Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Нина вспомнила о Лене Коршунове. Вот у него, наверное, никогда не возникают такие вопросы, потому что его научили сурово относиться к себе и товарищам, прощать шутки и промахи, но карать презрением малейший намек на измену дружбе. Как он вел себя после разговора с Ниной! Этот тринадцатилетний мальчик все понял, а она не смогла скрыть своих переживаний, чуть не накричала на него.
Нет, надо как–то изменить свою жизнь, с кем–то посоветоваться… Но с кем? На память ей пришли отцовские слова: «Почему у тебя нет подруг?» А правда, почему? Как это случилось? Да что там говорить, конечно же она сама оттолкнула от себя всех девушек, которые хотели дружить с ней в начале учебного года. Осталась только Карташ. Даже подумать о ней противно!
Скорей бы приходил отец! Надо с ним поговорить – ведь он все–таки единственный человек на свете, который понимает Нину.
Шаг за шагом перебирала Нина прошедший год своей жизни и не находила ничего, кроме ошибок. Быть может, она немножко преувеличивала свои грехи в этот вечер, когда впервые почувствовала, как страшно остаться одной, без друзей.
Щелкнул ключ в замке, вернулся усталый, раскрасневшийся от ночного морозного воздуха Петр Павлович. Он удивился, что Нина еще не в постели. Первый час ночи – в это время дочь обычно спала.
Он умылся и поужинал, то и дело поглядывая на Нину, – судя по ее виду, предстоял очень важный и неотложный разговор. А девушка, услышав шаги отца, разволновалась до того, что у нее даже руки дрожали.
Но постепенно она овладела собой, вспомнила о своих мыслях, сомнениях и, когда отец поужинал, рассказала ему все, не утаив ни одной подробности, ни одного шага. Все – от первого знакомства с Илоной Сабо до последнего ее письма и разговора с Леней Коршуновым.
Старый Сокол слушал Нину, не перебивая ее ни словом, ни взглядом, и думал, что давно уже следовало ему вмешаться в жизнь дочери. Но если у нее хватило сил разобраться в себе, значит, найдутся силы, чтобы исправить свои ошибки…
– Я все тебе сказала, папа, – —закончила Нина. – Что мне теперь делать? Посоветуй, потому что я сама не вижу никакого выхода.
Сокол не сразу ответил дочери. Он чувствовал огромную ответственность за каждое свое слово.
– Очень хорошо, что ты сама до всего дошла, – сказал он наконец. – А выход у тебя только один – пойти и честно покаяться.
– К кому? На собрание?
– Нет, только к Максимову. Другим ничего не надо говорить, это не поможет. Тут не слова нужны, а дела. Люди ценят хорошие поступки куда больше, чем хорошие слова. Не знаю, сможешь ли ты завтра включиться в соревнование, может, это и не нужно, но помогать Ирине в спортивной работе ты обязана. Так, чтобы это стало твоим комсомольским поручением. А главное, поговори с Максимовым.
Именно разговора с Максимовым девушка боялась больше всего.
– Папа, а может… может, ты сам с ним поговоришь? – вырвалось у нее.
Сокол засмеялся, погладил Нину по щеке большой, сильной рукой.
– Нет, уж говори сама, мое дело сторона. Только имей в виду, говори все ему. Если чего не скажешь, утаишь что–нибудь, так все начнется снова. Тут надо резануть раз и навсегда.
Нина не спала всю ночь. Боже мой, как же она завтра подойдет к Максимову? Что он ей скажет? Ведь можно сгореть со стыда! Нет, ни за что, лучше умереть! Она задремала только под утро и встала словно после тяжелой болезни. Хотела было посидеть дома, но в последнюю минуту передумала и поехала в манеж. Она попрощалась с отцом, причем никто из них ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре, и пошла с таким чувством, словно ей предстояло выполнить какое–то важное и опасное задание.
Нина снова села на трибуне, поймала на себе взгляд Лени Коршунова и молча ответила на его вежливый поклон. Разговаривать с ним ей совершенно не хотелось. Русанов сидел внизу, у барьера. Нина боялась смотреть в его сторону. Вот ужас был бы, если б Владимир Русанов каким–нибудь образом узнал о ее мыслях.
А в манеже тем временем происходили решающие события. Три факультета – журналисты, математики и биологи – шли вровень, и до последней минуты было неясно, кто из них завоюет первенство. И когда после толкания ядра, последнего вида соревнований, факультет журналистики на два очка опередил остальных, Нина бурно захлопала в ладоши. Она была горда за свой факультет и в ту минуту совсем забыла, что ничего не сделала для его победы.
Потом она все вспомнила, и настроение у нее упало. Где–то в душе у нее шевелилась досада на то, что эта победа добыта без Нины Сокол, однако она все–таки заставила себя сойти вниз, к Максимову, но заговорить с ним не решилась, найдя уважительный предлог в том, что Николая Дмитриевича все время окружали студенты, а разговор следовало вести наедине.
На другой день она не пошла на тренировку к Карташ, но не пошла и к Максимову. И только на третий день, после долгих мучений и колебаний, она отважилась остановить Николая Дмитриевича в университетском коридоре.
Тренер удивленно и, пожалуй, недоброжелательно взглянул на девушку, но, заметив, как дрожат у нее губы, пригласил:
– Ну–ка, давай зайдем на кафедру.
Вся дрожа, Нина плотно закрыла за собой высокую дверь, близко подошла к Максимову и, не вытирая слезы, катившиеся по щекам, сказала:
– Николай Дмитриевич, я больше не буду!
Глава двадцать девятая
Ранней апрельской грозой пришла в Москву весна. Бурливыми ручьями сбежала вода, и столица, омытая теплым дождем, сразу зазеленела всеми своими бульварами, парками и стадионами. И как только подсохла земля, Федор Иванович Карцев, не тратя ни одного дня, вывел своих спортсменок на стадион. Одно дело – тренировка в зале или даже на стадионе, когда поле покрыто снегом, а холодный диск прилипает к руке, и совсем другое дело, когда под солнцем уже пробивается первая травка и все вокруг – деревья, птицы, люди – наполнено весенней неудержимой энергией.
Карцев ясно видел, что работа в зале, и на заснеженном стадионе, и за городом на лыжах не пропала даром. Да, в этом году от Волошиной и Коршуновой можно ждать. Рекордов. Вот смотрите, они стали друг против друга в поле и легко, словно играючи, перебрасываются дисками.
Волошина слегка нагнулась, потом повернулась, резко выпрямилась – и птицей летит диск за середину поля, а ведь это больше пятидесяти метров.
Диск подняла Ольга Коршунова и точно, быть может, чуть более резким движением, послала диск обратно – тоже, наверное, больше пятидесяти метров.
«Если б она не так высоко заносила руку, диск упал бы дальше», – подумал Карцев, наблюдая за каждым движением спортсменок.
Он знал, как много мелочей мешает Ольге Коршуновой достичь рекорда, а может, и превысить его. Трудно даже представить себе, насколько дальше летел бы диск, если б устранить недостатки ее техники. Возможно, каждый из них в отдельности и не имеет большого значения но все вместе съедают у нее несколько метров. Вот сколько тут еще неиспользованных резервов, вот какая огромная работа предстоит Федору Ивановичу Карцеву!
Но чтобы бороться с этими мелочами, их надо прежде всего изучить. Некоторые из них настолько незначительны, что почти не улавливаются – глаз не успевает проследить за молниеносными движениями спортсмена.
«Ничего, – глядя на Волошину и Коршунову, думал Карцев, – в следующий раз привлечем к этому делу кино».
И вот на следующее занятие на уже зазеленевшее поле стадиона вместе со спортсменами пришел кинооператор. Он установил свой аппарат на крепкой треноге возле круга, из которого бросают диск, и сказал:
– Готово, начинайте.
Волошина первая сняла тренировочный костюм и вошла в круг.
– Бросайте изо всех сил, – сказал Карцев.
Далеко в поле Ольга Борисовна увидела красный флажок своего рекорда. Для чего именно сегодня поставил его Карцев? Не хочет ли он заодно со съемкой сделать и прикидку?
Чувствуя полное душевное равновесие и покой, Волошина стала в круг, на мгновенье замерла, как делала это всегда. В эти короткие секунды все силы ее сосредоточивались на маленьком тяжелом диске, холодней металл которого так отчетливо ощущается в руке Потом – шаг, поворот, такой точный, что движение кажется медленным, и маленький кружок диска уже взвивается в синее небо.
– Еще раз, – сказал оператор.
Его не интересовало, где упал диск, но Карцев поглядел одним глазом. До рекорда не хватало около метра.
– Бросайте в полную силу, Ольга Борисовна, – сказал он. – Когда вы не напрягаетесь, то у вас все идеально, а ошибки появляются только при полной нагрузке.
Волошина еще раз бросила диск в поле. Потом еще раз – и теперь уже за флажок.
Ольга Коршунова ветром помчалась в поле, взглянула, где упал диск, схватила его и бегом побежала в круг.
– Ольга Борисовна, сантиметров с пятьдесят за рекорд! – взволнованно крикнула она.
Волошина улыбнулась. Она хорошо знала, что ее последнее слово еще не сказано. Молча надела она мягкий костюм, всем телом ощутила его приятное тепло.
– Теперь вы, – обратилась она к Ольге.
Коршунова вздрогнула. Почему она так волнуется?
Может, оттого, что где–то в зеленой дали поля стоит красный флажок и сейчас она хочет проверить, что будет, если напряжет все свои силы.
– Начинайте, – долетела до нее команда Карцева, и одновременно послышалось жужжание киноаппарата.
Трижды метала Коршунова диск далеко в поле, и все три раза он падал возле флажка, не перелетая за него.
– Слишком низко приседаете, – сказала Волошина перед последним броском.
Ольга Коршунова присела перед прыжком уже не так низко, и диск упал дальше, почти достигнув флажка.
– Спасибо, – сказал оператор, собирая свой треножник, – этот фильм будет полезен не только вам…
– Ну, девушки, поглядим, какие вы на самом деле мастера, – сказал Карцев, усаживаясь в глубокое кресло.
То, что он назвал Волошину и Коршунову «девушками», свидетельствовало о прекрасном настроении тренера. Они сидели в просмотровом кинозале и ждали, пока механик заправит в аппарат только что полученную пленку.
Свет в зале погас, осветился экран. Ольга Борисовна стояла в кругу, потом плавно и медленно начала двигаться. Оператор снимал с огромной скоростью, а теперь пленка крутилась нормально, и движения были как бы разложены на части – за каждым из них свободно можно было проследить.
Для начала Федор Иванович Карцев хотел посмотреть всю пленку. Он пристально вглядывался в движения Волошиной и не нашел значительных ошибок – одни лишь мелочи, появлявшиеся от излишнего напряжения.
– Здорово, Ольга Борисовна! – восхищенно прошептала Ольга.
– Мы тут для работы, а не для комплиментов, – строго сказал Карцев.
Теперь Ольга увидела на экране себя. На секунду она даже задержала дыхание–такой неуклюжей и нескладной показалась она себе по сравнению с Волошиной. Но Ольга на экране сделала первое движение, и Ольга в зале поняла, что краснеть ей не придется.
Волошина жадно вглядывалась в замедленные движения Ольги. Она старалась запомнить все, чтобы завтра исправить недостатки. Она должна довести движение подруги до безукоризненной четкости.
– Еще раз, – сказал Карцев, когда коротенький фильм закончился. – Теперь будем останавливать.
– Стоп! – скомандовал он, и Волошина застыла на экране с занесенной рукой. Видите ошибку?
– Вижу.
– Станьте так, как стоите на экране.
Волошина послушно встала.
– А должно быть вот так, – Карцев едва заметно поправил руку. – Поняли? Дальше.
Первую половину фильма они просмотрели довольно быстро, но когда началась вторая, то через каждые несколько секунд приходилось останавливать аппарат, указывать Ольге Коршуновой на ее ошибки и выправлять их тут же, перед экраном.
«Если она с такой несовершенной техникой посылает диск почти за рекорд, – думал Карцев, – то что же будет, когда удастся избавиться хотя бы от половины этих ошибок!»
И когда они потом, после работы в кинозале, перешли на стадион, то многое из того, чего нельзя было заметить при быстром движении, стало понятным. Правда, понять – это одно, а исправить ошибку – другое. Тело привыкает к определенным движениям, вырабатывает так называемый «динамический стереотип», и изменить его не так–то легко. Но Карцев не спеша, день за днем, учил обеих Ольг, заставлял их выполнять упражнение за упражнением, и работа давала результаты, пока что заметные только для него, – спортсменкам, наоборот, казалось, что у них нет никаких успехов.
Теперь во время их занятий на стадионе всегда собиралось много народу. На трибунах сидели тренеры, спортсмены и любители легкой атлетики, наблюдая за тем, как работает Карцев. Федор Иванович не делал тайны из своих – приемов, и тренировка становилась школой и для тех, кто сидел на трибунах.
Однажды Волошина заметила на трибуне золотые погоны подполковника Громова. Он не отрываясь следил за работой обеих подруг и, дождавшись конца занятий, встретил их возле трибун.
– Ваш Карцев – маг и чародей, – с довольной улыбкой сказал он. – Не знаю, кто из вас это сделает, но мировому рекорду в его теперешнем виде осталось жить до первого соревнования.
– Очень изменилась техника? – спросила Ольга Борисовна.
– Она не изменилась, только отшлифовалась, стала точной.
Да, Карцев добивался именно точности, уничтожения лишних движений и сосредоточения сил на одном – на полете диска. Как опытный скульптор отсекает лишние кусочки мрамора, создавая безупречную фигуру, так и тренер уничтожает лишние движения.
– Молодец ваш Карцев, – продолжал Громов. – Надо будет пригласить его к нам в полк, чтобы он ребятам лекцию прочел, а то спортсменов у нас много, а опытных тренеров маловато.
Он думал о своем полке так, как думают о семье, – хозяйственно, спокойно. Вот так же думал он в последнее время и об Ольге Коршуновой, будто именно ему было поручено о ней заботиться.
– Ну, подружки мои славные, – весело предложил Иван Петрович, – если у вас сегодня вечером нет никаких особых дел, то не съездить ли нам за город, на реку? В Москве уже нечем дышать – слишком много развелось машин. Ну, как моя пропозиция – приемлема?
– Для меня, к сожалению, нет, – ответила Волошина, – сегодня в театре примерка костюмов.
– Очень ответственное дело, – засмеялся Громов.
– Представь себе, да, – возразила Волошина. – Попробуй–ка выйти на сцену в платье, в котором что–то неладно. Вот увидишь, сколько глаз сразу заметят все недостатки. Это тебе не военная форма, где все шьется на один образец.
– Сдаюсь, – шутливо поднял руки вверх Громов. – А вы, Ольга, не составите мне компанию?
– Не знаю, что вам ответить, – заколебалась Ольга Коршунова. – Вечер у меня свободный. Пожалуй, надо погулять, поедем.
– Вот и хорошо! – неизвестно почему обрадовалась Волошина.
– Подождите меня тут, я сейчас переоденусь, – попросила Ольга и скрылась за дверью раздевалки.
– Славная девушка, – глядя ей вслед, сказала Волошина.
– Да, очень славная, – откликнулся Громов, – только совсем разучилась улыбаться.
– У нее на это было много причин.
– Знаю…
Они помолчали, и оба думали об Ольге. Из раздевалки на поле прошел Савва Похитонов, неся в руках шиповки. Лицо у него было усталое, но довольное. Никто еще не знает, какие сюрпризы ему удалось приготовить к предстоящим отборочным соревнованиям. Карцев указал ему верный путь. Идти по нему не легко, но приятно. Настанет время, когда все заговорят о Савве Похитонове, и многим придется пересмотреть свое отношение к нему. И Ольге еще придется пожалеть о своих слишком резких словах и поступках.
Еще не доходя до трибуны, он увидел Ольгу рядом с Волошиной и Громовым. Уже не в первый раз он видел девушку в этом обществе, и в сердце его шевельнулось ревнивое чувство. Чтобы не выдать его, Савва поспешил пройти мимо Громова, опустив глаза. Но в раздевалке, когда он остался наедине с собой, присутствие подполковника стало казаться ему неприятным и опасным. Сейчас почему–то хотелось думать об Ольге нехорошо, со злостью.
Савва торопливо принял душ, переоделся и вышел в коридор. Он чувствовал только одно – необходимо сейчас же увидеть Ольгу. Какие слова он скажет при встрече, Савва и сам не знал, но увидеться с девушкой надо непременно.
Она появилась там, где он и ожидал,'—вышла из раздевалки, розовая, тоже усталая после тренировки, Савва вспомнил о Громове, и снова в нем шевельнулась ревность. Он понимал, что не имеет никакого права ревновать и злиться, но совладать с собой не мог.
Он снова, как когда–то прежде, загородил дорогу Ольге и произнес сдавленным, неестественным голосом:
– Пожалуйста, прости меня. Я не могу жить без тебя. Неужели ты не видишь, как я изменился за последнее время? Ведь это все ради тебя, только ради тебя.
– Говорить об этом уже поздно, – сухо ответила Ольга, – и я очень хочу, чтобы ты никогда больше не начинал таких разговоров. Ничего, кроме боли, они мне не доставляют.
– Да, конечно, разговоры с товарищем Громовым тебе причиняют не боль, а доставляют сплошное удовольствие, – сквозь зубы произнес Савва. – Имей в виду, если я тебя с ним еще раз увижу…
– Что будет?
– Не знаю, что, но один из нас наверняка не останется в живых. Ручаюсь тебе.
Ольга досадливо вздохнула и попробовала высвободить руку, но Савва держал ее крепко. Ольге показалось, что за последние месяцы Савва и в самом деле изменился, начал упорно работать, хорошо учиться. Она не позволяла себе особенно интересоваться его успехами, но слухи долетали сами собой. А вот сейчас приходится пережить еще одно разочарование. Ничуть он не изменился, он такой же, как и был, хвастливый и самоуверенный. И не любовь заставляет его работать и учиться, а обиженное самолюбие, сознание, что Ольга просто вычеркнула его из своей жизни, отстранила как неинтересного ей, нечестного и недостойного ее любви человека.
– Довольно! – Ольга решительно вырвала руку из Саввиных ладоней. – Ничего, кроме неудачного донжуана, из тебя не получилось. И опять прошу тебя никогда не затевать со мной таких разговоров.
Она резко повернулась и пошла к выходу. Савва, стиснув кулаки, хотел кинуться за нею, но удержался, боясь показаться смешным.
Через минуту он подошел к выходу и увидел, что Ольга и Громов прощаются с Волошиной.
– Куда же вы поедете? – спросила актриса.
– Куда–нибудь не очень далеко, может, в Химки? – спросил Громов.
– Можно и в Химки, – кивнула Ольга, беря Громова под руку.
Она не заметила или сделала бид, что не замечает Савву, и это окончательно вывело юношу из себя. Значит, она даже не считает нужным скрывать от него свои намерения и позволяет себе смеяться над ним при всех? Хорошо же:.. Он ей сегодня покажет, что такое Савва Похитонов и на что он способен.
Золотые погоны Громова и зеленый свитер Ольги уже исчезли за воротами стадиона, а Савва все еще стоял на месте. Момент, чтобы броситься на Громова и стереть его с лица земли, был явно пропущен. Но это ничего не значит. Ему известно, где их искать. Сейчас он поедет следом за ними в Химки, и что будет дальше, Савва представлял себе очень неясно. Конечно, он может затеять скандал, но это закончится приводом в районную милицию, и больше ничего. Он может броситься на Громова, но у того на боку висит пистолет… Наконец, можно просто ударить Громова, но неизвестно, удастся ли это. К тому же подполковник, наверное, не будет ждать, пока его ударят… Можно написать анонимное письмо в ту часть, где он служит… Нет, это не годится. Дело не в подполковнике. Надо уничтожить первопричину – Ольгу, сделать так, чтобы она никогда больше не появлялась ни на поле стадиона, ни в институте, чтобы уехала из Москвы, не осмеливаясь показаться людям на глаза. И Савва найдет такой способ. Севочка Барков! Вот кто будет его помощником. У него есть все основания ненавидеть Ольгу и Волошину. Савва сейчас же разыщет его, и они вдвоем сумеют отомстить Коршуновой по–настоящему.
Не теряя времени, Савва поехал разыскивать Севочку. Когда–то, еще во время их короткой дружбы, Барков показал ему свое жилище – маленькую комнатку в невысоком доме во дворе, выходящем на Цветной бульвар. Когда Савва добрался туда, уже смеркалось. По пути к Севочке, в троллейбусе, Савва рисовал себе химкинский ресторан – и паруса яхт, бесшумно пересекающих водохранилище, и полет белых чаек над застывшей, словно стальной водой, и где–то за столиком в углу ресторана Ольгу рядом с Громовым. С ума можно сойти от этих мыслей! Скорей к Севочке, пока еще не поздно, пока еще можно отомстить.
Савва вошел в длинный затхлый коридор старой коммунальной квартиры, отыскал четвертую комнату и постучал.
– Войдите, – отозвался уверенный низкий голос.
Слава богу, хоть тут повезло: значит, Севочка дома и все планы можно будет сейчас же обдумать. Лучшего он и ждать не мог.
Савва толкнул тяжелую, словно из сырого дуба еде-: данную, дверь, вошел в низенькую, неопрятную комнату и остолбенел.
В комнате все было перевернуто вверх дном. Груды каких–то женских вещей – белья, чулок, нейлоновых кофточек – лежали на кровати и на столе. Сам Севочка сидел посреди комнаты на стуле, покорно сложив на коленях руки. На его бледном, потном лиде застыло выражение тревоги и отчаяния. Два милиционера и какие–то незнакомые люди в штатском ходили по комнате и доставали из дивана все новые и новые пачки вещей.
– Вы кто будете? Прошу документы, – не дав Савве секунды на размышление, обратился к нему лейтенант милиции.
– Я?! – тихо спросил Савва, пятясь к двери.
– Стойте, гражданин! – приказал лейтенант. – Покажите документы.
Зубы Саввы. Похитонова начали выбивать быструю дробь. Вот действительно, если уж не везет, так во всем не везет.
– Пожалуйста, – насилу выговорил он посиневшими губами, протягивая студенческий билет.
– Так, – взглянув на билет, сказал лейтенант и передал его своему помощнику, – приложи к делу, Кондаков.
– Но я не причастен ни к какому делу! – тонким, заячьим голосом воскликнул перепуганный Савва.
– Завтра зайдете к нам на Петровку, и мы выясним, причастны вы или нет, – сказал лейтенант, – а пока придется вам походить без документа. Если кто–нибудь спросит, скажете, что ваш билет у нас, в уголовном розыске. А сейчас попрошу вас сесть и не мешать нам работать.
– Но я не замешан ни в каких уголовных делах, – прошептал Савва, – отпустите меня.
– Этого я не могу, – ответил лейтенант, – не имею права. Если вы участвовали в махинациях гражданина Баркова, то можете предупредить его соучастников, если же вы ни при чем, то завтра или чуть позже нам придется извиниться перед вами. А сейчас, пожалуйста, не мешайте нам работать.
Проклиная все на свете – и свою ревность, и свои намерения, и подполковника Громова, а в первую очередь Ольгу Коршунову, Савва опустился на стул и долго наблюдал, как милиционеры составляли протокол, переписывая груды не то краденого, не то купленного для спекуляции товара. Савва не боялся за себя – ведь он не участвовал ни в краже, ни в спекуляции, значит, завтра все разъяснится. Но сидеть тут было страшно, и по всему телу у него пробежали мурашки.
– А это что такое? – лейтенант взял со стола большую коробку. – Смотрите, товарищ понятой.
В коробке лежала знаменитая коллекция Севочкиных бритв. Их набралось уж триста шестьдесят пять штук, по одной на каждый день года. Это была его гордость.
– Это моя коллекция, – воскликнул он, – не смейте ее трогать!
– Прошу спокойнее, – ответил «милиционер, – трогать не будем, а записать запишем. Нормальному человеку не нужно столько бритв. Тут явная спекуляция.
– Тупой народ, – простонал Севочка, ища взглядом сочувствия у Саввы, но тот отвернулся.
Итак, даже знаменитая коллекция стала одним из пунктов обвинения гражданина Баркова в проведении крупных спекулятивных операций. Да, уж если не везет, то не везет…
Савва вернулся домой только поздно вечером, осунувшийся, перепуганный. Мать, встретив его, как всегда, в передней, только руками всплеснула, поглядев на его лицо.
– Со мною ничего не случилось, – поспешил предупредить всякие расспросы Савва, – просто я слишком много сегодня работал и, очевидно, переутомился.
Мать молча сидела у стола, пока Савва ужинал. Когда он допил чай, она сказала:
– Говорят, скоро в Берлине состоятся международные студенческие игры. Об этом уже сообщали по радио. Ты поедешь?
– Наверное, – ответил Савва, хотя в душе совсем не был уверен в этом.
– А Ольга?.. Ольга Коршунова поедет? – не отставала мать.
– Откуда я знаю? – рассердился Савва. Всякое напоминание о девушке раздражало его.
– О, она–то наверняка поедет! – сказала мать, и Савва почувствовал в ее словах упрек.
Не зная, что ответить, он взглянул на картину Будрицкого, которая висела вверх ногами, и злорадно усмехнулся.
«Так тебе и надо, думай, что она висит правильно». Эта мстительная мысль ничуть его не успокоила. Савва поспешил скрыться в свою комнату.
Но только он лег в кровать, как перед его глазами предстала разгромленная комната Севочки Баркова, а в ушах зазвучал голос милиционера. Это было нестерпимо страшно. Нет, с ним, с Саввой Похитоновым, такого случиться не может.
Да, но как вышло, что единственным его другом в трудный час оказался Севочка Барков?
Верно говорил Федор Иванович Карцев – перед ним только один путь и другого нет. Пусть Ольга Коршунова ездит куда угодно и с кем угодно. Савве нет никакого дела. Он будет работать и тренироваться так, как эти последние месяцы. Он установит рекорд, а там будет видно, кто у кого попросит прощенья.
Савва попробовал сосредоточиться на этой приятной мысли, чтобы успокоиться и заснуть.
Это ему быстро удалось, но и во сне виделся ему тоскливый страх в глазах Севочки, и триста шестьдесят пять бритв тянулись к нему своими острыми лезвиями, словно стараясь проникнуть в самое сердце.
