Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
Глава тридцатая
Над стадионом «Олимпия» гремел военный марш, весьма напоминающий гитлеровский марш «Хорст Вессель». Оркестра не было видно, четкие такты. марша слышались из многочисленных громкоговорителей, висевших на столбах. На трибунах – ни души. Зеленое поле тоже пустынно. В синем весеннем небе—.ни облачка. Всюду полный покой и неподвижность. Только марш, задорный, воинственный, гремит металлом труб и медных тарелок, заливается пронзительными голосами фанфар.
В этой безлюдной неподвижности однообразно–серых рядов трибун зрители, сидевшие в центральной ложе, казались лишними. Непонятно было, чего ждут они на этом пустом стадионе.
Генерал Стенли в светло–сером костюме неторопливо беседовал с метром Шартеном, поглядывая на него сквозь дымчатые стекла очков. Шартен, в своем неизменном синем берете, казался недовольным. Ему было жарко, он то и дело вытирал клетчатым платком красную потную шею.
Неподалеку, возле микрофона, сидел Эрвин Майер. Кроме двух адъютантов генерала, з ложе больше никого не было.
– Сейчас вы увидите зрелище, – говорил Шартену Стенли, – какого не видели уже много лет. Вы увидите настоящее острие ножа, клинок шпаги, ударную силу будущего. Я не сомневаюсь, что здесь вы вновь обретете ваше утраченное вдохновение. Кстати, мы в Америке уже выпустили вашу пьесу, скоро она пойдет еще в некоторых странах Европы, а следующее ваше произведение должен увидеть весь мир.
Шартен молчал, хмуро поглядывая на пустое поле. Вся эта поездка в Берлин ему очень не нравилась, в ней было что–то унизительное для него. А тут еще раздражающая манера Стенли обращаться с ним как со своим единомышленником и чуть ли не поверять ему государственные тайны. Что ж, генерал Стенли по–своему прав – своей пьесой Шартен дал ему основания думать именно так. Против этого ничего возразить нельзя. Но будет ли следующая пьеса такой, как надеется генерал, это еще неизвестно. И неизвестно, будет ли она вообще написана.
Шартен вздрогнул – рядом с ним какая–то хорошо одетая женщина протягивала руку генералу Стенли. Лицо женщины с острыми чертами поражало злым, неприятным выражением, и тем более неестественной казалась ее сладкая, почти льстивая улыбка, открывающая мелкие зубы. Лицо ее, похожее на мордочку хорька, показалось Шартену странно знакомым.
– Разрешите представить вам Берту Лох, – обратился к нему Стенли.
Лоб Шартена моментально покрылся испариной. Вот кто она! Теперь все ясно. Он видел командозу лагеря Равенсбрюк на суде в Нюрнберге, когда ее присудили к повешению. А сейчас она сидит рядом с ним, словно Равенсбрюка никогда и не существовало. Да, в хорошую компанию ты попал, Анри Шартен!
Берта Лох заметила впечатление, произведенное ее именем, и не решилась подать руку, ограничившись поклоном и сладчайшей из своих улыбок.
– Здравствуйте, – буркнул Шартен и отошел чуть подальше, не имея никакого желания слушать разговор бывшей начальницы концлагеря с генералом Стенли.
– Как ваши дела, Берта? – спросил генерал, не обращая внимания на демонстративный уход Шартена.
– Дела идут хорошо, мистер Стенли, – весело защебетала Берта. – Я хотела бы иметь честь увидеть вас на Кастаниенштрассе, чтобы вы сами убедились в этом.
– Ладно, – сказал генерал. – Поедем прямо отсюда.
– Слушаюсь, – по–военному ответила Берта Лох.
Невидимый оркестр загремел еще громче.
– Можно начинать, господин генерал?
Майер обращался к Стенли по–немецки, и это придавало разговору особенно неприятный для Шартена оттенок.
Арвид Стенли небрежно кивнул.
Майер нажал кнопку возле микрофона и застыл, глядя налево, в широкий проход между трибунами. Шартен невольно взглянул туда.
В проходе показалась колонна людей в серой, очень похожей на военную, форме – это были члены спортивного клуба «Тевтон». Под звуки марша они шагали по восемь человек в ряд: шеренга за шеренгой входила на стадион, и вся колонна, разбитая на взводы, четко, по–военному, больше того, по–прусски отбивая шаг, промаршировала перед генералом Стенли. Командиры взводов и рот шли впереди своих подразделений, которые описывали круг на стадионе, выходили с другого конца и потом, уже вразброд, появлялись на трибунах и усаживались на места. Колонны все шли и шли, скамьи на трибунах все больше заполнялись людьми, и казалось, конца не будет этому шествию и никогда не замолкнет тяжелое топанье кованых немецких, поистине «спортивных» сапог.
Шартена охватил панический страх. Он хорошо помнил тысяча девятьсот сороковой год, застывший, онемевший Париж и точно такие же тяжелые, железные шаги на бульварах. Только тогда эти «спортсмены» держали в руках автоматы.
«Это больше никогда уже не повторится», – думал он, когда война кончилась и советские войска вознесли над рейхстагом знамя победы. Но та картина долго не исчезала из памяти, и в ушах иногда грохотали кованые сапоги, и такты гитлеровского марша словно гнались за ним по улицам Парижа.
И вот сейчас не во сне, а наяву он опять видел то, что мучило его последние годы. Перед ним парадным маршем проходили шеренги прусских вымуштрованных солдат, а он спокойно стоял на трибуне, словно принимая парад. Мог ли он еще вчера представить себе что–либо подобное?
Шартен был потрясен. Он вцепился негнущимися, старческими пальцами в барьер ложи и оцепенел, глядя на колонну, ползущую по стадиону подобно огромной серо–черной гусенице.
– Тут немного больше полка? – спросил Стенли.
– Да, господин генерал.
– Неплохо, но мало.
– Будет и больше, господин генерал.
Марш оборвался. Последние шеренги подходили к выходу.
Теперь возле ложи, где сидел Стенли, собрались тысячи три «спортсменов». Им, видимо, было хорошо известно, кто этот человек в сером штатском костюме.
– Они хотят услышать от вас несколько слов, господин генерал, – заискивающим тоном обратился к нему Майер.
Стенли подумал и усмехнулся.
– Можно.
Майер просиял, быстро нажал кнопку и объявил в микрофон:
– Сейчас с вами будет говорить наш уважаемый шеф и гость.
Голос Майера гремел над всем стадионом. Он тактично не назвал фамилии. Стенли оценил это. Майер все–таки умеет вести себя в цивилизованном обществе.
– Я поздравляю, – сказал Стенли, пропустив обращение, ибо называть этих людей спортсменами было бы смешно, а солдатами неудобно, – членов клуба «Тевтон», желаю вам всяческих успехов в работе и учении и надеюсь, что члены клуба встанут грозной стеной против коммунистической опасности.
«Спортсмены» на трибунах поднялись и закричали «хох» и «хайль» – совсем так, как когда–то кричали в ответ на приветствие Гитлера.
Снова заговорил Майер. Он поблагодарил американское командование за заботу и обещал оправдать все, даже самые смелые надежды. Ему тоже кричали «хох», но немного тише.
– Ну, видели, Шартен? – спросил генерал, когда они с писателем остались одни в комнате позади ложи. – Разве это не вдохновляет такого славного вояку, как вы?
– Откровенно говоря, это зрелище напомнило мне вступление немцев в Париж, – сдержанно ответил Шартен.
Стенли захохотал громко и бесцеремонно, как умеют хохотать американцы.
– У вас неправильное направление мыслей, мой дорогой метр. Вы должны думать и заботиться об «американском образе жизни» в Европе. Тогда и Париж наконец станет настоящим Парижем.
Шартен ничего не ответил. Железный топот «спортсменов» гремел у него в ушах. Сейчас ему хотелось поскорее остаться одному, все осмыслить, постараться понять. Ему казалось, что он узнал о страшной опасности и может спасти от нее весь мир. Да нет, все это глупости, никого он не может спасти…
– Вы не устали, метр?
– Устал.
– Тогда я прикажу отвезти вас в отель. Мне еще нужно заехать по делу на Кастаниенштрассе, и я не хочу вас переутомлять.
Настроение Шартена не. понравилось Стенли, и он решил не показывать ему учреждение Берты Лох.
– Я пройдусь пешком до Курфюрстендамм, – сказал Шартен, – погода такая хорошая, сидеть в машине просто грешно.
– Как хотите, – ответил генерал. – Подумайте над этим парадом, – это было историческое зрелище. Спасибо за компанию и желаю успеха!
Через три минуты генерал уже сидел в машине рядом с Бертой Лох. Майеру он на прощанье пожал крепко руку.
– Где вы набрали столько ребят? – уже ставя ногу на подножку машины, спросил он.
– Кое–кого пришлось очистить от несправедливых обвинений, – уклончиво ответил Майер.
Стенли захохотал. Разумеется, эти «спортсмены» – бывшие гитлеровские солдаты, главным образом из эсэсовских частей, осужденные сразу после войны, а теперь выпущенные из тюрьмы. Что ж! Материал проверенный и надежный.
Генерал сел в машину.
На Кастаниенштрассе все так же сплетали свои кроны каштаны и клены, такая же тишина стояла в маленьком особняке доктора Шитке. Но это впечатление было только внешним.. С приходом Берты Лох здесь многое изменилось.
Вместе с нею пришли деньги, лаборатории расширились, и теперь Шитке командовал уже целым штатом сотрудников. Все это были преимущественно его старые знакомые – доктора–палачи из концентрационных лагерей. На них можно было положиться совершенно спокойно.
Шитке уже бросил свои опыты над спортивным допингом. Поле его деятельности теперь чрезвычайно расширилось – раньше он даже мечтать не мог о таком.
А эта Берта Лох – молодец, привезла самого американского генерала, доложила ему обо всем и не забывает его, доктора Шитке, и его заслуг. Видно, хорошо знает ему цену. Шитке с удовольствием прислушивался к ее голосу:
– В случае надобности, господин генерал, наша лаборатория может снабдить вас за одну неделю таким количеством ядов, что их хватит, чтобы отравить водопроводную систему большого европейского города. К сожалению, мы не имеем возможности проверять свою продукцию на людском материале…
«Командоза снова рвется к свежей крови», – подумал Шитке.
Через полчаса Стенли покидал лабораторию в превосходном настроении. Деловая баба эта Берта Лох!
В приемной генерала ждал невысокий кругленький человечек в таком пестром клетчатом костюме, что каждый безошибочно узнавал в нем американца. Увидев его, Арвид Стенли недовольно поморщился. Появление вызванного им самим Артура Шиллинга напомнило ему о деле, о котором он предпочитал не думать.
– Садитесь, Шиллинг, – сказал Стенли, кладя ноги на стол. – Вы знаете, зачем я вас вызвал?
– Догадываюсь.
– Ну, вряд ли, – усомнился Стенли.
– Вас беспокоят международные студенческие соревнования, – уверенно сказал Шиллинг. – Какое решение приняло командование?
– Мы вынуждены принять участие в этих соревнованиях, черт бы их побрал, иначе они состоятся без нас, и создастся впечатление, будто мы просто испугались. Но раз уж мы примем участие, то необходимо выйти победителями. Берите каких угодно спортсменов, какие угодно команды и просто задавите всех недостижимостью наших рекордов. Победа должна быть одержана любой ценой. Вы меня поняли, Шиллинг?
– Даже ценой поломанных рук и ног?
– Это мелочи.
– Но есть виды спорта, где такие способы неприемлемы.
– Придумайте новые.
– За баскетбол я ручаюсь, за бокс тоже, а в остальном не уверен.
– Вы хотите сказать, что наши спортсмены не лучшие в мире? Стыдитесь, Шиллинг! Я, кажется, зря вас вызвал.
– Соревнование есть соревнование.
– Бот и думайте, как выиграть его наверняка.
– Хорошо, – сказал Шиллинг, – но мне понадобится много денег.
– Деньги найдутся.
В то время, когда происходил этот разговор, метр Шартен ехал в такси от стадиона «Олимпия» вдоль оси Восток–Запад по широкой улице, которая делит Берлин пополам и в разных местах называется по–разному. Шартен приближался к тому месту, где когда–то был Тиргартен, самый красивый и густой из парков Берлина, расположенный возле рейхстага. Тиргартеном он назывался потому, что среди деревьев здесь когда–то стояли превосходные скульптурные изображения зверей. Во время войны осколки американских бомб начисто срезали деревья, и из зверей уцелел только один олень с отбитым рогом и надломленным хвостом.
Шартен бывал тут и раньше: ему стало жаль чудесный парк. Он отпустил машину и подошел к памятнику советским солдатам и офицерам, которые погибли при взятии Берлина. Могучая фигура красноармейца с вытянутой рукой поразила его. Шартен не раз проезжал тут на машине, но вблизи видел памятник впервые.
Возле колонны виднелась маленькая, по сравнению с памятником, фигура часового. День и ночь несла тут Советская Армия почетную вахту. Днем и ночью стоит у колонны солдат, оберегая честь и славу своих погибших друзей.
Шартен прошел дальше, увидел возле Бранденбургских ворот предупреждение о том, что он покидает английский сектор, и почувствовал, что делает это без всякого сожаления. Он долго шел по. Унтер–ден–Линден, затем мимо дворцов по мостам через Шпрее и каналы, все дальше и дальше углубляясь на восток. Многолюдный, шумный Александерплатц закружил, увлек его своей оживленной суетой. Тут шло строительство, тут торговали, тут что–то планировали: давно уже не приходилось видеть Шартену такого бурного оживления в этом большом городе. Он насилу вырвался из этой суеты и пошел вдоль аллеи, часто сворачивая в боковые улицы, разглядывая людей и дома. Он уже знал, что в восточном секторе нет безработных, но убедиться в этом еще раз было приятно и в то же время больно. Приятно за людей, которые навсегда избавились от страха безработицы, больно за Париж, где такое множество лиц тщетно ищет работы.
До него донесся грохот больших машин, и скоро он очутился на Мартианштрассе. Перед его глазами развернулась панорама огромного строительства.
«Здесь строится стадион Мира! Мы строим его для международных студенческих соревнований! Да здравствует мир во всем мире!» – кричали плакаты.
Тут трудились тысячи людей, и это походило на огромный, поглощенный работой, муравейник. Экскаваторы и скреперы помогали людям подымать огромные массы земли, и глаз Шартена уже различал очертания чаши стадиона.
На Мартианштрассе вышла колонна юношей и девушек – их было не менее трехсот. В воздухе реял плакат:
«УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ ГУМБОЛЬДТА ИДЕТ СТРОИТЬ СТАДИОН МИРА».
Шартен глядел на веселые лица студентов, а в голове его все еще звучал мотив военного марша, так похожего на «Хорст Вессель», и бухали, бухали, бухали тяжелые кованые сапоги.
Студенты прошли с песней и водрузили свой плакат среди десятка подобных надписей. К ним подошел какой–то человек, вероятно инженер, отдал распоряжения, колонна рассыпалась, и через минуту молодежь уже взялась за работу.
А Шартен все думал о виденном утром параде, и три тысячи обреченных солдат показались ему жалкими и слабыми по сравнению с силой, которая бушевала на этом строительстве.
В ушах все чаще звучал марш, топотали сапоги, и невозможно было избавиться от этих воспоминаний. Желая получше разглядеть строительство, Шартен подошел ближе и, стоя возле будущей трибуны, смотрел на работу могучего экскаватора.
– А вы почему стоите? – вдруг раздался над его ухом веселый голос, и перед Шартеном остановился Рихард Баум. Он не знал писателя в лицо, но человек, стоящий без дела среди увлеченно работающих строителей и их добровольных помощников, естественно, вызывал удивление.
– Не знаю, – растерянно ответил Шартен.
– Какую же вам работу найти? – Баум критически оглядел Шартена и подумал, что копать землю этому старику, пожалуй, будет трудно. – Ага! Придумал, – сказал он. – Помогите товарищу делать обмеры.
Товарищем оказался юный студент с рулеткой и колышками в руках. Не дожидаясь согласия Шартена, он сунул ему в руки колышки и сразу же принялся распоряжаться. Старый писатель с удовольствием повиновался. Ему стало весело.
Часа через два они со студентом обмерили все, что было нужно, и Шартен совершенно реально, на основании собственного опыта, представил себе масштабы строительства.
– Все, – сказал студент. – Теперь, если не устали, попросите себе другую работу, а мне нужно сделать вычисления.
Он присел на пустой ящик и занялся подсчетами, забыв о существовании Шартена.
Только теперь Шартен почувствовал усталость. Надо ехать домой поспать. Это были чудесные два часа в его жизни.
– Откуда вы, товарищ? – снова раздался рядом уже знакомый голос Рихарда Баума.
Шартен взглянул на него и хитро усмехнулся.
– Из Парижа, – ответил он, еще раз поглядел на удивленного Баума и медленно пошел к Мартианштрассе, вытирая потное, но довольное лицо.
Он поехал к себе в отель на Курфюрстендамм, и чем дальше он ехал на запад, тем яснее звучал в его ушах военный марш и снова загрохотали затихшие было тяжелые шаги солдат.
Портье подал ему телеграмму. Не читая, Шартен поднялся в свой номер. Все тело его было наполнено сладкой усталостью. Он сел на диван и развернул листок.
«Ваш сын Шарль Шартен… смертью храбрых…»
Шартена словно что–то ударило по голове, он вскрикнул и, потеряв сознание, сполз с дивана на потертый и грязный ковер номера отеля «Ритц».
Глава тридцать первая
Высоко над Днепром сияло горячее июньское солнце, и широкая река под его лучами казалась выкованной из блестящего, чуть почерневшего местами серебра. Пляжи Труханова острова были усеяны людьми – июнь в этом году выдался на редкость жаркий. В воде было тесно, как на людной улице, – по всем направлениям сновали лодки и лодчонки, челноки, тригеры, моторки и гоночные скифы. На Слободку и Труханов остров, вздымая винтами темно–зеленую воду, беспрерывно бегали речные трамваи. Неторопливо и важно шлепая по воде плицами, от речного вокзала отчаливал большой пароход «Валерий Чкалов». Путь его лежал вниз по Днепру, мимо Каховской стройки в самое устье, к Херсону.
В лодках, неподвижно поставленных на якоря, милиционеры в белоснежных кителях и фуражках едва успевали регулировать движение и призывать к порядку чересчур лихих пловцов, которые, лавируя между моторками, лодками и пароходами, старались переплыть Днепр.
На водных станциях, расположенных вдоль песчаных плесов Труханова острова, на этой неделе происходили первые в сезоне соревнования.. Спортивные общества после долгого зимнего перерыва и плавания в бассейнах выпустили своих пловцов на открытую воду. Гребцы сели в длинные, похожие на острые ножи, скифы; издали казалось, будто спортсмены сидят прямо на воде, удерживаясь на ней с помощью весел.
В это теплое июньское утро на водной станции «Наука» Нина Сокол командовала группой студентов–однокурсников, которые пришли сюда сдавать нормы на значок «ГТО»; неопытным пловцам предстояло довольно сложное испытание.
Не много времени прошло после зимних соревнований в манеже, после трудного, незабываемого разговора с Максимовым, а в жизни Нины произошла большая перемена. Тогда, поговорив с Максимовым, она подошла к Ирине Гонта и, не глядя ей в глаза, сказала:
– Ты, Ирина, вот что… Ты на меня не сердись, а лучше поручи мне физкультурную работу на курсе.
Ирина удивилась несказанно, но сумела сдержаться.
– Хорошо, – деловито сказала она, сделав вид, будто слова Нины нисколько не удивили ее, – ты набросай план работы, мы его обсудим, утвердим—и начинай.
Девушка так горячо принялась за дело, что Ирина даже побаивалась, как бы она так же быстро не охладела. Но этого не случилось. Слишком хорошо помнила Нина свои раздумья в ночь после зимних соревнований. Упорно, день за днем, готовила она своих друзей к весне. И вот теперь на водной станции студенты первого курса уже сдают нормы по плаванию.
Они по трое бросаются со стартовых тумбочек в воду, вздымая целые фонтаны блестящих солнечных брызг, плывут по водной дорожке, усталые, но счастливые достигают финиша, и секундомеры засекают время, отмечая выполненную норму.
А Валька Волк стоит на плотине и, подражая спортивным радиокомментаторам, ведет «репортаж».
– Вот на старт становится будущая известная журналистка Вера Кононенко, – объявляет он чуть не на весь Труханов остров. – Ее испуганные глаза ясно говорят об уверенности в собственных силах.
– Валька, замолчи, – сердито прикрикнула на него Нина, – видишь, человек волнуется…
– Вижу, – ответил Волк задорно, но замолчал. Вера действительно очень волнуется, и дразнить ее просто бессовестно.
Короткая команда, и Вера Кононенко летит вниз. Она делает это довольно неуклюже, причем слышится такой звук, будто на воду упала доска, но плывет быстро, энергично взмахивая руками.
– После изумительного по технике, а главное – по звуковым эффектам старта, – снова громко комментирует Волк, – спортсменка показывает великолепный стиль плавания кроль. К сожалению, слишком большое количество пены и брызг мешают нам наблюдать все детали этого совершенного по красоте стиля плавания, но одно можно сказать с уверенностью: при такой неимоверной быстроте товарищ Кононенко в норму не уложится.
– Волк, замолчи! – уже грозно кричит Нина; она и сама боится, что Вера не сдаст норму.
Но опасения напрасны. Когда Верины руки касаются мокрого дощатого плотика, Максимов нажимает кнопку секундомера. Ого, еще целых пять секунд было у Веры в запасе!
Валька Волк смущен. Вера, выходя из воды, показывает ему нос: что, мол, съел? Но смущение комментатора продолжается недолго – на старт становится новая тройка, и у него опять есть работа.
А солнце над Днепром такое яркое, что даже больно смотреть на его отблески в мелких плещущих волнах. Откуда–то с днепровских верховьев налетает легкий ветерок, он пахнет сосной далеких дремучих лесов, сладким запахом ивняка и вольной днепровской водой.
Николай Дмитриевич Максимов сидел на плотике с секундомером в руке и смотрел, как Нина Сокол командует своими воспитанниками. Волнуясь за каждого студента, сдававшего нормы, желая помочь ему, она так увлеклась своей работой, что не замечала ничего вокруг себя.
Максимов взглянул на старт и улыбнулся – там стояла Ирина Гонта. Она выросла в Донбассе, где рек мало, и плавать научилась уже тут, в бассейне, но храбро вышла на старт.
Радостный день сегодня у Ирины. Утром вахтерша, все та же Марья Софроновна, улыбаясь, подала ей плотный блестящий конверт с заграничной маркой. Сколько таких писем уже получила Ирина, а все–таки каждый раз, когда приходит письмо, она с порозовевшими щеками забивается в какой–нибудь самый дальний уголок и там осторожно разрывает крепкую зеленую бумагу конверта.
«Я уже скоро вернусь домой, – писал Степан Кротов, – это будет осенью, и я жду не дождусь сентября. Я приеду, и мы поженимся, потому что дальше жить без тебя невозможно…»
Ирина испуганно оглянулась – не видит ли кто ее, не слышит ли этих слов? Но пусто было в комнате, и никто не увидел, как отсвет огромного счастья появился на лице Ирины.
И вот теперь она стоит на старте, а сердце ее все еще переполнено счастьем, и конца этому чувству не может быть никогда.
– На старте… – снова начал Валька Волк, но сразу остановился.
К нему подошла Нина. Она очень боялась за Ирину.
– Замолчи!
Валя Волк ничего не ответил и на всякий случай осторожно отошел подальше от Нины.
Тем временем Ирина уже прыгнула в воду. Она плыла на боку, и локоть ее правой руки поднимался над водой, потом вся рука вытягивалась вперед, словно стараясь захватить больше простора. Энергичные движения ног, похожие на работу ножниц, увеличивали скорость.
«Успеет или не успеет?» – думал Максимов, поглядывая на секундомер.
Он знал, что Ирина плавает хуже всех в этой группе, и поэтому тревожился.
Ирина успела. Она вышла на плотик с таким счастливым лицом, будто установила мировой рекорд, а настоящей причины этой радости не знал никто.
Нина не выдержала, подбежала к ней и обняла.
– Я так волновалась за тебя, – шепнула она.
Ирина благодарно взглянула на девушку и улыбнулась. Максимов слышал эти слова, и они сказали ему больше, чем десятки прежних разговоров.
– Все, – сказал Максимов, поставив последнюю отметку и передавая списки уполномоченному спортивного общества, который принимал нормы. – На этом курсе по плаванию сдали все.
Оба подписали протокол. Теперь на водной станции каждый мог делать, что ему угодно. Над водой взвился мяч, красные и синие шапочки пловцов замелькали на водных дорожках, слышался шум и смех, тот особенно веселый, заливистый смех, который бывает у людей только во время купанья. А высоко в небе легкий ветер развевал белое с синей полоской внизу полотнище. Флаг «Науки» словно летел, не исчезая из глаз, над Днепром, и большие паруса, гордо выпятив белую грудь, проходили перед ним.
У пристани остановилась лодка. В ней сидела крупная, мускулистая девушка в купальном костюме и паренек лет тринадцати в трусиках. Лица обоих показались Нине Очень знакомыми.
– Ольга! – закричала она, бросаясь к лодке, и сразу узнала и мальчика: это был тот маленький будущий офицер, брат Ольги Коршуновой, с которым она зимой познакомилась в манеже.
Это воспоминание неприятно царапнуло ее, но тут же исчезло, как след лодки на поверхности воды.
– Ты как тут очутилась?
– К брату в гости приехала, – улыбнулась Ольга. – Познакомьтесь, это мой будущий генерал и полководец.
– Мы уже знакомы, – поклонился Леня. Сидя в одних трусиках, он держался так, словно был одет в полную суворовскую форму.
– Садись к нам, – пригласила Ольга, – покатаемся.
– С удовольствием, – Нина прыгнула в лодку, она покачнулась и снова выровнялась.
– Хотите сесть к рулю? – спросил Леня.
– Нет, спасибо.
Мальчик облегченно вздохнул. Он очень боялся, что Нина захочет править, а уступить ей руль ему не хотелось.
– Мне нужно захватить еще одного товарища, – сказала Ольга, – мы с ним условились, а потом поедем вверх. Хорошо тут у вас, на Днепре.
– Да, очень хорошо, – заметила Нина, не обратив никакого внимания на слова Ольги.
Вдруг она вгляделась в лицо Ольги.
– Что–то в тебе изменилось, – постарела ты, что ли?
– Нет, – ответила Ольга, – ничего не изменилось. Поговорим о другом. Как твои успехи?
– Не знаю, – откровенно созналась Нина. – Скоро соревнования будут, тогда и увидим. Зимой много пропустила.
– Болела?
– Нет, – Нина взглянула на Леню, который, воображая себя старым морским волком, увлеченно правил рулем. – Не болела… Но поговорим о чем–нибудь другом.
– Ольга! Ольга! – донесся с берега знакомый голос.
Нина вздрогнула. У берега на плотике стоял Владимир Русанов и, сложив ладони рупором, звал девушку.
– Лево руля, – скомандовал Леня и точно выполнил свое приказание.
– Это и есть твой товарищ? – голос Нины дрогнул, она просто не знала, что ей делать.
– Да, Русанов, мы с ним давно знакомы.
Лодка, подгоняемая сильными ударами весел, уже подходила к берегу. Русанов, в трусах и белой шапочке, стоял, ожидая их. На его. большом, уже покрытом легким загаром, теле отчетливо выделялся каждый мускул.
Сначала Русанов не разобрал, кто сидит с Ольгой в лодке, потом понял и даже отшатнулся, но отступать уже было поздно. Пришлось рукою мягко остановить лодку, чтобы она не стукнулась о плотик, и сесть.
– Познакомьтесь, – сказала Ольга, не подозревая о необычайно сложных отношениях между двумя своими пассажирами.
– Мы знакомы, – глядя куда–то на Владимирскую горку, бросила Нина.
Ольга с недоумением посмотрела на них – у обоих был смущенный вид.
Нина и Владимир сидели в лодке, чувствуя себя очень неловко, и злились на себя, на Ольгу, не предупредившую их, на весь свет.
Молчание затянулось.
– Что нового в Москве? – спросил Русанов, чтобы только не молчать.
– Летом будут международные студенческие соревнования. Ты включен в состав сборной баскетбольной команды студентов Советского Союза.
– Я знаю. Ты тоже поедешь?
Нина нахмурилась. Как самоуверенно он произнес «я знаю»!
– Может быть, – ответила Ольга» >– Если не найдется кто–нибудь посильнее.
Они снова помолчали.
– Осторожно, Леня, скутер идет, – сказала Нина.
– Это моторка, – ответил вместо Лени Русанов.
– Нет, скутер.
– Нет, моторка.
– А я говорю – скутер.
– Самая обыкновенная моторка…
Ольга переводила взгляд с одного на другого с таким чувством, какое испытывает немолодой и умудренный опытом человек, наблюдающий сложную и наивную игру двух очень юных влюбленных.
– Это идет скутер, осторожнее, Леня, – судя по серьезности спорящих, вопрос этот уже, без сомнения, приобрел мировое значение.
– Нет, моторка, – настаивал Русанов.
– Скутер! – торжественно заорал Леня. – Скутер!
Маленькая плоская лодочка с сильным мотором пролетела мимо, высоко задрав круглый нос; брызги обдали сидящих в лодке.
Русанов больше не мог усидеть на месте.
– Леня, поворачивай к берегу, я забыл передать товарищам одну очень важную вещь.
– Неужели так спешно? – спросила Ольга, еле удерживаясь от улыбки.
– Да, очень спешно.
Когда Русанов выпрыгнул на берег и помахал им рукой, ответили только Леня и Ольга. Нина смотрела в другую сторону. Они молча проехали вверх по Днепру, нашли небольшой песчаный плес и, причалив, вышли и легли на песок. Леня сразу же полез в воду. Девушки лежали рядом, перебирая сухой белый песок, лившийся между пальцами, как вода.
– Ты его очень любишь? – спросила вдруг Ольга.
– Кого? – У Нины стали такие глаза, будто она готова была вцепиться подруге в горло. – Кого это я, по–твоему, люблю?
Гнев Нины был невероятно забавен и совершенно непонятен Ольге, но на этот раз она не улыбнулась. Ей стало грустно, жаль себя и немного завидно.
– Ты с ума сошла, кого это я люблю? – ершилась Нина.
– Ну хорошо, никого, – поспешила согласиться Ольга.
– Ужасно глупые вопросы ты задаешь, – все еще горячилась Нина. – Да я этого Русанова видеть не могу.
– И он тебя, кажется, тоже.
– Ты не можешь себе представить, какой он… хвастун несчастный!
– Что–то я этого не замечала.
– И напрасно!
Они надолго замолчали, наблюдая за Леней, который учился плавать классическим кролем. Теплые лучи нежили их тела, и золотистая тень загара уже легла на кожу, как отсвет солнца.
