Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

XXV

Душа Моцарта томится на барщине. Сильнее всего огорчают Вольфганга заказы, которыми заваливает его «кормилец» архиепископ почти безо всякого вознаграждения, будто это входит в прямые обязанности концертмейстера. Вот, например, к приёму находящегося в Зальцбурге проездом младшего сына императрицы, эрцгерцога Максимилиана, весьма охочего до всяких развлечений, ему поручено написать оперу-пастораль. Вольфганг, правда, до того понравился принцу, что тот удостоил рукопожатия композитора, которому некогда матушка императрица подарила его парадный костюм. Но сам Вольфганг такой подённой работой недоволен и в присутствии Шахтнера и Гайдна говорит:

– Меня просто тошнит, когда я просматриваю мои оперы. Что они такое? Напыщенные цветки-однодневки, написанные на потеху праздной публике! Понапрасну трачу свои силы, чтобы разбудить чужую фантазию.

В этом признании друзьям Моцарт изливает всё своё отвращение к принудительному сочинительству. Он неумолимо и против его воли на целые три года барщины привязан к Зальцбургу невидимой цепью. Но как же ему пишется в эти три года! Заказы он получает не только от архиепископа, нет, они сыплются со всех сторон от зажиточных горожан и титулованных дворян. И никогда раньше Моцарт не пользовался в своём родном городе такой любовью, как именно сейчас, когда он видит в нём одни препоны для своего дальнейшего роста и хотел бы поскорее с ним расстаться. Он и сам не понимает, почему ему оказывается такое подчёркнутое уважение. Во всяком случае, ему льстят, его ублажают, наперебой зазывают на торжественные обеды, ассамблеи, балы и празднества самого разного рода, словно он любимец общества.

Зальцбург город небольшой, но сейчас он воспрянул ото сна, подобно спящей красавице, впервые по-настоящему ощутив себя великокняжеской резиденцией, и Моцарт, которого засасывает хоровод развлечений, превращается в галантного кавалера.

То мы видим его гостем главного казначея графа Арко, где он после обеда услаждает гостей импровизациями у клавира. То он служит украшением высокоинтеллектуального салона графини Антонии Лодрон и её премилых дочерей Луизы и Йозефы, его учениц. Или музицирует в замке Хоэнзальцбург с супругой коменданта крепости графа Лютцова в кругу почтительных слушателей. Или встречаем его на ассамблее у обер-гофмейстера графа Фирмиана, где юные дамы заигрывают и кокетничают с ним, хвастаясь одна перед другой, что берут у него уроки. А то, нарядившись в костюм брадобрея, кружится по залу ратуши в вихре маскарада, обнимаясь с бесчисленными Коломбинами и Пьереттами, и танцует всю ночь до утра.

Но ни разу и нигде ему не удаётся встретить ту, о ком мечтает – Резль фон Баризани. По возвращении из Вены он получил от неё записку, всего несколько слов. Со слезами и с болью в сердце Резль вынуждена отказаться от своей любви, она не сможет принадлежать ему, не причинив горя родителям, на что не способна. И теперь он знает это. Да, знает, но сердце его всё равно сжимается от любви к ней, и в головокружительной круговерти развлечений он всего-навсего пытается найти средство, чтобы заглушить эту боль.

Есть ещё одно средство, чтобы умерить боль сердечной раны: работать до исступления! Впоследствии к нему почти никогда не вернётся такая страсть к сочинительству, как в эти зальцбургские годы. Есть тут и побочный мотив – надо заработать деньги, положенных ему ста пятидесяти гульденов явно недостаточно. Гонорары за композиции невелики, но всё-таки... Главным образом ему заказывают серенады, дивертисменты и кассации – многочастевые произведения для струнных и духовых инструментов, – которые служат музыкальными сюрпризами к именинам, свадьбам, застольям и празднествам.

Всем серенадам и дивертисментам Моцарта присуще тонкое проникновение в галантный стиль времени. Игривая жизнерадостность рококо ярко вспыхивает в них, прежде чем окончательно погаснуть. В музыке волшебным образом оживают цветущие зелёные изгороди, укромные парковые дорожки и беседки, где прогуливаются и беседуют влюблённые парочки, над которыми плутовато посмеиваются фавны и амурчики из белого камня и мрамора, где отовсюду доносятся весёлые возгласы и смех.

А в остальное время он корпит над новыми симфониями и клавирными концертами: их заказывают графиня Лодрон, графиня Лютцов и пианистка Женом. Здесь веселье уступает место серьёзным раздумьям, сомнениям и тревоге; кажется, что музыка эта вопрошает: «А знаете, люди, что у меня на душе? Или вы действительно верите, что та радостная Аркадия, куда я вас увожу, моя родина? Догадываетесь ли вы о тех бурях, которым я противостою?..»

Нет, двадцатилетний Моцарт отнюдь не из баловней судьбы. В груди этого молодого человека, чуть ли не ежедневно появляющегося на ассамблеях и в танцзалах и с виду такого беззаботного, теснятся тщательно скрываемые страдания и обиды, о которых вряд ли догадываются его самые близкие друзья; их взаимосвязь с внешними обстоятельствами осознает один Леопольд Моцарт, а причины известны до конца только Наннерль.

Сестра становится для Вольфганга единственным человеком, кому он может излить свои чувства и исповедаться. Ещё совсем недавно она была поверенной зарождения, накала, а потом и воспламенения его чувства, рухнувшего под напором извне и дотлевающего под горой пепла; теперь же он посвящает Наннерль во все тяготы своей творческой жизни.

Вернувшись однажды вечером после музыкального собрания у графини Лодрон в честь рождения её старшей дочери Луизы, он находит в своей комнате Наннерль. По нахмуренному лицу сестра сразу догадывается, что Вольфганг в дурном расположении духа.

   – Что, скучно тебе было у Лодронов, надоели они тебе? – спрашивает она.

   – Вовсе нет. Графиня, как всегда, обаятельна, передо мной она просто рассыпается в любезностях. Да и дочери у неё существа восхитительные, мне они почему-то напоминают двух мотыльков, порхающих в лучах солнца. Пришло много их титулованных подруг и кавалеров. Я один был не голубых кровей и чувствовал себя воробьём, затесавшимся в компанию канареек, зеленоклювых дятлов, красношеек и синиц-лазоревок. Конечно, они мне никакого повода для этого не давали. Все веселились, а после кофе и десерта ещё долго танцевали.

   – Тогда я не понимаю, отчего ты пришёл домой расстроенный?

   – Не понимаешь? Разве после каждого опьянения не приходит похмелье? Нежное щебетание, закатывание глаз, мимолётные рукопожатия – яд сладкий, что и говорить. Но в конце концов это для меня самообман! – Он вскакивает со стула и начинает быстро ходить туда-сюда по комнате. – Наннерль, мне эта суета осточертела. Мне надо выбраться из этого заколдованного сада, не то я погибну. А если великий муфтий не отпустит меня по своей воле, я сбегу за границу.

   – Вольферль! – испуганно вскрикивает Наннерль.

   – Это должно случиться – и как можно скорее! Смотри, я сочинил почти что три сотни опусов в самых разных жанрах – и кому они известны? Мне что, растратить здесь свой талант, ублажая нескольких человек? Нет, пока не поздно, я должен вырваться на свободу!

XXVI

Архиепископ Иеронимус имеет привычку время от времени присутствовать на репетициях оркестра и, сидя в специально для него поставленном мягком кресле с коричневой кожаной обивкой, слушать, как музыканты заучивают вещь. Или, если захочется, поиграть на скрипке вместе с ними. Однажды оркестр проходил последнюю симфонию Йозефа Гайдна, что всегда радостное событие для Вольфганга, как вдруг появился архиепископ, замахал рукой, когда Фишиетти показал, что готов прервать репетицию, и сел на своё привычное место. Оркестр продолжал играть. Некоторое время гость прислушивается, внешне оставаясь безучастным. Стоило отзвучать последним аккордам живого и элегантного аллегро, Фишиетти получает указание продирижировать музыкальной пьесой Алессандро Скарлатти. Одночастная симфония в старом итальянском стиле больше отвечает вкусу князя церкви; он велит повторить её, а себе подать скрипку. Подсаживается к группе струнных, оказавшись между Вольфгангом Моцартом и Михаэлем Гайдном, и добросовестно играет вместе со всеми, делая перерывы, когда пассажи становятся слишком трудными для него. Начав со Скарлатти, оркестр по его приказу проходит вещи старых итальянцев второго и третьего ранга. По истечении второго часа такой вот репетиции архиепископ поднимается со стула и говорит:

   – Воистину, получаешь настоящее наслаждение, не то, что от сочинений некоторых современных композиторов. Здесь музыка живёт в своей первозданной звучности, облечённая в строгие формы, а не как у иных наших земляков – неопределённо, расплывчато и хаотично. А посему я желаю, чтобы этой ласкающей слух музыке отдавалось предпочтение и чтобы она воспроизводилась вами с величайшей тщательностью и уважением.

Сухо кивнув музыкантам на прощанье, князь церкви удаляется. Вольфганг с Гайдном обмениваются многозначительными взглядами. Фишиетти, в глубоком поклоне склонившийся перед своим кормильцем, обращается после его ухода к оркестру:

   – Синьоры слышали, чего изволили пожелать его княжеская милость. Мы все будем стараться как можно более полно соответствовать их пожеланиям.

После обеда Шахтнер, Гайдн и Моцарт встречаются в пригородном ресторанчике за городскими воротами Зальцбурга, чтобы поиграть в кегли. Потом они постреляют из духовых ружей по пёстрым мишеням и, если останутся деньги, угостятся игристым красным вином. Каждый выстрел, удачный или прошедший мимо цели, сопровождается прибауткой, а то и крепким словцом. Вот так они и коротают время; под конец оказывается, что лучший стрелок из их трио – самый молодой.

После стрельбы по мишеням все трое усаживаются за круглый стол в саду и заказывают помимо вина, которое выбирает признанный знаток его Михаэль Гайдн, ещё и обильный ужин. Они едят и попивают вино, рассказывают друг другу разные забавные истории и к заходу солнца оказываются в столь приподнятом настроении, что забывают обо всех житейских невзгодах и не обращают внимания на сидящих за соседними столами гостей. Вольфгангу вино ударяет в голову раньше других, и у него, как всегда в таких случаях, сразу развязывается язык.

   – Что скажете насчёт сегодняшнего демарша нашего высокого духовного пастыря? Разве это не издевательство над нашей музыкальной школой?

   – А разве ты ожидал от него чего другого? – спокойно отвечает Гайдн, глубоко затянувшись трубкой.

   – Да это переполнит любую чашу терпения! В Италии мы живём или в немецкой стране? Так он ещё захочет всех нас перековать в итальянцев.

   – Со мной, чёрт побери, у него это не выйдет, – бурчит Шахтнер.

   – Ты не горячись, Андреас. Подлец я буду, если у него не это самое на уме, – запальчиво говорит Вольфганг. – В новом театре на Зальцахе у нас уже есть кастрат, господин Франческо Гезарелли. Предшественник нашего духовного владыки, слава Богу, прогнал эти бесполые существа со сцены. А теперь они опять появляются. Я ничуть не удивлюсь, если нас заставят пойти на поклон к старцу Метастазио в Вену. Или ещё лучше: закажут ему дюжину опер, где на сцене не появляются ни «примо уомо» – «первый мужчина», ни «прима донна» – «первая женщина». И тогда кастрат может петь с тем же успехом и партию влюблённого, и партию возлюбленной. Между прочим, это сделает оперы даже интересней: все будут восхищаться добродетелями героев, которые простираются столь далеко, что «любовники» будут избегать возможности объясняться в любви.

   – Ну, ты размахался, – замечает Шахтнер.

   – Меня мутит от всего этого. А потом ещё замечание насчёт «современных композиторов». Он ведь нас с тобой, Михаэль, имел в виду.

   – Не иначе, – сухо подтверждает Гайдн.

   – Но мы не дадим согнуть себя в бараний рог, правда, Михаэль? Мы пойдём предназначенным нам путём, несмотря на всю италоманию его высококняжеской милости. Выпьем!

   – Выпьем, товарищ по оружию! – восклицает и Гайдн.

Оба одним духом осушают чашки с вином. Шахтнер, оглядевшись по сторонам, перегибается через стол и негромко советует собутыльникам:

   – Умерьте ваш пыл! Тебя, мой мальчик, слышно в другом конце сада. По-моему, за тем вон столом навострил уши один из придворных лакеев.

   – Где этот жополиз, Андреас? Покажи мне его, я ему уши оторву!

   – Тс-с, Вольфгангерль! Попридержи-ка язык! Не то такую кашу заваришь, что нам потом не расхлебать.

Но Вольфганг до того распалился, что даже Шахтнеру непросто его утихомирить. Поэтому он предлагает собираться домой. Шахтнер с Гайдном берут нетвёрдо стоящего на ногах Вольфганга под локти и доводят до самого дома. Всю дорогу он выплёскивал из себя накопившуюся злость и, с трудом ворочая потяжелевшим языком, отпускал ругательства неизвестно в чей адрес.

Несколько дней спустя главный казначей приглашает молодого Моцарта в свой кабинет. Он здоровается с ним без обычной покровительственной приветливости, подчёркнуто сухо. И произносит короткую назидательную речь, указывая на недопустимость определённого толка высказываний в адрес высокопоставленных лиц, даже если это и относится исключительно к области музыки. А поскольку отчитываемый пытается оправдаться, он сразу обрывает его и строго указывает:

   – Вы достаточно взрослый человек, чтобы держать, когда требуется, язык за зубами и не ставить под сомнение вашу репутацию, которую вы заслужили благодаря успехам в музыке и званием кавалера ордена Золотой шпоры. Поэтому выношу вам предупреждение и прошу – в ваших собственных же интересах – впредь держать себя в подобающих рамках. Я рассчитываю на то, что вы правильно воспримете совет расположенного к вам человека и не доставите ему своим поведением в будущем никаких неприятностей.

XXVII

Леопольд Моцарт догадывается, что над его сыном стягиваются грозовые тучи, однако далёк от того, чтобы ругать Вольфганга за его резкие нападки на культурную политику архиепископа, ибо отчётливее, чем когда-либо, ощущает настоятельную необходимость найти для сына новое поприще. Тут у отца с сыном полное единодушие; однако если Вольфганг мечтает о творческой независимости, не ставя перед собой чётко очерченной цели, если для него главное – освободиться от постылой, унизительной барщины, то отец, который всегда твёрдо стоит обеими ногами на земле и которому любая неизвестность и расплывчатость в высшей степени претит, ищет возможность получить место придворного музыканта при любом из европейских дворов с твёрдыми материальными гарантиями.

Однако все попытки Леопольда Моцарта исхлопотать для Вольфганга должность капельмейстера при известных ему немецких высококняжеских дворах успеха не имеют. Там, правда, помнят о триумфальных концертах вундеркинда из Зальцбурга, но ни о каких выдающихся успехах Моцарта-композитора и слыхом не слыхивали.

Вот так безрадостно и заканчивается для двадцатилетнего творца музыки 1776 год, да и первые месяцы нового года никакой отрады не приносят. Этот ход событий пытается изменить матушка Аннерль своим решительным вмешательством: она мягко, но настойчиво уговаривает мужа отправиться с Вольферлем в концертное турне. И не в Вену, где никаких лавров не снискать, не говоря уже о том, что золотом не осыплют. Надо ехать во Франкфурт, в Мангейм, может быть, даже в Париж! Её план находит полную поддержку детей. Но отец сразу отметает его, как наваждение. Неужели он должен пожертвовать всем, что отложил про чёрный день, или наделать, не приведи Господь, долгов? А во что станут путевые расходы!

Но матушка Аннерль и тут находит выход из положения: несколько комнат она временно сдаст приличным квартирантам, да и Наннерль даёт уроки музыки – так что за них беспокоиться нечего! Вольфганг, со своей стороны, готов расстаться с ценными подарками и сувенирами, которые лежат в застеклённых витринах, а сестра готова отдать им хоть сейчас свои сбережения.

– Дети! Дети! – качает головой Леопольд Моцарт. – Готовность к самопожертвованию ради такого дела – это хорошо, но головы-то на плечах у вас есть или нет? То, что вы предлагаете, никуда не годится. Надо всё хорошенько обдумать. Прыжки в неизвестность не по моей части.

Однако после красноречивых уговоров жены и детей Леопольд Моцарт не отвергает больше это предприятие напрочь. Он рассматривает его со всех сторон. И так как его попытка самоустраниться не выдерживаем со временем напора сплотившейся семьи, он наконец соглашается и в начале лета подаёт прошение о продолжительном отпуске.

Как он втайне и опасался, архиепископ отказывает. Но только ему, а не им обоим. Это «низкое, подлое мошенничество», как называет ответ Иеронимуса матушка Аннерль, поначалу приводит всех в сильнейшее замешательство. Несколько недель они пребывают в подавленном состоянии, особенно Вольфганг, которого поведение архиепископа ошеломило. Несколько недель он не может написать ни одной ноты на бумаге.

В один прекрасный день отец объявляет, что решил послать его в турне, но при одном-единственном условии: он поедет в сопровождении матушки Аннерль. При житейской неопытности Вольфганга не может быть и речи о том, чтобы он путешествовал совсем один. Настроение Вольфганга сразу меняется, зато матушка противится затее отца. Но умоляющие взгляды сына и настойчивость Леопольда Моцарта своё дело делают, и она уступает – Вольфганг в полном восторге.

Лишь одно беспокоит его. А вдруг архиепископ заупрямится, отпуск даст недолгий и свяжет его тем самым по рукам и ногам?

Ему хочется покончить со службой в Зальцбурге. И он готов хоть сейчас написать прошение об отставке. Странное дело, но отец не препятствует Вольфгангу. С одной стороны, его радует решимость сына, а с другой – беспокоит: как сложится судьба Вольфганга после такого шага? На что он будет жить, ведь никаких гарантий пока не получено? Но поскольку сам он ничего предложить сыну не может, остаётся только признать его правоту.

Итак, молодой Моцарт садится писать прошение об отставке. Он привык всегда говорить прямо всё, что думает, а не ходить вокруг да около. Поэтому и в письме берёт тон, неприемлемый в письме на имя высокопоставленного лица. Леопольд Моцарт громко смеётся, ознакомившись с черновым вариантом.

   – Можно подумать, ты составляешь прошение цеховому мастеру Пфайфенхольцу, чтобы тот выправил тебе бумаги на выезд за границу с целью лечения, а не памятную записку всемилостивейшему князю церкви и правителю области Священной Римской империи.

   – С отточенным стилем придворного церемониймейстера я не знаком. Давайте сочиним это послание вместе, любезный батюшка.

И они действительно сочиняют одно предложение за другим и аккуратно переносят их на бумагу. Леопольд Моцарт сглаживает все выражения, которые могут показаться общими или даже шероховатыми, вписывает вступление, соблюдая существующие правила вежливости, и – к огорчению сына – не оставляет без внимания приличествующего таким случаям обращения «снизу вверх». Но в том, что касается самой сути, право последней редакции Вольфганг оставляет за собой.

«Всемилостивейший князь и господин наш! Родители стараются поставить своих детей на ноги, чтобы те могли сами зарабатывать хлеб свой насущный. Это их долг перед самими собой и перед государством. И если Господь наградил детей талантом, они тем более обязаны найти ему применение, чтобы облегчить собственные обстоятельства, а также обстоятельства родителей; и даже если с течением времени дети со своими родителями расстаются, забота о будущем родителей на детях остаётся. Такому взиманию процентов с капитала учит нас Евангелие».

На последнем предложении отец запинается и хочет его вычеркнуть. Но наталкивается на сопротивление Вольфганга.

– Я ни за что не откажусь от этих слов, – волнуется тот. – Сколько раз архиепископ упрекал вас – даже в присутствии посторонних! – в том, что вы получаете барыши с таланта ваших детей, хотя вы всё делали для нашего же блага, когда возили нас по белу свету и представляли на публике? И разве в Библии не сказано, что детям подобает послушание родителям? Нет уж, пусть архиепископ поймёт, какого рода проценты с капитала вы получаете!

Вольферль не так уж не прав, думает Леопольд Моцарт и в конце концов соглашается с ним. Он ничего не возражает и против последующих фраз, в которых Вольфганг говорит, что перед Богом и своей совестью обязан отблагодарить отца за полученное им воспитание и освободить его от заботы о содержании сына. «Ваша высококняжеская милость, – пишет он, – не откажите мне в моей всеподданнейшей просьбе, поскольку Ваша милость ещё три года назад, когда я просил позволить мне отъезд в Вену на концерты, изволили сказать мне, что здесь меня ничего хорошего не ждёт и что лучше бы мне попытать счастья в других местах».

И тут Леопольд Моцарт никакой правки не вносит: всё соответствует истине. Завершив письмо почтительнейшими выражениями преданности, Вольфганг с разрешения отца запечатывает конверт и в тот же день, первого августа 1777 года, относит его в придворную канцелярию.