Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– А отец? – великодушно расспрашивала Неонила Григорьевна.
– Погиб на войне.
– Кто же вас воспитывал?
– Тетя Оксана.
– Тут, в Москве?
– Нет, в Донбассе.
– Так, – словно подводя итоги и уже все поняв, произнесла Неонила Григорьевна, – значит, вы не всегда жили в Москве?
– Совершенно верно.
Неонила Григорьевна взглянула на разрумянившееся, безусловно очень красивое лицо девушки. Если она хочет быть женой Саввы, то должна понять, куда попала, должна проникнуться надлежащим уважением ко всему семейству Похитоновых, к их жизни и положению.
– Мой муж, как вы, вероятно, знаете, был известным врачом, – с сознанием собственного достоинства произнесла Неонила Григорьевна, – К нему на консультацию приезжали даже из Франции, а это говорит о редкой популярности. Все, что вы тут видите, он собрал собственными руками, а перед своей скоропостижной смертью завещал мне. С тех пор мы все сохраняем в таком же порядке, как было при нем. Разумеется, после моей смерти все перейдет к моему единственному сыну. Понимаете?
– Понимаю, – ответила Ольга, чувствуя, как в ней разгорается веселая злость.
Неонила Григорьевна величаво оглянулась, подошла к стене и указала рукой на осенний, прекрасно написанный пейзаж.
– Вот, например, эта картина работы известного Левитана. Может быть, вам приходилось слышать о нем? Она стоит двенадцать тысяч, была гордостью коллекции нашего незабвенного Петра Ильича. Понимаете?
– Понимаю, – сказала Ольга.
– А вот эту картину, – слегка отступив в сторону, продолжала хозяйка, – написал художник Будрицкий в ранний период своего творчества. Еще ни одному искусствоведу не удалось разобрать, что на ней изображено. Но это нисколько не уменьшает ценности картины, и мой покойный муж купил ее за пять тысяч.
– Двенадцать и пять – семнадцать, – весело подсчитала Ольга.
– Что? – не сразу поняла Неонила Григорьевна.
– Я говорю: двенадцать и пять – семнадцать.
– А-а.., Совершенно верно.
Савва, слушая этот разговор, бесился про себя. Он видел, что Ольга откровенно издевается над Неонилой Григорьевной и имеет для этого все основания. Надо было как–то остановить этот глупый разговор, но он не знал, как это сделать.
Савва в отчаянии махнул рукой и отвернулся к картине Будрицкого, невероятной мазне, где переплетались какие–то руки, солнечные лучи, глаза и деревья. Он про–кли–нал ту минуту, когда надумал пригласить свою любимую домой.
Но, казалось, Неонила Григорьевна не обиделась.
– Вот эта картина стоит тысячу пятьсот… – продолжала она.
– А сколько стоит кошка? – дерзко спросила Ольга.
– Кошка? – повторила Неонила Григорьевна, растерявшись.
– Да, эта кошка, – Ольга показала на пушистого серого ангорского кота, мирно дремавшего в кресле.
– Пупс еще котенком стоил пять рублей… Слушайте, дорогая моя, какое он имеет отношение к антикварным ценностям?
Савва еще больше нахмурился. Неонила Григорьевна вышла.
Ольга стояла под картиной Будрицкого и уже не испытывала желания смеяться. Наоборот, она жалела, что не сумела сдержаться и позволила себе такую неуместную шутку. Все это, наверное, выглядело глупо и даже неприлично… Савва, конечно, сердится, и он прав. Его толстая мамаша гордится своими богатствами, ну и на здоровье! Какое Ольге до этого дело?
Она робко поглядела на Савву, не решаясь заговорить. Он отошел от окна, повернулся к девушке, и она увидела в его глазах стыд, гнев и смущенье.
– Ну, знаешь, Ольга, я от тебя такого не ожидал. Ты позволила себе издеваться над моей матерью. Да, она скупая, неумная, старомодная, сидит на своих так называемых ценностях, как наседка на яйцах, но все–таки смеяться над ней нехорошо.
Разумеется, все это справедливо. Она подошла к кожаному креслу в углу комнаты и села на него.
– Может быть, ты и прав, – сказала девушка, – ко, как ты мог заметить, разговор начала не я…
– Да, это правда… Прости, Ольга, но это отцовское кресло, и мы на него никогда не садимся.
Ольга покорно встала, подошла к окну и села на подоконник.
– Еще слава богу, что мама не поняла твоего издевательства, – сказал Савва и неожиданно весело засмеялся.
– Что с тобой? – удивилась Ольга.
– Ты гений, ты, безусловно, гений, – вытирая слезы, сквозь смех выговорил Савва, – я бы никогда так не смог… Но ты знаешь, Ольга, если войдет мама и увидит тебя на подоконнике, ее хватит инфаркт.
Ольга снова почувствовала, как в ней закипает раздражение, но она уже научилась сдерживать его.
– Куда можно сесть? – послушно встав с подоконника, спросила она.
– Рядом со мной, на диван.
Прекрасно обставленная квартира показалась Ольге страшной. Среди этих обвешанных антикварными ценностями стен нечем было дышать. Неужели Савва может всегда жить в комнате, где стоят кресла, на которых нельзя сидеть, где все неприкосновенно, как в музее? Нет, тут какая–то ошибка. Быть может, она что–то неправильно поняла.
Савва Похитонов нежно обнял ее за плечи. Он все–таки очень хороший, и она его любит. Да, любит. Но в такой квартире не поселится ни за что на свете.
– Вот увидишь, Ольга, как мы чудесно тут будем жить, – словно отвечая на ее мысли, но не поняв их направления, заговорил Савва. – Ведь ты еще не видела всей квартиры. У нас будет чудесная комната с окнами на закат. Помнишь, как у Толстого – у Даши с Телегиным была такая комната.
Он хотел прижать ее к себе крепче, но Ольга отодвинулась.
– Мы никогда не будем жить в твоей комнате с окнами на закат, – твердо, чуть–чуть грустно произнесла она.
– Но где же мы будем жить? – с испугом спросил Савва.
– Не знаю, может быть, даже в общежитии, но в этой комнате, где на каждом стуле обозначена цена, как в комиссионном магазине, я наверняка жить не буду.
– Я, конечно, понимаю твое стремление к самостоятельности, но – прости меня – это странно и неумно.
– Возможно, но иначе я не могу. В этой квартире даже ты стал каким–то необычным.
Она встала с дивана, подошла к пианино и взяла в руки маленькую фарфоровую фигурку – баварская пастушка улыбалась ей своим подкрашенным ротиком.
– Каким же я стал? – Савва с опасением глядел на статуэтку.
– Не знаю каким, только другим. Не таким, как на стадионе, в кино, в саду, в институте – где угодно. Тут ты совсем другой.
– Оленька, ради бога!.. Я ведь только об этом и мечтаю. Делай что хочешь и как хочешь.
– Ну, смотри, потом не отрекайся.
Внезапно пастушка полетела на пол – Ольга случайно уронила ее, – и белые прозрачные осколки брызнули во все стороны.
Савва бросился к Ольге. Вот действительно позвал гостью на свою голову!
– Разве так можно, Ольга? – ворчал он, собирая осколки. – Разве так можно? Ведь это же художественная ценность.
При слове «ценность» Ольгу снова передернуло, но она не успела ничего сказать: в столовую вошла Неонила Григорьевна.
– Вы знаете, дорогая моя, – пропела она, – мне почему–то казалось, что вы иначе отнесетесь к важнейшим вопросам быта и не сможете по–настоящему оценить… Но я убедилась, что это не так, и мне очень приятно… Что ты там подбираешь, Савва?
– Боюсь, вам придется разочароваться – я разбила пастушку.
– Пустяки, – великодушно простила ее Неонила Григорьевна, – это дешевый Дрезден. А кроме того, бить фарфор при первом знакомстве – это к счастью. Как я рада, что мы с вами наконец познакомились.
– Вот поистине неисповедимы пути господни, – вздохнул Савва.
– Не знаю, что ты хочешь сказать, – строго произнесла Неонила Григорьевна, – по–моему, ты можешь поучиться у твоей подруги пониманию жизни.
– Вероятно, – скрывая улыбку, ответил Савва.
– Простите, Неонила Григорьевна, мне уже пора идти, – встала с дивана Ольга, – уже поздно, а мне еще учить английский.
Ольга пожала Неониле Григорьевне руку и вышла в коридор. Савва последовал за ней. Возле вешалки Савва сказал ей:
– Ты гений! Придумала же способ покорить мою маму! Подумать – просто невероятно! Когда же мы будем вместе? Я совершенно серьезно предлагаю тебе пойти в загс.
Ольга поморщилась. Он опять говорит таким тоном, словно велит ей поставить на место фарфоровую статуэтку.
– Не знаю, – сказала она. – Спокойной ночи, Савва!
Она быстро поцеловала его на прощанье, легко выскользнула из его объятий и вышла.
– Я провожу тебя! – крикнул ей вслед Савва.
– Не нужно, – донеслось уже с лестницы.
Савва запер двери, вернулся в столовую и взглянул на сидевшую у стола мать.
– Тебе везет, – заявила Неонила Григорьевна, – я не ожидала, что ты найдешь себе такую приличную и разумную девушку.
– Да, да, – небрежно, почти не слушая, ответил Савва. – Тебе не кажется, что картина Будрицкого висит вверх ногами?
Неонила Григорьевна с недоуменьем посмотрела на сына.
– Эту картину так повесил твой отец, – сказала она, – а он знал, где у' нее голова и где ноги.
– Ладно, – сразу согласился сын, – в этом современном искусстве сам черт ногу сломит.
– Да, тебе все кажется слишком сложным, – колко сказала мать, – а вот Ольга сразу разобралась в ценности этой картины.
– Правда, правда, – довольно подтвердил Савва и подумал, что пути и способы возникновения человеческих симпатий, очевидно, куда сложнее китайской грамоты. Ольга привыкнет и к хорошей квартире и к фарфоровым статуэткам; ее одолевает романтическая дурь, но она быстро пройдет. Важнее всего то, что она понравилась маме.
Он еще раз взглянул на картину Будрицкого и лукаво улыбнулся:
– Вот и виси себе вверх ногами.
Глава одиннадцатая
Ирина Гонта сидела на своей кровати в общежитии и глядела в окно. Отсюда, с пятого этажа большого дома на улице Жертв Революции, было видно и Владимирскую горку, и площадь, и сад, и далекие, окутанные туманной предвечерней мглой просторы Заднепровья, и сине–серую изогнутую ленту Днепра.
В сто сорок третьей комнате, где поселилась Ирина, почти вплотную одна к другой стояли восемь узеньких, аккуратно застланных кроватей. Посреди комнаты – широкий стол, у стены – платяной шкаф и две этажерки с книгами. На стене – большой портрет Ленина и копия с картины Григорьева «Прием в комсомол». Лампу, свисавшую с потолка, украшал цветастый бумажный абажур.
Таким было новое жилище Ирины Гонта. Восемь его обитательниц – все первокурсницы, еще не уверенные в своих силах, жадные к учению, к спорту, ко всему новому, что открывал перед ними университет, – быстро подружились. Первое время они держались несмело, присматривались друг к другу, потом перезнакомились и зажили весело и организованно. И как–то само собой получилось, что Ирина Гонта стала в комнате старшей.
Сегодня вечером она осталась одна. Подруги куда–то ушли. Девушка принялась читать.
Кровать ее стояла у окна. Она читала, пока не стемнело, потом отложила книжку и загляделась в окно. Вспомнились дорогие отец и мать, родной дом, школа… Как все это далеко теперь!.. Перед глазами встало лицо Степы Кротова, – в эти первые, напряженные университетские дни она все–таки успела написать ему письмо. Теперь он знает ее адрес, и очень скоро придет ответ. Степа, хороший мой, славный, когда же мы с тобой теперь увидимся?! Только зимой, на каникулах. Ох, как еще далеко до каникул!
Ирина замечталась. За окном расстилалась панорама вечернего Киева. На Владимирской горке и в Пролетарском саду зажглись яркие фонари. По улице стремительно неслись рубиновые огоньки машин, в саду напротив, где был летний театр, тоже засветились огни. На эстраду вышел человек и что–то сказал сидевшей в театре публике. Издали он казался совсем крохотным. Сияя белыми, красными и зелеными огнями, по Днепру прошел пароход. Его очертания сливались с темной рекой и угадывались только по движущимся огням. Басистый гудок дважды прорезал воздух. Высоко в небе показались три светящиеся точки – тоже белая, красная и зеленая. Послышалось знакомое гудение, над высокими киевскими зданиями пролетел самолет из Москвы. А над всем этим – прохладный, мягкий ветерок ранней осени, синие, уже по–осеннему неяркие звезды и спокойная монолитная темнота украинской ночи.
Кто–то постучал в дверь. Ирина сразу вынырнула из глубокого потока своих дум и поднялась с кровати.
– Войдите!
Дверь открылась, и на пороге показалась высокая фигура. Это был Николай Дмитриевич Максимов, большой, широкоплечий, с искорками седины в густых волосах. Ему было, вероятно, лет сорок пять, но можно было дать гораздо меньше, таким моложавым казалось его смуглое, энергичное, четко очерченное лицо.
– Добрый вечер! – сказал тренер. – Почему вы сидите одна в темноте? Еще не привыкли к Киеву? Не завели друзей?
– Добрый вечер, – смущенно ответила Ирина. – Нет… я одна осталась случайно. Вы ко мне?
– К вам. Если не ошибаюсь, вас зовут Ириной. Так я вас и буду называть, если не возражаете.
– Конечно, пожалуйста.
– А пришел я к вам вот зачем: хочу завтра в три часа видеть вас на стадионе. У нас работает несколько групп легкоатлетов, и одну группу девушек веду я. Вам будет очень удобно заниматься вместе с ними. Думаю, что в ваших данных я не ошибаюсь.
– Я могу попросить, чтобы мне прислали справку о моем втором разряде, – обиженно сказала Ирина. Ей показалось, что Максимов намекает именно на это.
– Не в этом дело, – усмехнулся тренер, догадавшись, о чем она думает. – Я нисколько не сомневаюсь в правдивости ваших слов. Мне хотелось бы поговорить совсем о другом, – скажите, вам никогда не приходилось мечтать о рекордах?
У Ирины даже дыхание перехватило от неожиданности.
– Мне? Никогда, – растерянно сказала она.
– Ну, все–таки рекорд школы был, вероятно, вашим, – сказал Максимов.
– Шко–олы! – протянула Ирина.
– Какой номер туфель вы носите? – неожиданно спросил Максимов.
– Тридцать шестой. – Ирина носила тридцать пятый, но для солидности прибавила себе один номер.
– Вы взяли с собой шиповки?
– Нет, я не думала…
– Ладно, я скажу, чтоб вам приготовили. Костюм у вас есть?
– Да. Только… – Ирина покраснела.
– Что – только?..
– Скажите, чтоб мне приготовили тридцать пятый номер, они лучше сидят на ноге…
Максимов улыбнулся и кивнул.
Когда он ушел, Ирина осталась в комнате, ошеломленная этим разговором. Никогда в жизни не мечтала она о рекордах, никогда не собиралась стать мастером спорта – просто бегала, как бегают все девушки, и вот тебе! Сказала про второй разряд!
А что, если она и в самом деле может достигнуть рекордов, ну, не союзных, так хоть украинских, хоть университетских? Ведь Максимов недаром заговорил о них.
Ирина открыла свой чемодан, чтобы посмотреть, в каком виде ее спортивный костюм. Подруги застали ее за пришиванием пуговиц.
На другой день во время лекций Ирина все время думала о предстоящей встрече на стадионе, и даже конспекты получались у нее не такими точными, как обычно. Вот ведь, кажется, все внимание сосредоточено на том, что говорит профессор, а потом сразу перед глазами появляется черная гаревая дорожка и все остальное вылетает из головы. Она еле дождалась окончания лекции.
Ирина быстро пересекла сквер, в центре которого стоял на высоком пьедестале Шевченко. Каштан со стуком упал ей под ноги с высокого дерева. Ирина невольно подбила его носком туфли, и он покатился в сторону, коричневый, блестящий, словно покрытый свежим лаком. Девушка наклонилась, подняла каштан, зажала его в ладони, ощутив приятный холодок гладкой скорлупы.
Вот уже площадь Толстого. Еще три квартала, потом налево, мимо театра. Ворота, а за ними высокая колоннада стадиона появилась перед глазами.
Тут она остановилась. Идти или не идти? Выругав себя за нерешительность, она бросила на асфальт нагревшийся в руке каштан и решительно зашагала к колоннаде.
Первым человеком, встретившимся ей на пути, оказался Максимов, и Ирина подумала, что это, вероятно, не совсем случайно. Он показал девушке вход в раздевалку, посоветовал не торопиться – времени еще много, группа только начинает собираться.
– Шиповки для вас приготовлены, – сказал он.
Ирина благодарно улыбнулась и взяла легкие туфли с длинными, острыми, как рыбьи зубы, шипами на подошвах.
В раздевалке она застала несколько девушек, лица которых показались ей удивительно знакомыми, хотя Ирина поклясться могла, что видит их впервые. Она поздоровалась, и девушки сразу окружили ее, весело расспрашивая, кто она, откуда приехала и как попала в группу Максимова.
И девушка почувствовала, что страх и неловкость исчезли. Она отвечала на вопросы, кому–то одолжила иголку с ниткой и через несколько минут стала своей среди этих веселых, шумливых спортсменок.
Дверь раздевалки открылась, и вошла Нина Сокол.
– И ты тут, Ирина? – удивленно спросила она.
– А почему ей здесь не быть? – послышалось из глубины раздевалки.
– И правда, почему? – засмеялась Нина, стала что–то рассказывать, и внимание спортсменок переключилось на нее.
Ирина исподтишка приглядывалась к девушкам и постепенно поняла, почему их лица казались ей знакомыми. Ведь это о них писали в газетах, все это были перворазрядницы и мастера спорта! Боже мой, Иринка, куда же ты попала! Ну, ей ли тянуться до них…
«Максимов сразу возьмется за меня, – думала Ирина, – и, наверное, выгонит…»
Николай Дмитриевич выстроил девушек в одну шеренгу по росту и с удивлением обнаружил, что Ирина оказалась не на левом фланге. Она стояла где–то в центре, может, чуть ближе к левому краю.
– «Почему она кажется такой миниатюрной?» – размышлял Максимов, разглядывая шеренгу.
Тренировка шла обычным порядком, и казалось, Максимов совсем забыл про Ирину. Только в конце занятий он сказал спокойно и неторопливо:
– А ну, Гонта, пробегите с Ниной сто метров.
Вот она, решающая минута! Ирина похолодела. Нина обернулась к ней, улыбаясь.
– Не волнуйся, – тихо сказала она, и Ирина признательно взглянула на нее.
Они приготовились. Одна из спортсменок должна была подать команду. Николай Дмитриевич, держа в руке секундомер, прошел к линии финиша.
Ирина стала на старт. Нина опустилась у белой линии рядом с нею. Перед ними легли сто метров ровной гаревой дорожки.
Последние слова команды донеслись до ушей Ирины словно из тумана. Она рванулась вперед и побежала так, как не бегала еще никогда. Всем существом ею владела только одна мысль: перегнать, перегнать, перегнать!..
Конечно, это оказалось ей не по силам. Нина была слишком хорошо тренирована, чтобы дать обогнать себя.
Сначала Нина думала, что можно спокойно позволить себе бежать в полсилы, но вскоре убедилась, что это небезопасно. Со старта она вырвалась немного вперед, но Ирина сразу же поравнялась с нею, и Нине пришлось напрячь все силы, чтобы прийти к финишу первой. Видно, эта Ирина Гонта сказала правду – второй разряд у нее наверняка есть!
Николай Дмитриевич внимательно наблюдал, как бежит Ирина. Он заметил все: и неотработанный старт, и неправильную работу рук, и невыгодную постановку корпуса. Но он видел также отличную согласованность движений, видел, как целесообразно используются усилия каждого мускула. Не обмануло Николая Дмитриевича шестое чувство.
Он не надеялся, что Ирина придет первой. Для него даже время в этом соревновании не играло никакой роли. Но когда он взглянул на секундомер, стрелка которого остановилась точно в ту долю секунды, когда Ирина пересекла линию финиша, лицо его сразу стало серьезным. Он поглядел в сторону девушек, и трудно было понять, что означает его взгляд – уважение или разочарование.
К нему подбежала Нина.
– Сколько? – спросила она.
Максимов молча показал секундомер. Нина коротко свистнула.
– Двенадцать и шесть! Это же почти первый разряд!
– Да, – кивнул Максимов, нашел глазами на зеленом поле стадиона красную майку Ирины, помахал девушке рукой и, когда она подошла, сказал:
– Останьтесь после тренировки, мне нужно с вами поговорить!
Занятия кончились. Девушки разошлись. Ирина успела сбегать в раздевалку и переодеться. Сейчас на опустевшем стадионе не было никого, кроме их двоих. Ни одно пятнышко не шевелилось в огромной серо–зеленой ступенчатой чаше. Как–то непривычно было видеть трибуны такими безлюдными – высокие ряды пустых скамеек возносились к самому небу. Выше их вздымался только круглый горб Черепановой Горы.
Девушка хорошо понимала, что разговор будет важным, и вся напряглась, как струна.
– Слушайте меня внимательно, Ирина, – медленно, словно поверяя девушке какую–то важную тайну, сказал Максимов. – Сегодня я убедился, что мое первое впечатление оказалось верным, – у вас есть данные для того, чтобы стать мастером спорта.
Ирина хотела было возразить, но решила промолчать и жадно прислушивалась к каждому слову Максимова.
– Но перед вами, если вы решитесь взяться за это дело, – продолжал Максимов, – будут целые горы работы, и представить себе высоту этих гор вы сейчас не можете. Это упорный труд, регулярные занятия три–четыре раза в неделю, это строгий режим, это колоссальное напряжение воли, и не каждый его может выдержать. Мне кажется, вы выдержите. И хоть это работа трудная и долгая, она себя оправдает. А главное, она озарена для каждого из нас чудесным светом, высоким сознанием, что это труд на благо и во славу родины. Еще раз повторяю, это тяжелая и сложная, упорная, а иногда и неприятная работа, и начинать ее, не чувствуя полной решимости добиться своего, не стоит. Я не тороплю вас с ответом, – подумайте.
– Николай Дмитриевич, – почти шепотом сказала Ирина, – я даже не знаю, что сказать! Нет, знаю. Мы в Донбассе уже с давних пор выучены не бояться работы.
И в тот же самый час этого дня, далеко от Киева, в Берлине, Эрика Штальберг медленно, словно ленясь переставлять ноги, спустилась вниз по лестнице, вышла на тротуар, поглядела направо и налево вдоль однообразно–серой, но все же такой родной Кайзердамм. Стояла чудесная пора, когда дни становятся короче, а лето все не хочет отступать под натиском прохладного осеннего ветра, и солнце еще ярко светит и пригревает. В эту пору сумерки залегают на узких берлинских улицах, заполненных шумной толпой еще по–летнему одетых прохожих, тихие вечера становятся удивительно долгими и словно не хотят или бояться перейти в черную звездную ночь.
Завтра Эрика Штальберг уже не увидит такого берлинского вечера, не сможет пройтись по нагретому асфальту Кайзердамм, не пойдет на Олимпийский стадион или в крохотное кино, приютившееся в соседнем доме; когда–то она ласково и чуть презрительно окрестила это кино «блошиным ящичком», – дорого бы она дала, чтобы увидеть этот «ящичек» завтра!
Эрика вышла из дому без всякой цели. Просто захотелось в последний вечер попрощаться с местами, где прожито столько хороших дней, с которыми связано столько чудесных'воспоминаний. Подруг сегодня видеть не хотелось – они придут завтра, перед отъездом на аэродром, выпьют на прощанье по бокалу шипучего вина, которое гордо зовется «немецким шампанским», но не имеет с шампанским ничего общего, а потом тяжелый самолет подхватит Эрику и перевезет в Париж, а там другой, американский самолет перебросит ее за океан, в далекий, незнакомый и чужой Нью–Йорк. На аэродроме ее встретит мистер Артур Шиллинг, и начнется новая, совсем непохожая на прежнюю и, наверное, нелегкая жизнь.
Никто из ее родных и знакомых не понимал, почему ей так не хочется ехать в Америку. Подружки даже визжали от восторга, обсуждая открывшиеся перед Эрикой перспективы: ведь она поедет в Америку, станет знаменитой спортсменкой, а там уже прямой путь в голливудские кинозвезды… Тогда ей предоставятся все возможности выйти замуж за миллионера, у нее будет собственная двенадцатицилиндровая машина и белая яхта на Караибском море, она станет ездить на модные курорты и вообще жить настоящей жизнью…
Подружки изнемогали от восхищения и зависти. Ведь что за жизнь здесь, в побежденном Берлине, где каждый американский солдат кажется сказочным принцем!
Они болтали без умолку и смеялись, эти славные девушки, подруги юности Эрики Штальберг, но каждая в душе знала, что не будет ни миллионеров, ни автомобилей, ни белых яхт, что жизнь гораздо суровее и жестче, чем кажется, и в Америке она не лучше, чем в Бонне, Париже или Западном Берлине. И все–таки в каждой жила тайная надежда на счастливый случай, о которых так много рассказывают американские фильмы и карманные книжечки в ярких, блестящих обложках.
Подруги весело щебетали, а Эрике в ответ на все эти наивные мечты хотелось крикнуть:
«Я согласна отдать все на свете – все автомобили, яхты, славу и Голливуд – за мой родной Берлин, за мрачный Кайзердамм, за глубокую, похожую на лисью нору, шахту метро, которое может так быстро перенести туда, в восточный сектор, на стадион, где рано или поздно появится Тибор Сабо!»
С отъездом обрывалась последняя ниточка надежды, связывавшая девушку с Тибором. Он приедет в Берлин, бросится искать ее, а она будет далеко, за Атлантиде-; ским океаном, и не услышит его голоса, никогда в жизни больше не увидит любимого. А если они и встретятся, то не скоро – когда кончится срок контракта и она вернется домой. Ей будет тогда тридцать лет, страшно подумать – тридцать! – и никто, даже самая лучшая гадалка, не сможет сказать, что случится с нею и Тибором за эти долгие годы. Не надо обманывать себя, это конец счастью, и, только поверив в чудо, можно утешать себя надеждой на встречу с Тибором.
И все же хочется верить в счастье – иначе жить нельзя. Ведь на свете бывает столько неожиданностей. Правда, большей частью они неприятны, но могут же быть и исключения. А вдруг Тибор каким–нибудь образом приедет в Америку? Вдруг она очутится на соревнованиях в Европе? Все это вполне вероятно; нельзя впадать в отчаяние и раскисать, надо взять себя в руки и держаться изо всех сил, хотя где–то в ней шевелилось сомнение: а нужно ли это?
В таком настроении Эрика вышла из дому. Тетка Берта подозрительно спросила, куда она собралась, Эрика ничего не ответила. За последнее время она возненавидела тетку, даже дышать одним воздухом с Бертой Лох было тяжело. Эрике все чудилось, что эта злюка подползет к ней ночью и задушит своими тонкими, отлично наманикюренными пальцами.
Стоило ей взглянуть на теткины руки, как перед глазами тотчас вставала выжженная на руке Тибора надпись. В том, что Эрика уезжает в Америку, есть только одна хорошая сторона, – больше не придется каждый день видеть эту бело–розовую, злую, самовлюбленную уродину!
Грустно было на душе у Эрики. Куда идти, с чем прощаться, она и сама не знала. Просто захотелось побывать в знакомых местах, запомнить их и унести в своем сердце за далекий океан.
Она медленно пошла вдоль Кайзердамм, мимо крохотного кино, мимо школы, где она училась, много раз исхоженным путем к Олимпийскому стадиону. Вот уже высится впереди мощный «функтурм» – радиомачта, или, скорее, башня, установленная у входа на стадион. Сколько раз проходила здесь Эрика? И сосчитать невозможно. Она вошла на стадион, как всегда полюбовалась бесконечными рядами длинных пустых скамеек и поглядела на поле. Вот там она стояла перед первым стартом. Помнится, Эрвин Майер в последнюю минуту что–то говорил ей, давал какие–то советы, но девушка ничего не слышала. Она хотела победить и победила. Может, лучше было бы никогда не выходить на дорожку спортивной славы?
На стадионе было пусто. Вечерняя тренировка спортсменов еще не началась. Эрика немножко посидела внизу, возле самого поля. Длинные ряды скамеек на полукруглых трибунах возносились до самого неба. Девушка представила себе, как шумят и гудят эти сейчас пустые трибуны, когда дается старт финального забега на сто метров… Чудесные минуты – бег под эти одобрительные крики, бег под этот шум толпы… Одобрительные крики зрителей словно подхватывают тебя, вносят на гребень высокой волны и несут, несут до конца соревнования, пока не победишь. Да, на этом стадионе она не раз переживала блаженные минуты. Бывали и поражения, но о них сейчас и вспоминать не хочется. Прощай, Олимпийский стадион, мы с тобой теперь не скоро встретимся!
Девушка опять вышла на людную улицу и в нерешительности остановилась, словно не зная, куда направиться. Впрочем, Эрика обманывала себя. В глубине души она прекрасно знала, куда ей хотелось бы пойти, только не осмеливалась открыто признаться себе в этом.
Ну что же, она имеет полное право гулять в этот свой последний берлинский вечер где угодно, и никто не может запретить ей побывать там, в восточном секторе. И Эрика Штальберг, уже не колеблясь, быстро подошла к станции метро – к черному люку в асфальте, с каменными ступеньками вниз, огороженному невысокой, в половину человеческого роста, решеткой, на которой чернела буква «М».
Она вышла из–под земли уже в Листенберге. Глубоко взволнованная, она вдохнула воздух, после духоты метро показавшийся ей чистым, сладким и пьянящим. Ноги сами собой принесли ее на небольшой стадион, где когда–то она познакомилась с Тибором Сабо. По сравнению с бетонными сооружениями Олимпийского стадиона здешние трибуны выглядели маленькими и жалкими.
Девушка подошла к невысокому, выкрашенному в серый цвет барьеру, отделявшему поле от трибуны, и села на скамью. Вот тут она сидела в тот памятный день, когда к ней впервые подошел Тибор.
«Вы всегда так охотно уступаете свое место?» – сказала она ему, когда он хотел извиниться и уйти. С этого и началось то, что продлится всю жизнь.
Эрика тихо вздохнула и поглядела на поле. Там тренировались две группы легкоатлетов. Поодаль упражнялась группа прыгунов с шестом, на первом плане на черной гаревой дорожке бегуны на короткие дистанции разучивали последний финишный рывок к желанной белой ленточке. Среди них девушка заметила знакомое лицо. Кто это? Ах да, Рихард Баум! Славный парень и отличный спринтер. В последний раз она видела его в маленькой гостиной отеля «Адлон». Тогда с ней был Тибор Сабо.
Мысленно она перенеслась к тому вечеру в отеле, вспомнила хриплые звуки патефона и знакомый мотив танго, почувствовала на своей руке прикосновение руки Тибора.
– Разрешите сесть, – вдруг прозвучал над ее ухом знакомый голос, и девушка вздрогнула, так отчетливо ей вспомнилось, что с этими же словами к ней когда–то подошел Тибор Сабо.
Она подняла глаза и увидела Рихарда Баума, глядевшего на нее с улыбкой и, видимо, обрадованного встречей.
– Добрый вечер, – ответила Эрика. – Пожалуйста, садитесь, свободных мест хватит.
– Встреча неожиданная, но от того еще более приятная, – говорил Рихард Баум, усаживаясь рядом. – Сказать по правде, никак не надеялся встретить вас здесь.
В словах его чувствовались искренняя радость и вместе с тем невысказанный вопрос. Разумеется, на этот вопрос можно было и не отвечать. Каждый имеет право прийти на стадион, не объясняя цели своего прихода. Но Эрика не удержалась.
– Я прощаюсь с Берлином, – сказала она, – завтра я лечу в Америку..
– Вышли замуж за миллионера?
– Пока еще нет, – невесело усмехнулась Эрика, – но надежды на это не теряю.
– Желаю вам всяческого счастья и удачи.
