Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
– Все–таки будьте осторожнее, – заметила Эрика. – Шиллинг, если услышит, наверное, будет очень недоволен.
– Знаю. Но я же не ему, а вам говорю. Вам я верю, ведь не зря же Баум передал вам привет. А Шиллинга я не боюсь. Он будет дорожить мною еще года два, а когда выгонит, то уже ни бог, ни черт, никто на свете мне не поможет, Впрочем, вы, вероятно, правы. Надо идти спать.
– Подождите, – вдруг решилась Эрика. – Там, в Осло, вы не встречали в венгерской команде спортсмена по имени Тибор Сабо?
Гаркнес на мгновенье задумался. Он опьянел, и мысли его начинали путаться.
– Прыгает? – покрутив над головой вытянутым указательным пальцем, словно показывая недостижимую высоту, спросил он.
– Да.
– Видел. Он занял второе место. Прыгнул на два метра.
– Вы с ним разговаривали?
– Нет. А что, он тот самый, с кем я должен был поговорить?
– Да.
– Все ясно, – огорченно сказал Гаркнес, – если я когда–нибудь его встречу, непременно поговорю.
В холл снова вошла миссис Шиллинг.
– По–моему, пора спать, – заявила она.
– Сегодня мы никому не подчиняемся, – ответил Том, – дисциплина начнется утром второго января.
И, снова помахав над головой вытянутым пальцем, он пошел в свою комнату.
– Вам тоже следует поспать, – обратилась миссис Шиллинг к Эрике.
– Да, я сейчас лягу, – покорно ответила девушка.
Она пошла в свою комнату, надела пижаму и легла. Но о сне и думать было нечего. За окном забрезжил тусклый рассвет, но Эрика не замечала его, уйдя в свои тяжелые мысли. От вчерашнего радостного возбуждения не осталось и следа. В жизни уже не будет ничего хорошего, – так зачем же ставить рекорды, тратить свои силы на тренировку, на эту опостылевшую работу? Только для того, чтобы еще больше богател Шиллинг, чтобы больше зеленоватых бумажек накапливалось в его кожаном портфеле? Нет, не стоят эти деньги тех страданий, которые она терпит тут, вдали от любимого, от родины… Она не останется в Америке. К черту Шиллинга и все его требования! Эрика не будет ставить для него рекордов, а когда он убедится, что от нее нет никакого проку, он сам ее выгонит.
Будущее казалось таким страшным и мрачным, что девушка зарылась лицом в подушку и горько заплакала.
Где–то внизу прозвенел гонг. Это Шиллинг сзывал своих воспитанников на праздничный новогодний завтрак. Эрика Штальберг не шевельнулась. Пусть завтракают без нее. Ей слишком тяжело, а лишний раз видеть Шиллинга было просто не под силу. Она не останется здесь, не останется.
Перед ней выплыло лицо Тома Гаркнеса. Как удивился бы Шиллинг, услышав его слова. Оказывается, Том совсем не так прост, как кажется на первый взгляд. С ним можно дружить. И что же? Навсегда отказаться от надежды на встречу с Тибором? Нет, это невозможно. Она вернется домой, хотя бы ценой нарушения контракта, ценой тюрьмы.
Глава двадцать третья
В эту новогоднюю ночь Петру Павловичу Соколу не повезло. Вместо того чтобы сесть с друзьями за стол и выпить добрую чарку, пришлось дежурить, мотаться по городу из конца в конец, развозить пассажиров, торопящихся в гости, или веселые компании, уже побывавшие в гостях.
Но Петр Павлович не слишком сетовал на свою судьбу. Он надел под пиджак два свитера, а поверх пиджака меховую куртку, отчего коренастая фигура его значительно округлилась, на ноги – валенки, на голову – ушанку. Хоть на Северный полюс езжай!
В этот вечер у шофера Сокола не было ни минуты простоя. Всю вторую половину дня он со своей машиной то ожидал возле «Гастрономов;», то возил целые вороха разных покупок. Не раз ему приходилось принимать участие в спорах пассажиров – например, решать вопрос, какую закуску лучше всего купить к токайскому.
Около десяти часов количество пассажиров, делающих закупки, значительно уменьшилось, зато появились пассажиры, спешащие в гости. Между одиннадцатью и двенадцатью часами на стоянках такси творилось нечто невероятное. Взволнованные, запыхавшиеся киевляне набрасывались на подходившие машины, не давая им остановиться.
В двенадцать часов все будто ножом отрезало – наступило полное затишье. На стоянках скопилось множество машин, водители не спеша закуривали, поздравляли друг друга с Новым годом. В эту минуту за всеми столами произносили первый тост.
Перерыв в работе продолжался, вероятно, с полчаса. Потом снова появились пассажиры. Все уже подвыпившие, шумливые, разговорчивые, они оживленно поздравляли друг друга и шоферов с Новым годом и никуда особенно не торопились. Особенно напряженно Петру Павловичу пришлось работать после двух часов, когда компании гостей стали переходить из одного места в другое или расходиться по домам. Шофер Сокол хорошо знал, сколько происшествий бывает в новогоднюю ночь, и внимание его было напряжено до предела. Он прислушивался к работе мотора, к ходу машины, приглядывался к сигналам других машин и успевал еще отвечать на вопросы пассажиров. Теплые свитеры сейчас казались совершенно лишними – старого Сокола прошибал пот.
Киев праздновал Новый год шумно, широко, размашисто. На всех улицах слышались песни; на Крещатике стало людно, как днем. Даже сильный мороз никого не пугал – по рыхлому скрипучему снегу только приятнее гулять.
Сокол отвез на Лукьяновку трех военных и возвращался в центр по улице Артема. Недалеко от его дома машину остановили новые пассажиры, два молодых человека – один очень высокий, другой пониже.
«Интересно, вернулась ли уже Нина? – подумал Сокол, скосив глаза и безошибочно находя взглядом свои окна. Как раз в это время там вспыхнул свет. – Пришла, значит… Утомилась, должно быть, после своего первого бала».
Он ехал вдоль улицы Артема, не слушая, о чем говорят за его спиной, но вдруг имя «Нина Сокол», произнесенное одним из молодых людей, заставило его насторожиться и прислушаться. Теперь Петр Павлович уже не пропускал ни единого слова.
– Ручаюсь тебе, чем хочешь, – развязно говорил низенький, – что я эту Нину Сокол приберу к рукам в два счета, и никуда она от меня не уйдет. Чемпионка там или не чемпионка – это никакого значения не имеет, все они одинаковые. В ресторан сводишь – и полдела сделано. Знаешь, как мы с ней уже целовались.
– Что ты сказал? – медленно переспросил высокий, как бы постепенно постигая смысл услышанного.
– Я говорю, знаешь, как она целуется? Не знаешь? А я уже знаю!
На мгновение в машине настала тишина. Улица вдруг словно поплыла перед глазами Сокола. Крепко стиснув зубы, он не сказал ни слова, не вмешался, желая узнать все до конца. Вот какой новогодний подарок принесла ему Нина!
«Что же дальше? – думал Сокол. – Говори.., или нет… лучше молчи!»
Дальнейшие события развернулись молниеносно. Позади Сокола раздались две звонкие пощечины, и высокий закричал:
– Я тебя научу, как о девушках разговаривать! Вон из машины! Товарищ водитель, стойте!
– Ты с ума сошел! – завизжал низенький.
Дверцы машины были уже открыты. С каким наслаждением шофер Сокол помог бы выбросить на синий утренний снег этого наглеца! Но высокий пассажир не нуждался в его помощи.
– Влюбленный идиот! – закричал низенький, выпрыгивая из машины. – Все равно я ее…
Последних слов Сокол и Русанов не услышали. Мотор загудел, и машина рванулась вперед.
– Куда теперь? – внезапно охрипшим голосом спросил Сокол.
И вдруг Владимира Русанова, обычно сдержанного и неразговорчивого, словно прорвало. Он не думал о том, что перед ним незнакомый человек, которому, может быть, вовсе не интересно его слушать, – так велика была потребность излить свои чувства.
– Вы понимаете, – горячо заговорил он, – есть одна девушка… – он сам удивился, впервые поняв, что в нем происходит, и решительно добавил: – Да, я ее люблю. А этот «друг», – Русанов презрительно кивнул на пустое место рядом, – врет, будто целовался с ней, по ресторанам водил. Ничего плохого нет, если и водил, но раз такая девушка пошла с тобой, то уважай ее… А он хвастается, грязью обливает. Подметки ее он не стоит! Вот и получил по морде, – уже словно раскаиваясь, закончил Русанов. – Может, и не следовало рук пачкать, но я не сдержался…
– И правильно сделали, – сквозь зубы сказал шофер. – За такое надо морду бить.
Никогда в жизни ему и в голову не приходило, что о Нине кто–нибудь может говорить в таком тоне, как тот побитый, оставленный на заснеженной, еще темной улице пассажир. Шоферу казалось, что на него обрушилась страшная беда, и как с такой бедой жить дальше, он не знал.
– А главное, ведь все врет, подлец, – снова заговорил Русанов. – И как ему…
– А если не врет? – слойно отрывая слова от языка, спросил Сокол.
– Как так не врет? – Русанов не мог даже допустить подобной мысли. – Нет, врет, – убеждая в первую очередь самого себя, решительно сказал он.
Сокол промолчал. Он боялся признаться во всем этому симпатичному и, видно, очень чистому юноше. Старого шофера тронуло то, что он так рьяно встал на защиту Нины, и то, как он говорил потом о своей любви. Хотелось сказать ему что–то теплое, душевное. А над всеми этими мыслями, над чувством симпатии к Русанову и презрения к тому, другому, как темная туча, нависло ощущение тяжелого, непоправимого горя.
Ему захотелось как можно скорее очутиться дома, увидеть Нину, поговорить с ней. Что он ей будет говорить, Сокол еще не знал, но в эту минуту оставаться одному было невыносимо. Он гнал машину все быстрее и быстрее и чуть не проехал мимо дома на бульваре Шевченко, номер которого назвал ему пассажир.
А когда Русанов, выходя из машины, протянул ему деньги, старый шофер неожиданно сильно и сердечно стиснул его большую руку. И Русанова ничуть не удивило это выражение приязни.
– С Новым годом! – голос Сокола задрожал. – Желаю вам много счастья.
– С Новым годом! – чувствуя теплоту и искренность этого пожелания, улыбнулся Русанов.
Дверца захлопнулась, и машина двинулась вдоль бульвара вниз. Русанов поглядел ей вслед, потом быстро взбежал наверх. Если б не этот отвратительный разговор с Косенко, он был бы совершенно счастлив. Ростислав врет, это ясно, но все же его слова неприятно царапают сердце. Нет, лучше думать о Нине, о том, что скоро они опять встретятся… От этой мысли у Русанова сделалось тепло на душе, и неприятный разговор стал забываться.
На цыпочках, чтобы не разбудить мать, он вошел в теплую полутемную комнату.
А Петр Павлович Сокол тем временем гнал машину в гараж. Какие–то веселые ранние пассажиры махали ему руками – он промчался мимо, не обратив на них внимания. Скорее сдать машину – и домой. Ему казалось, будто Нине угрожает неведомая опасность, и надо было торопиться изо всех сил, чтобы отвратить ее.
Дежурный по гаражу даже подумал, не выпил ли, грешным делом, старый Сокол – очень уж странный вид был у него. Но машина, счетчик, деньги – все оказалось в образцовом порядке.
«Наверное, просто устал старик», – сочувственно подумал дежурный.
Из гаража выходили машины первой смены. Шофер–приятель подвез Сокола. В ранний час, когда только начал нарождаться первый день нового года, Петр Павлович вернулся домой.
В обеих комнатах еще царили тишина и сонный покой. Спала Степанида Павловна; с узенькой кровати доносилось ровное дыхание Нины. Сейчас даже этот покой показался Соколу угрожающим. Он взял стул, поставил его у кровати Нины, сел и затаив дыхание всмотрелся в розовое лицо дочери. Вот она вздохнула глубже, улыбнулась во сне так счастливо, беззаботно… Что же ему сделать, чтобы никакое зло не коснулось ее маленького сердца?
В комнате было тепло, и только сейчас Сокол почувствовал, что на нем сказывается целая ночь напряженной работы. Сон тяжело наваливался на плечи, клонил седую голову, но Сокол не поддавался, все смотрел на девичью кровать и думал, думал, думал…
Он проснулся от неудержимого звонкого смеха. Встрепенулся, испуганно оглядел комнату, не понимая, почему сидит на стуле. В окна, до половины покрытые фантастическими морозными папоротниками, светило ясное зимнее солнце.
Нина лежала на кровати и заливалась смехом. Ощущение счастья, охватившее ее на вечере в университете, еще не прошло и, может быть, уже никогда не пройдет. А отец так смешно спит на стуле! Но почему он не лег в кровать? Почему у него такой растерянный и встревоженный взгляд? Что случилось?
Сразу перестав смеяться, Нина спросила об этом отца.
– Ничего особенного не случилось, – буркнул в ответ Сокол.
Сейчас, когда в окно светило солнце, ночное происшествие стало казаться ему уже не таким ужасным. Перед тем, как говорить с дочерью, надо хорошенько подумать.
Он пошел в ванную, вымылся, побрился и, вернувшись, застал на столе завтрак. Скоро прибежала и Нина, свежая, сияющая, как солнышко. Ну, как заговорить с ней о таких мерзостях?
Но ничего не поделаешь, сказать нужно! И после завтрака, закурив папиросу, Сокол рассказал дочери все, ничего не прикрашивая и стараясь быть абсолютно точным.
– Так, дочка, про тебя говорят, – закончил он. – Думается мне, бранить тебя не за что, ничего пока не случилось плохого. Но недаром приходится говорить «пока». Значит, могло бы и случиться. И, наверное, во всем этом есть и твоя вина. Когда выбираешь себе друзей, думай, кого выбираешь. – Он умолк, глядя на дочь, и ему стало жаль ее – так изменилось вдруг счастливое лицо Нины.
Она слушала и не верила своим ушам. То, что говорил отец, ужасно, невероятно, слова его потрясли ее до глубины души. Но что она может возразить, как опровергнуть их? Будь это не отец, а кто–нибудь другой, она просто не поверила бы, гордо тряхнула бы головой и постаралась забыть об этом неприятном разговоре.
Но ведь это говорит отец, и, видимо, ему самому нелегко, и на Нину нахлынуло ощущение огромной жгучей обиды.
Когда Сокол заговорил о ее вине, Нина хотела рассердиться, но не смогла. Ну, конечно, она виновата. Ведь она принимала ухаживания Косенко, нисколько не любя его, только назло Русанову! Вот теперь надо за это расплачиваться… Отец ошибается, с ней ничего не могло бы случиться… А вдруг могло бы? Ах, даже подумать страшно!
А как же Русанов? Она ведь его любит, вчера она поняла это совершенно ясно. И какой же он молодец, Русанов, не стерпел, бросился ее защищать – за одно это его можно полюбить. Но нет, ни разговоров, ни мыслей о любви больше не будет. Все испорчено, опозорено, и вспоминать обо всем больно и стыдно…
Нина уткнулась лицом в подушку и горько заплакала. Да, теперь она уже научена жизнью. Отныне она будет только работать, заниматься своим делом, она станет чемпионкой, журналисткой, она станет знаменитой.
Конечно, она тоже виновата, что и говорить! Но ведь понять свою вину и сделать из этого выводы – значит в какой–то степени искупить ее. Все ясно. Ничего подобного в ее жизни никогда не повторится.
Целый день она просидела дома, тихая, задумчивая, а перед ужином сказала отцу:
– Папа, я очень виновата и понимаю это, Можешь быть уверен, я больше никогда…
Сокол засмеялся:
– Ой, не зарекайся!..
– Нет, поверь мне, пожалуйста.
Нина произнесла эти слова так твердо и убежденно, что Сокол не позволил себе снова рассмеяться. Значит, первая опасность предотвращена. Придет время, и все станет на свое место. Однако его не оставляли беспокойные мысли о не всегда ему понятных настроениях дочери и о ее характере.
– Нина, вот я смотрю, у тебя вроде нет подруг в университете. Почему это? – вдруг спросил он. – Когда в школе училась, их было сколько угодно, а тут я что–то ни одной не вижу.
Вопрос этот застал девушку врасплох.
– Я об этом как–то не думала, – смутилась она.
– А ты подумай. Может, ты уже стала такой знаменитой спортсменкой, что и подруги тебя боятся?
Вот тебе и новогодний праздник! И что это отец в последнее время вздумал мучить ее какими–то тревожащими душу горькими вопросами? Хорошо, ей и в самом деле нужно об этом подумать.
Целых три дня томился нетерпением Владимир Русанов, а потом разрешил себе пойти в университет. Он нашел массу причин для этого посещения, и деловых и личных. Ему надо было договориться с Максимовым о будущих соревнованиях и… ему необходимо увидеть Нину, ибо сейчас ни одна даже самая простая формула не лезет в голову.
Они встретились в коридоре, недалеко от деканата филологического факультета. Коридор был светлый, со множеством окон, выходящих в квадратный внутренний университетский двор. Тут никак не скроешь выражения лица. €)ба взволновались, увидев друг друга. Но в ту же секунду Нина вспомнила разговор с отцом, и волнение исчезло, уступив место холодной решимости.
– Здравствуйте, – улыбнулся Русанов, – как я рад, что сразу же нашел вас!
– Разве вы искали меня? – сухо осведомилась Нина.
– Да… то есть нет, – смутился Русанов. – У меня тут дела… надо договориться о встрече баскетболистов.
Нина отлично понимала, что баскетбол сейчас совсем не интересует Русанова и пришел он сюда из–за нее.
– А вам разве не хотелось встретиться со мной? – неожиданно спросил Русанов.
Нина вспыхнула. Значит, Русанов такой же самоуверенный, как и все остальные, как Косенко! Один вечер всего потанцевала с ним, а он уже воображает, что покорил ее на всю жизнь. И, может быть, даже думает, как Косенко, что ему ничего не стоит одержать над ней полную победу? «Ну, погоди, я тебя проучу», – со злостью думала Нина. Теперь она не прощала ничего.
– Я попрошу вас запомнить, – холодно произнесла она, – что у меня нет решительно никаких оснований желать встречи с вами, тем более, что эти встречи не доставляют мне никакого удовольствия. Всего хорошего.
С неприступным видом она пошла к выходу, а ошеломленный Русанов так и остался стоять у стены.
Глава двадцать четвертая
После новогоднего вечера в душе Эрики Штальберг как будто что–то надломилось. Мысль о том, что ей придется еще целые годы жить в Америке, была для нее невыносимой. Любой ценой она должна вернуться домой, ради этого она готова стать калекой и навсегда лишиться возможности выступать на стадионе.
Все чаще и чаще наступали минуты, когда Эрика начинала ненавидеть спорт. Казалось, с этого дня, когда она впервые вышла на черную гаревую дорожку, на нее посыпались беды. А если так, то она должна доказать Шиллингу свою полную неспособность к спорту, убедить его, что он ошибается, думая, будто она может поставить рекорд. Но это нужно делать постепенно, пусть ему пока и в голову не приходит, что она может проиграть на соревнованиях. Если Шиллинг вздумает давать ей допинг, она согласится, тем больше будет оснований для оправдания неудач.
Эрику Штальберг уже знали в лицо не только посетители Янки–стадиона, но и многие любители спорта в Америке. Каждую ее победу встречали овациями, а побед было немало.
«Славная лошадка», как назвал ее когда–то Шиллинг, еще ни разу не подвела людей, ставивших на нее деньги. А то, что частную жизнь Эрики Шиллинг окружил таинственностью, вызывало еще больший интерес к ней.
Эрика читала о себе в газетах удивительные нелепости. Статейки, в которых сообщалось, что она завтракает и ужинает только мясом однодневных цыплят, спит по шестнадцати часов в сутки и собирается выйти замуж за восьмидесятилетнего старика, сначала забавляли девушку, но недолго. Ко всему можно привыкнуть, даже к подобным глупостям, и девушка вскоре научилась не обращать внимания на газеты.
Подарки, на которые Шиллинг стал шедрым в последнее время, не улучшали настроения девушки. Когда ее спрашивали, чего она хочет, ответ был всегда один и тот же:
– Домой!
А этого Шиллинг никак не мог ей позволить.
И Эрика тосковала по родине, по далекой зеленой Германии, по ее негустым чистым, словно подметенным, лесам, где деревья посажены по линейке, по мелководным и теплым нешироким рекам, по которым проходят такие громадные баржи, что кажется странным, как они умещаются в этих берегах, по маленьким уютным городкам, в которых даже на окраине слышно тиканье часов на городской ратуше, наконец, по людям, которые говорят по–немецки, а не коверкают слова, как Шиллинг.
Однако душевное смятение девушки нисколько не отражалось на доходах менаджера, поэтому он почти ничего не замечал. Шиллинг твердо верил, что немецкое воспитание не позволит Эрике нарушить контракт, и спортивно–финансовые комбинации, в которых она так или иначе должна была принимать участие, все больше увлекали тренера.
Но даже он заметил перемену, происшедшую в Эрике после Нового года. Словно это не она еще так недавно выходила тренироваться на поле веселая, уверенная в себе. Шиллинг ни в чем не мог упрекнуть свою воспитанницу – он! Г была такой же трудолюбивой, так же точно и послушно следовала всем указаниям тренера, но это не давало никаких результатов.
Сначала Шиллинг подумал было, что виновник ее подавленного настроения Том Гаркнес, но вскоре убедился, что это не так. У Тома была невеста, он вскоре собирался жениться, и Эрика не могла питать никаких надежд. К тому же ей, по–видимому, было совершенно безразлично, с кем Том проводит вечера. Это Шиллинг понял сразу. Но так же ясно он понимал, что тоскливое настроение ни к чему хорошему девушку не приведет.
Успеха можно достичь лишь в том случае, если соревнование захватывает спортсмена целиком, если каждый выход на поле доставляет ему истинное наслаждение… А Эрику чуть ли не силой приходится выгонять на стадион, – как тут мечтать об успехах и рекордах!..
Шиллинг долго с раздражением и злостью раздумывал. Итак, надо кое–что изменить в их отношениях и медлить нельзя – противно смотреть, как эта Эрика выходит на стадион, вялая и тупая, будто разваренная рыба.
Однажды Шиллинг велел Эрике зайти после тренировки к нему в кабинет. Девушка вошла и остановилась в нерешительности: Шиллинг был не один. Против него сидел какой–то незнакомый, прилично, но скромно одетый человек. Видимо, они вели между собой деловой разговор.
– Подождите, Эрика, мы сейчас кончим, – кивнул ей Шиллинг, – присядьте.
Девушка села в кресло возле двери.
– Так вот, мистер Кортнер, – вернулся Шиллинг к прерванному разговору, если ваш уважаемый клуб не может уплатить за пользование стадионом назначенную мной цену, то, разумеется, я никого не пущу на беговую дорожку.
– Мы просим вас сбавить цену, – сказал Кортнер. – Я хочу, чтобы вы приняли во внимание состав нашего клуба. Члены его – главным образом рабочие ближних заводов. Они не в состоянии платить высокие взносы.
– А если они не могут платить, то нечего думать о спорте. На мой взгляд, человек должен сначала обеспечить себя деньгами, а потом уже позволить себе роскошь заниматься спортом. Разве не так, мистер Кортнер?
Кортнер промолчал. Ему не хотелось пускаться в споры. Клубу необходим стадион, и директор клуба должен уговорить Шиллинга.
– А вы не думаете, что мы в конце концов можем найти и другой стадион? – спросил он наконец.
– Вы прекрасно знаете, что все это невозможно, – спокойно ответил Шиллинг. – В этом округе все стадионы принадлежат мне, или же хозяева их так или иначе со мной связаны. Ездить же через весь. Нью–Йорк вам обойдется дороже, чем платить мне.
Шиллинг был прав, и Кортнер знал это. Ясно одно: Шиллинг скорее пойдет на то, чтобы стадион пустовал, чем сбавит цену. Он не может позволить себе этого, даже если бы и захотел, ибо связан железными договорами с такими же спортивными дельцами, как и он сам. Директор клуба подумал о молодых людях и девушках, работающих на заводах и в конторах в районе «Черного Дракона». Этот стадион был для них центром притяжения, местом, где они два раза в неделю могли встретиться, поиграть в спортивные игры, потренироваться. Теперь такого места уже не будет… Непреклонность Шиллинга, наверное, объясняется еще и тем, что он понимает, какую роль играет рабочий спортивный клуб, И все–таки Кортнер решил попытаться еще раз.
– Может быть, вы согласитесь на рассрочку платежей? – спросил он. – Скажем, через девять месяцев, потом через год.
– Меня это не устраивает, – заявил Шиллинг. – Либо все деньги сразу, либо контракту конец.
Кортнер понял – Шиллинг заранее решил избавиться от рабочего клуба. Незачем продолжать разговор, который, видимо, тешил Шиллинга.
Кортнера охватил гнев. Он чувствовал, что вот–вот сорвется. Чтобы не дать Шиллингу по жирной физиономии, он встал, взглянул на Эрику, коротко поклонился и вышел.
Шиллинг проводил его насмешливым взглядом и, когда дверь закрылась, сказал довольным тоном:
– У меня этот Кортнер со своим клубом давно уже сидит в печенках. Спорт существует для состоятельных людей. И если тебе не хватает на хлеб, то нечего и думать о спорте. Это непреложная истина, а идти против истины – значат сломать себе шею.
– Но ведь они теперь остались без стадиона? – в голосе Эрики слышалось не то огорчение, не то удивление.
Шиллинг с любопытством взглянул на нее.
– Ну и пусть! Когда эти люди начинают объединяться, хотя бы даже в спортивный клуб, то это уже небезопасно. Сегодня они все скопом играют в футбол, завтра соберутся на митинг, а послезавтра выйдут с красными флагами на улицу. Знаю я эти рабочие клубы! Дохода никакого, а неприятностей целый мешок.
Шиллинг даже обозлился, – может быть, напрасно он разговаривал с Кортнером при Эрике? А впрочем, какое это может иметь значение?
– С ними покончено, – хлопнул он рукой по столу. – Перейдем к более интересным делам.
Он встал из–за стола, подсел поближе к Эрике и спросил:
– Вы помните Мери Гарден?
– Конечно.
– Какое она произвела на вас впечатление?
– Бегает неплохо, но ничего особенного.
Шиллинг подумал, словно высчитывая что–то.
– Вам придется еще раз встретиться с нею.
– Что ж, я готова.
Спортивный азарт девушки не встретил одобрения Шиллинга.
– А на этот раз, Эрика, – вкрадчиво начал он, стараясь говорить как можно ласковее, – все будет наоборот. Надо, чтобы вы проиграли.
Почему она должна проиграть? Наверное, она просто плохо поняла английскую речь Шиллинга.
– Простите, я вас не поняла.
– Да, на этот раз нужно, чтобы вы проиграли, а в следующий раз я позволю вам выиграть, и это долговязая Мери Гарден все сто метров будет видеть, только вашу спину.
Значит, она не ошиблась: она должна проиграть Мери Гарден.
– Но во имя чего? Зачем? Скажите мне, ради бога!
– Вы еще не совсем разбираетесь в настоящем спорте, Эрика, – пояснил Шиллинг. – Тут нельзя все время выигрывать, надо быть гибким, комбинировать, варьировать. Люди знают: вы не подведете. А что, если кто–нибудь догадается поставить на Мери Гарден именно в тот раз, когда вы проиграете? Представляете, как это просто и эффектно, как это поднимает спортивный интерес и вашу славу?
– Эрика вспыхнула и резко поднялась с кресла.
– Комбинируйте, как хотите, мистер Шиллинг, но я проигрывать не буду. Ваша длинная Мери Гарден никогда меня не перегонит! Никогда!
– Не горячитесь, девочка, – тем же тоном сказал Шиллинг. – Не понимаю, чего вы сердитесь? Ведь это обыкновенные любительские соревнования двух клубов, а не олимпийские игры. Вы ничего не теряете, а выиграть можете много. Имейте это в виду.
Это что еще за новая нотка? Эрика, ничего не понимая, пытливо взглянула на толстое, самодовольное лицо Шиллинга.
– Три процента, – сказал он.
– Какие три процента?
– Получите три процента от моего выигрыша. Это составит довольно большую сумму.
Эрика не чувствовала сейчас ничего, кроме глубокого отвращения. Она давно уже познакомилась с миром спортивных дельцов, знала, что вокруг спорта совершается много темных дел, но с таким цинизмом сталкивалась впервые. Здесь опозорили самое понятие соревнования, основной принцип спорта! Для чего же стараться, о чем думать и волноваться, когда менаджер заранее знает, кто придет первым, а десятки тысяч одураченных идиотов на трибунах хлопают в ладоши, кричат, волнуются и дрожат за свои деньги! Не туда смотрите, люди! Не на спортсменах должно быть сосредоточено ваше внимание, не трудитесь следить за их бегом! Вон на трибуне в скромном сером костюме сидит добродушный кругленький Артур Шиллинг. На него надо глядеть, за его лицом вам надо следить! Он все знает наперед! Он делает деньги.
Только навряд ли можно прочесть что–нибудь на этом лице. У Артура Шиллинга вид такой святой невинности, что хоть бери его живым на небо. За него работают подставные лица, которые делают ставки, выигрывают для него, но ничего не знают и не понимают. Тайна соблюдается строго, ибо она приносит большие деньги.
– Это позор! – крикнула Эрика.
– Нет, это деньги, – усмехнулся Шиллинг, – а они будут вам очень нужны, когда вы вернетесь в Германию. Такие толстенькие, зеленые пачки вечных, надежных долларов, – понятно вам?
– Не все можно на них купить!
– Да, – согласился Шиллинг, – не все, но почти все, и лучше, когда они есть, чем когда их нет.
Эрику охватило глубокое презрение к себе, к Шилингу, ко всему окружающему миру. Она показалась себе проституткой, впервые вышедшей продаваться на улицу. Раньше у нее не бывало такого ощущения. Девушка все еще считала, что служит настоящему, честному спорту. Теперь у нее исчезли последние иллюзии.
Ну что ж, если спорта не существует, если все делается ради денег, если они в этой игре непреодолимая сила, то пусть по крайней мере у нее будут деньги!
– Десять процентов, – сказала она, и в глазах ее Шиллинг увидел презрение и холодную, сдержанную злобу.
Он засмеялся.
– Слишком много!
– Вы сами научили меня, Шиллинг, теперь извольте платить! Когда–то спорт был моим богом. Вы его уничтожили, затоптали в грязь. Пусто в моей душе. Платите за все, Шиллинг. Дешево я не проиграю.
– Пять процентов.
– К черту! Десять!
– Семь.
– Довольно, Шиллинг.
– Ладно, десять.
Никогда еще Шиллинг не видел Эрику в подобном состоянии. Он не ожидал от нее такого взрыва ярости. Пожалуй, с девушкой надо быть осторожнее.
– Итак, соревнования в воскресенье, на Янки–стадионе. Я заеду за вами.
Эрика молча кивнула. Даже покидая Берлин, она не чувствовала такого отчаяния. Тогда впереди ей мерещилась Америка, она против воли верила в ее богатство, красоту, роскошь. Теперь перед ней не было ничего – только долгие годы служения этому проклятому Шиллингу. И неизвестно, что еще придумает он завтра, в какой грязной комбинации доведется ей принимать участие.
Но деньги она возьмет. Пусть Шиллинг не воображает, что вся жизнь Эрики Штальберг находится у него в руках. Она еще заставит его платить вдвое и втрое больше! О, она тоже выпустит когти!
В воскресенье она вышла на старт на Янки–стадионе с таким чувством, словно ей предстояло пройти нагишом перед десятками тысяч зрителей. Мери Гарден поздоровалась с ней, как всегда, немного свысока. Быть может, она не знала, что сегодня заранее решена ее победа.
Они пробежали сто метров под дикие крики и вопли всего стадиона. Эрика ясно понимала: если она чуть сильнее взмахнет руками, резче опустит ногу на твердую черную дорожку–победа будет за ней. Но она этого не сделала. Легко, без всякого напряжения, пустив Мери Гарден на шаг вперед, она прошла всю дистанцию.
