл, – раздаётся вдруг весёлый голос, и все поворачиваются к двери, где стоит Моцарт в своём любимом красном фраке под руку со своей лучшей половиной в прелестном платье с мантильей. – Прошу прощения, дамы и господа, – говорит он. – На сей раз я ничего не забыл, но зато проспал! Правда, Штанцерль?

   – Да, мой муж устал, очень-очень устал.

   – Слышите, господа? Надёжнее свидетеля, чем Штанцерль, у меня нет и быть не может.

Моцарт сердечно приветствует всех собравшихся, но особенно ласков он с графиней Авророй, присутствие которой здесь для него дорогой подарок. За обедом Моцарт сидит между графиней Авророй и баронессой Вальдштеттен и отвечает на их вопросы, которым, казалось, не будет конца. В основном они говорят о вчерашней премьере, об опере, на восприятии которой из купели они обе были.

Композитор не оставляет без ответа ни один из вопросов, он безукоризненно вежлив, хотя нет-нет да и вставит какое-нибудь острое словцо. От внимательного глаза наблюдателя не может ускользнуть, что подробный допрос о тайнах творчества мало-помалу становится ему в тягость; время от времени он не без зависти поглядывает на сидящего между Констанцей и Аделаидой Гайдна, который своих соседок по столу почти не развлекает, всецело поглощённый изысканными яствами.

Барон Вальдштеттен, всласть наговорившийся о политике с полковником, рад перевести беседу на другую тему. Он с удовольствием подхватывает мысль Аделаиды о том, что лучше бы «Свадьба Фигаро» была написана на немецкий текст, подобно «Похищению из сераля», а не на итальянский. Моцарт сразу оживляется и начинает отрывисто выражать своё возмущение. Музыкальная жизнь заходит в тупик! Он подробно объясняет, как основанный при Иосифе II немецкий национальный зингшпиль из-за нерадивости театральных директоров и из-за отсутствия всеобщего интереса влачит теперь жалкое существование в здании «Кертнергор-театра» и как лучших певцов переманили в итальянскую оперу. Светское общество – даже несмотря на то, что есть уже оперы Глюка! – предпочитает слушать оперы Сальери, Ригини и других итальянцев. Вот по этой самой причине ему ничего другого не оставалось, как написать своего «Фигаро» на итальянский текст – и то слава Богу! Гайдн с ним во всём согласен. Воистину, нужны античные герои, Гераклы, чтобы вырвать с корнем предубеждения театральной черни. Как это трудно – исправить вкус!..

   – Даже ему эта задача оказалась не под силу! – воспламеняется Моцарт, указывая на Гайдна. – Пока мы, немцы, не научимся наконец думать по-немецки, по-немецки действовать или хотя бы по-немецки петь – ничего не выйдет!

   – Браво, маэстро! – поднимает бокал Аделаида. – Вы выразили словами то, что наболело у меня на душе.

Моцарт отдаёт ей поклон.

   – Ну, брешь в стене непонимания ты своим «Фигаро» всё-таки пробил! – говорит Гайдн.

Францль подаёт гостям десерт, шампанское открыто. Барон Вальдштеттен поднимается с бокалом в руке. Развивая мысль о бреши, пробитой в стене, он говорит, что теперь можно увидеть открывающиеся за ней живописные пейзажи и понять, на какие чудеса способно ещё искусство. «Фигаро» поставят на оперных сценах всего мира, его будут исполнять на разных языках; и пока на земле не переведутся люди, восторгающиеся прекрасным, тысячи и тысячи слушателей будут наслаждаться благозвучием его мелодий, неповторимой красотой арий, дуэтов, терцетов и секстетов. Свой тост он завершает словами:

   – Вы, дорогой друг, завоевали вашей оперой сердца венцев, добились прочного признания, за которое вам пришлось долго бороться. Пусть счастливое, гордое чувство победителя станет залогом новых прекрасных произведений! Я поднимаю этот бокал шампанского и пью за вашу удачу. Ура нашему маэстро Вольфгангу Амадею Моцарту!

Гости поднимаются с мест и осушают бокалы за героя торжества. Какое-то мгновение всем кажется, что сейчас он скажет ответное слово. Но он садится, погруженный в свои мысли...

Когда барон приглашает гостей пройти в салон, Моцарт торопится к роялю, разминает пальцы, а потом наигрывает и напевает первую часть из написанной для Алоизии арии «Примите мою благодарность...». А потом начинает импровизировать на тему этой дивной мелодии. Это пёстрая череда раздумчиво-серьёзных или элегически-мечтательных, иногда шутливо поддразнивающих, а то и заразительно-весёлых вариаций заставляет слушателей млеть от восторга.

– Примите, любезный хозяин дома и уважаемые гости, этот скромный знак моей благодарности, – тихо произносит Моцарт. – Я музыкант и свои чувства могу выразить только через музыку.

Барон Вальдштеттен с чувством пожимает ему руку. Пока Францль сервирует кофе для гостей, в салоне возобновляется оживлённая беседа, бразды правления которой берёт на себя Гайдн, как никогда расположенный сегодня к острому словцу и саркастическим замечаниям. Моцарт старается ему в этом не уступать и рассказывает истории до того забавные и пикантные, что дамы смеются до слёз. Особенно графиня Аврора, которая, будучи словно под арестом в далёком гарнизоне, где служит её зять, совсем отвыкла от острословия столичных салонов – кажется даже, что она помолодела на глазах.

Едва наступает пауза, неминуемая в самом оживлённом застолье, как Моцарт поднимается и просит хозяина дома извинить его: им с Констанцей, к сожалению, пора покинуть общество дорогих его сердцу людей. Он обещал барону Ветцлару принять участие в торжестве, которое тот устраивает для всех, кто причастен к постановке «Свадьбы Фигаро». Причина уважительная, и барон сердечно благодарит Моцарта за его визит. Слуга Францль провожает Моцарта и подаёт знаменитому гостю кармазинно-красный плащ со словами:

   – Позвольте и мне, господин фон Моцарт, сказать вам кое-что на прощанье.

   – Прошу вас, не смущайтесь.

   – Я вчера тоже был в опере. Поверьте, я никогда не был так счастлив от театрального представления. Вы своим «Фигаро» обессмертили наше сословие на все времена. И я благодарю вас за это от чистого сердца. Примите, пожалуйста, от меня этот маленький лавровый веночек в знак моего уважения и почтения.

При этом у старого слуги появляются слёзы на глазах.

   – С удовольствием, Францль, – говорит Моцарт, принимая венок. Он тоже растроган. – Эта награда будет одним из самых дорогих для меня подарков – ведь я получил его из рук порядочного и честного человека.

Часть четвёртая
ТРАГИЧЕСКИЙ ФИНАЛ

I

После постановки «Фигаро» слава Моцарта в зените. Этим летом в Вене только и разговоров что о нём. Билеты в театр идут нарасхват. Они распроданы на много дней вперёд, и нет ни единого представления, когда по крайней мере половина всех номеров не бисировалась бы. Пока император не запрещает эти повторения на бис, поскольку для певцов они в таком количестве непосильны.

Но осенью в опере новая постановка, «Cosa rara» – «Редкостное дело», – испанца Мартина, в своё время благородно уступившего пальму первенства своему коллеге Моцарту. Успех сенсационный! Заслуги либреттиста Да Понте опять несомненны...

Как-то О’Келли приходит к Моцарту с поникшей головой. И когда тот спрашивает, почему у певца такой потерянный вид, он слышит в ответ:

   – Ах, Моцарт, я к вам с тягостной вестью. «Свадьба Фигаро» снята с репертуара.

Моцарт молча поднимает на него глаза, не меняясь в лице. Но сразу заметно, как это известие его поразило.

   – Почему же её сняли с репертуара? – с усилием выжимает он из себя.

   – «Свадьбе» предпочли «Редкостное дело» – она якобы пришлась венцам больше по вкусу, – с горечью говорит О’Келли.

   – Ах, вот оно что! – На губах Моцарта появляется насмешливая улыбка. – Мартин-и-Солер милый человек. И музыка у него приятная, местами она действительно хороша, но через десять лет ни о нём, ни о ней никто не вспомнит.

Некоторое время Моцарт молчит, совершенно уйдя в себя, а потом снова обращается к О’Келли:

   – А что станешь делать ты, мой незабываемый Базилио? В опере Мартина партии для тебя нет.

   – Вернусь в Англию.

   – В Англию... Счастливец! Если бы я мог поехать вместе с тобой!

   – Так поедем же, маэстро. Англия примет вас с распростёртыми объятиями.

Мысль привлекательная, есть над чем подумать. Как говорится, и хочется и колется.

О’Келли с жаром уговаривает его, уверяет, что он вместе со своим земляками Эттвудом и Сторэйс отлично подготовят почву для концертной антрепризы Моцарта в Англии, но Вольфганг Амадей, теперь уже человек многоопытный, заранее видит, с какими трудностями придётся столкнуться. Услышав имя Эттвуда, он сокрушённо спрашивает:

   – Что? Томас, мой любимый ученик, тоже хочет оставить меня?

Строго говоря, это до поры должно было оставаться в тайне, потому что для Эттвуда разлука с маэстро, к которому он привязался трогательно, как ребёнок, будет мукой мученической. Невольно проговорившись, шотландец вынужден добавить, что, если его друг в ближайшее время не вернётся в Лондон, он упустит хорошо оплачиваемое место органиста. Моцарту это многое объясняет. Он утешает себя тем, что до отъезда ещё целых два месяца.

Во время своего короткого визита к маэстро О’Келли отчётливо ощущает, что Моцарт опять попал в состояние тяжёлой душевной депрессии. А разве может быть иначе? Совсем недавно Моцарты опять потеряли ребёнка, Иоганна Томаса Леопольда, которого Констанца родила восемнадцатого октября. Нет и намёка на то, что император намерен предоставить ему место при дворе с твёрдым окладом, с чем Вольфганг Амадей связывает большие надежды. Да и доходы от исполняемых произведений ни в какое сравнение с обещанными гонорарами не идут. Моцарт ясно видит: несмотря на свои недюжинные способности, он поставлен в положение музыканта средней руки. Эта мысль огнём обжигает его душу и лишает желания творить.

Когда он незадолго до Рождества получает письмо из Праги, это для него равносильно новогоднему подарку. Ему пишут, что «Фигаро» прошёл в столице Богемии с блистательным успехом. И «от имени оркестра и общества ценителей музыки» его приглашают лично прибыть на одну из постановок. Это известие действует на него как тёплый освежающий дождь. Вот новость так новость! С письмом в руке он бежит на кухню.

   – Штанцерль, дорогая моя жёнушка, мы едем в Прагу! – торжественно объявляет он. – Смотри! Читай!

Она бросает взгляд на письмо. Сначала на её лице появляется как бы отражение радости мужа. Но тут же оно омрачается.

   – Как же мы поедем? – с тоской в голосе спрашивает она. – Ты сам сказал мне вчера, что мы совсем издержались и ты не знаешь, где достать денег на праздники?

   – Об этом я позабочусь! Разве мало у меня добрых друзей: Жакены, Пухберг, Траттнерны, Вальдштеттены? По такому случаю они мне помогут. Сегодня же нанесу им визиты.

   – Бог в помощь, муженёк. Никто этому не будет так рад, как я. Но как нам потом рассчитаться с долгами?

   – Обойдёмся, – успокаивает её Вольфганг Амадей. – У меня такое предчувствие, будто в Праге золотые гульдены растут на деревьях, как листья. Надо только дать себе труд сорвать их.

   – Если ты так уверен, нечего медлить.

Моцарт набрасывает пальто, хватает с вешалки шляпу и трость и опрометью сбегает вниз по лестнице. Несколько часов спустя он предстаёт перед Констанцей с туго набитым кошельком в руках и улыбается во весь рот.

   – Вот видишь, – говорит он, торжествуя, – друзья меня никогда в беде не оставят!

II

Весёлая компания прибывает одиннадцатого января 1787 года в Прагу. Наверное, длившаяся три дня поездка доставила им всем большое удовольствие. Подтверждением тому служат забавные клички и прозвища, на которые они откликались в пути и которые, конечно, придумал Моцарт, любитель пошутить и подурачиться. Пародируя всеобщее увлечение Востоком, с одной стороны, и дворянскими титулами – с другой, Моцарт называет самого себя Пункититити, Констанцу величает Шаблой Пумфой, скрипача Франца Хофера – скромного талантливого музыканта, часто участвующего в музыкальных вечерах Моцарта и, что немаловажно, ухаживающего за старшей сестрой Констанцы Йозефой – зовут Рошка Пумпа, слуга Йозеф это Сагадарата, а кобелёк Гукерль – граф Шомантский. Об этом мы узнаем из письма Моцарта другу, графу Готтфриду фон Жакену.

В нём он подробно рассказывает и о многом ином. О самом тёплом приёме, который им оказывали повсюду, об обильных угощениях и возлияниях, о домашних концертах, о высоком уровне подготовки музыкантов в Чехии. О том, что их покровитель граф Тун, у которого они ужинают едва ли не через день, не садится за стол без того, чтобы при этом не играл его отлично слаженный домашний оркестр; о том, как они побывали на балу, где местные светские львицы выступали в нарядах, которым бы позавидовали и венские красавицы.

«Я не танцую на балах и не объедаюсь на приёмах, – пишет он. – Не танцую, потому что слишком устал, а не объедаюсь по моей врождённой глупости. Но я с удовольствием наблюдал, как все эти люди лихо отплясывали под музыку моего «Фигаро», приспособив её под контрдансы и кадрили; здесь только и говорят, что о моём «Фигаро», все что-нибудь из него напевают, насвистывают, наигрывают на разных инструментах и даже на губных гармошках. «Фигаро», повсюду «Фигаро», и ничего, кроме «Фигаро»!

О том, что своим приглашением в Прагу Моцарт главным образом обязан супругам Францу и Йозефе Душекам, он догадывается не сразу.

С Йозефой, дочерью пражского аптекаря Хамбахера, он впервые познакомился много лет назад в Зальцбурге, когда звезда её певческого дарования едва всходила на небосклоне. Её яркая красота и звучный голос разожгли настоящий пожар в легко воспламеняющемся сердце юноши. Позднее, когда она вышла замуж за пианиста Душека, он время от времени встречает её в Вене, и она всякий раз, прощаясь, приглашает Моцарта навестить её в Праге. Странным образом он воспринимает её слова как обычную любезность. И только здесь он понимает, что в лице Йозефы он обрёл благороднейшую покровительницу. Да, это ей он обязан тем, что почти сразу после премьеры «Похищения» в Вене она была поставлена и в Праге.

Легко предположить, что и «Фигаро» был включён в репертуар так быстро благодаря её настояниям. Набравшись смелости, он прямо спрашивает её об этом. Но Йозефа, лукаво улыбнувшись, от ответа уворачивается. Ну, замолвила словечко кое-где, но ведь не больше...

– Вы называете это «словечком», дорогая благодетельница! Да я ни о чём подобном и мечтать не смел!

   – Не преувеличивайте! Разве я не повторяла вам при каждой встрече, что воздух Праги окажется для вас целебным?

   – Увы, увы! Слишком поздно у меня открылись глаза!

   – Почему «слишком поздно»? Дождёмся следующей постановки «Фигаро», а там поглядим.

Своё первое дневное выступление перед пражской публикой Моцарт начинает со свободных клавирных фантазий, что для местных поклонников музыки в новинку. Их горячий приём побуждает Вольфганга Амадея ко всё новым импровизациям, пока он, внимая возгласам из лож, не переходит к целой цепочке изобретательных вариаций на тему блистательной арии «Non piu andrai». Что вызывает буквально шквал оваций.

А вечером он дирижирует «Фигаро». Уже после первых тактов чувствует, как возбуждены и воспламенены все участники спектакля; впечатление такое, будто все музыканты оркестра и солисты хотят проявить себя с самой лучшей стороны, не желая никому уступить пальму первенства, – в присутствии композитора они, как говорится, стараются прыгнуть выше головы. Публике сразу передаётся этот небывалый подъём, который испытывают все участники спектакля, музыкой «Фигаро» она и без того очарована до головокружения – овациям и вызовам не было конца, своей восторженностью пражская публика намного превосходит венскую, так что разъезжаются гости из театра далеко за полночь.

Прага влюблена в Моцарта, и это обнаруживается в самые первые дни. Наступает время карнавала с его пенящимся весельем, которое затягивает в свой водоворот его с Констанцей, и за развлечениями, пирушками и танцами они понемногу успокаиваются после неудач и потерь последних месяцев. Они едва поспевают на все те балы и приёмы, куда их наперебой приглашают. Повсюду их ждёт самая тёплая встреча.

Один из богемских магнатов, граф Иоганн Пахта, устраивает в своём замке грандиозный великосветский бал. Моцарт приезжает не с пустыми руками. Он передаёт хозяину дома через камердинера сюиту из шести «немецких танцев», которые написал за час до этого. Граф очень польщён и велит немедленно расписать партии для оркестрантов, чтобы открыть этими танцами бал. Когда присутствующие слышат из уст графа, что танцевать они будут под только что написанную музыку Моцарта, с кресел поднимаются даже самые пожилые дамы и кавалеры.

Прежде чем гость из Вены покидает радушную праздничную Прагу, Душеки устраивают в их честь прощальный ужин, на который приглашены все, кто так или иначе способствовал грандиозному успеху «Фигаро». Гостеприимная супружеская пара трогательно заботится о том, чтобы общение приглашённых было как можно более приятным; сам Душек, человек рассудительный, тонкий и разносторонне одарённый музыкант, подготовил для гостей разнообразную художественную программу, а его темпераментная супруга их развлекает и ублажает. Уловив мгновение, когда Моцарт, окружённый стайкой молоденьких девушек, заливается вместе с ними от смеха после очередного игривого анекдота, Душек берёт его под руку, шепчет что-то на ухо и отводит в соседнюю комнату, где директор театра Бондини и режиссёр Гуардазони сидят за бутылкой вина.

   – Я похитил нашего маэстро у юных дам, осыпающих его комплиментами. После таких сладостей ему явно пойдёт на пользу бокал терпкого вина и серьёзная мужская беседа, – говорит Душек и садится за стол рядом с Моцартом.

Беседа сразу становится общей. Оба театральных деятеля расспрашивают Вольфганга Амадея о том, как обстоят дела на оперной сцене Вены, и он подробно обрисовывает им всю картину, со всеми подробностями, приятными и неприятными, не забывая при этом дать лестную оценку пражской постановке «Фигаро».

   – Вы сейчас работаете над новой оперой? – интересуется Бондини.

   – Пока нет, – спокойно отвечает Моцарт.

   – Но были бы не против?

   – Если получу заказ, сразу же приступлю к работе!

Директор театра и режиссёр обмениваются понимающими взглядами.

   – А есть у вас подходящий сюжет? – подключается к разговору Гуардазони.

   – Ну, полагаю, Да Понте что-нибудь подыщет.

   – Да Понте – отличный либреттист, – кивает режиссёр. – Он вкус публики знает. Своим «Редкостным делом» он вновь доказал это. Опера имеет большой, очень большой успех.

   – Не могу не согласиться, – отвечает Моцарт с тонкой улыбкой, – Но не считаете ли вы, что музыка тоже способствует успеху оперы?

   – Ещё бы, ещё бы, – сразу оправдывается режиссёр, – От музыки он зависит примерно на две трети.

   – Не согласитесь ли вы, многоуважаемый маэстро, написать оперу для нашего театра? – снова вступает в разговор Бондини.

   – Почему бы и нет? Если меня устроит гонорар...

   – У нас вы получите не меньше, чем в Вене. Прибавьте к этому доход от бенефиса в пользу композитора. А помимо всего, я после Праги поставлю эту оперу ещё и в Лейпциге, где я обычно провожу лето.

   – Раз так – вот вам моя рука!

   – Тогда, полагаю, мы можем сейчас же подписать договор, – обрадованно говорит Бондини, доставая из внутреннего кармана сюртука несколько листков бумаги. – Вот видите, мы заранее рассчитывали на ваше согласие.

   – И правильно сделали. – Моцарт подписывает договор, бегло пробежав его глазами.

   – Ура! Виват! – в один голос восклицают директор с режиссёром и чокаются с ним бокалами.

Условившись, что премьера будет назначена на начало будущей осени, все четверо встают и возвращаются в салон, где в это время царит муза Терпсихора. По довольным лицам вошедших Йозефа Душек понимает, что композитор и директор театра пришли к соглашению. Дождавшись перерыва в выступлении балерин, она подходит к Моцарту, который с интересом разглядывает прогуливающихся с вазочками мороженого, и как заговорщица шёпотом спрашивает его:

   – Вы и теперь считаете, дорогой друг, что приехали в Прагу чересчур поздно?

   – Ещё бы! Как я мог не почувствовать, не догадаться, что в Праге у меня есть такая покровительница! Скольких разочарований я избежал бы...

   – Не беда, будущее с лихвой вознаградит вас за упущение.

   – Я тоже надеюсь на это с тех пор, как знаю, что здесь, в Праге, бьётся сердце, участливое к нуждам музыкантов.

Он берёт руку Йозефы и почтительно её целует. Из соседней комнаты доносятся звуки исполняемого оркестром одного из «немецких танцев», посвящённых Моцартом графу Пахте.

   – Хотелось бы мне убедиться, умеет ли Пункититити танцевать так же хорошо, как он сочиняет свои танцы, – говорит Йозефа, бросая на него лукавый взгляд. – Видите, мой муж уже держит в своей руке руку вашей Шаблы Пумфы.

   – Тогда окажите мне честь, мадам, и позвольте быть вашим кавалером.

   – С превеликим удовольствием!