Текст книги "Стадион"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Глава восемнадцатая

Шиллинг позволил Эрике переселиться из опостылевшего отеля в пансионат.

Эрика уложила чемоданы и в назначенный час была совсем готова к переезду. Шиллинг явился в сопровождении здоровенного лоснящегося негра–швейцара, который, как пушинку, подхватил вещи Эрики и снес вниз. Через минуту она уже сидела в машине, медленно пробиравшейся в сложном лабиринте светофоров Бродвея.

К удивлению Эрики, оказалось, что пансионат мистера Артура Шиллинга помещался на том же стадионе, где проходили тренировки, больше того – все в той же знакомой трибуне. Пансионат, и трибуна, и стадион – все принадлежало Шиллингу.

Пансионат состоял из длинного коридора, в который выходили двери десяти маленьких светлых комнат, очень похожих на картонные коробки. Потолок во всех комнатках был наклонным – над ним помещались сиденья трибуны, и поэтому все помещение напоминало мансарду, столовая и ванная находились в конце коридора. Вот и весь пансионат, если не считать его хозяйки, дальней родственницы Артура Шиллинга, пожилой, совершенно заплывшей жиром женщины, которая командовала девушкой–негритянкой, выполнявшей обязанности кухарки, горничной и прачки.

Эрика вошла в отведенную ей комнатку и засмеялась от удовольствия. Наконец–то она вырвалась из Нью–Йорка! Город обхватил ее, как спрут, и давил все сильнее и сильнее. Она, разумеется, не выжила бы в нем долго. Тут, на «Черном Драконе», наверное, будет легче.

Полная тишина царила в пансионате, и это казалось странным.

– Сейчас все спортсмены разъехались, – пояснил Шиллинг, – скоро здесь опять будет полно.

В дверь постучали, – массажистка Лора Майклоу, которая жила тут же, этажом ниже, пришла помочь Эрике устроиться на новом месте.

– Поручаю эту девушку вам, Лора, – торжественно произнес Шиллинг, ласково погладил Эрику по щеке своей мягкой, как подушечка, ладонью и исчез, чтобы появиться точно в назначенный для тренировки час.

И снова потянулись долгие однообразные дни. Правда, здесь дышалось легче, но зато нельзя было ступить шага, не чувствуя на себе острого, колючего взгляда хозяйки пансионата. Даже в кино, находившееся неподалеку от стадиона, Эрике не разрешалось ходить без Лоры Майклоу.

Часто девушка задумывалась о своей жизни, и ей становилось страшно. Неужели ей предстоит еще десять лет провести в этой тюрьме, без людей, без товарищей, без любимого, без семьи? Мысль об этом приводила ее в ужас.

– О, все очень скоро изменится, – многозначительно отвечал Шиллинг, когда она заговаривала с ним на эту тему.

Единственное, что могло ее радовать, – это аккуратность Шиллинга в финансовых расчетах. Правда, с Эрики вычитают за все – за комнату, за пансионат, за еду, но все–таки остается еще немало. Шиллинг платит точно по договору, и каждое первое число, передавая Эрике тугой конверт с деньгами, подчеркивает свою точность. Тут возразить нечего. Если так пойдет дальше, то Эрика вернется в Германию богачкой. Но когда же это будет? Через десять лет. Тогда ей будет тридцать! Половину жизни, лучшее время, ее весну, взял себе Шиллинг за свои проклятые деньги.

Не могла она забыть и о Тиборе Сабо. Дни шли один за другим, складывались в недели, месяцы, а тоска не проходила, и образ Тибора не тускнел. Только железная немецкая дисциплина, только воспитание, согласно которому послушание и покорность считались высшими добродетелями, позволяли Эрике терпеть такую жизнь.

Однажды она не выдержала и написала Тибору письмо. Она скупо и сдержанно сообщала о своих достижениях, о заработках, о надежде разбогатеть. Перечла и поняла, какое оно печальное, это короткое письмо о ее успехах. Теперь, когда она переехала на стадион, у нее был постоянный адрес, и она на всякий случай написала его, не очень надеясь получить ответ. Письмо улетело, как птица, а на стадионе потянулись такие же унылые дни, заполненные тренировкой, разговорами с Лорой Майклоу или миссис Шиллинг и абсолютным бездумьем.

Иногда Эрика доставала кожаный портфель, подаренный ей Шиллингом, и принималась пересчитывать свои деньги. Она любила эти блестящие упругие бледно–зеленые бумажки – казалось, они могут принести ей счастье. Но бумажек становилось все больше, а счастья не было.

И чем дальше, тем все сильнее и острее Эрика начинала ненавидеть спорт, свое дарование, силу и ловкость своего красивого тела. Если б не спортивный талант, она бы жила спокойно на хмуром Кайзердамм с матерью и подругами, близко, всего через две границы от Тибора. Порою ей хотелось искалечить себя, уничтожить даже мечту о рекордах, сразу оборвать эту постылую жизнь…

Но она пугалась таких мыслей, тут же вспоминая о подписанном договоре, о своих обязанностях. Нарушение их девушка считала глубоко нечестным поступком – так уж воспитала ее скромная немецкая мать Марта Штальберг.

Вскоре она узнала из газет, почему Шиллинг держит ее в таком уединении. Эрика с удивлением прочла, что она учится в одном из закрытых колледжей, куда принимают только очень состоятельных людей. Когда она спросила у Лоры Майклоу, что значит этот вздор, та только пожала плечами:

– Разве вы не понимаете?

– Нет, – удивленно ответила Эрика.

– У нас спортсмены разделяются на профессионалов и любителей, – объяснила Лора. – Любители имеют право участвовать в международных соревнованиях, а профессионалы – нет, их достижения не. засчитываются. Считается, что у нас не существует спорта ради денег. А вы, должно быть, нужны Шиллингу для олимпийских игр или студенческих соревнований, – пожалуй, последнее. вернее, раз он сделал вас студенткой.

И Лора засмеялась, показав потемневшие зубы.

Странная женщина была эта Лора Майклоу. Много раз пыталась Эрика определить ее возраст, но так и не смогла. В конце концов она решила, что Лоре, должно быть, лет сорок пять–пятьдесят, никак не меньше, – слишком согнутой была ее спина, слишком много морщин покрывало ее лоб и щеки. Но иногда Лора смеялась звонко и весело, совсем как молодая девушка.

И каждый вечер Лора обязательно напивалась пьяной. В такие часы она запиралась в своей комнате и никого к себе не пускала. Сначала Эрика не могла понять, куда она исчезает каждый вечер, потом узнала и испугалась. Она даже пробовала рассказать об этом Шиллингу, но тот только махнул рукой.

– Пусть делает, что хочет. Массажистка она отличная.

Девушку удивило такое равнодушие хозяина, но возражать ему она не отважилась. Лора Майклоу стала казаться ей таинственным и опасным существом.

Как–то вечером Лора выпила больше обычного и, вопреки обыкновению, не заперлась в своей комнате, а пришла к Эрике. Не спрашивая позволения, она опустилась на стул и долго молчала, уставясь на девушку своими большими темными, мутноватыми глазами.

Эрика тоже молчала. Она лежала на узеньком диванчике, стоявшем против кровати, и читала спортивный журнал. По–английски Эрика разговаривала довольно свободно – английский язык она учила еще в школе, но читала с трудом и старалась побольше практиковаться. Лора помешала ей, и девушка, удивленная таким необычным посещением, отложила журнал в сторону.

В комнате было тихо. Неяркий свет настольной лампы падал на диван и освещал часть пола. Фотографии знаменитых киноактрис и актеров, висевшие на стенах, прятались в полутени. Большой портрет самой Эрики, вырезанный из журнала, висел над столом, на самом видном месте, знаменитые киноактрисы окружали его как почетный караул. Лора долго смотрела на этот портрет.

– Хороша, – хрипло сказала она, и на Эрику пахнуло спиртным запахом, – очень хороша! А скоро будешь такой, как я! Поняла?

Лора рассмеялась, показывая темные зубы. Эрике стало жутко. Чего хочет от нее эта женщина? Зачем она пришла? Почему так странно смеется? Лора со смехом выбежала из комнаты. Шаги ее простучали на лестнице, затихли где–то внизу, потом послышались снова, становились все ближе и ближе… Вот она уже у порога. Дверь распахнулась.

– Смотри, – сказала Лора, бросая Эрике журнал, – смотри и читай, какой была когда–то Лора Майклоу.

На обложке журнала Эрика увидела фотографию. Да, это была Лора Майклоу, только молодая, красивая, без единой морщинки на упругих розовых щеках, с ясной победной улыбкой, открывающей чудесные белые зубы. Подпись под фотографией гласила, что это Лора Майклоу, новая чемпионка Соединенных Штатов.

Эрика вздрогнула, посмотрела на Лору и даже побледнела от страха. Она еще раз взглянула на яркую обложку журнала, надеясь, что тут какая–нибудь ошибка. Но ошибки не было – журнал вышел ровно пять лет назад. Что же случилось с Лорой Майклоу, почему за такое короткое время она стала сморщенной, гнилозубой старухой. Об этом даже спросить было страшно.

– Испугалась? – хрипела Лора, довольная произведенным эффектом. – Испугалась, а? Смотри на меня, смотри внимательно! Вот такой и ты будешь.

– Сколько же вам лет? – запинаясь, спросила Эрика.

– Мне? Ты думала – пятьдесят, а мне двадцать семь!

Это было совсем уже невероятно. Но с фотографии на Эрику смотрела девушка лет двадцати двух, – значит, все сходится, все правда! Эрика чуть не закричала от ужаса.

– Что ж с вами случилось?

– Со мной! Ничего. То, что и с тобой будет. Допинг. Несмотря на то, что это запрещено, Артур Шиллинг будет давать его тебе, и ты сама будешь с радостью его жрать, потому что он приносит славу и победу! А через три года ты уже не сможешь бегать, через пять станешь такой, как я, и тебя выгонят на улицу, так как ты не принесешь больше ни одного доллара прибыли. Хочешь, выпьем?

Эрика не ответила. Зубы ее стучали.

– Испугалась? – продолжала Лора. – Пугайся не пугайся, тебе не поможет, все равно будешь глотать допинг. Иначе не выиграешь. Ха! А меня Шиллинг не Еыгнал, потому что я слишком много про него знаю. Ждет, пока я сама умру. Недолго ему уже осталось ждать.

– Это неправда! – закричала Эрика.

– Посмотри на меня, – сказала Лора, – смотри, не бойся. Не такой допинг дает Шиллинг, чтоб от него не было вреда. Он хочет получить побольше прибыли, а вреден допинг или нет – ему решительно все равно. Не ты, так другая! Таких красавиц, как ты, много на свете – хоть огород городи!

Дверь открылась, и на пороге появилась миссис Шиллинг.

– Вы зачем здесь? – строго спросила она. Маленькие, заплывшие, острые глазки ее впились в лицо Лоры.

Массажистка сразу же встала, заметно пошатнулась, потом очень твердыми и ровными шагами вышла из комнаты.

– Она вам что–то рассказывала? – спросила миссис Шиллинг.

– Мы просто болтали.

Ночью Эрика не могла сомкнуть глаз. Ей чудились чьи–то шаги в коридоре, словно кто–то подкрадывается к ее комнате. Старое, сморщенное лицо Лоры Майклоу скалило перед ней в темноте гнилые зубы. Это было нестерпимо страшно. Только под утро девушка забылась в недолгом, беспокойном сне.

Она проснулась, когда солнце уже светило сквозь щели в шторах, широко распахнула окно и подумала: «Все это мне приснилось—и Лора Майклоу и ее рассказ…»

Знакомый журнал лежал на диване. С обложки на нее смотрели темные глаза молодой, полной сил Лоры Майклоу. Эрика закрыла лицо руками, и долго сидела неподвижно. Кто–то постучал в дверь. Вошла Лора.

– Я тут забыла журнал, – спокойно сказала она, не глядя на Эрику, – и, наверное, наговорила бог знает что, напугала вас. Вы мне не верьте, я, когда напьюсь, еще и не такое выдумать могу. Допинг тут ни при чем, я просто очень больна. Простите меня.

Она вышла. Слова ее не принесли Эрике успокоения. Теперь девушка уже ничему не верила. Все в этом пансионате казалось ей страшным, отравленным, ядовитым. Солнце так ярко светило в открытое окно, ветер был такой свежий, весь стадион такой чистый и светлый, что Эрика не могла понять, как же совместить эту чистоту и покой с отравой, с ужасом, с допингом.

Да нет, быть этого не может, лгала Лора Майклоу, все это пьяный бред, выдумка, неправда…

Нет, это правда! Неужели и она обречена на такую же ужасную преждевременную старость?

Она высоко подняла руки и медленно опустила их вниз! Хорошо! Ощущение молодости, силы, здоровья было удивительно ясным и приятным. Ну, еще раз вверх руки…

Эрика проделала гимнастику, позавтракала. После завтрака сошла вниз на стадион. Трава на стадионе уже поблекла и полегла. Эрика прошлась по стадиону, заглянула во все уголки. Ничего нового, все уже давно знакомо. И всюду, куда ни пойдешь, чувствуешь на себе пристальный, испытующий взгляд миссис Шиллинг. Никуда от нее не скрыться!

Артур Шиллинг пришел ровно в двенадцать часов. Эрика уже успела сделать массаж, переодеться в тренировочный костюм и ждала его.

– Вы как–то странно выглядите, Эрика, – сказал Шиллинг, здороваясь.

– Да, я плохо спала.

– В чем дело? Вы должны спать хорошо.

Вот как! Даже ее сон уже принадлежит Шиллингу.

– Я хочу, чтобы вы мне рассказали о допинге и Лоре Майклоу. Это правда?

Шиллинг расхохотался весело, громко, заливисто.

– Значит, она и вас разыграла! – Он хохотал так, что у него побагровела шея.

Эрике стало неловко.

– Она вытворяет это со всеми новенькими, – сказал Шиллинг, – и я ничего не могу с ней поделать.

Эрика немного успокоилась. Может, и в самом деле Лора Майклоу подшутила над ней. Страшные же у нее шутки!

Началась тренировка.

А перед отъездом Артур Шиллинг вызвал к себе в кабинет Лору Майклоу. Никто не слышал их разговора, но когда массажистка вышла из кабинета, то спина ее была согнута сильнее, чем обычно.

Глава девятнадцатая

Ночью, после неудачного визита Севочки и Саввы Похитонова, Ольга Борисовна Волошина долго не могла заснуть. Бывает так: совсем неожиданно в твоих руках вдруг окажется чужая судьба, и ты должен решать, что с ней делать. Вот так же внезапно, вовсе того не желая, актриса узнала о неискренней любви Саввы Похитонова и не могла решить, как ей теперь поступить.

Может, позвать к себе Ольгу и все рассказать ей? Это, конечно, было бы проще всего, но уж очень похоже на обыкновенную сплетню. Что же делать? Ольга Борисовна была глубоко оскорблена за Коршунову. Но, может, все надо оставить так, как есть? Может, просто наболтал спьяну этот глупый Савва Похитонов, а завтра будет раскаиваться в своих словах? И будут они прекрасными супругами, и вообще ее вмешательство никому не нужно.

Но ведь может случиться и так, что женится Савва только для того, чтобы остаться в Москве, а потом бросит Ольгу, искалечит ей жизнь?

Имеет ли право молчать Ольга Волошина? Она долго не спала в ту ночь и на другое утро проснулась с той же мыслью – что делать? Вот уж действительно не ко времени ей эта чужая тайна. Мало у нее своих сомнений, забот и тревог! А тут еще приходится решать судьбу своей самой опасной соперницы.

Вероятно, нужно с кем–то посоветоваться, ибо сама она ничего не придумает. Лучшим советчиком был бы Громов. Он ничего не упустит, во всем разберется точно так же, как разобрался в мыслях самой Ольги Волошиной. Да, так будет правильнее всего.

Волошина взяла телефонную трубку, набрала номер коммутатора войсковой части, которой командовал Громов, попросила соединить ее с командиром, но в ответ услышала вежливый голос адъютанта: «Подполковник Громов уехал в командировку, когда будет – неизвестно». Ольга Борисовна огорченно положила трубку на маленькие рожки аппарата. Значит, не с кем посоветоваться. А если с Карцевым?

Волошина позвонила Карцеву. Ответила жена, Вера Петровна. Она нисколько не удивилась этому звонку – Волошина часто звонила Федору Ивановичу. Вероятно, он сможет зайти к ней вечером, если ей удобно. Удобно? Хорошо, она передаст.

Актриса опустила трубку. Вечером она поговорит с Карцевым, и вдвоем они, наверное, решат, что делать. Значит, о Савве Похитонове можно больше не думать, у нее есть дела и поважнее.

Сейчас надо одеваться и идти в театр – в одиннадцать часов репетиция.

Плохо, невесело работать с таким настроением.

Она заставила себя одеться и пойти в театр. Там произошло все именно так, как она предвидела. Товарищи работали с-увлечением, в полную силу, и только она одна не играла, а произносила слова своей роли. И ей было больно сознавать это.

Волошина возвращалась домой, очень досадуя на себя. Все сердило ее в этот пасмурный осенний вечер. Шел дождь пополам с мокрым снегом. Холодно. Скоро зима. Актриса плотнее запахнула на себе пальто. Надо сказать бабе Насте, чтобы она достала шубу.

Уже почти стемнело, когда она пришла домой. В уютном тепле своей комнаты она постепенно согрелась и словно внутренне оттаяла. Но это продолжалось недолго. После обеда на нее снова нахлынули все те же мысли, но теперь ей приходилось думать не только о себе, но и об Ольге Коршуновой.

Ольга Борисовна и не заметила, как задремала на своей тахте, и проснулась оттого, что в передней вспыхнул свет и раздался мужской голос.

– Карцев?

Да, это был Федор Иванович, большой, массивный, как медведь, в тяжелом теплом пальто, весь запорошенный мокрым снегом. Пока баба Настя отряхивала его пальто, Ольга Борисовна встала с тахты и зажгла в своей комнате свет.

– Добрый вечер, Ольга Борисовна, – сказал Карцев. – Что у вас случилось? Вера передала мне ваше приглашение в необычайно драматических тонах. Холод на улице собачий! Октябрь, а погода как в декабре.

Й он крепко потер свои большие, сильные руки.

– Сейчас будет чай, Федор Иванович, – ответила Волошина, – согреетесь. А драматического в моем приглашении ничего не было. Просто мне с вами надо очень серьезно поговорить об Ольге Коршуновой.

– А что с ней случилось?

Разговор с первого слова заинтересовал Карцева. Он ждал его, но не думал, что все произойдет именно так.

Баба Настя принесла чай. Карцев обхватил стакан ладонями и грел их, с удовольствием ощущая тепло, потом маленькой ложечкой долго размешивал чай и глядел, как в прозрачной жидкости кружатся две чаинки, словно связанные невидимой ниточкой.

А Ольга Борисовна в это время, не спеша, не пропуская ни одной подробности, рассказывала ему вчерашний разговор. Она нарочно старалась ничего не приукрашивать, даже не показывать собственного отношения к происшедшему, чтобы Карцев мог сам подумать и решить все.

– Какой подлец этот Похитонов! – сказал он, когда Ольга Борисовна умолкла. – Да если бы меня такая девушка полюбила, я бы на седьмом небе был от счастья! А он, гляди–ка, что выдумал! Вот негодяй!

– Мне до сих пор казалось, что он честный парень.

– Может, и честный, но безвольный и слабохарактерный. Гнется, куда его нагнут, не упираясь. Но что ж нам с ним делать?

– Вот над этим я думала–думала, – призналась Волошина, – и ничего не могла придумать.

– Да, – Карцев отставил от себя пустой стакан, – придумать тут и в самом деле ничего нельзя. Сказать ей – нехорошо, а не сказать – еще хуже.

Он замолчал, и в комнате долго стояла тишина. Потом тихо зашелестел телефон – актриса не любила громких звонков. Волошина взяла трубку:

– Слушаю. Кто? Коршунова? Да, слушаю.

Большие глаза ее неожиданно расширились, рука, державшая трубку, дрогнула. Она беспомощно оглянулась на Карцева и сказала:

– Это не телефонный разговор, Ольга. Очень прошу вас, приезжайте сейчас ко мне. Хорошо. Я вас жду.

Карцев с тревогой смотрел на нее. Волошина встала с тахты, быстро прошлась по комнате….

– Она спрашивала, правда ли, что вчера Савва Похитонов говорил, что хочет жениться на ней для того, чтобы наверняка остаться в Москве.

– Кто же мог ей передать?

Волошина взволнованно ходила по комнате.

– Сейчас это не так важно, – сказала она. – Я хочу знать, что вы посоветуете мне ей ответить.

– Правду.

Это слово прозвучало веско, значительно, и против него ничего нельзя было возразить.

Карцев поднялся.

– Куда же вы? – испугалась Волошина. Ей было страшно оставаться сейчас одной.

– Я поеду. При мне у вас вообще никакого разговора не выйдет. Лучше уж поговорите без меня.

Он подошел к двери и остановился:

– А когда будете говорить с ней, думайте и о себе, Ольга Борисовна. Вам тоже есть о чем подумать.

Она не ответила, молча соглашаясь с ним. Да, она знает, о чем говорит Карцев. Они коротко попрощались. Федор Иванович вышел.

Снова наступила тишина.

Волошина вернулась в столовую и подошла к окну. В осенней туманной мгле улица светилась внизу разноцветными огоньками машин. Мокрые снежинки летели за окном, бились в стекло и прозрачными каплями сползали вниз. Глубокая осень, холодно и неуютно на улице.

В передней позвонили настойчиво, громко. Баба Настя торопливо побежала открывать. В дверях появилась Ольга Коршунова, занесенная снегом, в промокшем легоньком пальтишке. Лицо ее разрумянилось, большие серые глаза горели возбуждением. Ольга Борисовна никогда еще не видела ее такой красивой.

– Ольга Борисовна, – задыхаясь от волнения, начала Коршунова, – он говорил это? Скажите мне! Только правду!

Последние часы были, пожалуй, самыми тяжелыми в жизни Ольги Коршуновой. Началось все просто: в комнату общежития вошел знакомый студент и сказал, что по всем телефонам института Коршунову кто–то разыскивает. Ольга нисколько этому не удивилась, быстро сбежала вниз, к секретарше директора, – обычно чаще всего звонили сюда.

И действительно, через несколько минут зазвонил телефон, и секретарша передала ей трубку. Ольга услышала приятный мужской голос. Он показался ей знакомым, но узнать его она не могла.

– Вы меня не знаете, – говорил голос, – а я очень хорошо к вам отношусь и хочу предупредить о большой опасности. Товарищ Коршунова, это действительно вы?

– Да.

– Так вот, Савва Похитонов, которого вы любите, хочет жениться на вас только потому, что вы наверняка останетесь в Москве после окончания института. А мужа с женой разлучать, конечно, не станут.

– Это наглая ложь! – крикнула Ольга.

Голос в трубке стал еще любезнее:

– К сожалению, это не ложь. Он сам говорил это вчера вечером в гостях, и я уверен, что Ольга Борисовна Волошина не откажется подтвердить мои слова.

– Ложь, – уже почти прошептала в трубку девушка.

– Можете отнестись к моему сообщению как угодно. Я счел долгом предупредить вас.

– Кто это говорит?

– Вот это вам знать совершенно необязательно. Ваш доброжелатель.

В трубке что–то щелкнуло: где–то на том конце неизвестный положил трубку. Ольга, ничего не понимая, поглядела на трубку, снова приложила ее к уху, подождала минуту и положила ее на аппарат. Растерянная, ошеломленная, не зная, что теперь делать, как дышать, как жить, она не помнила, как добралась до своей комнаты. К счастью, соседок ее не было дома. Ольга бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку и зарыдала. Обрывки мыслей пролетели у нее в голове, и ни за одну она не могла ухватиться.

– Это ложь, – вдруг сказала она, садясь на кровати, – гнусная ложь! Узнать бы только, кто это был. Ложь! Конечно, ложь!

– С кем ты тут разговариваешь? – спросил Савва Похитонов, входя в комнату. – Я за тобой, у меня билеты в цирк.

Ольга поднялась с кровати, взяла его за плечи и, пристально глядя ему в глаза, спросила:

– Ты вчера был у Волошиной?

Савва понял: лгать и отпираться нельзя. Разве только попытаться обратить этот разговор в шутку:

– Да, был. Собираюсь записаться в ее пламенные поклонники.

– С этим Барковым?

– Да. – Савва сообразил: разговор серьезный, отшутиться не удастся.

– И это несмотря на честное слово?

– Оленька! Ты опять ведешь себя, как сварливая пятидесятилетняя жена!

– А о том, что ты хочешь на мне жениться, чтобы тебя оставили в Москве, ты говорил?

Глаза Саввы испуганно забегали.

– Ольга! Честное слово, не говорил!

– Такое же честное, как вчера?

И вдруг Ольга вспомнила голос незнакомого «доброжелателя». Да, конечно, это был Севочка Барков, только он, и никто другой. Но это уже не имело никакого значения.

– Да что ты, Ольга, неужели я мог сказать что–нибудь подобное? Да это просто нелепость какая–то, поклеп, и больше ничего! Кто–то завидует нашей любви и хочет нас поссорить…

Савва говорил быстро и нервно, все время пытаясь спрятать глаза от пылающего неотступного взгляда Ольги.

– Ольга, клянусь тебе, ничего подобного я не говорил!

Он понимал, что спастись может только, если будет все отрицать.

– Уходи, – сказала Ольга, снимая руки с его плеч.

– А как же билеты? Цирк?

Савва достаточно хорошо знал Ольгу, чтобы понять – сейчас надо уйти. Это будет временным отступлением, – глупость, сказанная вчера, забудется, и воспоминание о ней развеется, как дым. Он бросил на Ольгу укоризненный взгляд и медленно пошел к двери. Он надеялся, что она остановит его, не выдержит в последнюю секунду. Вот до порога остался всего один шаг, а в комнате по–прежнему тихо. Вот уже и порог, еще шаг – и все. Дверь со стуком захлопнулась. Ольга даже не обернулась. Долго стояла она неподвижно, ни о чем не думая, и постепенно ее охватило раскаяние.

«Да, это был Барков, – подумала она. – Он сказал это, чтобы отомстить мне за вчерашний вечер, а Савва, должно быть, говорил правду. Он не способен на такую подлость, не может быть, чтобы он так лицемерил! Чепуха какая, конечно, его оклеветали! Зачем же тогда я его выгнала?.. И как же теперь это поправить?»

И вдруг ей вспомнились испуганные Саввины глаза, когда он услышал про разговор у Волошиной, и в ней снова зашевелились сомнения. А избавиться от них можно, только узнав все до конца.

Волошина… она одна знает правду. Значит, надо ей позвонить сейчас же и спросить. Если все это ложь – пусть ей, Ольге, будет стыдно за свои подозрения, а если правда, даже самая ужасная, – все равно, она должна знать ее, потому что она не может жить, сомневаясь в своем любимом.

Ольга сбежала вниз, в вестибюль, где у самых входных дверей стояла будка телефона–автомата. Сунула руку в карман – денег не было. Как же быть?

На лице ее отразилась такая растерянность, что старушка вахтерша быстро протянула ей несколько монеток.

– Возьми, Олюшка.

В будке кто–то разговаривал, слышался веселый смех. Ольга удивилась: неужели люди могут еще смеяться? За стеклянными широкими дверями, над молодым, уже оголенным институтским парком, свистел ветер, летел мокрый снег. Осень.

Из будки вышел молодой мужчина. Она подошла к телефонному аппарату. Сейчас решится ее судьба.

А теперь она стояла перед Волошиной.

– Ольга Борисовна! Скажите! Говорил он это? Говорил?

И уже, прочитав в глазах актрисы ответ, убедившись в своем несчастье, она бессильно опустилась на стул.

– Значит, правда… говорил…

В столовую вошла баба Настя, неся в руках пушистые, теплые домашние туфли.

– Давай–ка свою обувку, – сердито сказала она Ольге. – Мокрое все насквозь. Высушу. Вот тебе тапки.

– Нет, нет, я сейчас уйду… Я сейчас… – заволновалась Ольга. – Мне надо идти, у меня… у меня…

Ей было стыдно смотреть на Волошину. Как она, Ольга, унизила себя перед ней этими расспросами! Не надо, не надо было делать этого!

Она вскочила со стула и двинулась к двери.

– Сиди! – прикрикнула баба Настя: когда она говорила таким тоном, ее боялась даже Волошина. – Сиди, я тебе говорю! Давай ноги!

Ольга села, не отдавая себе отчета, что она делает. Старуха сняла с нее туфли, потерла рукой застывшие ноги в аккуратно заштопанных чулках и сказала:

– Ишь пальцы–то захолодели. Грейся.

И всунула ее ноги в теплые туфли.

Ольга Борисовна подошла к девушке. Она понимала, что сейчас творится в ее душе, и думала о том, как бы смягчить удар, если уж его не удалось отвести, старалась ничем не обидеть эту гордую раненую душу. Ею овладела материнская жалость к девушке. Она подумала о своем сыне. Пусть никогда в жизни не придется ему переживать такие минуты!

– Я не стану ни расспрашивать, ни утешать вас, Ольга, – сказала она. – Мне кажется, нам не надо сейчас уходить. Оставайтесь у меня.

– Нет, нет, я пойду… мне надо…

– Ничего вам не надо. Вы будете ночевать у меня. Так для нас обеих будет лучше.

И Ольга осталась. В тоне Волошиной произошла какая–то неуловимая перемена, и девушка сразу ее почувствовала. Она не в состоянии была разговаривать. Впрочем, Ольга Борисовна и не пыталась завести разговор. Тихонько играло радио, в комнате было тепло и покойно.

Ольга долго сидела, глядя в одну точку и машинально прислушиваясь к музыке, а мысли ее путались, ц невозможно было найти какой–то выход, и казалось, что впереди нет никакого просвета. В изнеможении она прилегла на тахту, подложив под голову большую вы–шитую подушку, и ей казалось, что мама, родная, давно ушедшая мама, подошла и нежно погладила ее по голове, как гладила когда–то в далеком милом детстве перед сном. Да нет, это Ольга Борисовна присела рядом на тахту. Или это мама? Уже ничего нельзя понять, сон наваливается на нее, мягкий, мохнатый, и слезы сжимают горло.

Когда Ольга заснула, Волошина еще долго сидела около нее, смотрела на милое, такое детское лицо, и теплое, материнское чувство не покидало ее. Потом она осторожно встала и пошла к себе в спальню.

«Значит, так: помогать изо всех сил и изо всех сил работать самой, стараться, чтобы Коршуновой трудней было достичь рекорда. Ничего не скажешь, диалектика», – вспомнила она разговор с Громовым, но на этот раз его слова не отозвались в ней болью.

Неожиданно припомнился Толя и последний разговор с ним на Ленинградском вокзале.

«Почему ты одна? Почему возле тебя никого нет?» Эти слова, казалось, еще звенели у нее в ушах, и забыть их или ответить на вопрос сына было невозможно.

А собственно говоря, почему невозможно? Разве не ясно, что она сделала глупость, уйдя из группы? Нет, не ясно. Может быть, Громов со своей диалектикой и прав, но Ольга Волошина не послушается и не отдаст собственными руками свою славу! Не отдаст!

Она поглядела на побледневшее во сне лицо Коршуновой, и снова тихо и сладко заныло сердце от знакомой материнской нежности. Все ее неудачи начались с того дня, когда она осталась одна, когда она начала работать в полном одиночестве в этом огромном, неуютном зале Института физкультуры, а прежде этот же зал казался таким веселым и светлым! Почему же ей сейчас так тяжело и неприятно входить в эти высокие двери и чувствовать на себе взгляд Карцева, всегда вопрошающий, пожалуй, даже укоризненный?

Ольга Коршунова зашевелилась во сне, что–то пробормотала. Волошина поправила подушку, прошла к себе в спальню, разделась и легла, ио долго не могла заснуть, размышляя об одном и том же и не находя в себе силы сделать трудный, но правильный шаг.

Она заснула, так ничего и не решив, но твердо зная, что дальше так жить невозможно.

Волошина спала неспокойно; ей почему–то снился уютный берлинский стадион, где она установила последний рекорд, и все время, словно на огромном экране, установленном на шумных, многолюдных трибунах, перед ее глазами стояло лицо Ольги Коршуновой.

Они проснулись рано. На Ольгу Коршунову больно было смотреть: за эту ночь она стала старше на несколько лет, под глазами ее легли глубокие тени. За чаем девушка сказала: