Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

XXI

По усыпанным гравием дорожкам любовно ухоженного парка, принадлежащего имению фон Шликов в Линце, в послеполуденный час тёплого осеннего дня прогуливаются под руку две дамы. Впереди них бежит маленькая болонка. Дамы эти – графини Аврора Шлик и Ангелика ван Эйк. Возбуждённые, как и положено подругам юности, которые не виделись много лет, они рассказывают друг другу о разных жизненных перипетиях, словно доставая из шкатулки воспоминаний отдельные дорогие им предметы, и обсуждают общих знакомых, в том числе и Моцарта конечно.

   – Однажды на моих глазах случилось нечто странное, почти необъяснимое, – говорит Ангелика. – Посреди оживлённой беседы – тебе ведь известно, дорогая, каким шаловливым и разговорчивым он при этом бывает, – он вдруг умолк, словно ничего вокруг не видя и не слыша, бросился опрометью в свою комнату и писал там, писал, будто весь во власти какой-то таинственной силы, и не успокоился прежде, чем излил на бумаге то, что диктовал его внутренний голос.

Как только мальчик сбросил с себя это наваждение, он снова стал шутить и даже проказничать. Однако если понаблюдать за ним пристально, то по блеску глаз и подрагиванию губ можно было догадаться, что ноты, записанные на бумаге, ещё трепещут в его душе и что он мысленно их воспроизводит. Я не столь музыкальна, как ты, Аврора, но должна признаться: случай этот поразил меня донельзя. Ты не обращала внимания, как меняется лицо мальчика, когда он играет?

   – Нет. Не забывай, моя дорогая, что ему было едва шесть лет, когда Вальдштеттен привёз его ко мне, и тогда о композициях Вольферля не было и речи. Мы восторгались им как искуснейшим пианистом, который, раскланиваясь после исполнения каждой вещи, головой не доставал до клавиатуры.

   – Говорят, он далеко не тот милый мальчик...

   – Жаль. Он взрослеет и тем самым невольно лишается нимба, осенявшего его, когда он, дитя, со взрослой вдумчивостью исполнял одну пьесу за другой.

   – Ты упомянула о Вальдштеттене. Что этот дотошный хронист жизненного пути нашего вундеркинда о нём в последнее время сообщает?

   – Странное дело, я давно не получаю от него писем, хотя ему явно есть о чём рассказать.

   – Мне известно от моего отца, что прошлой осенью Моцарты попали в Вену в разгар эпидемии оспы, которая унесла нашу невесту-эрцгерцогиню. При дворе объявили траур, и о концертах пришлось забыть. Опасаясь заразиться, Моцарты ретировались в Богемию. Однако болезнь настигла детей и там, пусть и в лёгкой форме. После выздоровления они долго гостили у брата архиепископа, графа Антона Шраттенбаха, в Брно.

   – Да, это мне известно. Но и только.

Увлечённые беседой, дамы неспешно прогуливаются по парку и выходят на лужайку, откуда открывается красивый вид на маленький дворец. Болонка, большую часть времени крутившаяся у них под ногами, вдруг начинает скулить и лаять: она замечает человека, который быстрым шагом приближается к ним со стороны замка, – это господский камердинер с письмом для графини Авроры. Быстрого взгляда, брошенного на конверт, достаточно, чтобы узнать фамилию отправителя.

   – Нет, ты подумай – Вальдштеттен! Лёгок на помине! – говорит она. – Ну наконец-то! Теперь мы сразу удовлетворим наше любопытство.

Она увлекает подругу к стоящей неподалёку скамейке, открывает письмо, и обе вместе читают:

«Любезнейшая графиня!

Не сердитесь на меня, пожалуйста, за долгое отсутствие писем. Я молчал, потому что не мог сообщить ничего утешительного. Всё-таки венцы легкомысленный и поверхностный народец – я краснею от стыда при этом признании, – без bon goflt[44]44
  Хорошего вкуса (фр.).


[Закрыть], лишённые восприимчивости к подлинным ценностям и неподдельного энтузиазма, они более падки до сенсаций. Леопольд Моцарт не так уж не прав, когда говорит, что им куда больше по душе арлекиниады, фокусы и шарлатанство, нежели откровения гения».

   – Эта увертюра Вальдштеттена звучит в высшей степени загадочно, – замечает графиня Аврора, опуская конверт на колени. – Даже не знаю, чего теперь и ждать.

   – Может быть, он преувеличивает.

– А вот это не в его духе. Если его что глубоко волнует, он следует принципу: avoir coeur a la bouche[45]45
  Быть сердечным человеком (фр.).


[Закрыть]. Но продолжим чтение...

«В последнем письме я сообщил Вам, что Моцарты в январе прибыли в Вену и затратили много усилий для восстановления былых связей. Я помогал, чем мог. Результат во всех случаях оказывался одним и тем же: отказ следовал за отказом. Одни оправдывались объявленным при дворе трауром, хотя карнавальным увеселениям эти господа свою дань платили. Другие настолько цепенели при одном воспоминании об оспе, что избегали любого скопления людей, что вообще-то довольно странно, поскольку она давала о себе знать – и то изредка – лишь в некоторых предместьях Вены.

Не могу не упомянуть об одном-единственном исключении: о большом концерте, устроенном русским посланником князем Голицыным. Этот аристократ и поклонник муз познакомился с Моцартами ещё в Париже и имел о них самое высокое мнение. Он счёл своим долгом предоставить гостям из Зальцбурга возможность выступить перед избранной публикой, и овации в честь немецкой музыки явились своеобразным посрамлением нашей венской знати.

Что не могло не броситься в глаза во время этого Soiree[46]46
  Вечер (фр.).


[Закрыть], прошедшего с большой помпой, – относительно холодный приём, оказанный молодым музыкантам, по сравнению с бурными изъявлениями восторга шестилетней давности – и это при исключительной завершённости музыкального исполнения.

Я могу объяснить себе это одним лишь: утерей Вольферлем и Наннерль ореола редкостных вундеркиндов. И действительно, Наннерль уже вполне сформировавшаяся Demoiselle[47]47
  Девушка (фр).


[Закрыть], а Вольферль, хотя он подросток и лицо у него детское, далеко не прежнее прелестное дитя.

Его притягательность заключена сегодня не столько в мастерстве виртуоза, в том изумительном владении клавиром и скрипкой, которые воспринимаются как нечто естественное, – как-никак ему двенадцать лет, – сколько в содержании программы, составленной главным образом из его собственных композиций.

Для меня лично – и Вы, любезнейшая графиня, приняли бы мою сторону – творческие откровения юного Моцарта были куда большим поводом для восхищения, чем мастерство их воспроизведения, – а ведь это самый характерный признак гениальности, который большинством отмечен не был.

Леопольд Моцарт, несомненно, угадал, в чём самая сильная сторона дарования сына, и целеустремлённо способствует её развитию.

Подхватив на лету пожелание молодого императора и рассчитывая на успех постановки, он поручает Вольфгангу написать оперу-буффа, считая, наверное, что певцы и певицы, бывшие в то время под рукой, для этого жанра подходят больше, чем для оперы-сериа[48]48
  Опера-сериа – жанр итальянской оперы, сложившийся в конце XVII—XVIII вв. в творчестве композиторов неаполитанской оперной школы. Для неё типичны историко-мифологические и легендарно-сказочные сюжеты при ясно выраженном разделении функций слова и собственно музыки.


[Закрыть]. Хотя они же в конце декабря прошлого года обеспечили успех «Альцесты» Глюка[49]49
  Глюк Кристоф Виллибальд (1714—1787) – композитор, по происхождению чех. В 1737—1745 гг. жил в Италии, с 1750 г, – в Вене. С 1754 г. – придворный капельмейстер. Один из ранних мастеров венской классической школы.


[Закрыть], а может быть, единственно по той причине, что ему предложили подходящее для такой оперы либретто, принадлежащее перу проживавшего в то время в Вене флорентийца Кольтеллини.

И не было такой силы, которая оторвала бы в те дни Вольфганга от работы, мелодии так и рвались из него наружу – и в начале июля партитура «La fmta semplice» – «Притворной пастушки», – как называлась опера, уже готова и ничто постановке не препятствует.

Да, но чёрта лысого – это я пользуюсь любимым выражением Леопольда Моцарта. Кто принимал в расчёт закулисную дипломатию? Арендатор театра, итальянец Афлиджио[50]50
  Афлиджио Джузеппе (ум. в 1787 г.) (дон Миркати, дон Пепе-младший) – итальянский авантюрист, капитан-лейтенант австрийской армии (1754), директор венских театров в 1767—1779 гг., актёр, шулер, фальшивомонетчик. Умер в тюрьме.


[Закрыть], обещавший Моцартам золотые горы, сделавший поначалу ставку на сенсационный успех оперы двенадцатилетнего композитора в собственной постановке, вдруг идёт на попятную и постановку откладывает.

Отсрочка следует за отсрочкой, и это выводит Леопольда Моцарта из себя. Он требует, чтобы итальянец сдержал наконец данное им слово, на что тот – вот верх наглости! – заявляет ему: «Va Bene[51]51
  Хорошо (ит.).


[Закрыть], я ваша опера поставить, если вы требовать. Но вы не получать удовольствия – я заставлю на неё насвистеть».

Эта откровенная подлость переполнила чашу терпения. Оскорблённый Леопольд Моцарт потребовал немедленно вернуть партитуру и в тот же день подал императору жалобу на антрепренёра. Достиг ли он этим чего-нибудь, вопрос для меня спорный, Афлиджио платит довольно крупную сумму за аренду театра, а кроме того, публично пообещал ещё в этом году собрать в Вене французскую труппу, отчего наши венцы сразу пришли в телячий восторг.

Так «Притворная пастушка» пала жертвой заурядной интриги, а Моцарты, несколько месяцев тщетно прождавшие её постановки, сильно поистратились. Не приходится удивляться словам Леопольда Моцарта, когда он жалуется, что Вена его разорила.

Но под конец я всё же приберёг приятное для вас известие. Вы наверняка слышали о враче Фридрихе Антоне Месмере[52]52
  Месмер Фридрих Антон (1733—1815) – австрийский врач, автор медицинской системы, основанной на представлении о «животном магнетизме». Месмер считал, что планеты действуют на человека посредством особой магнитной силы, и человек, овладевший этой силой, способен излучать её на других людей, благотворно действуя на течение всех заболеваний. Несостоятельность теории Месмера была установлена в 1774 г. специальной комиссией.


[Закрыть], который своим «магнетическим и чудесным» методом лечения заставил говорить о себе в Вене и к которому толпами стекаются пациенты, особенно дамы; после жалоб на все мыслимые и немыслимые хвори он производит с ними какие-то таинственные манипуляции – и после них все сразу – якобы! – обретают вновь утерянное было навеки здоровье.

Этому быстро разбогатевшему благодетелю принадлежит чудесное имение недалеко от городских ворот Вены, с красивым садом, где стоят поросшие дёрном скамьи и за живой изгородью – настоящий летний театр. Месмер слышал Вольферля у князя Голицына, а так как сам выдаёт себя за знатока и ценителя музыки, то предложил Вольфгангу за весьма солидный гонорар написать немецкий зингшпиль для своей летней сцены. Видели бы Вы Вольфганга при этом известии: от радости он чуть не до потолка подпрыгнул!

«Вот это заказ по мне! – воскликнул он, торжествуя. – Теперь они увидят, чему я научился!»

И сразу протянул мне исписанную до последней страницы рукой добряка Шахтнера толстую тетрадь. В ней был обработанный им, Шахтнером, перевод текста либретто популярной в Париже оперетты-пародии «Les amours de Bastien et Bastienne»[53]53
  «Любовь Бастьена и Бастьенны» (фр.).


[Закрыть]. Если мне не изменяет память, не прошло и трёх недель, как партитура была готова. На мой вопрос, как ему удалось так быстро закончить большую работу, он ответил: «О-о, это было вовсе не трудно. У меня до сих пор звучат в ушах мелодии песен, которые распевали уличные певцы перед парижскими кофейнями; и меня уже тогда так и подмывало написать что-нибудь похожее, но на немецкие слова».

И это ему удалось. Несколько дней назад, чудесным осенним вечером, он показал нам эту историю ревнивых пастуха и пастушки в имении Месмера «Буэн Ретиро». После моего беглого знакомства с «Притворной пастушкой» я никак не ожидал, что арии и дуэты окажутся настолько пленительно-ласковыми – они имеют все шансы обрести популярность.

Как славно было бы, если бы Вы присутствовали при этом и своими глазами видели, как темпераментно мальчик-дирижёр со свёрнутыми в трубку нотами руководил небольшим оркестром, сидевшим в увитой плющом беседке – Ваше сердце сжималось бы от радости, как и моё.

Одно для меня несомненно: эта прелестная музыкальная пастораль может положить многообещающее начало новому лёгкому жанру в нашем оперном репертуаре, и я совершенно уверен, что новый немецкий Перголези[54]54
  Перголези Джованни Баттиста (1710—1736) – итальянский композитор, один из виднейших представителей неаполитанской оперной школы. Создал более 10 опер, ряд ораторий, кантат, церковных произведений. Его опера «Служанка-госпожа» положила начало расцвету оперы-буффа в Италии.


[Закрыть], имя которого Вольфганг Амадей Моцарт, ещё не раз одарит нас удивительными сюрпризами в этой области.

Вот видите, любезнейшая подруга, после многих невесёлых историй мне всё же удалось Вас порадовать.

Я заканчиваю письмо в надежде, что Вы не будете на меня в обиде за долгое молчание.

Остаюсь преданный Вам

Игнац фон Вальдштеттен».

Графиня Шлик сложила письмо и с некоторой грустью в голосе спросила:

   – Ну, что скажешь, Ангелика?

   – Письмо Вальдштеттена меня не удивило. В глубине души я давно опасалась, как бы на это стремительно взошедшее музыкальное созвездие не набежали тучи. Похоже, сам Вольферль воспринимает это не столь болезненно, как его отец. Он обладает свойственной юности уверенностью в себе, и это очень хорошо. В свою звезду надо верить! Терниев настоящему художнику не избежать, но я не сомневаюсь, что композитор Моцарт когда-нибудь затмит своим сиянием Моцарта-исполнителя.

Часть вторая
ГЕНИЙ НА БАРЩИНЕ

I

Когда Леопольд Моцарт по возвращении из Вены наносит свой первый визит архиепископу – на сей раз в сопровождении сына, – его вопреки всем предсказаниям встречают в высшей степени любезно. В словах князя церкви звучат искренняя благожелательность и сожаления по поводу серьёзных ударов судьбы, о которых ему хорошо известно из писем брата и письма графини ван Эйк своему отцу, главному казначею. Упомянув об опере, не поставленной на сцене из-за чьих-то происков, он говорит, что желал бы доставить композитору удовольствие и поставить её в Зальцбурге, если Лолли и Гайдн сочтут её удачной, и образованный Вольфганг говорит:

– О-о, это было бы чудесно! Музыка, правда, звучит у меня в ушах, но как хотелось бы услышать её в исполнении настоящих певцов и оркестра – тогда бы я понял, чего в ней не хватает.

   – Ну, тогда каждый из нас кое-что получит: ты чему-то научишься, а я услышу что-то новенькое. – И архиепископ треплет его по плечу. – Я рад, – обращается он к отцу, – что, несмотря на все успехи, мальчик сохранил свою детскую природу. Сколько тебе лет?

   – Скоро сравняется четырнадцать.

   – Выходит, ты уже восемь лет выступаешь как музыкант. А что ты за это время сочинил?

   – Десять опусов для клавира, семнадцать сонат для клавира и скрипки, сонату для четырёх рук, шесть дивертисментов, серенаду, девять симфоний для оркестра, одну кирию[55]55
  Кирия – католическое песнопение, начальный раздел мессы.


[Закрыть], три церковных сонаты для двух скрипок, баса и органа, оркестровую кантату, одну обедню и четыре оперы.

   – Это весьма и весьма похвально. Если ты и впредь будешь трудиться так плодотворно, то ты ещё превзойдёшь Чести[56]56
  Чести Марк Антонио (наст, имя Пьетро) (1623—1669) – итальянский композитор, певец и капельмейстер. Один из крупнейших оперных композиторов XVII в.


[Закрыть], который, по слухам, написал сто пятьдесят опер.

Обратившись к отцу, он сообщает, что намерен и в будущем предоставлять ему отпуск для концертных поездок, не выплачивая ему, правда, содержания за это время; в данном случае он намерен сделать исключение из правил ввиду болезней детей и других неожиданных осложнений.

   – Ваша княжеская милость, можете быть уверены, что я буду строго придерживаться ваших предписаний.

   – Вы как будто предполагаете вскоре вновь покинуть нас?

   – В ближайшее время – нет. Но Италия до сих пор для нас terra incognita[57]57
  Неизвестная страна (ит.).


[Закрыть], и мне хотелось бы познакомить с нею моего сына – для его же пользы.

   – Италия! Страна музыки! Конечно, он обязательно должен там побывать. Готов предположить, что и там его ждёт успех. Но о пользе вы верно заметили: в музыке итальянцы намного опережают нас, немцев, и нашим композиторам есть чему у них поучиться. – Архиепископ с улыбкой смотрит на Вольфганга и спрашивает: – Рапа italiano?[58]58
  Говоришь по-итальянски? (ит.).


[Закрыть]

   – Un росо, Monsignore! Ма voglio quecta lingua cosi bene parlare come quisto italiano[59]59
  Немного, монсеньор! Мне хотелось бы так же хорошо говорить на этом языке, как и сами итальянцы (ит.).


[Закрыть].

   – Я с раннего детства настаивал на том, чтобы мальчик учил итальянский, – добавляет отец. – Тонкости языка ему пока незнакомы. Но, думаю, оказавшись в стране, он их постигнет.

   – Это очень желательно; композитор без серьёзных знаний итальянского – это ни рыба ни мясо.

С этими словами архиепископ поднимается с кресла – аудиенция закончена.

Проходит несколько недель, но о постановке оперы ни слуха ни духа. Вольфганг набирается храбрости и без разрешения отца отправляется прямиком к Гайдну на дом. Дверь ему отворяет миловидная молодая женщина, она вежливо спрашивает:

   – A-а, господин Моцарт-младший, чем мы заслужили эту честь?

Вольфганг, запинаясь, объясняет причину своего прихода и спрашивает, дома ли господин придворный капельмейстер.

   – Да, мой муж дома. – Она зовёт из коридора: – Михаэль, Вольфганг Амадей Моцарт желал бы поговорить с тобой, – и жестом руки приглашает войти.

Концертмейстер стоит перед пультом с гусиным пером за ухом и с удивлением взирает на гостя:

   – Как мило, что уважаемый коллега навестил меня в моей келье. Чем могу служить вашей милости?

Вольфганг говорит, зачем пожаловал. Какое-то время Гайдн молчит.

   – Вообще говоря, ты должен был об этом узнать от главного казначея. Но я не нарушу обета молчания, если открою тебе уже сегодня всю правду. При одном условии: повесь замок на роток! То есть никому ни слова об этом, даже отцу. Понятно? – Он отводит мальчика в сторону и полушёпотом, словно доверяя тайну, говорит ему на ухо: – Опера будет поставлена. Конечно, это ещё не мастерское произведение – чего никто и не ожидал от тринадцатилетнего новичка, – но в ней много привлекательного. Правда, певцы будут на репетициях ругаться, что слова трудно выпевать, но с помощью осторожной правки мы эти подводные камни обойдём. Могу тебе сказать даже, кто будет петь партию Розины.

При этом он указывает на как раз переступившую порог жену, а та с улыбкой добавляет:

– Я очень горжусь тем, что буду исполнять такую прекрасную роль в вашей первой большой опере.

Вольфганг краснеет до ушей. Радостная весть и милая улыбка госпожи Марии Магдалены заставляют его испытать такое смущение, что он теряет дар речи. Стесняясь этого своего состояния, он торопится откланяться и бегом бежит домой. С этого дня он носит в себе тайну, а это при его открытом нраве и правдивости довольно тяжело. Поэтому он с облегчением вздыхает, когда через неделю посыльный из канцелярии архиепископа приносит письмо: «Его княжеская милость соизволил разрешить постановку оперы-буффа «Притворная пастушка» в день своего тезоименитства».

II

На премьере оперы присутствуют самые уважаемые граждане Зальцбурга, и тринадцатилетнего композитора, сидящего в зале, понятное дело, лихорадит. Как следует из напечатанных на итальянском языке программок, во всех ролях заняты исключительно немецкие певицы и певцы. Внимание Вольфганга привлекает прежде всего главная героиня, Розина, которая при помощи своей «мнимой простоты» добивается того, что исполняется желание её брата Фракассо, – он обручается с красавицей Гиацинтой, сестрой двух закоренелых холостяков, которые всячески этому браку противятся. Мария Магдалена Гайдн превосходно изображает предприимчивую красотку, которая под маской наивности скрывает свою плутоватость и хитроумие. Она отличная актриса, обладающая красивым и вдобавок вкрадчивым голосом.

Несколько часов подряд Вольфганг пребывает в состоянии неизвестной ему дотоле восторженности. Он впервые осознает, в чём магия пения, идущего из глубины души. Он так и впитывает глазами каждое движение певицы, каждый жест, каждую улыбку. Стоит ей исчезнуть со сцены, его интерес к постановке заметно ослабевает, он прислушивается к пению вполуха и с нетерпением ждёт её возвращения. Сомнений нет – в сердце его загорелся огонёк первой любви.

Непривычная, будоражащая сладость возникшего вдруг чувства превращает мальчика, стоявшего какие-то несколько недель назад перед госпожой Марией Магдаленой в детском смущении, в сразу возмужавшего пылкого поклонника. После представления он признается исполнительнице роли Розины:

   – Вы покорили моё сердце, мадам. Я влюблён в вашу Розину.

   – Хорошо, что только в Розину. Не то я оказалась бы в весьма затруднительном положении, – лукаво отвечает она, чем вызывает весёлый смех стоявших рядом артистов.

Вольфганг смущённо извиняется, поворачивается к ним и с трудом выдавливает из себя слова благодарности. И тут слышится низкий голос Шахтнера:

   – Всем присутствующим ученикам и ученицам Орфея ты раздал по лавровой ветви: они нужны тебе, ибо без них тебе не победить это многоглавое чудовище-публику! А о нас, музыкантах, на которых держится вся целостность спектакля, ты забыл, маленький хитрец? И всё потому, что мы сидим в тёмной преисподней оркестровой ямы, да?

Вольфганг, уже полностью собой овладевший, за ответом в карман не лезет:

   – О-о, наш оркестр всегда играет выше всяческих похвал, и мне нечего добавить к его славе. Я обязан только поблагодарить господ музыкантов.

   – Нашего маленького кудесника ничем из седла не выбьешь, разве что взглядом прекрасных женских глаз, – смеётся Шахтнер, обнимая Вольфганга.

   – Вам не стоило говорить этого, господин Шахтнер, – шепчет мальчик другу отца, когда они вместе спускаются по ступенькам со сцены.

   – Чего?

   – Ну, насчёт этого, насчёт прекрасных глаз. Разве я виноват, что мне так понравилась Розина?

   – Да нет же, Вольфгангерль, нет ничего удивительного в том, что ты втюрился в госпожу Гайдн! Думаешь, мои остроглазые коллеги по оркестру не заметили, как ты ёрзал в кресле, когда она появлялась на сцене? Кто так обласкан и избалован дамами, как ты, да чтобы не иметь права самому за кем-нибудь поухаживать? Это твоим занятиям сочинительством только на пользу: когда горит огонь в сердце, то и звуки из него польются более тёплые. И, кстати говоря, ты уже достаточно взрослый, чтобы перестать разговаривать со мной на «вы». Понял?

   – Да.

И они скрепляют свою мужскую дружбу крепким рукопожатием.

С тех пор как Вольфганг увидел Марию Магдалену Гайдн в роли Розины, в которой она с таким мастерством воплотила в жизнь нежность, женственность и скрытую чувственность своей героини, его жгучее беспокойство растёт день ото дня вместе с желанием видеть предмет своих воздыханий. Он часто прерывает свою работу и бесцельно бродит по улицам города в надежде где-нибудь её встретить. Когда это случается, он возвращается домой умиротворённый и с ещё большим рвением отдаётся начатой вещи. А если при встречах она заговаривает с ним и они обмениваются несколькими ничего не значащими словами, Вольфганг после этого вне себя от радости.

Однажды, когда страстное желание увидеть даму сердца становится особенно острым, он отправляется на дом к Гайдну, чтобы спросить, нельзя ли время от времени показывать ему свои композиции; сам он-де считает их ещё очень несовершенными и не знает в Зальцбурге никого, кто помог бы ему устранить недостатки.

   – Над чем ты работаешь сейчас? – спрашивает его концертмейстер.

   – Над мессой.

   – Гм. Твоя месса в пользу сиротского приюта, которую исполнили в присутствии императрицы, была, как говорят, весьма впечатляющей. Жаль, что я её не слышал. Мне знакома только твоя d-мольная «Месса-бревис», её давали минувшей зимой в нашем городском музыкальном собрании. Что же, для начинающего вполне пристойно, а отдельные партии даже очень удачны. Нет, правда, очень. Но ты слишком цепляешься за текст, мой мальчик, и мелодии годятся более для мелодекламации, чем для пения. Это относится и к твоей опере. Ну ладно. Приноси мне свои готовые вещи, когда пожелаешь, а я уж хорошенько их раздраконю.

Выйдя из дома, Вольфганг замечает в окне дома Марию Магдалену, которая приветливо ему улыбается. Он торопится домой окрылённый – только что он пережил ещё одно счастливое мгновение.