Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Глава тридцать вторая
Один из крупнейших кораблей в мире, океанский лайнер «Куин Мери», плыл из Нью–Йорка в Европу. Высокий пенистый бурун вздымался у форштевня и расходился по сторонам, похожий на огромные белоснежноседые усы. На носу корабля, который быстрее всех пересечет Атлантику, рисуют голубую полосу. Именно такая полоса украшала «Куин Мери».
Водоизмещение этого многопалубного гиганта измерялось несколькими десятками тысяч тонн, и все же океанская волна легко раскачивала его. Вокруг него было только солнце, небо и необъятные водные просторы.
Эрика Штальберг сидела в плетеном кресле на палубе второго класса и смотрела на спокойные отлогие волны. Однообразное движение воды и покачивание корабля убаюкивали ее. Девушка прикрыла глаза, невольно поддаваясь этому приятному покою.
За последнее время произошло много событий. Сначала Шиллинг надолго куда–то исчез, и ей пришлось тренироваться самой по заранее составленной программе. Потом Шиллинг снова появился, и вместе с ним на стадионе и в пансионате «Черный Дракон» появилось множество молодых спортсменов. Среди них Эрика увидела известнейших американских атлетов. Видимо, Шиллинг готовил большую команду для ответственных состязаний, но что это будут за состязания, догадывалась только Эрика. Она узнала об этом из письма Тибора и никому не говорила о своих предположениях.
А потом всем стало известно – готовится команда для участия в международных студенческих соревнованиях. То, что почти все эти спортсмены имели весьма отдаленное отношение к колледжам, нисколько не смущало Шиллинга. Он был достаточно дальновидным, чтобы вовремя объявить Эрику и еще нескольких спортсменов студентами. Об этом даже писали в газетах...
Другое волновало в эти дни Артура Шиллинга. Сможет ли команда выполнить приказ генерала Стенли и затмить своими достижениями спортсменов всех других стран? Тренер отлично знал свое дело и понимал, что люди подобраны хорошо. Но смогут ли они победить всех остальных?
Когда Эрике официально объявили о поездке в Германию, она чуть не заплясала от радости.
Сейчас Эрике бояться нечего – «Куин Мери» идет в Шербур, и Эрика Штальберг сидит на одной из многочисленных палуб в легоньком плетеном кресле. Рядом послышались чьи–то шаги; девушка, чуть приоткрыв глаза, лениво взглянула. Подошла Мери Гарден и опустилась в соседнее кресло. Странная она, эта Мери Гарден, всегда молчит, словно бережет тайну, известную только ей одной. А впрочем, она больше Эрики знает об американском спорте. Может быть, ей есть о чем молчать.
Скрипнуло кресло справа – возле Эрики сел Джон Хивисайд.
– Тоска смертная, – пожаловался он. – Хоть бы скорее переплыть эту лужу.
Джон был одним из лучших бегунов на короткие дистанции – в беге на сто метров он однажды повторил мировой рекорд, но превысить его не смог. В американской команде все считались с ним, даже сам Шиллинг.
– Давно я не был в Берлине, с самой войны, – начал он, не дождавшись ответа от девушек. – Интересно, как он сейчас выглядит. Когда–то мы дали ему жару, не много камней осталось там на своих местах.
– Вы воевали там? – спросила Эрика.
– А как же! – Джон дотронулся до орденских колодочек, прикрепленных чуть пониже нагрудного кармана его широкого коричневого пиджака. – Я горжусь этим. Но вообще хватит с меня, я хорошо заработал и больше не хочу воевать.
Подошел Джек Джилькс и, став за креслом Мери, прислушался к разговору. Высокий, слегка сутулый, с необычайно длинными руками и плоским, невыразительным лицом, он производил впечатление туповатого и ограниченного парня. Кажется, он был баскетболистом, впрочем, Эрика могла и ошибиться.
Садитесь, – обратилась она к нему.
– Да, – продолжал Хивисайд, – я с ними встречался в Берлине.
– С кем? – спросила Мери.
– Да с русскими. И больше встречаться не хочу, разве что за выпивкой или на стадионе. А воевать с ними я не буду, пусть с ними черти воюют.
– Почему? – спросил Джилькс.
– Если они фюрерову голову разбили, как яичко, то наших побьют так, что и скорлупок не останется. Я не против войны – это дело прибыльное, но пусть воюет кто–нибудь другой. Я согласен платить, а самому воевать – дудки.
– Хорошо сказано, – засмеялся Джилькс. – Главное, очень патриотично.
– Ну, во всяком случае я под пули не полезу! – заявил Хивисайд. – За свои деньги я могу найти в Европе сколько угодно идиотов – немцев, французов или испанцев, которые пойдут за меня воевать.
Эрику передернуло от этих слов, но она сдержалась и не вспылила. Хивисайд стал ей противен. Немного помолчав, она спросила:
– А если немцы не захотят воевать?
– Захотят, – уверенно сказал Хивисайд. – За наши деньги они пойдут на что угодно. Для того они и созданы на божьем свете. Пойдем выпьем, Джилькс.
– Идем.
Мужчины ушли.
– Что делает в нашей команде Джек Джилькс? – спросила Эрика.
– Не знаю, – голос Мери прозвучал лениво и спокойно.
– Он баскетболист?
– Он выступает во всех видах спорта, – ответила Мери. – А вам я советую поменьше разговаривать в его присутствии. Это небезопасно.
В правдивости слов Мери Гарден Эрике пришлось убедиться в тот же вечер, при встрече с Шиллингом.
– Вы там какие–то странные вопросы задаете, Эрика, – сказал он, – про немцев, которые, может быть, не захотят воевать, или что–то в этом роде. Забудьте с том, что вы немка, и чем быстрее вы это сделаете, тем лучше. А вопросы задавать не советую – политика не ваше дело. Вы должны бегать – и все.
Шиллинг казался серьезно встревоженным, и Эрика поспешила его успокоить. Она вовсе не интересуется политикой. Зато она поняла, кто такой Джилькс, но предпочла держать это про себя.
На другой день над пароходом появилась целая стая белоснежных чаек. Они подлетали совсем близко к бортам, садились на воду.
– Берег близко, – заметила Мери Гарден. Она стояла рядом с Эрикой, тяжело и лениво опираясь на перила.
– Да, должно быть, близко, – ответила Эрика.
Джек Джилькс снова подошел к ним, но на этот раз Эрика не стала разговаривать при нем. Он долго топтался возле девушек, смотрел на чаек, на волну, пробовал вступить в разговор, потом вздохнул и отошел.
Вот наконец Шербур, отсюда поездом в Париж, там, не задерживаясь, на самолет, и вот уже под крылом видно бетонированное летное поле Темпельгофского аэродрома.
– Я прошу разрешения жить не в отеле, а у мамы, – едва успев вступить на берлинскую землю, сказала Эрика Штальберг Шиллингу.
– Возражений нет, – ответил тот, – было бы просто бесчеловечно лишать вас этого права. В Берлине с вами будет старый ваш знакомый Эрвин Майер.
Эрика кивнула. Ей совершенно безразлично, кто будет за ней наблюдать, – она будет жить с мамой, и это уже счастье. Чувствуя, как замирает у нее сердце, Эрика вышла из машины у серого дома на Кайзердамм. Ничего не изменилось тут за зиму, каждый камешек казался родным, и от этого хотелось плакать. Она одним духом взбежала по лестнице и позвонила. Дверь открылась, и девушка увидела перед собой лицо Берты Лох. Она так долго старалась забыть это лицо!
– Где мама? – было первым вопросом Эрики.
– Дома. Входи, входи, американка! – обрадовалась Берта.
А в комнате уже слышались быстрые знакомые шаги – Марта бежала навстречу дочери. Они обнялись и на некоторое время забыли об Америке, и о спорте, и о Берте Лох.
Но Берта не желала оставаться в стороне. Она аккуратно читала американские газеты и знала, какой знаменитой стала Эрика, а в ее понимании слава и богатство означали одно и то же. Девчонка, быть может, уже зазналась, но пусть не воображает, что может смотреть на тетку сверху вниз. Берте не терпелось объявить своей племяннице, что и она стала значительной персоной в государстве. С кислой улыбкой она смотрела на Эрику, приникшую к матери, на Марту, которая что–то бессвязно шептала, гладя дочь по плечу дрожащей рукой, и ей хотелось поскорее положить конец этой сцене.
– Ты, Эрика, стала настоящей американкой, – сказала она наконец, желая обратить на себя внимание, – красивая, знаменитая… Тебя ждет слава. Расскажи, как ты там живешь, в Америке. Денег у тебя порядочно?
– Порядочно.
– Так я и знала. Но как там должно быть чудесно! Америка! Господи, как бы мне хотелось туда попасть!
Помня случай с Джильксом, Эрика промолчала.
– Нет, ты прямо настоящая американка! – не унималась Берта. – Гордая, молчаливая, а ведь это приходит только с богатством и славой. Но, может быть, Шиллинг заставляет тебя слишком много работать?
– Да, работаю я много. Мама, я тебе привезла подарки.
Марта Штальберг заплакала. Ничего, ровно ничего ей не надо, для нее самый лучший, драгоценнейший подарок – свиданье с дочкой.
Перед отъездом из Нью–Йорка Эрика накупила подарков матери, но совсем забыла о тетке, пришлось что–то искать для нее. К счастью, в чемодане нашелся пестрый вязаный джемпер – последний крик американской моды, и Берта тотчас же натянула его на себя.
– Вот это расцветка, – сказала она, – люкс!
– Немножко ярко, – осмелилась возразить Марта.
– Ты ничего не понимаешь! – отмахнулась от нее Берта.
– Возможно, – вздохнула сестра.
– Деловые ребята, эти американцы, – продолжала Берта Лох, – Ты даже не представляешь, как они умеют ценить людей. Недаром они так хорошо ко мне относятся.
– Вы работаете у них?
– Они мне доверяют и дали вот в эти руки такую силу, что весь Берлин содрогнулся бы, если б узнал, – хвасталась перед племянницей бывшая начальница лагеря. – Тебе перед соревнованиями, может быть, дадут допинг, чтобы ты победила, а он сделан в моей лаборатории. И не только допинг! Я всего не могу вам сказать!.. Чего они стоят без нас, немцев? Ничего! Сейчас мы им нужны, но придет время.., оно придет..: и мы.., мы сами…
Она задохнулась от возбуждения.
– Мы будем владеть всем миром! – выкрикнула она.
– Тише! – испугалась Марта. – Значит, в твоей лаборатории делают не только допинги?
– Ты ничего этого не слышала, – сразу остыв от нервного возбуждения, сказала Берта. – У нас вырабатываются допинги для того, чтобы твоя дочь могла побеждать в состязаниях. Я делаю твою славу, Эрика! – патетически воскликнула она.
Про себя Берта уже раскаивалась в своей неудержимой хвастливости. Но ей необходимо было чем–то поразить Эрику, и она добилась своего.
У дверей позвонили. Пришел Эрвин Майер.
– Поздравляю вас, Эрика, – сказал он. – С моей легкой руки вы сделали превосходную карьеру. Я просто завидую вам – вы стали знаменитой на весь мир.
– Да, – равнодушно согласилась девушка. До ее сознания только теперь стал доходить смысл слов Берты.
– Вы чем–то недовольны или огорчены?
– Нет, просто устала с дороги.
– А вы поспите, мистер Шиллинг поручил вас мне. Завтра мы с вами возьмемся за работу. Мы должны просто подавить всех своими достижениями. Так велел генерал Стенли.
– А спортсмены из других стран уже приехали?
– Американцы все здесь.
– А восточные страны?
– Тоже постепенно прибывают. Венгры и чехи уже тут. Советские еще не приехали. А вы правильно поставили вопрос, Эрика, – главная опасность для нас там.
– Я не боюсь.
– Понимаю. Пройдя школу Шиллинга, можно не бояться самого черта.
– Простите, Эрвин, – сказала Эрика, – я хочу спать.
Она попрощалась, пошла в свою знакомую до последней щелки в полу комнату, легла на кровать и долго лежала с открытыми глазами. То, что делалось тут, на родине, казалось ей еше страшнее Америки.
Когда все в квартире заснули, она тихонько встала и, стараясь не стукнуть дверью, сошла вниз, к автомату. Этот путь она могла пройти с завязанными глазами, ощупью. Вот она, знакомая будка автомата, с той же самой трещиной на стекле.
– Отель «Адлон»? – спросила она, и голос ее сорвался. – Можно попросить Тибора Сабо?
И через минуту:
– Тибор! Это я, Эрика! Я хочу видеть тебя, я не могу без тебя жить! Завтра в семь. Хорошо, там, где и в тот раз, на станции Фридрихштрассе. Нет, сейчас я не могу, я убежала из дому в ночных туфлях. До завтра!
Глава тридцать третья
Савва Похитонов удивил всех, пробежав на отборочных соревнованиях, проходивших в Москве на стадионе «Динамо», сто метров за десять и шесть десятых секунды.
Взглянув на секундомер, Федор Иванович Карцев удовлетворенно кивнул. Было приятно сознавать, что Савва сумел взять себя в руки, выдержать сложную почти годичную тренировку, точно соблюсти строгий режим. Без всего этого такого времени не покажешь, Карцев знал это очень хорошо.
Тренер и не догадывался о том, что в последние месяцы Савва Похитонов пережил немало волнений. Посещение Баркова не прошло ему даром. Пришлось ходить в уголовный розыск,' доказывать свою непричастность к спекуляциям Севочки, пришлось даже рассказать обо всем этом матери.
Неонила Григорьевна отнеслась к рассказу сына довольно спокойно.
– Ты в конце концов наверняка угодишь в тюрьму, – сказала она, – если у тебя не будет такой жены, как Ольга Коршунова. Тебя надо держать в ежовых рукавицах. Когда–то мне это удавалось, но теперь уже силы не те. Во всяком случае, я очень рада, что эта беда заставила тебя задуматься о своей жизни. В институте у тебя не будет никаких неприятностей из–за отношений с Барковым?
– Очевидно, нет. Да и отношений никаких не было.
– Тем лучше. А об Ольге думай всегда, и очень крепко думай.
Савва думал о ней и без напоминаний матери. Он не мог забыть девушку. Сейчас прежние ревнивые подозрения казались нелепыми и вздорными. Каким же он был идиотом! Стыдно вспоминать, как он хотел уничтожить Громова или ославить Ольгу. Еще несколько шагов по этой дорожке – и он, чего доброго, стал бы писать анонимные письма. Нет, это больше никогда не повторится.
Победа на отборочных соревнованиях показалась Савве полным триумфом. Он решил ни за что не заговаривать с Ольгой, но не выдержал и при первой же встрече сказал:
– А ты знаешь, я ведь еще не в полную силу бежал. У меня в запасе есть еще две десятых. Поставлю мировой рекорд и посвящу его тебе – это я решил твердо. Когда журналисты спросят, как я этого достиг, я им так и скажу: рекорд поставлен для Ольги Коршуновой и посвящен ей.
– Желаю успеха, – бросила через плечо девушка.
Несколько секунд Похитонов смотрел вслед уходившей Ольге, потом резко повернулся и пошел в раздевалку. Как злила его эта упрямая девушка и как он ее любил, но никак не мог ухватиться за ниточку, которая привела бы его к сердцу Ольги. Даже то хорошее, что удавалось сделать, он ухитрялся испортить какими–нибудь неуместными словами. Но он добьется ее любви – мать права: Ольга должна быть его женой.
Он расхаживал по стадиону, выслушивая поздравления с первой победой, и сердце его переполняли торжество и радостная уверенность. Конечно, он одержит победу на студенческих играх, и тогда все будет хорошо…
Но далеко не все спортсмены были так уверены в своей победе, как Савва Похитонов. Взволнованно, напряженно билось сердце Ирины Гонта. Впервые выступала она на таких больших соревнованиях. Год назад об этом нельзя было даже мечтать. Вероятно, если бы рядом не было Максимова с его спокойной, ласковой улыбкой, Ирина вообще убежала бы со стадиона, чтобы не опозориться.
Она оглядывалась вокруг. На трибунах сидели знакомые и незнакомые девушки из университета и институтов всего Советского Союза. Слева она заметила профиль Нины Сокол с прямым, острым носиком. Нине хорошо, она, должно быть, сейчас совсем не волнуется. А чего ей волноваться? После выступления за рубежом такие соревнования сущий пустяк.
Но Ирина Гонта сильно ошибалась. В эту минуту Нина встала, подошла к ней и села рядом.
– Так боюсь, словно впервые в жизни на стадион вышла!
– Ты?!
– Да, я. Меня подвела эта зима. Нет уверенности.
– Я тоже очень боюсь.
– Ну, тебе бояться нечего.
Они взглянули друг на друга и рассмеялись.
Взявшись за руки, они пошли на поле.
Все последующее промелькнуло перед Ириной, как в тумане. Разминка, вызов на старт, напряженная сосредоточенность и потом бег, стремительный бег до белой ленточки, туго натянутой поперек дорожки. Когда девушка ударилась о нее грудью и вынесла с собой далеко в поле, сто метров показались ей очень короткими – столько энергии накопилось в мускулах. Она пробежала дистанцию за двенадцать секунд. Неплохо. На этих соревнованиях еще никто не пробежал сто метров за более короткое время.
Ирина вернулась на трибуну, села на свое место и взглянула на старт. Готовилась бежать Нина Сокол. Ирина ясно видела ее точеное нервное лицо, порывистые, резкие движения. Вот она нагнулась, ожидая выстрела, и, не дождавшись, раньше времени сорвалась со старта.
Значит, нервы не выдержали. Все пришлось повторить сначала.
Когда прозвучал выстрел, и девушки рванулись со старта, Ирина почувствовала истинное наслаждение, глядя, как бежит Нина. Широкий, сильный шаг, безупречная работа рук, пышные каштановые волосы, развевающиеся на бегу.
– Нина Сокол, – объявил диктор, – показала лучшее время наших соревнований – одиннадцать и девять десятых секунды.
На стадионе зааплодировали.
«Вот молодец, – подумала Ирина, – непременно будет рекордсменкой мира!»
И когда Нина вернулась на место, Ирина так искренне обняла и расцеловала ее, что у девушки сразу стало тепло на сердце.
– Ты чудо, – говорила Ирина. – Я еще никогда не видела такого бега!
Нина устало повела плечами.
– У меня такое ощущение, словно я пробежала не сто, а тысячу метров. Никогда раньше так не бывало…
На поле началось метание диска. Волошина не принимала участия в студенческих соревнованиях, но не могла в такой час оставить подругу одну. Когда Коршунова стала в круг, Ольга Борисовна не выдержала, поднялась с места и, будто желая помочь, подошла к барьеру. Диск поплыл, поблескивая на солнце, и ударился о землю, на метр не долетев до рекордного флажка.
Карцев, сидя рядом с Максимовым на трибуне, довольно кашлянул.
– Хорошая команда поедет в Берлин, – сказал он.
– Да, неплохая, – подтвердил Максимов. – У американцев будет не много первых мест.
– Будут у них первые места, и немало, – сказал Карцев.
– Пожалуй, правда, – вздохнул Максимов. – На этих соревнованиях еще будут. А через десять лет? Не будет у них через десять лет ни одного рекорда. Все к себе увезем.
В это время Ольга Коршунова еще раз метнула диск, и он упал совсем близко от флажка. Карцев даже приподнялся, стараясь лучше разглядеть.
– Хотите увидеть новый рекорд? – улыбнулся Максимов.
– Хочу.
– Для этого вам десять лет ждать не придется, – пошутил Максимов.
Диктор стал объявлять результаты.
– На двенадцать сантиметров не достала, – заметил Карцев.
Ольга Коршунова вышла с поля, подошла к Волошиной, и они вместе пошли вдоль трибуны.
– Когда будут окончательно составлять команду? – спросил Максимов.
– Сегодня вечером. Я попрошу Волошину поехать с нами. Пусть выводит молодых на международные соревнования – при ней они будут чувствовать себя спокойнее.
– Да, это правильно.
Списки команды Советского Союза Ирина Гонта увидела на другое утро. Ведя пальчиком по бумаге, она читала длинный ряд фамилий.
– Авдеев… Бражник… Вавилова… Гоженко…
Вдруг пальчик остановился, и Ирина испуганно оглянулась.
– Гонта? Ирина Гонта? Я?
– Конечно, ты, – засмеялась Нина. – Другой такой у нас нет.
– Ну–ка, девушки, давайте в двадцатую комнату – заполнять анкеты на паспорта, – подошел озабоченный Максимов. – Скорее, скорее, до двух часов все сдать нужно.
– Товарищи, фотографироваться для паспорта на улице Горького, – прозвучало сзади.
– Девушки, заполните анкеты, явитесь вниз, в мастерскую к портному, мерку для формы с вас снимать будут, – проходя с другой стороны, сказал Карцев.
Значит, она едет защищать спортивную честь Советского Союза. Да, ошибки здесь нет, но все происходит не так, как это представлялось раньше. Ведь когда–то все это было мечтой, недосягаемой, далекой. А тут все сразу сбывается на глазах, буднично, деловито.
Уже лежит на столе анкета, и девушка, прикусив острыми ровными зубами язычок, аккуратно выводит в первой графе:
«Ирина Николаевна Гонта».
Портной снял мерку, и снова Ирина, смущаясь, отметила про себя, что растет до сих пор. И когда она наконец вырастет, прямо стыдно!
Уже известна точная программа соревнований в Берлине, как будто они должны состояться здесь завтра, на «Динамо».
И наконец в большом внушительном кабинете девушке вручили заграничный паспорт.
Ирина обеими руками взяла большую, такую большую, что ни в какой карман не положишь, холодную и шероховатую на ощупь книжку. На обложке ясно виден тисненый большой герб Советского Союза. А если раскрыть паспорт, то увидишь свой собственный портрет – с темными глазами, коротким, немного курносым носиком и белыми бантами, которыми сзади подвязаны косы. А по краям портрета несколько больших круглых печатей, и каждая подтверждает, что Ирина Гонта имеет право ехать в Берлин.
Странное чувство охватило девушку. Будто стоит она на самой границе, а за нею леса белорусские, золотистые степи Украины, глубокие шахты Донбасса, высокие дома Москвы, шумные стройки Волги, дымные домны Урала, черные просторы тайги, синие байкальские воды, снежные сопки Камчатки, серые скалы Курильских островов. Это родина. Это она поручила Ирине ехать за границу, в Берлин, и вернуться с победой.
«Победить!»
Эта мысль появилась и уже не исчезала ни на минуту. И, подумав об этом, девушка впервые не испугалась.
– Расписывайтесь, – сотрудник министерства карандашом указал место для подписи.
Ирина вывела свою фамилию с таким чувством, будто подписывала торжественную присягу, и ушла, обеими руками прижимая к груди паспорт.
На стадион она приехала тихая, задумчивая, вся сосредоточенная на одной мысли.
Максимов пригласил всех спортсменов к себе в комнату, показал программу соревнований.
– У вас будет большая нагрузка, девушки, – говорил тренер. – Смотрите, как составлена программа. В первый день соревнования по легкой атлетике – забеги на сто метров; из каждого забега две лучшие участницы попадают в полуфинал. Полуфинал – в тот же день через два часа после забега. Победительницы полуфинала – их будет шестеро – на следующий день должны бежать в финале. Значит, в течение двух дней каждая из вас должна три раза пробежать стометровку с полным напряжением сил. Имейте в виду, это трудно, поэтому распределяйте силы с толком. У нас есть все возможности выиграть первенство и занять не только первое, но и второе и третье места. Вот на это мы и должны ориентироваться.
– А нельзя как–нибудь изменить программу, чтобы бежать только раз в день? – вырвалось у Нины Сокол.
Максимов взглянул на нее.
– Не мы ее составляли, не нам и изменять. А к тому же ничего необычного здесь нет, все международные соревнования проводятся так, и требовать каких–то перемен нельзя.
– Ну что ж, и так неплохо, – небрежно сказала Нина Сокол.
Максимов снова внимательно посмотрел на нее, но ничего не ответил.
А пока тренеры готовили своих учеников, Ольга Борисовна Волошина ожидала своего ответственнейшего испытания – премьеры спектакля «Любовь Яровая».
Давно улеглись прежние волнения, исчезло чувство неуверенности. Все в спектакле стало на свои места, а режиссер откладывал премьеру, добиваясь полной законченности каждого образа. Но вот наконец наступил день первого спектакля, по Москве расклеены афиши, и ничего больше уже нельзя ни отменить, ни переделать.
И в этот день Ольгу Борисовну вдруг охватили сомнения. Все ей казалось нескладным – и собственная игра, и декорации, и актерский ансамбль…
– Знаете что, Ольга Борисовна, вы нервничаете, и другие, глядя на вас, тоже начинают волноваться. Идите–ка сейчас домой, на стадион, куда хотите, и не появляйтесь мне на глаза до семи часов. Всего наилучшего, – сказал ей режиссер.
Волошина почувствовала себя обиженной.
– Но ведь эти две сцены во втором акте еще не звучат, – возразила она.
– Все прекрасно звучит, – спокойно ответил режиссер, – к тому же вы сейчас их не исправите, а только испортите. Уходите из театра, – почти приказал он, заметив нетерпеливое движение актрисы.
И, повернувшись к художнику, заговорил с ним об освещении. Волошина совсем рассердилась и вышла из театра, хлопнув дверью.
Она шла домой, ничего вокруг себя не видя, охваченная волнением и ощущением обиды. Дома Ольга Борисовна тоже не нашла сочувствия и поддержки – баба Настя давно уже привыкла к таким настроениям в дни премьер: вечером, наверное, все будет хорошо.
Зазвонил телефон. Это, из театра. Должно быть, там волнуются и будут спрашивать, как она себя чувствует. Но Волошина ошиблась. Это была Ольга Коршунова.
– Ольга Борисовна, – послышался в трубке ее взволнованный голос, – мы тут все болеем за вас, вся команда. Будьте добры, позвоните, пожалуйста, в театр, пусть нам оставят билеты, мы очень хотим посмотреть премьеру.
– Хорошо, – весело сказала Волошина, – я сейчас позвоню администратору. Приходите без четверти восемь. Сколько вас будет?
– Сорок. Баскетболисты тоже хотят пойти. Вы не думайте, нам за деньги, нам не даром.
– Хорошо, как–нибудь организуем, – засмеялась Волошина. У нее сразу стало тепло на душе, и предстоящая премьера, стоившая ей сегодня таких волнений, перестала ее пугать.
Настроение человека может измениться мгновенно. Сейчас актрисе было уже стыдно за свой разговор с режиссером. Она позвонила администратору и упросила его как–нибудь устроить билеты для всей команды. Актриса знала, что спортсмены, которые сегодня придут в театр, не только всей душой будут радоваться ее успеху, каждой ее выразительной, доходящей до сердца интонации, но и не простят ни одной фальшивой нотки, раскритикуют каждую ее ошибку, как это они привыкли делать на стадионе, Собираясь ехать в театр, она ощутила холодок под сердцем, и ее длинные тонкие пальцы дрожали, застегивая пуговицы легкого летнего пальто.
Баба Настя перекрестила ее на прощанье и сказала:
– Хоть бога и нет, но господь с тобою.
Волошина засмеялась, чмокнула бабу Настю и вышла.
Режиссер встретил ее так, словно они расстались лучшими друзьями.
– Все готово, все закончено, – сказал он. – Теперь будем смотреть и слушать вас. К вам одна только просьба – не волнуйтесь. Это единственно, что может помешать вашему успеху.
Волошина благодарно взглянула на него и пошла переодеваться.
А в зале тем временем стало шумно. Спортсмены на всякий случай пришли не без четверти восемь, а гораздо раньше. На весь театр раздавались их веселые голоса. Они все чувствовали себя так, будто пришли на большие соревнования. Волошина была членом их коллектива – ее успех был успехом для всех. Это чувство сплотило всех спортсменов, и они ревниво прислушивались к разговорам в публике, каждую минуту готовые стать на защиту Ольги Волошиной.
И может быть, именно поэтому Нина и Русанов, встретившись в коридоре, не фыркнули друг на друга, не разошлись в разные стороны, а спокойно поздоровались и заговорили об актрисе.
– Волнуюсь так, как будто мне самому, а не Ольге Борисовне выступать, – немного растерянно улыбаясь, сказал Русанов.
– Вы знаете, я тоже, – в тон ему ответила Нина, – очень хорошо, что она с нами поедет в Берлин.
– Да, хорошо, – согласился Русанов.
Нине вспомнилась новогодняя ночь, и встреча в университете, и киевский пляж – почему все это происходило именно так, почему они встречаются, как враги?
Видимо, такие же мысли волновали Русанова, потому что они взглянули друг другу в глаза и покраснели.
– Мы с вами сегодня опять поссоримся? – задорно, скрывая смущение, спросила Нина.
– Больше не надо, – тихо сказал Русанов, и не слова эти, а тон, которым они были сказаны, тронули Нину.
Сейчас она нарочно заставляла себя вспомнить и новогоднюю ночь, и разговор с отцом, и историю с Косенко, хотела возмутиться, а возмущение не приходило. Какие это все мелочи по сравнению с тем, что они вот так стоят и разговаривают.
– Вы где сидите? – спросил Русанов.
– С Ириной Гонта.
– А со мной сидит Суханов, так мы его посадим на ваше место. Ладно?
Вот тут пришла минута для возмущения, но Нина почувствовала, что возмущаться ей совсем не хочется, и просто сказала:
– Ладно.
Они рассмеялись и быстро пошли в зал.
Спектакль начался. Ольга Коршунова смотрела на сцену затаиз дыхание. Девушке хотелось, чтобы Ольга Борисовна сразу же, с первого слова захватила сердца зрителей, завладела ими, заставила забыть обо всем.
И действительно, когда Волошина вышла на сцену, зрители забыли, что сидят в театре. Перед ними раскрылся кусок живой, трудной, политой кровью революции жизни, и уже невозможно было оторваться от сцены.
Это была уже не Ольга Волошина – сама Любовь Яровая вышла на сцену, чтобы пройти до конца свой тяжкий, но радостный путь к настоящим товарищам.
И режиссер, глядя с балкона на игру Волошиной, сказал директору театра:
– Не знаю, что изменилось в жизни Ольги Борисовны во время работы над этим спектаклем, но что–то изменилось наверняка.
Директор, старый и опытный человек, часто повторявший, будто знает о своих артистах все, только покачал головой и не нашел ответа.
А когда спектакль кончился, отгремели аплодисменты, и машинист сцены, раз двадцать открывавший и закрывавший занавес, вытер наконец пот со лба, спортсмены и не подумали расходиться по домам. Они столпились перед выходом для актеров, окружили Ольгу Борисовну, когда она вышла, и, неся за ней все присланные букеты и корзины с цветами, проводили по улице Горького до самого дома…
Волошина шла среди них, болтала, шутила, смеялась, и сердце ее было переполнено любовью к этим юношам и девушка.
