Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

III

У влюблённого мальчика такое чувство, будто он в разгар лета попал в Елисейские Поля. По крайней мере, такими он представляет себе по рассказам отца сказочно-прекрасные нивы древних греков, где любимцы богов блаженствуют и наслаждаются вечной весной, танцуют и поют под музыку фракийского певца Орфея, играющего на семиструнной лире. Какая это палитра чувств: испытывать томительное желание и знать, что оно не исполнится, ощущать сжигающую страсть и знать, что она безответна – да, это она, целомудренная любовная игра, в которой юный влюблённый всё отдаёт и все чувства исходят от него одного, а предмет его воздыханий это лишь забавляет и смешит.

   – О-о, ты посмотри, да ведь это опять наш неутомимый, наш трудолюбивый композитор, – приветствует его Мария Магдалена, открывая дверь и соблазнительно улыбаясь. – Он стоит перед ней с пачкой нот под рукой, – А моего мужа, увы, нет дома.

   – А, ну тогда я пойду, – говорит он разочарованно.

   – Почему? Вы заходите, заходите. Он вот-вот появится. К полднику он никогда не опаздывает.

Подумав, он принимает её приглашение. В гостиной она приглашает его сесть в кресло, а сама устраивается на стуле напротив:

   – Ну, господин Моцарт, как продвигается работа?

   – Надеюсь скоро закончить, мадам. Но я недоволен тем, что у меня получается.

   – О-о, вы чересчур строги к себе. Мой муж говорит, что там есть прекрасные места, особенно в партии сопрано.

   – Правда? Это меня радует. – Вольфганг так и расплывается в улыбке. – Когда я писал эту партию, я думал о вас, – выдавливает он из себя.

   – Мило с вашей стороны! А если я не буду её исполнять?

   – Это меня сильно огорчило бы.

   – Вы придаёте такое значение именно моему исполнению?

   – Ещё бы! Ничего лучшего я и представить не могу.

Его глаза загораются. А на губах Марии Магдалены снова появляется неуловимая улыбка, которую можно истолковать по-всякому: то ли это лукавство, то ли жеманство. Кокетничает она с ним или просто по-дружески благоволит?

В коридоре звенит колокольчик.

   – Мой муж! Как говорится, шутки в сторону – грядут серьёзные дела! – говорит Мария Магдалена и выходит из комнаты, чтобы вернуться с мужем, который в своей грубовато-фамильярной манере приветствует ученика и сразу углубляется в ноты.

Он не слышит того, что говорит ему хозяйка дома, настолько заинтересовался сочинением Вольфганга. И только после того, как она, пожав плечами и подмигнув гостю, переспрашивает, подавать ли кофе, он кивает и говорит:

   – Да, через полчаса, – и снова переводит взгляд на нотную рукопись.

Юный композитор стоит перед ним, как экзаменуемый в ожидании оценки, не зная, что его ждёт, радость или огорчение. Он пытается догадаться о результате по выражению лица с виду очень строгого, а на самом деле добродушного наставника, но оно от страницы к странице меняется, и Вольфганг сгорает от нетерпения. Наконец Гайдн встаёт со стула, прохаживается туда-сюда по комнате, заложив руки за спину, потом останавливается перед Вольфгангом:

   – На моей памяти ещё никто не шёл к своей цели такими семимильными шагами, как ты. Почти в каждой новой вещи меняешь стиль. Я бы даже сказал – как хамелеон окраску. В твоей последней мессе чувствуется ещё влияние зальцбургской школы, а тут над музыкой витает дух Хассе[60]60
  Хассе Иоганн Адольф (1699—1783) – немецкий композитор, выступал и как оперный певец. Муж певицы Фаустины Хассе.


[Закрыть]. Ты непостоянен и переменчив, мой мальчик.

   – Вы, уважаемый маэстро, считаете, будто я чересчур подражаю Хассе? – совсем тихо произносит Вольфганг.

   – Брось ты! Подражание хорошим примерам в твоём возрасте вещь естественная, и этого никто порицать не станет. Кто считает, что гении произрастают на пустом месте и пробиваются как грибы из-под земли после дождя, тот глуп как пробка. Они тоже должны подобно птенцам выбраться из скорлупы и лишь потом стать на крыло. А если говорить начистоту, то в твоей музыке столько оригинальных находок и столько самобытности, что дельный и способный Хассе тебе позавидовал бы. За что я тебя хвалю особенно – за твои оркестровые партии. Это уже не просто обрамление пения, а самостоятельное музицирование. Как журчат и переливаются шестнадцатые в «Бенедиктусе»! Так и кажется, что воочию видишь нимб над божественным челом. – Как бы подкрепляя свои слова, он хлопает Вольфганга по плечу.

В комнату входит госпожа Мария Магдалена с кофейником и чашками, накрывает на стол.

   – А вот что мне не совсем понравилось, так это излишне светские тона в теноровых и сопрановых партиях, – продолжает Гайдн. – Они, правда, певучи и мелодичны, но им место скорее в опере, чем в мессе. Мне лично они не мешают, однако боюсь, что специалисты будут придирчивее. Признайся откровенно: ты чувствовал себя рыцарем-крестоносцем, отправившимся освобождать Святую Землю и по дороге туда подарившим своё сердце прекрасной даме?

Вольфганг смущённо молчит. Да и что тут скажешь? Его настроение ещё ухудшается, когда он слышит за спиной приглушённый смех Марии Магдалены. Гайдн входит в его положение и спасает ситуацию:

   – Я вижу, исповедь даётся тебе нелегко. Отложим её до другого раза! А теперь давай перекусим. А когда подкрепимся, поработаем над «Лаудамус» и над «Кредо»!

IV

Замечание Гайдна о светских интонациях в «Мессе солемнис» задевает Вольфганга за живое. Он понимает, что дело здесь в конфликте между набожностью и чисто художественными задачами, о чём его уже предупредил отец. То, что он, доверившись своему природному дарованию, не сохранил необходимого почтения к христианской догме, глубоко огорчало Вольфганга. Тем более сейчас он не видит возможности изменить вещь, не принеся в жертву ту сердечную боль, которую вложил в свои мелодии.

В крайне подавленном настроении он отправляется в бенедиктинский монастырь Святого Петра к своему товарищу по детским играм Доминику Хагенауэру, которому этой осенью предстоит служить первую обедню. Тот много старше его годами, но в раннем детстве они отлично ладили. Доминику, стройному юноше с выразительным лицом, на котором написаны доброта и участливость, – это впечатление ещё усиливается, когда слышишь его мягкий, звучный голос, – скоро исполнится двадцать лет. Он ласково привечает гостя и приглашает Вольфганга в помещение для приёма светских гостей.

Обменявшись с ним несколькими фразами о родных и близких, Вольфганг изливает перед ним душу, не скрывая возникшего в его сердце чувства – имени дамы он, конечно, не называет, – и признает, что в чувстве этом кроется причина светского тона в духовной музыке, которая достойна порицания. И озабоченно спрашивает, можно ли счесть такое нарушение канонического письма и предписаний греховным. Друг слушает его внимательно; честность и откровенность исповеди трогает его душу. Некоторое время подумав, он спрашивает:

   – Выходит, в твоём сердце проклюнулась любовь? А знает ли о том виновница этого чувства? И отвечает ли взаимностью?

   – Нет.

   – Получается, цветок распускается в тиши и полном одиночестве. И ты относишься к этому состоянию как к тайне, которой ты дорожишь?

   – Да.

   – И склонность твоя не сопровождается чувственными желаниями?

Вольфганг удивлённо смотрит на Доминика и отвечает:

   – Я об этом ничего не знаю. Но когда я рядом с ней или когда она со мной заговаривает, я испытываю новое, незнакомое, но очень сильное чувство. А когда я её не вижу, мне грустно. Единственное, что позволяет мне прогнать тоску, – это музыка. Если я играю или сочиняю, у меня легко и светло на душе – только недолго, потом меня снова обуревает желание увидеть её.

Прямота и честность этой исповеди лишает будущего священника последних невысказанных сомнений.

   – Когда несёшь в сердце чистую любовь, – проникновенно говорит он, – а Всевышний озаряет тебя способностью выразить с помощью звуков то, что тебя осчастливливает или мучает, ты никогда не согрешишь, а поступишь согласно его заповедям. Поэтому, Вольферль, тебе не приходится стыдиться: ты стоишь перед твоим Творцом с незапятнанной совестью.

Лицо подростка светлеет от радости.

   – Ты утешил меня, дорогой друг, ты снял тяжёлый груз с моей души. За это я буду тебе благодарен по гроб жизни. И хочу сейчас открыть один мой секрет – об этом ты ещё не знаешь. Эту «Мессу солемнис» я посвящаю тебе. Пусть она прозвучит в тот день, когда ты отслужишь свою первую обедню.

Доминик берёт руку Вольфганга в свою и прочувствованно произносит:

   – Я так мечтал о чём-то подобном! Благодаря тебе это единственное в своём роде торжество для новопосвящённого священника обретёт особую окраску.

И Вольфганг со спокойной душой приступает к окончанию мессы. Поправок в написанное он не вносит. Последние части мессы – «Агнус Дей» и «Ите мисса эст» – дышат благодарностью сердца. В последний раз сворачивает он ноты в трубку и относит к Гайдну – показать финал. На сей раз наставник не произносит ни слова порицания. Он говорит лишь:

   – Ещё один кусок подъёма позади. И немалый! Иди тем же путём, и вскоре вершина окажется перед тобой!

Исполняется и тайное желание Вольфганга: встретить во время прощального визита госпожу Марию Магдалену. Но появляется она лишь на мгновение, когда спускается с крыльца к экипажу. На голове восхитительная, словно с картины Гейнсборо[61]61
  Гейнсборо Томас (1727—1788) – английский живописец, крупнейший портретист XVIII в.


[Закрыть], шляпка, на плечах тончайшая кружевная мантия, пышное цветастое платье на кринолине и туфельки на каблуках – ни дать ни взять живое воплощение гравюры Моро-младшего из модного журнала. Бросив на ходу Вольфгангу «Bonjour, monsieur le petit Maitre»[62]62
  Здравствуйте, месье маленький мэтр! (фр.).


[Закрыть], она исчезает, как красочное призрачное видение. Муж смотрит ей вслед и покачивает головой.

   – Э-эх, уж эти мне женщины! – вздыхает он, – Им бы только развлекаться, а до мужей и дела нет. Вот тебе, мой мальчик, совет: не влюбляйся слишком рано.

Слова Гайдна заставляют Вольфганга задуматься. Не только по дороге домой, но и во все последующие дни перед ним постоянно встаёт вопрос: как это получается, что такие красивые и любезные дамы могут огорчать близких им людей. И вдруг он, как говорится, падает с неба на землю. А всему причиной случайно возникший в их доме разговор.

Вместе с подругами Антонией и Йозефой, старшими дочерьми лейб-медика архиепископа Сильвестра фон Баризани, Наннерль ласковым летним утром выезжает на природу, поближе к небольшому замку Хельбрунн. Это строение, возведённое в стиле раннего барокко одним из архиепископов, предприимчивым и гораздым на разные причудливые выдумки, им всем очень нравится, и они наперебой рассказывают об увиденном в присутствии заглянувших к Моцартам супругов Хагенауэров и Шахтнера, а потом вдруг Наннерль как бы между прочим замечает:

   – Да, и как вы думаете, кого мы там встретили – Розину нашего Вольферля! Только оставили мы позади деревеньку и приблизились к каменной галерее, как увидели её: сидит себе разодетая, как всегда, в пух и прах на скамейке в беседке, а рядом с ней кто? Молодой граф Арко, который нежно обнимает её за плечи. Когда мы невесть откуда появились, она, конечно, испугалась и попыталась скрыть своё смущение, пряча лицо под веером. А в нас словно бес вселился, и, проходя мимо, мы все трое закричали: «Добрый день, мадам Гайдн!»

   – Ай-ай-ай, вот так история приключилась с нашей знаменитой придворной певицей, – с улыбкой замечает Лоренц Хагенауэр.

   – Кровь комедиантки взыграла, только и всего, – сухо произносит его супруга.

   – Как вы можете, дорогая госпожа Хагенауэр, ведь она – дочь нашего уважаемого соборного органиста Липпа! – вмешивается Леопольд Моцарт.

   – Мало ли что. Она ещё девчонкой всем строила глазки, – настаивает на своей правоте госпожа Хагенауэр. – С тех пор как она вместе с младшей Браунхофер обучалась пению в Италии и невесть какого высокого мнения о своём голосе, она уверена, что все мужчины должны быть у её ног.

   – Мне ваше отношение к ней непонятно, – вмешивается в разговор матушка Аннерль. – Откуда берётся пища для таких ужасных сплетен?

   – Ах, знаете ли, моя дорогая госпожа Моцарт, когда полдня простоишь за прилавком, услышишь много такого, о чём поневоле задумаешься.

   – Но и вдоволь всякой ерунды, – возражает мать Вольфганга.

Госпожа Мария Магдалена была, конечно, меньше поражена неожиданным появлением Наннерль, чем Вольфганг этим разговором, обрушившимся на него, словно ливень с градом с ясного неба на землю. Каждое слово – как удар плети, и он, не в силах вынести этой пытки, встаёт и потихоньку выходит из комнаты, между тем как в гостиной не прекращается спор об охоте на мужчин, которую якобы затеяла очаровательная певица. Нападающая сторона – госпожа Хагенауэр, а защищает Марию Магдалену матушка Аннерль.

Когда страсти обеих женщин улеглись и разговор постепенно переходит на будничные домашние дела, а также на предстоящую поездку в Италию, матушка Аннерль решительно заявляет, что после всего пережитого в предыдущем турне её не сдвинешь с места и с помощью дюжины лошадей; Шахтнер же, единственный, кто заметил исчезновение Вольфганга, идёт в его комнату. Сначала ему кажется, будто он попал в зоомагазин: у ног ласково трётся белый кот Мурр, из деревянной клетки его окликает канарейка, из стеклянного ящика на подоконнике на него таращатся зелёная ящерица и маленькая жаба, а в клетке крутится в колесе озорная белочка.

При ближайшем рассмотрении этот магазинчик превращается в выставку музыкальных инструментов: маленький спинет, скрипка, флейта, кларнеты, мандолина и даже гобой. Но стоящая у стены застеклённая парадная витрина, в которой выставлены сверкающие табакерки, медальоны, аграфы, часы, брелки и самые разные украшения, – подарки, полученные во время турне, – не оставляют никаких сомнений в том, кто обитает в этой комнате.

А её хозяин сидит спиной к двери за столом, опустив голову на руки, и даже не замечает вошедшего Шахтнера. И только когда тот обнимает его сзади, Вольфганг оглядывается. Глаза его печальны, в голосе звучит равнодушие:

   – A-а, это ты.

   – Ты отложил бы словарь итальянского языка, Вольфгангерль, давай поговорим как мужчина с мужчиной. Ведь ты оставил нас потому, что этот разговор был тебе неприятен?

Вольфганг молча опускает глаза.

   – Выкладывай всё начистоту, как и положено между друзьями.

   – Это правда, что госпожа Гайдн обманывает своего мужа?

   – Пустая болтовня. Она легкомысленна и любит подурачить мужчин, которые за ней ухаживают. Все театральные актрисы таковы. Но игра – это ещё не обман. Она тебя целовала?

   – Нет, нет, – отмахивается Вольфганг.

   – Ага, вот видишь, даже этого не было! А ведь сколько разных дам тебя целовало и скольких ты!

   – Да, правда, это было, но...

–Что?

   – Это совсем другие поцелуи.

Шахтнер от души смеётся:

– Ага, вот где собака зарыта. Ты, значит, влюбился. И сердце твоё тает как свеча. Ты вот что: заморозь-ка ты его! Послушай моего совета, прикажи себе: я не такой дурак, чтобы влюбляться во взрослую женщину, тем более – в любимую жену моего уважаемого учителя! Вот так, а теперь пошли, мой мальчик, не то остальные подумают, будто ты и впрямь втюрился в госпожу Гайдн.

V

Пятнадцатого октября молодой священник Доминик Хагенауэр правит свою первую обедню в церкви Святого Петра. Церковные нефы празднично украшены, на алтарь и на хоры льётся свет сотен свечей. Пол-Зальцбурга на ногах, люди в воскресных одеяниях стекаются к Капительплатцу, к церковному порталу, где вскоре соберётся целая толпа потому, что в церкви места для всех не нашлось. На торжественной церемонии присутствует архиепископ со свитой: как-никак надо по заслугам воздать двум юным землякам.

Начинается праздничное богослужение. С алтаря доносится чистый, мягкий, полный внутреннего тепла голос новопосвящённого священника, которому при отправлении его обязанностей помогают пожилые священники, а с хоров доносится «Месса солемнис» – ею дирижирует тринадцатилетний композитор, уверенно управляющий небольшим оркестром, четырьмя певцами и органистом. Партию сопрано исполняет не Мария Магдалена Гайдн, как представлялось юному сочинителю за работой над мессой, а другая певица; её голос не может сравниться с голосом госпожи Гайдн ни красотой, ни глубиной чувств.

Знатоки улавливают, наверное, в этом произведении влияние композиторов старшего поколения, но отмечают и смелые нововведения в инструментовке; не ускользает от их внимания и свободная распевность высокой колоратуры – она, несомненно, светского происхождения, – но слушатели находятся целиком во власти этой музыки. Это видно по их лицам, даже когда они покидают храм.

На другой день мессу повторяют в старой красивой церкви монастыря бенедиктинцев на Нонненберге, где она тоже встречает горячий приём. В полуденный час семьи Моцартов и Хагенауэров, а также друзья и родственники молодого священника шумно отмечают торжество в уютном гостином дворе у излучья Зальцаха. Отец Хагенауэр поставил всё на широкую ногу. После обильной трапезы – к каждому блюду подавался отдельный напиток – и после всех благожелательных и весёлых тостов, не всегда произносимых отчётливо и со знаменитым цицеронским красноречием, но обязательно касавшихся и юного автора мессы, для поддержания настроения был подан музыкальный десерт в исполнении трио Моцартов.

Потом Вольфганг берёт в руки мандолину и, возбуждённый выпитым вином, поёт разные весёлые зальцбургские припевки. Это как бы служит зачином «сриденитас» – «всеобщего веселья», когда и молодёжи позволено дурачиться и отплясывать кому как в голову взбредёт. И вскоре поют и кружатся в хороводе и стар и млад, а за столом Шахтнер сыплет анекдоты и устраивает весёлые розыгрыши.

Пир горой, вина вдоволь, все поют, танцуют, смеются до упаду! Никому расходиться не хочется, об усталости нет и речи, но ничего не попишешь – близится полночь.

Оживлённые и разгорячённые, возвращаются они в Зальцбург по просёлочной дороге. Впереди Шахтнер с факелом в руках – он же и запевала! А рядом с ним его верный оруженосец Вольфганг с мандолиной. И вот они уже у закрытых городских ворот. У смотрового окошка появляется разбуженный необычным шумом дозорный с фонарём в руках: при виде многочисленного общества он, несмотря на все просьбы, отказывается поначалу впустить этих возмутителей ночного покоя. Однако уговоры Хагенауэра и княжеские чаевые смягчают его. Строго предупредив их о необходимости соблюдать тишину в неурочный час, чтобы не разбудить спящих, он открывает тяжёлые ворота после того, как они по его приказу гасят факелы.

Весёлая компания проходит мимо всё ещё озадаченного дозорного на цыпочках и тихонько движется по ночному городу. Время от времени раздаётся предательское хихиканье кого-нибудь из молодых, но старшие шиканьем тут же подавляют это вопиющее нарушение прав сонных горожан.

У Капительплатца патер Доминик прощается со всеми и скрывается за монастырскими стенами. Шествие привидений редеет на каждом перекрёстке, пока не остаются только семьи Моцартов, Хагенауэров да неугомонный Шахтнер. Придворный трубач непременно желает сопроводить их до самой Гетрайдегассе.

Перед дверью дома он берёт из рук Вольфганга его «щётку» и, тихонько на ней наигрывая, негромко напевает:

 
Споем же вечернюю песню,
Как подобает добрым немцам,
А кто не умеет петь,
Пусть бурчит себе под нос.
Вот стих радостный праздник,
Угощение было на славу,
И в нашей весёлой крови
Шумит ещё сок винограда.
Хозяева нас накормили как надо,
Удовлетворили нас вполне.
Спасибо вам за гостеприимство,
Спокойной ночи – и пока!
 

VI

Прежде чем Моцарты – на сей раз отец и сын – отправляются в середине сентября 1769 года в своё первое итальянское турне, Вольфганга вызывают к архиепископу, который объявляет ему во время аудиенции, что назначает его своим придворным концертмейстером. Однако, как он присовокупляет, пока без денежного содержания.

   – Звание придворного концертмейстера архиепископа тебе в чужой стране пригодится. Смотри, чтобы после пребывания в Италии и тебе чести прибавилось, и немецкую музыку ещё больше уважали. Мой главный казначей вручит тебе рекомендательные письма, благодаря которым в некоторых городах тебе окажут тёплый приём.

Теперь каждый лишний проведённый в Зальцбурге день вызывают у отца с сыном нервотрёпку, им не терпится отправиться в путь. Матушка Моцарт воспринимает их возбуждённое состояние как личное оскорбление:

   – У вас что, земля под ногами горит? К чему такая спешка? Мы, бедные, хотим хоть на час-другой задержать ваш отъезд – каково нам обеим будет в долгой с вами разлуке?

Вольфганг пытается нежными словами утешить её – тщетно.

Наннерль тоже разделяет недовольство матери, но по другой, правда, причине. Её впервые не берут в концертную поездку, и она обижена. Хотя Наннерль давно понимает, что стала лишь «добавочным украшением» и что только выступления брата притягивают публику и вызывают её воодушевление, честолюбивое желание вызвать рукоплескания ценителей музыки у неё в крови.

Однако с судьбой не поспоришь: мать с дочерью останутся дома, а отец с сыном отправятся на чужбину! Единожды Леопольд Моцарт вбил себе в голову, что Италия – благословенная страна для исполнения страстных желаний художников, и с этого его не собьёшь и не переспоришь.

Сказать, что он не прав, нельзя. Уже совсем недалеко то время, когда немецкие поэты и художники, влекомые той же неодолимой силой, поедут за Альпы, как довольно давно поступают немецкие творцы музыки. Но есть важное различие между теми и другими: поэтов и мастеров кисти привлекает сам ландшафт, лица старинных городов с их крепостными стенами и воротами, дворцами и сторожевыми башнями, церквами и соборами, извилистыми улочками и просторными площадями, их вдохновляет красочность народной жизни и – не в последнюю очередь! – мир обветрившихся руин, из шёпота которых они надеются узнать о тайнах великого исторического прошлого. Музыкантов же опьяняют мощь и разнообразие звучащего мира, которым наполняются высокие своды соборов и храмов и которым дышит чувственная светская музыка театра. А как теплеет на сердце от простых серенад и романсов! Воистину, в городах и деревнях, в горах и долинах все от мала до велика поют и играют, это идёт у итальянцев из самой глубины души, и между высокой инструментальной музыкой и незатейливой народной песней нет пропасти отчуждения.

Вне всякого сомнения, после мощнейшего Возрождения, испытавшего некоторое угасание, музыка в Италии пришла на смену изобразительному искусству.

В лице Палестрины в области церковной, а Монтеверди, Скарлатти, Страделлы[63]63
  Палестрина Джованни Пьерлуиджи да Палестрина (1524—1594) – итальянский композитор, один из крупнейших мастеров полифонической музыки XVI в., классик хорового искусства а капелла.
  Монтеверди Клаудио (1567—1643) – итальянский композитор, первый классик оперы.
  Скарлатти Алессандро (1660—1725) – итальянский композитор, крупнейший представитель итальянской оперной школы. Написал свыше 115 опер, около 700 кантат, 200 месс и других произведений. Скарлатти Доменико (1685—1757) – сын Алессандро Скарлатти, композитор и клавесинист. Писал оперы, оратории, концерты. Создал новый виртуозной стиль клавесинной игры.
  Страделла Алессандро (1644—1682) – итальянский композитор.


[Закрыть] и Перголези – светской она достигла новых вершин славы, сделала Италию вожделенной страной мелодий, высшей школой для всех музыкантов и композиторов.

Что ж удивительного, если в городах и весях этой благословенной страны, на поклонение которым уже потянуло многих растущих немецких мастеров, чтобы напиться из вечного Кастальского ключа музыки и утолить свою жажду совершенства, не терпится оказаться и Моцартам? Скорее, как можно скорее!..