Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

XII

Поздно вечером накануне дня Богоявления семейство Моцартов, как и планировалось, возвращается в свою зальцбургскую обитель. Трезель тщательно подготовилась к их приезду, разогрела печки во всех комнатах и вообще развила такую бешеную деятельность, что превзошла саму себя. Матушка Аннерль, с трудом сдерживая улыбку, благодарит её за хозяйственность и вручает выбранные для неё в Вене рождественские подарки. Дети суют в карманы фартука Трезель целые пригоршни конфет. И когда замечают, что другой положил больше, стараются его перещеголять, добавляя всё новые и новые сладости. Чтобы положить конец этому шутливому соревнованию, Трезель поспешно удаляется на кухню.

Вне себя от радости Бимперль. По словам Трезель, он за время их отсутствия превратился в настоящего ворчуна. Но его весёлый заливистый лай доказывает, что его недовольство было просто маской. В виде особой награды его угощают парочкой настоящих венских сосисок.

В первые дни рассказам нет конца. То Моцарты сидят у камина в уютной гостиной Хагенауэра, то принимают соседей в своём «парадном зале». В этой тесной компании почти обязательно присутствует весельчак Шахтнер. Каждый из путешественников на свой лад рассказывает о том, что ему довелось услышать и пережить, а гости только диву даются и лишь изредка осмеливаются задавать вопросы.

Поездка семьи Моцартов в Вену обсуждается, похоже, во всём Зальцбурге. Где бы ни появился господин придворный музыкант, на него сразу набрасываются с вопросами и поздравлениями, причём подчас даже совершенно незнакомые ему люди. Он как бы обретает ореол местной знаменитости. Это льстит его честолюбию, хотя он отдаёт себе отчёт в том, что происходит это не столько в силу его собственных заслуг, сколько благодаря исключительным успехам его детей. И надеется, что их кормилец тоже проявит к нему милость.

Когда он с сильно бьющимся сердцем входит к архиепископу, тот принимает его достаточно любезно и подробно обо всём расспрашивает, но под конец преподносит всё-таки горькую пилюлю: за непредусмотренно долгое отсутствие князь церкви делает начёт на жалованье своего служащего. Однако эту пилюлю он сильно подслащивает: архиепископ назначает его своим вице-капельмейстером с повышенным денежным содержанием.

С ещё большей энергией отец отдаётся образованию своего сына. Леопольд Моцарт осознает, что до сих пор оно было односторонним, с упором на музыку, а общеобразовательные предметы оставались в тени. Необходимо упущенное наверстать, тем более что Вольферлю как раз сравнялось семь лет и открыть перед ним врата наук самое время. И берётся за эту задачу сам, не доверяя её наёмным учителям. Удивительное дело: к новым занятиям мальчик относится с тем же старанием, воодушевлением и полной самоотдачей, как и к урокам своей повелительницы, Госпожи Музыки. Всё, чему его учит отец – будь то правила правописания или четыре действия арифметики, – он усваивает с таким горячим интересом, что иногда любимая музыка остаётся как бы на вторых ролях. Тому, чем он занимается в настоящий момент, он отдаётся душой и телом и не успокаивается до тех пор, пока окончательно не овладевает темой. Но о музыке он не забывает, нет. Она была и остаётся его главным предметом, если так можно выразиться. Ноты он пишет, конечно, куда быстрее, чем вырисовывает буквы. У клавира есть единственная соперница – скрипка. «Скрипочка» становится его любимицей, и под руководством отца он делает поразительные успехи.

Как-то Шахгнер привёл с собой молодого талантливого скрипача по фамилии Вентцль, который желал бы услышать мнение Моцарта о своих композициях. Они садятся, чтобы сыграть трио: композитор берёт себе партию первой скрипки, Леопольд Моцарт – альта, Шахтнеру же достаётся партия второй скрипки. Вольферль стоит совсем рядом, и по нему видно, что ему не терпится что-то сказать. Придворный трубач поворачивается к нему и спрашивает с улыбкой:

   – Ты, мой мальчик, хотел бы сесть вместо меня?

   – Ну да, – признается тот, – я был бы не против.

   – Слишком много ты на себя берёшь, – сердится отец. – Как ты будешь играть, если с трудом читаешь с листа?

   – Для партии второй скрипки хватило бы...

   – Не выдумывай! Отойди в сторону и не мешай нам играть, – строго произносит отец, и Вольферль со скрипкой в руках послушно отступает к стене. На глазах у него слёзы.

   – Доставь ему эту радость, Польди. Если не будет поспевать, он сам это поймёт.

Леопольд Моцарт морщит лоб и бормочет что-то себе под нос. Смягчённый заступничеством друга, он машет обиженному рукой и, слегка смягчив голос, предлагает:

   – Садись к дяде Шахтнеру и играй с ним, однако тихо, чтобы тебя не было слышно. А то ты ещё смажешь всё впечатление.

Вольферль живо утирает слёзы и садится рядом с другом отца. От волнения всё его маленькое тело бьёт дрожь, когда он берётся за смычок, и, следуя приказу отца, легко касается им струн, чтобы сохранять пианиссимо. Но постепенно удары смычка становятся более уверенными и слышимыми, и вскоре его сосед понимает, что он, собственно говоря, больше и не нужен. Шахтнер потихоньку откладывает свою скрипку в сторону. Вольферль увлечён своей задачей и даже не замечает, что теперь он один ведёт партию второй скрипки. Он играет чисто, в такт, не допуская ни одной ошибки. Отец то и дело бросает удивлённые взгляды на деловитого маленького музыканта, силясь побороть в себе чувство подступившей растроганности. Подобно первому трио исполняются и другие опусы молодого композитора – лёгкие, не особенно насыщенные серьёзной музыкальной тематикой, мелодичные сочинения.

Композитор, произведения которого исполняются впервые, так и сияет, маленький скрипач горд не менее его: как-никак он справился с серьёзнейшей задачей. Шахтнер только покачивает своей крупной головой, а Леопольд Моцарт прижимает сына к себе и говорит с редкой для него нежностью:

   – Хорошо у тебя получилось. Продолжай в том же духе, и ты вскоре достигнешь того, чего другие достигают только после многолетних упражнений.

Мальчику приятно слышать слова отца, его похвалами он не избалован. Вдруг он поворачивается к Шахтнеру и говорит:

   – Дайте мне, пожалуйста, вашу масляную скрипку, господин Шахтнер.

   – Масляную скрипку? – переспрашивает тот.

   – Ну да. У неё такой мягкий, ласковый звук – прямо как у тающего масла.

Придворный трубач смеётся и протягивает мальчику скрипку. Он что-то на ней наигрывает, а потом возвращает Шахтнеру со словами:

   – Ваша скрипка настроена ниже на половину четверти тона.

Шахтнер удивлённо смотрит на мальца, хватает смычок и проверяет, верно ли скрипка настроена.

   – Бог свидетель, он прав! – восторженно восклицает он. – С тобой, Вольфгангерль, не соскучишься: каждый день что-нибудь новенькое! Меня не удивит, если ты услышишь пение сфер.

   – А что такое сферы, господин Шахтнер?

   – Это Солнце, Луна и все созвездия, которые вертятся с неимоверной скоростью, наполняя всемирное пространство своим звоном и шумом.

   – Наверное, если хочешь всё это услышать, нужно подняться в небо так высоко, как орёл, да?

   – Орлам этого услышать не дано. Не в пример человеческому уху, которое вслушивается и в звуки неба, и в звуки своей души.

   – Теперь я понимаю, о чём вы говорите, – так и просиял Вольферль. – Иногда по вечерам, прежде чем заснуть, я слышу музыку, завораживающую музыку, но не знаю, откуда она доносится. Ух, так бы и записал её всю, если бы умел записывать музыку на бумаге.

   – Царство звуков, – поучает его Шахтнер, – бесконечно, как мир звёзд, которые ты видишь над своей головой, и полно необъяснимых тайн. Когда-нибудь – в этом я уверен – ты испытаешь непреклонное желание подслушать эти звуки и перевести на язык нот. Но наберись терпения, подожди, пока созреешь для этого, а пока не ломай свою головку над непонятными для тебя вещами.

Вольферль впитывает в себя слова Шахтнера. Смысл их доходит до него не вполне, но одно ясно: ему предстоит пережить нечто прекрасное – какого рода, непонятно. И этого чудесного времени, которое наполнит его жизнь красотой, нужно терпеливо дожидаться.

XIII

Зима в этом году не слишком долгая. Гайзберг и Унтерсберг ещё покрыты мохнатыми снежными шапками, но внизу, в долине, уже цветут персиковые деревья, а склоны гор отливают сытой зеленью с вплетёнными в её ткань цветами львиного зева и белой буквицы. В домах становится душно и неуютно, лёгким недостаёт дуновения ветра с весенних полей, глаза заждались радостной игры красок проснувшейся природы. Живописные окрестности милого городка на Зальцахе, куда долгие зимние месяцы не ступала нога горожанина, становятся вожделенным местом прогулок зальцбуржцев.

Погожим воскресным утром после церковной обедни Леопольд Моцарт приглашает своих домашних на природу. Они поднимаются на Капуцинерберг. В то время как дети забегают в лес то справа, то слева от дороги, сопровождаемые своим неразлучным дружком Бимперлем, и радуются каждой бабочке и цветку, родители размеренно рука об руку шествуют по каменистой тропе. Наконец Леопольд Моцарт не без робости признается жене, что думает над планом следующей концертной поездки. Матушка Аннерль настолько этим ошарашена, что останавливается, смотрит на него расширившимися глазами и испуганно восклицает:

   – Куда это ещё?!

   – Ну... в Париж!

   – Боже мой, так далеко?

   – Надо подумать и о загранице. Ты знаешь, в Вене мы выступили удачно. Не сомневаюсь, что весть об этом дошла через господ послов и до других королевских дворов. Как иначе объяснить те многочисленные письма с приглашением выступить в княжеских домах, которые мы получаем? Несколько дней назад каноник нашего собора граф Гогенлод передал мне письмо чрезвычайного посланника Баварии графа ван Эйка, в котором тот настоятельно советует мне дать концерт в Версале. Король, а в ещё большей степени королева выказали пожелание послушать нас. Кроме того, в Париже есть немало солидных домов – их там называют «салонами», – где мы тоже могли бы рассчитывать на тёплый приём. На случай нашего приезда граф обещает даже предоставить нам комнаты в своём дворце.

   – Всё, что ты рассказываешь, Польдерль, для меня большая новость.

   – Понимаешь, я и сам до получения этого письма от графа относился к приглашениям как к чему-то несбыточному, а теперь смотрю по-другому. Надо ковать железо, пока оно горячо. Барон фон Вальдштеттен прав, когда говорит, что с возрастом дети начнут терять свою привлекательность как новинка и сюрприз.

   – Ах, мои дорогие детки! У меня прямо сердце сжимается, стоит мне представить, что они день за днём будут играть где-то на чужбине, вдали от родного дома, в чужой стране с чужим языком. А я опять буду сидеть дома одна.

   – Ты, конечно, поедешь с нами. Без тебя нам и радость не в радость, Аннерль. И радость и беду будем, как всегда, делить пополам.

   – Ну, если так, Польдерль, я – всей душой! Ур-ра!

Радостный возглас, вырвавшийся из груди матери, заставил Бимперля насторожить уши и привлёк внимание детей. Они вопросительно смотрят на родителей. И отец открывает им все карты:

   – Порадуйтесь вместе с нами, дети! Этим летом мы опять отправляемся в путь. И путь неблизкий – в Париж!

   – А где это, папа? – спрашивает Вольферль. – На Дунае или на Инне?

Наннерль от души смеётся.

   – Почему ты смеёшься, дочка? – урезонивает её отец. – В возрасте твоего братика ты тоже этого не знала. – И, обращаясь к сыну, объяснил: – Нет, Вольферль, ни на Дунае и не на Инне, а в чужой стране, где говорят на другом, не нашем языке. И стоит Париж на реке Сене.

   – А музыку нашу там поймут? – продолжает допытываться мальчик.

   – Будем надеяться, – серьёзно говорит отец. – Язык музыки понятен повсюду.

   – Тогда я поеду с удовольствием, – соглашается тот. – Но только чтобы мама поехала с нами!

   – Да, ваша мама никогда больше с вами не расстанется, – говорит она, поднимает своего сына и горячо его целует.

XIV

Весна плавно перетекает в лето. И прежде чем в полях наливается колос, а в садах поспевают вишни, семья Моцартов оставляет Зальцбург и отправляется в далёкий Париж. Архиепископ Сигизмунд великодушно подписывает своему вице-капельмейстеру отпуск на год – без денежного содержания, впрочем. Квартира на Гетрайдегассе, 9 остаётся пустой, потому что и Трезель получает отпуск. Вместе с Бимперлем она перебирается к дальней родственнице в деревню, пообещав время от времени наведываться в город, чтобы присмотреть за жилищем. При прощании «колобок» проливает немало слёз. Нелегко даётся расставание и домохозяину Хагенауэру, а тем более весельчаку и добряку Шахтнеру. Леопольд Моцарт как может утешает друзей: он-де будет писать по возможности часто и сообщать обо всём, достойном внимания. А более обязательного корреспондента, чем он, и представить трудно.

В январе следующего года случай пожелал того, чтобы граф Херберштайн по дороге из Пассау, а барон Вальдштеттен проездом через Линц случайно встретились за обеденным столом у своего общего знакомого графа Шлика. После трапезы они переходят побеседовать в музыкальный салон. Естественно, что пребывание в этом небольшом зале, в котором маленький Моцарт столь подробно – можно даже сказать, со всепроникающими глазами – рассматривал выставленные в нём инструменты, наводит на разговор о нём. Первым заговорил о Вольфганге граф Херберштайн, напомнивший о той незабываемой сцене, когда по просьбе Вольферля графиня Аврора играла на арфе, а мальчик её самозабвенно слушал, а потом приник к её руке в почтительном поцелуе.

Конечно, в продолжение беседы речь заходит о зарубежном турне Моцартов, о котором появляются короткие заметки в газетах, однако графине Авроре хочется услышать побольше подробностей. Фон Вальдштеттен совсем недавно получил письмо от придворного трубача Шахтнера, и он готов удовлетворить любопытство графини. Правда, письмо у него не при себе, но о многом он может рассказать по памяти. А графине Авроре ничего другого и не надо.

– В общем и целом, – начинает свой рассказ фон Вальдштеттен, – концертная поездка проходит с успехом, хотя началась она с происшествия, которое многие суеверные люди сочли бы дурным предзнаменованием. Дело в том, что неподалёку от Вассербурга у коляски отвалилось колесо, и последнюю часть пути семейству Моцартов пришлось проделать, что называется, на своих двоих. Однако вынужденная задержка имела и свою положительную сторону. Пока кучер строгал и постукивал молотком, а кузнец раскалял железо на наковальне, Леопольд Моцарт воспользовался возможностью и показал сыну, как управлять педалями органа. И что же? За несколько часов Вольферль настолько ими овладел, как будто эту науку он изучал годами. В церкви Святого Духа в Гейдельберге он день спустя вызвал такое одобрение, что городской декан велел прибить к органу табличку с именем юного Моцарта.

Ну, в Мюнхене, где они дважды выступили перед курфюрстом, приём был горячим, как и в Аугсбурге, родном городе Леопольда Моцарта, так что в данном случае старая истина, что нет-де пророка в своём отечестве, не подтвердилась.

Но в Людвигсбурге наши музыканты никакого впечатления не произвели. Потому, наверное, что герцог Карл Евгений всегда больше интересовался солдатами, чем музыкой. Зато в Шветцингене они взяли реванш. Чудо-дети как бы растормошили жителей маленькой летней резиденции, их сразу полюбили.

Все прежние успехи затмил концерт во Франкфурте, вызвавший бурю восторга, – его программу пришлось дважды повторить. У меня с собой вырезка из тамошней газеты, хочу вам зачитать несколько строк. Вот они: «...мальчик исполнит концерт на скрипке, проаккомпанирует на клавире во время исполнения симфонии, сыграет на закрытой платком клавиатуре так же хорошо, как если бы она была у него перед глазами; потом из отдаления назовёт все звуки, которые поодиночке или в аккордах будут взяты на клавире или же любом другом инструменте или изданы любыми другими предметами – колокольчиком, стаканами, часами...»

В этом месте графиня Аврора прерывает фон Вальдштеттена, она несколько возмущена:

   – Не стану скрывать: мне, честно говоря, не по душе эта манера ярмарочных зазывал расхваливать качества, не имеющие никакого отношения к подлинному искусству. На кого это рассчитано? Только на падкую до сенсаций публику. Наш гениальный мальчик совсем не подходит для такого рода махинаций, они унижают его достоинство, и я не понимаю его отца, которого высоко ценю как разумного человека, тонко разбирающегося в искусстве. Как он допускает подобные вещи?

Граф Херберштайн разделяет её мнение. А фон Вальдштеттен пытается оправдать поведение Леопольда Моцарта его деловыми качествами, в чём находит поддержку хозяина дома. Каждый, как говорится, остался при своём мнении, и фон Вальдштеттен продолжает:

   – Из Франкфурта их путь пролегает через Кобленц, Бонн, Кёльн и Аахен. И везде, где бы ни состоялись их академии, их встречали с восторгом, долго аплодировали и заваливали дорогими подарками. Сам Моцарт пишет: у него столько табакерок, коробочек для драгоценностей и тому подобных вещиц, что он скоро может открыть лавку... В Аахене им патронировала принцесса Амалия, сестра короля Пруссии, о котором мы столько говорим. Она искренне привязалась к музыкантам и сделала много заманчивых авансов. Однако Моцарт считает, что у неё самой нет денег и весь её придворный штат как две капли воды напоминает свиту врача. Вот если бы поцелуи, которыми она осыпала его детей, особенно маэстро Вольфганга, превратились в новенькие луидоры – вот тогда бы они обогатились и были вполне счастливы.

Граф Шлик смеётся от всей души, остальные тоже улыбаются.

   – Вот ярчайший пример деловой хватки нашего вице-капельмейстера! – замечает каноник. – Но должен признаться: на сей раз она мне нравится.

   – Последние новости, – продолжает Вальдштеттен, – пришли к нам из Парижа, куда наши путешественники прибыли девятнадцатого ноября. Их гостеприимно встретили в доме баварского посланника графа ван Эйка, жена которого – дочь главного казначея Аугсбурга графа Арко. Понятное дело, о концертах пока речи нет. Сначала надо хорошенько подготовить почву, а уж потом сеять. Леопольд Моцарт успел осмотреться в Париже и даже виделся со всесильной маркизой де Помпадур[13]13
  Помпадур Жанна Антуанетта, урожд. Пуассон, с 1745 г. – маркиза де, с 1752 г. – герцогиня де, (1721—1764) – фаворитка Людовика XV (1745).


[Закрыть]. Как он пишет, она по-прежнему хороша собой, хотя и несколько располнела и своим телосложением и копной светлых волос напомнила ему Трезель, а глаза у неё точь-в-точь как у нашей императрицы. Она очень высокомерна, и практически всё во французской столице в её власти.

   – Жаль, что письма вашего корреспондента, дорогой Вальдштеттен, обрываются там, где особенно любопытно узнать все подробности, – говорит каноник. – Где-то я прочёл, будто накануне Рождества в Версале состоялся Concert spirituel[14]14
  Концерт духовной музыки (фр.).


[Закрыть]. Если это правда, то было бы недурно, если бы grande amoureuse[15]15
  Великая фаворитка (фр.).


[Закрыть] снискала себе такие же заслуги перед австрийской музыкой, как и перед австрийской политикой, пока её звезда не закатится окончательно.

   – Зачем вы столь язвительны, Херберштайн? – тонко улыбается фон Вальдштеттен. – Будущему епископу это как будто не к лицу, а?

Графиня Аврора встала и подошла к изящному комоду, из одного из ящичков которого достала папку с застёжками.

   – Я очень рада, что чисто случайно могу дополнить рассказ нашего друга фон Вальдштеттена! Вообразите себе, господа, примерно неделю назад без устали разъезжающий между европейскими дворами дипломат Пальфи передал мне письмо от графини ван Эйк, – между прочим, в юности мы были близкими подругами. Итак, послушайте, что она пишет: «То, что ты сообщила мне о Моцартах, вызвало, конечно, моё любопытство. И, должна признаться, та tres chere атое[16]16
  Моя дорогая подруга (фр.).


[Закрыть], ты ни в чём не погрешила против истины. Вольферль – это vraiment[17]17
  Действительно (фр.).


[Закрыть] такой человечек, что второго такого во всём свете не сыщешь: такой сладкий, такой милый, такой... неподражаемый! Не говоря уже о его выдающемся музыкальном таланте, он завоёвывает сердца всех одним своим Air[18]18
  Естество (фр.).


[Закрыть]. Un enfant admirable![19]19
  Выдающийся ребёнок! (фр.)


[Закрыть] Наннерль тоже много выигрывает, если с ней сблизиться. Тогда её замкнутость и немногословность отлетают прочь, она раскрывается и становится разговорчивой. А их мать, с её здравым смыслом и исходящим от неё заразительным животворным весельем! Когда я её слушаю, у меня слёзы наворачиваются на глаза – вспоминаю свою зальцбургскую родину! Великолепное дитя природы посреди неестественного мира...

В первые недели своего пребывания в Париже господин капельмейстер был раздражителен, рассеян и встревожен, что пытался скрыть за чрезмерной вежливостью. Причина этого, как скоро выяснилось, была в отсутствии подлинного дела: двор с приглашением не торопился, хотя мой муж старался добиться этого всеми возможными средствами. Условием reussite[20]20
  Признание (фр.).


[Закрыть] в высшем свете здесь служит Invitation pour le concert spirituel apres-sonper[21]21
  Приглашение на концерт духовной музыки после обеда (фр.).


[Закрыть] в Версале. И Леопольд Моцарт нашёл себе ходатая в лице влиятельного журналиста Фридриха Мельхиора Гримма[22]22
  Гримм Фридрих Мельхиор (1723—1807) – один из французских «энциклопедистов» (см. ниже), немец по происхождению, писавший только по-французски. После французской революции бежал в Германию.


[Закрыть]. Этот уроженец Регенсбурга целых пятнадцать лет живёт в Париже и пишет по-французски как француз. Подобно Вольтеру, он – воплощение остроумия и любезности. В умных и едких заметках, которые он публикует в собственном бюллетене, он живописует государям и владетельным князьям парижскую жизнь и даже состоит в личной переписке с российской государыней Екатериной. Это человек de bon-gout et elegant esrit[23]23
  Прекрасно воспитанный и остроумный (фр.).


[Закрыть] и занимает вдобавок ко всему должность секретаря герцога Орлеанского и совместно с аббатом Рейналем издаёт ещё газету «Correspondence litteraire, philosophique et critique»[24]24
  «Литературная, философская и критическая корреспонденция» (фр.).


[Закрыть], пользующуюся солиднейшей репутацией в самых высоких сферах. Месье Гримм счёл своей обязанностью привлечь внимание публики к зальцбургским музыкантам, он поместил в своей газете трогательную notice[25]25
  Заметку (фр.).


[Закрыть], и удивительное дело: то, чего не удалось добиться с помощью всех рекомендательных писем от титулованных особ, стало возможным при помощи гусиного пера – Моцартов пригласили выступить между Рождеством и Новым годом перед их королевскими величествами.

Что сказать тебе, та chere[26]26
  Дорогая (фр.).


[Закрыть], о дебюте при дворе? Le roi et la reine[27]27
  Король и королева (фр.).


[Закрыть], да и всё придворное общество, были просто очарованы. Моцарты были обласканы настолько, что во время новогоднего grand Concert[28]28
  Большой концерт (фр.).


[Закрыть] им было позволено стоять за спинами их величеств, Моцарт – le реrе и маленький Вольфганг со стороны королевы, а Моцарт – la mere[29]29
  Отец... мать (фр.).


[Закрыть] вместе с Наннерль – со стороны короля.

Видела бы ты, как беззаботно болтал мальчик с её величеством, а она всё время пододвигала ему тарелку со сладостями. Её супруг немецкого не знает, и она переводила ему то, о чём ей говорил petit maitre[30]30
  Маленький маэстро (фр.).


[Закрыть], и тот всякий раз смеялся.

А вот кто совершенно разошёлся от радости, так это принцессы. Когда после концерта они возвратились в свои комнаты, маленькие Моцарты последовали за ними, и там, как нам потом передала воспитательница принцесс, началась такая кутерьма, что просто голова шла кругом: то их королевские высочества изливались в нежностях, тормошили своих немецких гостей и целовали их в губы и в щёки, то гости целовали им ручки. Вольферлю настолько понравилась эта куртуазная игра, что, когда появилась маркиза де Помпадур и поставила его на стол, он пожелал и её обнять за шею и облобызать. И поскольку она испуганно вскинула руки, он, к радостному веселью присутствующих, воскликнул: «Да кто она такая, что не хочет поцеловать меня? Меня сама императрица целовала!»

Приём в Версале завершился очень удачно для Моцартов. Вскоре приглашения на дневные и вечерние выступления в домах самых знаменитых и высокопоставленных господ засыпали их. Одним словом, Моцарты – это сегодняшняя сенсация Парижа. И я горжусь как нашими гостями, так и немецкой музыкой, которую они здесь представляют».

Графиня Аврора складывает прочитанное письмо, а барон фон Вальдштеттен поворачивается к канонику:

   – Вы переоценили влияние маркизы, дорогой Херберштайн. Похоже, на царство муз её всесилие всё-таки не распространяется. Я рад, что неподражаемый Гримм оставил её в данном случае далеко позади. А что до меня, то я бесконечно благодарен нашей любезной хозяйке дома за эту новость: мой друг Шахтнер ещё ничего об этом мне не сообщил. И я счастлив...

   – Не торопитесь, – прерывает его графиня Аврора и снова берётся за папку с застёжками. – Здесь есть ещё кое-что, о чём вы, милый Вальдштеттен, не догадываетесь при всей вашей проницательности. Но я открою вам эту тайну...

   – Я просто теряюсь в догадках, – замечает барон и с нескрываемым любопытством смотрит на несколько листков, которые графиня достала из папки. – Как? Ноты?! – вырывается у него.

   – Да, это две первые напечатанные сонаты для клавира и скрипки месье Вольфганга Моцарта. Две находятся ещё у гравёра, а эти моя приятельница прислала мне в подарок – до их поступления в продажу!

Она передаёт ему ноты, и фон Вальдштеттен просто впивается в них глазами.

   – Невероятно! – произносит он несколько погодя. – Невозможно поверить: ведь это написано семилетним мальчиком!

   – А не помог ли ему отец? – замечает хозяин дома.

   – Нет, нет, только не Леопольд Моцарт... Ну, разве что внёс несколько незначительных поправок. Насколько я его знаю, он слишком серьёзно относится к творческим попыткам своего сына, это, можно сказать, для него дело святое, и он ни в коем случае не позволит себе вмешиваться и вводить общество в заблуждение. Ни о какой фальсификации не может быть и речи. Это противоречило бы как его правдолюбию, так и его глубокой религиозности.

   – А как насчёт того, Вальдштеттен, чтобы сыграть его сонаты прямо сейчас?

   – С превеликим удовольствием, дорогая графиня.

Барон вынимает из зеркального шкафчика с инструментами скрипку, его партнёрша садится к спинету, и после того как настроили инструменты, они играют обе сонаты. Сонаты звучат так свежо, естественно и лукаво, что в их звуках как бы журчит и пенится темперамент маленького композитора. Когда они закончили, Херберштайн встал и долго аплодировал и кланялся им.

   – Я поздравляю как отсутствующего маленького маэстро, так и талантливых исполнителей его произведений. – И, целуя руку хозяйки дома, добавил: – Мадам, вы в который уже раз показали, что в искусстве развлекать и удивлять гостей вам нет равных. Нам с моим другом Вальдштеттеном будет нелегко проститься с вашим домом. Но долг зовёт! Я покидаю вас в твёрдой уверенности, что при нашей следующей встрече услышу от вас новые подробности о чудо-мальчике.