Текст книги "Вольфганг Амадей. Моцарт"

Автор книги: Валериан Торниус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

XVIII

Уже наступила зима, когда семейство Моцартов после почти трёх с половиной лет странствий возвратилось в свой дом в Зальцбурге. Сколько всего пережито, сколько самых разнообразных впечатлений: разные страны и люди, деятели искусства и учёные, блестящие оперные постановки и красочные народные увеселения! Но наряду с радостями жизни – тревожные события, заботы и болезни. Никто так не радуется: «Наконец-то мы дома!» – как матушка Аннерль. У неё словно гора с плеч свалилась. Сделав смотр своей до блеска начищенной и убранной квартире, заглянув в каждый её уголок, она заключает в объятия верную Трезель. А «колобок» донельзя растрогана источаемыми в её адрес похвалами. Все, взрослые и дети, заваливают её подарками. Только одного горячо любимого существа нет с ними – Бимперля. Сдерживая слёзы, Трезель признается, что собачка, начавшая уже слепнуть от возраста, попала под колёса тяжело нагруженной деревенской телеги. Особенно горюет Вольферль, так мечтавший о встрече со своим любимым дружком. Он так подавлен, что даже не проявляет привычной радости, когда к ним заходит господин Хагенауэр. Старому другу отца кажется, что мальчик подрос на несколько вершков, но роста он всё ещё маленького и сложения как будто ещё более хрупкого. А вот голова большая, она скорее под стать семнадцатилетнему юноше, чем подростку одиннадцати лет. Цвет лица бледный, болезненный, глаза тусклые, уставшие. Хагенауэр отмечает всё это с растущим беспокойством, но ничего не говорит. Позже, оставшись наедине с женой, он высказывает ей свою тревогу.

Фрау Жозефина с восторгом разглядывает дорогие подарки, которые Вольферль один за другим достаёт из чемоданов, а Леопольд Моцарт в дополнение к своим письменным сообщениям рассказывает своему приятелю и безотказному кредитору о финансовых успехах турне, чистую прибыль от которого он оценивает в семь тысяч гульденов, не считая сувениров и бижутерии. Хагенауэр глазам своим не верит, когда видит на столе бесчисленные табакерки, часы, медальоны и другие драгоценные вещи. Наконец он выдавливает из себя:

   – Мой дорогой вице-капельмейстер, теперь вы богатый человек! Я всегда говорил, что ваша профессия – золотое дно. А вы не верили! Можете теперь открыть музей драгоценностей и брать деньги за осмотр.

Леопольд Моцарт громко смеётся:

   – Музей? Тоже скажете! Кроме нескольких вещиц, которые нам дороги как память, всё остальное добро мы постепенно обратим в надёжные австрийские гульдены.

   – А меня найми маклером, чтобы я заработал пару крейцеров на вечернюю выпивку. В этом деле мне труба неважный помощник, – доносится от двери низкий голос.

   – Дядя Шахтнер! – радуется Вольферль и бросается к нему обниматься.

   – Ну вот, вы все на месте, живые-здоровые! – говорит он, целуясь со всеми по очереди. – Я уже потерял надежду встретиться с вами в сей юдоли печали.

Шахтнеру хочется о многом им поведать. Хагенауэры догадываются об этом и прощаются. Прежде всего трубач успокаивает Леопольда Моцарта: его опасения, что из-за долгого отсутствия он лишится места вице-капельмейстера, беспочвенны. После того одного-единственного случая архиепископ больше неудовольствия в его адрес не высказывал. Наверное, многочисленные хвалебные заметки в газетах и письма графини ван Эйк возымели на него своё благотворное действие. Ещё он рассказывает, что в лице Михаэля Гайдна оркестр получил отличного концертмейстера, добивающегося законченного и блестящего исполнения.

Потом очередь доходит до Вольферля, которого Шахтнер обо всём подробнейшим образом выспрашивает. Тот, конечно, показывает дяде Андреасу свои композиции, и Шахтнер, внимательно прочитав лист за листом, произносит торжественно и серьёзно:

   – Источник твоей музыки, Вольфгангерль, чист и обилен. И пробился он раньше, чем я ожидал. Теперь озаботься тем, чтобы он бил не переставая. В Зальцбурге у тебя не будет недостатка в поводах для сочинительства. Вот, к примеру, через три недели у нашего архиепископа день рождения. Ты снискал бы благосклонность его княжеской милости, если бы написал по этому случаю лисенцу, а мы бы её поставили.

   – А что такое «лисенца», дядя Шахтнер?

   – Торжественная песнь признания. Тут ты можешь дать полный простор своей фантазии.

   – Да дадите вы когда-нибудь мальчику отдохнуть? – вмешивается в разговор матушка Аннерль. – Разве не видите вы, господин Шахтнер, до чего он устал? Вы ещё ребёнка в могилу загоните!

Она покидает комнату в сильном возбуждении, и Вольферль с Наннерль торопятся за ней следом, чтобы успокоить. Горечь, прозвучавшая в её словах, всех испугала, особенно Шахтнера. Пользуясь отсутствием детей, Леопольд Моцарт объясняет другу:

   – Надо тебе знать, Андреас, после последней болезни Вольферля моя жена живёт в постоянном страхе за его жизнь. Эта забота преследует её словно наваждение. Понять её можно: из семи детей у нас выжили только они двое. Но иногда её страхи обретают странные формы. Она считает, что как раз сочинительство отнимает у него особенно много сил. Ей не приходит в голову, что он страдал бы ещё больше, запрети я ему это. Я, конечно, на его стороне. Запретишь ты птице петь? Нет! Безделье – бич для Вольферля. Да и всё возведённое мною музыкальное здание рухнуло бы! Привычка со временем становится железным корсетом, из которого не выпрыгнуть. Но эта привычка даётся ему легко, как и учёба; ему придётся много учиться, прежде чем он добьётся того, на что я надеюсь и рассчитываю. Мешать ему – неумно. И безответственно.

XIX

Архиепископ Сигизмунд принимает Леопольда Моцарта именно так, как и предсказывал Шахтнер: без заметных признаков неудовольствия. Лишь одно замечание, имевшее несколько ироничную окраску, что, дескать, после пышных приёмов в Париже и Лондоне господину вице-капельмейстеру маленький Зальцбург покажется неуютным, можно было воспринять как далёкое эхо былой обиды.

   – Позволю себе возразить вашей княжеской милости: несмотря на все полученные за рубежом отличия, для меня и моих близких Зальцбург был и останется самым дорогим и любимым местом на земле.

   – Весьма рад слышать, – произносит архиепископ. – И поскольку вы храните мне верность, я буду и впредь с удовольствием позволять вам собирать лавровые венки в дальних странах. А вашего младшего, показавшего себя с самой лучшей стороны и получившего лестную оценку газет, я намерен по достижении им соответствующего возраста принять в мой оркестр. – На несколько секунд архиепископ умолкает, а затем продолжает: – Лолли держит музыкантов в повиновении. И Гайдн ему в этом служит надёжной опорой. А что толку, если эти парни не желают повиноваться и к обязанностям своим относятся спустя рукава, превращаясь в выпивох и плутов. Они готовы заложить последнюю рубашку, потакая своим прихотям. Должен сказать, вы – похвальное исключение, и я хотел бы только, чтобы все вам подражали.

Когда Леопольд Моцарт вернулся после аудиенции домой, Вольферль показал ему готовый речитатив для лисенцы, которую отец сразу одобрил. В последующие дни он с головой уходит в работу над арией. Когда она готова, Вольферль относит её концертмейстеру Гайдну, который в качестве музыкального директора местного театра решает, годится опус для постановки или нет.

Этот приземистый, почти свирепого вида человек с набрякшими веками, из-под которых на мир глядят его насмешливые глаза, смотрит на маленького композитора с нескрываемым недоверием; пролистав нотные страницы, он спрашивает с нарочитой строгостью:

   – Ты сам это написал? Признавайся честно!

Вольферль, ничуть не испугавшись, отвечает:

   – А что, господин капельмейстер, вам не верится?

   – Нет. Но раз ты утверждаешь, попробуем поверить. Только не воображай, будто то, что ты мне принёс, невесть какая важная штука. Но пригодиться может. Поставим.

Гайдн ожидает, что от радости подросток бросится ему на шею, он как бы втайне ожидает этого. Удивлённый безразличием, с которым Вольфганг отнёсся к этим словам, он спрашивает:

   – Думаешь, я пошутил?

   – Нет. Просто я ничего другого и не предполагал.

Гайдн теряет дар речи. Какое-то время он не сводит взгляда с Вольферля. Потом нежно треплет его по щеке и говорит:

   – Глупый мальчик, ты мне нравишься.

Сидя вечером за стаканчиком вина в погребке «У Петра», Гайдн склоняется к Шахтнеру и шепчет ему на ухо:

   – Сегодня я первый раз разговаривал с вашим чудо-мальчиком с глазу на глаз. Чёрт побери, какое у него чувство собственного достоинства! Безо всяких обиняков так и сказал мне, что его вещь готова к постановке.

Шахтнер от души смеётся. Сосед бросает на него недоумевающий взгляд и продолжает:

   – А ведь паренёк прав. Пропади я на этом месте, если он не станет вскоре соперником итальянцев на оперной сцене. Замечательный мальчик! – И выпивает одним духом очередной стаканчик вина за здоровье молодого композитора.

В день храмового праздника в городе гостила итальянская оперная труппа. Голоса у певцов хорошие, но сама опера посредственная, местами скучная. А после неё исполняют лисенцу Вольфганга – арию для тенора и оркестра; она настолько отличалась от оперы своей мелодичностью и продуманностью, что все слушатели, в том числе и архиепископ, оживились. Подозвав своего главного казначея, графа Арко, архиепископ спрашивает, кто автор этой музыки, и слышит в ответ:

   – Одиннадцатилетний Вольфганг Моцарт.

   – Правда? – удивляется князь церкви. – Вот уж никогда не поверил бы.

После представления он велит позвать мальчика, испытующе смотрит на него и говорит:

   – В твоём искусстве игры на клавире и на скрипке я однажды имел уже случай убедиться. Но то, что ты занимаешься композицией, для меня новость. Скажи как на духу: ты один сочинил эту арию?

   – Мне никто не помогал, ваша княжеская милость.

   – И даже отец?

   – Нет.

   – Ну продолжай в том же духе и смотри, чтобы из-под твоего пера вышло что-то большое, значительное.

Когда отец с сыном возвращаются домой, Вольферль весело живописует матери и ход праздничного представления, и свой недолгий разговор с архиепископом. Отец, с недовольным видом стоящий рядом, даёт волю накипевшим чувствам:

   – Да, и какова же была княжеская благодарность? Нам было велено сидеть за обеденным столом в людской, в то время как итальянские певцы, Гайдн и Лолли были приглашены к господскому. Мы сидели среди крикливой и отпускающей грубые шуточки челяди, нас словно высадили на остров прокажённых. Вот как ценят у нас музыкантов, которые старались изо всех сил, чтобы о Зальцбурге заговорили во всей Европе.

Вольферль воспринимает это унижение не так остро: пирушка в незнакомой обстановке доставила ему даже удовольствие. Помимо всего прочего, в его ушах звучит косвенный заказ архиепископа написать крупномасштабную вещь. Он сразу остановил свой выбор на оратории.

В качестве текста предложены стихи настоятеля монастыря в Зееоне Виммпера «Преступление против первой заповеди», зингшпиль в трёх частях об обращении равнодушного в ревностного христианина. Однако архиепископ счёл, что создание произведения целиком будет непосильной задачей для подростка, и поручил ему только первую часть, две другие заказав Гайдну и соборному органисту Адльгассеру. К тому же князь церкви, несмотря на все заверения юного композитора, не верит, что он пишет музыку без помощи отца. Граф Арко позволяет себе заметить:

   – Следует испытать его. Как пишет моя дочь из Парижа, мальчик работает исключительно быстро. А что, если какое-то время мы продержим его взаперти? Тут и обнаружится, на что он способен без отцовской и вообще посторонней помощи.

Это предложение – чтобы Вольфганг писал свою часть оратории под замком – вызвало негодование отца: выказано полное недоверие к способностям сына. Матушка Аннерль возмущена «дурацкой выдумкой» и на радость детям разразилась по этому случаю полным набором выразительных зальцбургских ругательств. Вольфганг же воспринимает арест как забавное приключение и с удовольствием даёт на то своё согласие. Несколько дней спустя, взяв с собой самые необходимые вещи и кипу нотной бумаги, он отправляется во дворец архиепископа и докладывает главному казначею:

   – А вот и я, господин граф. Пожалуйста, дайте мне текст и заприте меня. Поглядим, выйдет ли у меня что-нибудь путное.

Приближённому архиепископа по душе и смелость мальчика, и его уверенность в своих силах. Это полностью совпадает с тем, каким Вольфганга описывает в письмах его дочь, гостящая сейчас в Риме. Она всякий раз интересуется здоровьем и успехами юного виртуоза. Архиепископ с удовлетворением и даже с улыбкой выслушивает его доклад о появлении «пленника», который сразу углубился в свою работу, и говорит казначею:

– Сын благоразумнее отца. Тот считает меня тираном, а сам относится к сыну как тиран, каких мало. Позаботьтесь, граф, чтобы еду ему подавали наилучшую, и позволяйте ему все мыслимые в его положении вольности. Да накажите лакеям, чтобы попридержали свои распущенные языки и вели себя по отношению к нему с подобающим почтением.

XX

Вольферль представлял себе, что его поместят в маленькое тесное помещение, напоминающее монашескую келью. А вместо этого ему отвели просторную комнату, обставленную с комфортом. Помимо удобного пульта для письма, он, к своему немалому удивлению, обнаруживает здесь почти совсем новый клавир, а в алькове стоит прямо-таки княжеское ложе. Настроение Вольфганга заметно улучшается. Ещё больше его удивляет предупредительность лакеев, которые появляются через определённые промежутки времени едва ли не на цыпочках, осведомляются о его пожеланиях и возвращаются затем с такими вкусными яствами и сладостями, что он чувствует себя как бы принцем, попавшим в сказочную страну изобилия.

И неудивительно поэтому, что он истово берётся за работу. Он сознает, что как бы соревнуется сейчас с двумя такими уважаемыми в городе композиторами, как Гайдн и Адльгассер, и это его только подстёгивает.

Чтобы проникнуть в суть оратории как жанра, он в последние дни перед приходом во дворец архиепископа изучал её музыкальное настроение. Несколько важных моментов разъяснил ему отец, а уж потом он самостоятельно разобрал оратории умершего несколько лет назад соборного органиста Эберлина, образцового мастера в этой области музыки. Так что к работе он приступает не без предварительной подготовки.

Учитывая его редкостную музыкальную память и юношескую восприимчивость, нет ничего странного в том, что в оратории Вольфганга местами проскальзывают реминисценции из «проработанных» опусов Эберлина, а также отзвуки мелодий его лондонского учителя Кристиана Баха. Но уже бьёт родник собственной творческой мысли...

К написанному он относится со всей серьёзностью, проверяя сочинение за клавиром и подпевая своим высоким голосом партии соло.

Лакеи, до слуха которых эта музыка доносится из-за запертой на ключ двери, только руками разводят: для них искусство маленького виртуоза и певца сродни мастерству заклинателя духов.

Подходит к концу первая неделя заточения, а Вольфганг уже завершил свою работу. Он как раз стоит у окна и наблюдает за снежной круговертью, когда в комнату входит главный казначей, взявший себе за привычку навещать его по утрам. Мальчик учтиво приветствует его и сообщает:

   – Господин граф, всё готово. Надеюсь, вещь понравится его княжеской милости, – и с гордым видом передаёт ему стопку нот, солидный объем которой поражает воображение пожилого господина.

Граф хвалит Вольферля за трудолюбие, предлагает дать теперь отдых голове и пальцам. Отпуская мальчика на волю, спрашивает, не показалось ли ему пребывание под ключом чрезмерно тяжёлым.

   – Нет, господин граф, мне здесь понравилось, – отвечает маленький композитор. – Передайте, пожалуйста, эти мои слова его княжеской милости. И если я опять примусь за большую работу, я приду сюда. Вы ведь меня примете?

   – Всенепременно! Можешь не сомневаться!

Вольфганг прощается и отправляется домой. Снегопад усилился, и перед своими родными он предстаёт в виде снеговика. Можно себе представить чувства домашних: жив-здоров, щёки раскраснелись, глаза блестят! Матушка Аннерль, ожидавшая увидеть сына исхудавшим и бледным, сама не своя от радости. Ей показалось, что он даже поправился...

Несколько дней спустя Леопольд Моцарт приносит весть, что Гайдн и Адльгассер согласились с постановкой оратории, – и радость Вольферля не знает пределов.

– Я доволен тем, как ты потрудился, Вольферль, – говорит отец. – Ты глубоко проник в смысл текста. Хотелось бы только, чтобы слова ты писал так же чётко, как и ноты. У тебя там есть такие каракули, которые ни один певец не разберёт. Это не говоря уже о правописании: тут ты стоишь на одной доске с зальцбургскими кузнецами и базарными торговками. Тебе придётся основательно подучиться. Главное – читать хорошие книги. И вообще, сын мой, образованности тебе недостаёт. Настоящий композитор обязан уметь порядочно писать и обладать самыми широкими знаниями. Отныне мы будем каждый день отдавать несколько часов таким занятиям.

Слова отца для Вольферля всегда что-то вроде повеления свыше, которое он принимает к исполнению с радостью и послушанием. И он всерьёз берётся за учение. Читает духовные оды и стихи Геллерта, книжку которого ему подарил в Париже один барон из Саксонии, идиллии поэта из Цюриха Соломона Гесснера с автографом автора и всё, что попадётся под руку из отцовской библиотеки.

И главное, совершенствуется во французском и английском языках, начала которых он освоил во время продолжительного путешествия по европейским столицам.

Под руководством отца он изучает латынь и естественные науки и благодаря природной восприимчивости и тут делает большие успехи. Однако поскольку в этом отношении педагогического таланта Леопольда Моцарта не хватает – да и сам он в естественных науках не особенно силён, – полученные знания во многом остаются неполными, поверхностными. Отсутствие основательного систематического образования скажется во всей последующей жизни Вольфганга.

Куда эффективнее и целеустремлённее отцовское преподавание в музыке, причём не только исполнительства, но и композиции. Тут Леопольд Моцарт для своего сына бесспорный авторитет, эрудированный наставник и педагог. Он очень рано распознал, с какой лёгкостью льются мелодии из души его сына, но отдаёт себе полный отчёт в той опасности, какую может возыметь свободное плавание в этом безбрежном океане, и поэтому строго следит за соблюдением предписанных правил.

– Мой дорогой сын! – говорит он однажды, ознакомившись с новым опусом сына, который тот написал за какие-то несколько часов. – Музыка – это прекрасный цветник, в котором – если сравнить звуки с цветами – произрастают нежные и пышные формы всех красок и оттенков. Если позволить цветам расти беспорядочно и дико, чистого удовлетворения ты не получишь. Умный и опытный садовник будет поэтому стараться выращивать их в определённом порядке, чтобы глаз радовался. Точно так же и с музыкой. Там мы говорили о зрении, здесь – о слухе. Поэтому ты всегда должен следить за тем, чтобы в твоих вещах присутствовал упорядочивающий смысл.

Эго сравнение убеждает Вольферля. А когда отец после возвращения из долгого путешествия даёт ему знаменитую книгу Иоганна Йозефа Фукса[43]43
  Фукс Иоганн Йозеф (1660—1741) – австрийский теоретик музыки, композитор, дирижёр и органист. Его классическое сочинение «Ступень к Парнасу» – учение о контрапункте.
  Контрапункт – в музыкальной науке – учение об одновременном и согласованном движении нескольких самостоятельных голосов, образующих одно гармоническое целое. Характерные формы контрапункта – фуга, канон.


[Закрыть] «Ступень к Парнасу», он со свойственным ему пылом увлекается изучением контрапункта и обретает теоретические познания, которые принесут ему огромную пользу.

Двенадцатого марта оратория была поставлена, и её успех только укрепил Вольферля в желании совершенствоваться в теории композиции, чем он в основном и занимается весной и летом 1767 года, пока не узнает приятную новость: предстоит вторая поездка в Вену. Вальдштеттен написал Леопольду Моцарту, что императорский двор был бы рад увидеть его детей-виртуозов, чтобы убедиться в их успехах; кроме того, предстоит обручение эрцгерцогини Марии Йозефы с королём Неаполя Фердинандом, и это, пожалуй, самое удачное обстоятельство для новой концертной антрепризы в Вене.

Леопольд Моцарт не колеблется ни секунды и назначает отъезд на середину сентября. Он докладывает о своих планах архиепископу, внутренне опасаясь нарваться на отрицательный ответ. Но архиепископ настроен благодушно и даёт своё согласие. На прощанье он говорит:

– Не держите на меня зла, мой дорогой Моцарт, за то, что я без должного сочувствия отнёсся к вашей первой поездке. Мне почему-то казалось, что вы желаете польстить себе, демонстрируя всему миру рано сформировавшийся талант вашего сына. Я говорю вам это безо всяких околичностей, потому что не я один был такого мнения. Однако теперь я убедился: в душе мальчика есть что-то необыкновенное, и нисколько не сомневаюсь, что длительное путешествие по разным странам пошло ему на пользу и оставило глубокие следы. Поезжайте с Богом!

Почти в то же время года, что и пять лет назад, семейство Моцартов садится в дорожную карету и едет в Вену – на сей раз прямиком, никуда не заезжая, и кратчайшим путём.