Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Глава двадцать седьмая
Уныло тянулись зимние месяцы в маленьком особнячке на улице Гренель. Ушла Лили Буше, вместо нее появилась мадам Жоржет, дальняя родственница Шартена, но она никак не могла заменить Лили. О покое Шартен мог теперь только мечтать. Его раздражало все: и то, что вместе с мадам Жоржет в доме появился запах каких–то гадких духов, и то, что все вещи как будто сошли со своих мест и невозможно было восстановить прежний порядок.
Шартен прожил эту зиму уединенно. К нему почти никто не приходил. Он упорно отказывался выступать в газетах, на митингах, хотя его много раз просили об этом.
– Я работаю, – отвечал он на все просьбы, – я не могу отрываться от важной работы.
И посетители и телефонные собеседники торопились тактично закончить разговор и пожелать метру доброго здоровья и успешной работы, ибо новое произведение знаменитого Шартена наверняка будет важнее всякого выступления.
Но метр Шартен бессовестно лгал, сваливая все на работу. На самом же деле он ровно ничего не делал. С утра до вечера, а иногда и ночи напролет просиживал он в своем кабинете или лежал в кресле и думал.
И не отъезд Шарля вызвал такой глубокий кризис, а одна фраза, сказанная в тот вечер.
«Твои слова расходятся с тем, что ты пишешь», – сказал тогда Шарль.
…Шартен провожал сына на вокзал, эшелон грузился на какой–то запасной ветке, далеко от города. На земле перед вагонами лежали груды мусора – видно, тут никогда и никто не убирал.
Внезапно Шартен заметил, что, кроме него, на заплеванном перроне нет провожатых. Он высказал свое удивление.
– Это очень странно, – сказал он.
– Неужели ты хочешь, чтобы тут была целая демонстрация с красными флагами? – улыбаясь наивности отца, ответил Шарль. – Только пусти сюда женщин – лягут перед паровозами и никуда нас не пустят. Это уже проверено.
Теперь Шартен понял, почему эшелон отправляется с далекого, заброшенного пути, почему все делается в такой тишине, словно украдкой.
– Тут еще ничего, – продолжал Шарль. – А вот что нас ждет в Марселе, один бог знает. Там уже не спрячешься, придется силой пробиваться к судам.
Возле эшелона остановился зеленый «виллис», из него вышел офицер, что–то сказал командиру; тот засуетился и принялся торопливо загонять всех в вагоны.
– До свиданья, отец! – Шарль нежно обнял старика.
– Береги себя, – только мог вымолвить Шартен.
Через три минуты поезд двинулся. Шартен проводил его глазами, прислушался к затихавшему стуку колес. Это было похоже на медленное биение останавливающегося сердца. Шартен постоял еще немного, потом уныло зашагал к машине. Дома, в мрачном кабинете, освещенном светом тусклых ламп, стало еще тоскливее.
Шартен заперся в своем кабинете. Заплеванная платформа и вся сцена прощания вновь возникли перед его глазами.
С того вечера потянулись однообразные и тревожные дни. Они проходили в раздумье, ожидании писем от Шарля и абсолютном безделье. Шартену казалось, что он болен. Это было, вероятно, единственной возможностью оправдать перед самим собой нежелание подойти к письменному столу.
«Твои слова расходятся с тем, что ты пишешь», – все время звучали в его ушах слова сына.
Пришло первое письмо от Шарля, коротенькое, но веселое. Они еще плыли морями и проливами к далекому Вьетнаму. Война была еще где–то очень далеко впереди. Письмо не успокоило Шартена, не отвлекло его от тягостных раздумий и беспощадного анализа, которому он подвергал свои ощущения, мысли, произведения. Больше всего он думал о будущих книгах.
Все чаще и чаще думал писатель о большом историческом романе. В дебрях его можно будет надолго скрыться от всего сегодняшнего, надоедливого, повседневного.
Новый год он встречал в обществе нескольких приятелей. Дом на улице Гренель осветился яркими огнями, в нем раздавались веселые голоса, в комнатах звучал давно не слышанный смех. Шартен подтянулся, приободрился, радушно принимал гостей, говорил комплименты дамам.
Гости разошлись под утро, и снова тишина надолго установилась в доме. Снова ничего не хотелось делать. Время тянулось теперь от письма до письма. Другой меры времени Шартен придумать не мог.
Но однажды в воскресенье утром тишина его жилища была внезапно нарушена – на пороге дома появился Жак Барни, старый приятель Шартена. Они когда–то вместе кормили вшей в окопах на Марне. С тех пор им не приходилось видеться и по нескольку лет, но они оставались друзьями. Каждый раз после долгого перерыва они встречались так, будто расстались только вчера.
Гость, крупный, толстый, краснолицый, вошел в кабинет, и там сразу стало тесно.
– Что это у тебя какой–то гнилятиной пахнет? – первым делом спросил Барни.
Шартен знал, что пахнет не гнилятиной, а духами мадам Жоржет, но не стал возражать.
– Откуда ты взялся, Жак? – искренне радуясь появлению приятеля, спросил он.
– Ты хочешь знать точно?
– Да.
– Из тюрьмы.
– Что за шутки! На арестанта ты никак не похож.
– А это не шутки. Я в самом деле просидел месяц в тюрьме. Меня даже судить собирались, но потом плюнули и выпустили. Поняли, что суд превратится в демонстрацию.
– За что тебя хотели судить? – Шартен всю жизнь испытывал трепет перед прокурорами, судом и законами.
– За статью в «Юманите».
– Не читаю этой газеты.
– Напрасно. Там печатаются материалы, которых ты больше нигде не найдешь.
Жак подошел к окну и попробовал открыть его. Сухая замазка отскочила от рамы.
– Что ты делаешь? – испугался Шартен.
– Ты только посмотри, какое солнце на дворе, – сказал гость. – Конец февраля, а такая теплынь! Знаешь, нечего сидеть в комнатах, идем погуляем по бульварам, а не то ты скоро покроешься плесенью.
И он снова потянул носом – духи мадам Жоржет вызывали у него явное неодобрение.
Шартен согласился. Да, он действительно слишком засиделся дома, и прогулка будет ему полезна. А снаружи, за окнами, сияет такое по–весеннему щедрое солнце, что даже сквозь тяжелые шторы проникает тепло его лучей.
– Я оденусь за пять минут, – сказал он и вышел из комнаты.
Когда он, уже одетый, в своем неизменном гасконском берете, снова вошел в кабинет, Жак стоял у стола и перелистывал тоненькую книжку. Это было издание последней пьесы Шартена.
– Скоро ее поставят в Париже? – спросил Барни.
– Не знаю, – недовольно ответил Шартен и, почти выхватив книжку из рук Жака, швырнул ее в ящик стола и запер на ключ.
Гость посмотрел на него с удивлением. Книжка лежала на столе, на видном месте, и вряд ли в ней могли быть секреты. Жак Барни не читал этой пьесы, но слышал, что Шартен восхваляет в ней американскую армию.
– Я думал, что ты мне ее подаришь. Хотелось бы почитать.
– Нет, – резко сказал Шартен. – Пошли.
Барни не стал настаивать, хотя удивился про себя резкости Шартена.
Они вышли на залитую солнцем улицу Гренель, и Шартен, привыкший к полутьме своего кабинета, даже зажмурился – казалось, и стены домов, и еще голые ветви деревьев, и самый воздух, насыщенный весенним теплом, излучают это ослепительное сияние.
Они долго бродили по улицам Парижа, пока не вышли на набережную Сены. Широкие гранитные плиты и асфальт набережной были густо вымазаны пахучим, черным дегтем. Пятна его тянулись на десятки метров.
– Какой дурак вымазал набережную дегтем? – рассердился Шартен. – Что за идиотство! В Париже и без того грязно.
– Полиция, – коротко ответил Барни.
– Зачем это?
– А это, видишь ли, остроумная штука, – засмеялся Барни. – Когда арестовали Жака Дюкло, наши ребята всюду, где можно и где нельзя, стали выводить надписи, требующие его освобождения. Ну, полиция научилась моментально стирать краску. Тогда ребята начали писать дегтем. Его никак не соскребешь и не вытрешь. Полиция скребла, скребла, потом убедилась, что ничего не выйдет, и вынуждена была просто замазать лозунги, конечно, тем же дегтем. Задали же ей работу!
Шартен засмеялся. Вся эта история показалась ему забавной.
– Ну, а этого Жака Дюкло, кажется, освободили?
– Посмели бы не освободить! Смотри, какое безобразие!..
Шартен взглянул и даже остановился, пораженный представшим перед ним зрелищем.
На набережной Сены остановилось несколько автобусов с надписями «Мюнхен – Париж». Из дверей на набережную высыпало сотни полторы немецких экскурсантов, баварцев в зеленых шляпах с петушиными перьями, в коротеньких, чуть ниже колен, замшевых штанах на подтяжках, с американскими сигарами в зубах. Их круглые румяные лица с молодцевато закрученными острыми усиками выражали наглую самоуверенность, а держались они так развязно, словно считали себя полными хозяевами Парижа.
– Это смахивает скорее на военную разведку, чем на экскурсию, – сказал Жак Барни.
Шартен промолчал.
– Поедем на Венсенский ипподром? – предложил Барни.
– А что там? Скачки?
– Нет, сегодня там кросс имени «Юманите».
Шартен поморщился. Но с ясного, без единого облачка, неба светило такое ласковое солнце, ветерок так нежно ласкал лицо, что не хотелось даже вспоминать о духах мадам Жоржет. И Шартен согласился.
Когда–то Венсен с его замком и несколькими кварталами жилых домов был отделен от Парижа дремучим лесом. Давние предания сохранили память о том, что здесь была прекрасная охота и даже сам король удостаивал владельцев замка своим вниманием. Но с тех пор утекло немало воды. Париж разросся и поглотил маленький Венсен, а лес превратился в большой густой парк. На одном краю его выстроили ипподром, который охотно посещали парижане.
Туда и повез Шартена Жак Барни.
В тот день в Венсенском лесу с самого утра проводились соревнования. Старт давался на ипподроме. Спортсмены пробегали дистанции в лесу, где пахло прелой корой и прошлогодними листьями, и возвращались назад.
Шартен и Барни приехали на ипподром незадолго до решающего забега. Однако соревнования не сразу заинтересовали Шартена. Он долго и пытливо рассматривал публику, заполнявшую трибуны ипподрома. Это были рабочие заводов Рено и работники многочисленных портняжных ателье, бухгалтеры крупных фирм и приказчики мелких магазинов, официанты кафе и студенты технических школ. Публика была скромная, ноне это поразило писателя, – он знал, что кросс газеты «Юманите» не может привлечь к себе внимание любителей буржуазного спорта. Поразила Шартена организованность этой огромной толпы. Люди пришли сюда не просто, чтобы посмотреть интересные соревнования, но и с целью продемонстрировать свои симпатии к коммунистической газете, а значит, и Коммунистической партии Франции. Зрителей было много. Шартен не решался определить даже приблизительную цифру, но во всяком случае силы, собравшиеся на ипподроме, были значительны.
Шартен подумал об этом, и ему сталоше по себе. Он никогда не представлял себе, насколько велика сила компартии.
– Неужели это все коммунисты? – спросил он.
Барни засмеялся.
– Нет, это еще далеко не все коммунисты.
Начался забег сильнейших женщин: участницы выстроились на старте. Среди двадцати девушек выделялись шесть в ярко–красных майках.
– А это что еще за новости? – оживился Шартен.
– Это наши гости из Советского Союза.
– Разве они имеют право участвовать в соревнованиях?
– Конечно. Если бы американцы захотели, мы и им бы позволили. Обрати внимание, там есть спортсмены из разных стран.
Шартен уже заметил это. Интерес его все возрастал.
Сигнал стартера – и девушки двинулись с места быстрой разноцветной стайкой. Скрывшись из виду, они скоро появились с другой стороны. Впереди бежали две спортсменки в красных майках. Теперь борьба за первенство шла только между ними двумя. Вот одна – та, что повыше и похудощавее, – сильным рывком сорвала ленточку на финише. За нею, напрягая всю энергию в последнем усилии, стремительно промчались остальные спортсменки, соревнуясь за лучшие места.
Трибуны зааплодировали, закричали, зашумели, Шартен поймал себя на том, что тоже аплодирует.
Три девушки – две советские и одна француженка, победительницы кросса, – поднялись на небольшое возвышение. На стадионе стало тихо, и в этой тишине зазвучала торжественная музыка.
– Что это? – спросил Шартен.
– Гимн Советского Союза.
Шартену стало не по себе. Он даже рассердился на Барни. Выходило так, будто он участвовал в какой–то коммунистической демонстрации. Но о том, чтобы уйти, не могло быть и речи.
Девушки стояли на возвышении, и на их лицах сияли немного смущенные, но гордые улыбки.
Музыка умолкла. Девушки сошли с возвышения. На старт стали мужчины – начался последний, решающий забег.
«Может, хоть тут победит Франция», – подумал Шартен, но и на этот раз повторилось то же самое.
Снова красная майка с золотым гербом разорвала финишную ленточку, и снова Гимн Советского Союза зазвучал над Венсенским лесом.
– Слово предоставляется редактору газеты «Юманите», – послышалось из репродукторов, когда затихли последние такты гимна и прекратились крики и аплодисменты.
– Я пришел на соревнования, а не на коммунистический митинг, – проворчал Шартен. – Речей я слушать не буду. Ты идешь со мной?
– Да, – Барни поднялся.
Сидя в машине, Шартен после долгого молчания сказал:
– Там – немцы, тут – русские, только для французов нет места во Франции! Вы не патриоты! Неужели вы не могли найти хороших спортсменов? Над Венсеном должна звучать «Марсельеза».
– Этого я тоже очень хотел бы, – ответил Барни. – Запрещено рекордсменам в наших соревнованиях участвовать! Своих еще не воспитали. Вот тебе и демократия.
Нет, с этим Жаком совершенно невозможно разговаривать, он все сводит к политике!
– А ты видел, Анри, что люди не скрывают своей любви к Советскому Союзу?
– Не хватало только, чтобы в вашей «Юманите» написали, что и я участвовал в этих демонстрациях!
– Не бойся, этого не случится.
Такси остановилось на улице Гренель. Шартен вспомнил духи мадам Жоржет, поморщился и вышел.
– Спасибо за компанию! – крикнул на прощание Барни.
Шартен махнул рукой и открыл калитку. В кабинете царил полумрак. «Как в склепе», – подумал Шартен. Там, на улицах, шла непонятная, иногда отвратительная и неприятная, но все–таки жизнь.
Зазвонил телефон. Шартен взял трубку.
– Алло, Шартен, – послышался знакомый голос, в котором чувствовались властные интонации человека, привыкшего приказывать. – Это говорит Стенли. Не узнали?
– Не узнал, – без особого удовольствия сказал Шартен. – Здравствуйте.
– Как подвигается пьеса, о которой мы с вами говорили?
– Еще никак.
– Это никуда не годится, Шартен, – недовольно сказал Стенли. – Мы должны получить такую пьесу к осени и именно от вас. А чтобы расшевелить вашу ленивую музу, я предлагаю вам съездить в Берлин – посмотрите там парад и спортивные соревнования. Едем в понедельник, через неделю. Я пришлю за вами машину. И думайте над пьесой. Всего доброго.
Шартен бросил трубку на рычажок аппарата. Наглец! Говорит с известным писателем, как с шофером такси!.. И главное, что метр Шартен не посмеет отказаться от этого высокого приглашения. Вот что противно и унизительно, черт бы его побрал!
Глава двадцать восьмая
Нина Сокол, наверное, не отказалась бы участвовать в университетских соревнованиях, если бы ее снова попросили. Но день проходил за днем, а к девушке никто не обращался с такой просьбой, словно о ней все забыли, словно она уже никому не нужна. Конечно, это все Ирина Гонта, это ее рук дело!
Но мысль о том, чтобы подойти к Ирине и сказать ей о своем желании, даже не приходила Нине в голову. Неужели она должна сама напрашиваться на участие в соревнованиях, о которых в газетах, наверное, даже не упомянут?
Она со смехом сказала об этом Софье Дмитриевне Карташ, и та хорошо поняла настроение девушки, но не осудила его, а, наоборот, подлила масла в огонь.
– Смешно! – сказала она. – Конечно, такие соревнования тебе ни к чему, нечего зря тратить, драгоценное время и силы. Можешь быть уверена, когда дело дойдет до решающих встреч, тебя попросят.
Нина наконец услышала то, что хотела услышать, и успокоилась. Теперь она с полным равнодушием наблюдала за тем, как факультет готовится к соревнованиям, без особого интереса слушала споры о том, у кого больше шансов завоевать первое место, разговоры о силах и возможностях университетских спортсменов. Ее немного удивляло и казалось непонятным, каким образом Ирина и Максимов сумели так заинтересовать всех студентов, но, приглядевшись внимательно, она поняла, в чем тут дело. Секрет заключался в том, что Ирина ничего не делала одна: сначала она собирала комсомольцев–спортсменов, те организовывали вокруг себя товарищей, и так постепенно, от студента к студенту, весь факультет был вовлечен в подготовку к будущим соревнованиям. Конечно, имелись и исключения, но очень незначительные, и на них можно было просто не обращать внимания.
Одним из таких исключений явилась Нина. Она это понимала, но не желала поступиться своим самолюбием. Воображение рисовало ей утешительные, льстящие ее честолюбию, картины. Вот факультет журналистики отстает в соревнованиях, и нужен один рекордный результат, чтобы вывести его на первое место. Тогда все, и Ирина и Максимов тоже, приходят к ней и просят выручить, она соглашается, ставит новый университетский рекорд, и только благодаря ей факультет журналистики выходит на первое место. И тогда все начинают понимать, с кем имеют дело, и раскаиваются в том, что не ценили ее, не относились с уважением, обижали ее. Да, да, обижали.
В чем это выражалось, Нина сама не знала, но чувствовать себя обиженной было приятно.
Соревнования начались в субботу парадом всех участников и должны были закончиться в воскресенье вечером. Манеж был украшен белыми с голубой полосой флагами спортивного общества «Наука», на стенах висели лозунги и плакаты. Играла музыка. Соревнования напоминали большой студенческий праздник.
Нина Сокол в этот день переживала мучительные колебания. Сначала она решила вообще не показываться на манеже, где проводились соревнования, и держалась этого сурового решения довольно долго – почти до семи часов вечера, то есть до начала парада. Но чем ближе к семи подходила часовая стрелка, тем труднее становилось ей бороться с желанием пойти.
Ведь там, на трибунах, будет много студентов–неспортсменов, почему бы среди них не быть и Нине Сокол? Это даже интересно – все заметят, что она не участвует, и удивятся. Очень хорошо! Итак, нечего сидеть дома, скорее пальто на плечи, шапочку на голову – и в дорогу. Может, она понадобится, чтобы выручить свой факультет. Конечно, ей непременно надо быть там. И, ухватившись за этот предлог, Нина поспешила в манеж.
Она пришла вовремя – парад только начался. Вдоль манежа выстроились студенты всех факультетов Их приветствовал ректор университета и секретарь комсомольской организации; потом торжественно зазвучали гимны Советского Союза и Советской Украины.
Все было так красиво и значительно, что Нина даже забыла о небольшом, всего только университетском, масштабе этих соревнований. К ней никто не подошел, не попросил принять участие, и от этого на сердце было тяжело и неприятно, и где–то зашевелилось сознание собственной неправоты, но признаться в этом не хотелось.
В глубине души еще тлела надежда, что настанет минута, когда для победы понадобится ее помощь.
Небольшие трибуны манежа помещались наверху, как балкон в театре, с них хорошо видно все, что происходит внизу, на беговой дорожке. Нина не отрываясь смотрела на своих товарищей, которые готовились к первому старту. Она видела Ирину Гонта, Валю Волка и других студентов, таких знакомых, близких и в то же время таких далеких сейчас. Нина все острее ощущала недовольство собой и не знала, как от него избавиться.
К ней подошел высокий мальчик лет тринадцати, в черной форме суворовца с широкими лампасами на штанах и красными погонами на плечах; он удивленно посмотрел на нее и очень вежливо попросил разрешения сесть на соседнее свободное место. Девушка сначала взглянула на него мельком, потом повернула голову и вгляделась в его лицо внимательнее. Он кого–то напоминал ей, но кого – она не могла вспомнить сразу.
– Вам, вероятно, кажется, что я на кого–то похож? – спросил суворовец, заметив ее взгляд. – На меня часто так смотрят люди, которые хорошо знают мою сестру.
В этом юном будущем офицере поражало чувство собственного достоинства и уважения к другим. Даже в том, как он заговорил с Ниной, как попросил разрешения сесть на свободное место, как старался ничем не мешать ей, чувствовалась настоящая воспитанность.
– А кто твоя сестра? – спросила Нина и тут же поправилась: – Кто ваша сестра?
– Моя сестра – Ольга Коршунова, спортсменка. Вы, наверное, ее знаете. А меня зовут Леонид Коршунов.
По тону, каким мальчик произнёс эти слова, Нина поняла, что он гордится сестрой, любит ее пылкой, самоотверженной любовью и глубоко убежден, что лучше ее нет никого на свете.
Тем временем начались забеги на шестьдесят метров. На больших щитах обозначалось количество очков, полученных каждым факультетом. Пока что журналисты шли неплохо, но трудно было предсказать, какое они займут место. Вот на старт вышла Ирина Гонта. Она пробежала дистанцию, далеко обогнав своих соперниц, и количество очков факультета журналистики сразу же увеличилось. Диктор объявил время, результаты бега – Ирина повторила лучшее время Нины.
– Жаль, что вы не можете участвовать в этих соревнованиях, – сказал Леня Коршунов.
– Разве вы меня знаете?
– Знаю. А ваша Ирина Гонта молодец! Если б не она, факультет не набрал бы столько очков.
В его тоне слышалось сочувствие – он был совершенно уверен, что только важные причины не позволили Нине Сокол выступить на этих соревнованиях. Спрашивать об этих причинах он счел невежливым, но узнать о них ему очень хотелось. В самом деле, странно – происходят университетские соревнования, а известная спортсменка сидит одна–одинешенька в публике.
И Нине вдруг захотелось оправдаться перед этим тоненьким, спокойным и таким уверенным мальчиком. Она чуть не начала рассказывать ему о своих переживаниях в последние месяцы, но вовремя спохватилась, просто на кончике языка задержав первое слово. Он, этот маленький офицер, наверное, не понял бы ее, а если бы и понял, то осудил бы. Он счел бы рассуждения Нины явно неправильными. Девушка вдруг рассердилась на Леню Коршунова. Хорошо ему сидеть и толковать про успех факультета журналистики, когда у него самого, должно быть, нет на душе ни пятнышка и никому в голову не придет сказать, что он чего–то не сделал для своих товарищей, для сестры или для своего училища. А если б он запутался, как Нина, то, наверное, не говорил бы таким тоном.
К Нине подошла Карташ.
– Тренировку перенесем на понедельник, – сказала она. – Завтра тут все занято.
– Хорошо, – кивнула Нина. Появление Софьи Дмитриевны показалось ей сейчас неуместным. Скорее бы она уходила!
– А я для тебя приготовила подарок!
Нина вопросительно взглянула на Карташ.
– Смотри, – ответила Софья Дмитриевна, протягивая девушке газету.
Нина посмотрела и увидела большую фотографию, где они были сняты вместе с Карташ. А немного ниже жирными буквами написано:
/Студентка университета, отличница учебы и мастер спорта Нина Сокол обсуждает со своим тренером Софьей Карташ план штурма мировых рекордов.
– Отличница учебы, – произнесла Нина растерянно. Темные буквы плыли перед ее глазами.
– Правда, здорово? – радовалась Карташ.
– Отличница учебы, – еще раз сказала Нина. – Кто это им сказал?
– Конечно, я. – Карташ и не собиралась отпираться.
Нина подумала, как будут издеваться над ней товарищи, и чуть не заплакала. Как же она теперь в университет покажется, если все знают, что у нее три тройки! Как смела Карташ это написать!
– Вы завтра же пойдете в редакцию, – едва сдерживая гнев, сказала Нина, – и скажете, что произошла ошибка. Слышите?
Карташ рассмеялась:
– Что за глупости! У нас ведь так заведено – раз чемпионка, значит, должна быть отличницей.
– Но это же вранье!
– Весеннюю сессию сдашь на «отлично» – вот и не будет вранье.
«Вранье!» – чуть не крикнула Нина.
Ярость застилала ей глаза, и девушка не видела ничего–ни манежа, ни публики, ни спортсменов. Только испуганное лицо Карташ стояло перед ее глазами.
– Завтра я пойду в редакцию сама, – голос Нины дрожал, и Софья Дмитриевна поняла, что тут уже не до шуток.
– Вот уж не ждала такой благодарности! Можешь идти в редакцию! Никто таких опровержений давать не будет. Это смешно и. несолидно. А мне будет очень жаль в тебе ошибиться.
– Мне тоже, – отрезала Нина. – И я очень прошу вас меня больше не рекламировать. Поняли?
– А я–то думала, ты меня поблагодаришь, – развела руками Карташ.
Глаза Нины блеснули таким огнем, что Софья Дмитриевна испугалась. Пожалуй, здесь она немного перегнула палку. Ничего, все это пройдет. И она сказала:
– Без тебя соревнования проходят совсем неинтересно.
Девушка отвернулась, явно не желая продолжать разговор.
– Ты останешься до конца?
Молчание.
– Поедем вместе домой?
Нина не ответила. Карташ отошла.
Когда Нина села на свое место, Леня Коршунов спросил:
– Это ваш тренер?
– Да.
– А я читал в «Советском спорте», что вас тренирует Максимов. Это ошибка?
Нина не могла продолжать этот разговор. Чтобы изменить его, она спросила:
– Как поживает Ольга?
– Хорошо. Летом приедет в гости.
Помолчали.
– Вы будете выступать завтра? – не выдержал Коршунов.
– Нет, я вообще не буду выступать. Зачем мне выступать на таких соревнованиях? – резко ответила Нина.
Коршунов промолчал, вникая в смысл ее слов. Молчание продолжалось довольно долго – внизу за это время прошло два забега. И Нине вдруг стало ясно, что этот мальчик все понял, все знает и очень неодобрительно к ней относится.
«Ну и пусть!» – Нина разозлилась и на свой факультет, и на эти соревнования, и на Леню Коршунова, и в первую очередь на себя самое.
Леня Коршунов больше не произнес ни слова, только позже, уходя, поклонился Нине, словно уронив на грудь свою круглую стриженую голову. И по тому, как он это сделал, по выражению его лица, было ясно, что он понимает ситуацию и порицает поведение Нины.
А внизу продолжались соревнования. Как кузнечики, прыгали в длину спортсмены, и Шансы факультета журналистики на первое место колебались. Рядом шли математики и биологи, то обгоняя, то отставая от журналистов на одно–два очка. И Нина вдруг почувствовала, что ей вовсе не безразлично, будет ее факультет первым или нет. Он должен быть первым!
Но она не имеет права хотеть этого, она ничего не сделала, чтобы помочь ему победить. Нет, какое фальшивое положение! Надо сейчас же что–то предпринять!
Первый день соревнований окончился. Журналисты и математики набрали одинаковое количество очков. Все должно было решиться на другой день.
Шумная, громкоголосая толпа студентов и зрителей двинулась к вешалке. Нина задержалась на трибуне, не желая встречаться ни с кем, но не вытерпела, сошла вниз и сразу же натолкнулась на Валю Волка, стоявшего в коридоре с товарищами. Настроение у него было, как видно, чудесное. Он прыгнул в высоту на сто шестьдесят сантиметров–тг результат не очень высокий во всесоюзном масштабе, но для Волка рекордный. А главное, этот прыжок принес журналистам драгоценное очко. Словом, у Валентина были все основания сиять от счастья.
– А, Нина, ты тоже тут?! – закричал он. – А мы думали, ты заболела.
– Нет, я не заболела, – сухо ответила девушка.
– Болезнь эта называется «зазнайтикум чемпионалис», – послышалось сбоку, и Нина могла поклясться, что произнес это Игорь Скворчик, не участвовавший в соревнованиях, но исполнявший обязанности судьи.
– Она у нас теперь отличница, – послышалось сзади.
Нине стоило большого труда сдержать себя и не обернуться на это ехидное замечание. Сделав вид, что не слышит, она пошла к вешалке, не поднимая глаз. Вокруг оживленно разговаривали, – ей казалось, что говорят только о ней: если раздавался смех–значит смеялись над ней, если молчали – значит думали о ней и осуждали. Ей казалось, что общее внимание сосредоточено на ней одной.
Нина поспешила выйти из манежа. Она боялась, что если задержится еще хоть на минуту, то обязательно снова услышит какое–нибудь язвительное замечание, и тогда произойдет что–то непоправимое.
Трамвай был битком набит студентами и Нина с ужасом увидела совсем близко от себя Русанова. Значит, он тоже был в манеже и, должно быть, все понял. До последней остановки девушка не решалась поднять глаза – так страшно было ей встретить знакомый взгляд.
Март шел над Киевом, дыша влажным тревожным ветром, почерневший снег почти растаял на улицах, и в воздухе уже пахло весной. А Нина ничего этого не замечала, погрузившись в думы о том, какой горькой и запутанной стала ее жизнь.
Дома ее ждало письмо от Илоны Сабо. Она писала на венгерском языке в адрес ВОКСа, там письма переводили и посылали адресату перевод вместе с оригиналами. Ответы шли за рубеж таким же образом, и незнание языка нисколько не мешало корреспондентам.
«Очень хочу повидать тебя, – писала Илона Сабо, – и, может быть, мы встретимся летом на международных студенческих соревнованиях. Мне очень нужно с тобой поговорить, не только у меня, но и у многих моих подруг накопилось немало вопросов, на которые можете ответить только вы, советские девушки. Сейчас мы учимся, работаем, живем, беря пример с вас. Я собираюсь выйти замуж за Шандора Керекеша, ты должна его помнить по Берлину, – такой длинный, черный, бегает восемьсот метров, и мне нужно было бы посоветоваться с тобой о своей будущей жизни…»
Нина дочитала и отложила письмо. Международные студенческие соревнования! Как она мечтала о них! А теперь, когда даже Ирина Гонта показала такое время, никуда ее, вероятно, не возьмут. Что же случилось? Ведь она сейчас бегает не хуже, чем раньше. Да, не хуже… А Ирина Гонта бегает куда лучше, чем в прошлом году, вот где причина. И теперь она как будто боится… Ирины. Да не может быть! С какого времени она стала бояться этой маленькой Гонта?
Нина быстро схватила портфель, открыла его, разыскала тетрадку, максимовский план тренировки. Вот это будет настоящая работа! Она будет работать по этому плану, она все наверстает!
Захотелось сейчас же, не откладывая, проверить себя, попробовать свои силы. Нина сорвалась с места и снова села. Да что с ней такое? Почему такая паника? Сейчас вечер, тишина, на столе горит маленькая лампа, а в соседней комнате сонно дышит Степанида Павловна. Еще будет немало случаев попробовать свои силы, торопиться некуда.
Нина взглянула на письмо Илоны, и мысли ее приняли иное направление. Для далекой подруги она была высоким примером, от нее ждали совета, по ее образцу Илона хотела строить свою будущую жизнь. Но имеет ли право Нина Сокол советовать Илоне Сабо, живет ли она сама так, чтобы являться примером для всех девушек на свете?
Оказывается, что даже ее личная жизнь вовсе не частное дело, если с нес хочет брать пример Илона Сабо. Нина почувствовала новую, до сих пор незнакомую ей ответственность. Как же она должна жить, чтобы встретить Илону и честно ответить ей на вопрос, не кривя душой, а опираясь на опыт своей недолгой, но правильной жизни?
