Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)
Она подумала о Степане Кротове, представила, как он обрадуется, услышав о ее победе, посмотрела вниз и похолодела – она, наверное, сходит с ума: не успела захотеть, как все исполнилось – к ней, весело улыбаясь, шел Степан Кротов. Значит, дошла телеграмма.
– Степан! – крикнула Ирина, бросилась ему навстречу, и белые ленточки, вплетенные в ее косы, смешно подпрыгнули.
А в это время на медпункте Эрика открыла глаза, увидела встревоженное лицо Тибора и прошептала:
– Выйдите все… Тибор, останься…
Когда все вышли, Эрика хотела улыбнуться своему любимому, успокоить его, но сухие губы ее не слушались.
– Я очень люблю тебя, Тибор, – не сказала, а прохрипела она.
Слезы застлали глаза Тибора.
В медпункт вбежал врач.
– Это безумие! – воскликнул он. – Какое возбуждающее средство вы принимали?
– Не знаю.
– Кто вам его дал?
– Эрвин Майер.
Врач побежал искать Майера. Тот должен был знать, как нейтрализовать действие допинга.
– Я очень любила тебя, Тибор… – снова прошептала Эрика. Ей казалось, что сердце стало огромным и теснит, разрывает грудь. – Нет нам счастья с тобой… прощай…
– Ты будешь жить, Эрика! – крикнул Тибор.
Последним и, как ей почудилось, громовым ударом отозвалось ее сердце на слова любимого, и сразу же черты его расплылись в ее глазах и навсегда исчезли в густом тумане. На губах Эрики показалась розоватая пена, тело ее вздрогнуло и замерло.
Не видя ни врача, ни людей, вбежавших в медпункт, Тибор вышел на стадион, и золотое солнце над головой показалось ему черным.
Глава тридцать восьмая
Соревнования не принесли генералу Стенли ничего, кроме огорчений, Майер и Шиллинг обманули его надежды – американские спортсмены не затмили всех остальных. Правда, они заняли немало первых мест, но не смогли убедить публику в том, что американский спорт стоит на недосягаемой высоте. К тому же спортсмены, принимавшие участие в этих соревнованиях, теперь вряд ли могут считаться надежными, – у них завелось слишком много советских, да и не только советских, друзей и знакомых. Кто их знает, о чем они там говорят!
А тут еще умерла Эрика Штальберг, и все восточные газеты кричат, что смерть произошла от большой дозы допинга. Вот тебе и слава американского спорта! Нет, только ловкий поворот на митинге может исправить положение и улучшить настроение генерала Стенли.
Речь для Шартена давно уже написана и отослана. Авторитет писателя, его слова сделают свое дело, а «тевтоны» обеспечат нужную реакцию публики. Митинг сгладит впечатление, произведенное победами советских спортсменов на немцев и на всю Европу.
Генерал взглянул на часы и включил радио. Митинг начнется через десять минут, тем временем диктор неторопливо и монотонно читал результаты соревнований. Одно за другим он называл имена советских, американских, французских, венгерских и прочих спортсменов, но генералу Стенли казалось, что из репродуктора все время несется одно слово: «Советский Союз, Советский Союз, Советский Союз», будто только советские спортемены заняли первые места на этих соревнованиях. Вот еще новость: какая–то венгерка Илона Сабо выиграла барьерный бег на восемьдесят метров. А француз Бартье победил в беге на четыреста метров. Неужели нельзя было приказать ему бежать медленнее. Какие–то венгры выиграли соревнование по плаванию, а чехи по велосипеду. Черт знает что! Куда смотрели Шиллинг и Майер.
Покончив с итогами соревнований, диктор стал читать обращение группы спортсменов в защиту мира. Среди подписей, стоявших под обращением, генерал услышал имя Эрики Штальберт и окончательно вышел из себя. Теперь уже ничего не поправишь – девушка умерла, а подпись ее осталась под воззванием и, пожалуй, произведет еще больший эффект, чем тогда, когда Эрика была жива.
Оркестр заиграл марш – должно быть, скоро начнется митинг. Стенли отодвинул бумаги, лежавшие перед ним на столе, и точнее настроил приемник, усилив громкость звука.
Генерал не ошибся – на стадионе начинался митинг. Трибуны запестрели плакатами, лозунгами и знаменами.
На невысокую трибуну взошел председатель Международного союза студентов и в абсолютной тишине объявил митинг открытым. Он прочел обращение группы спортсменов и призвал студентов всего мира бороться против войны, за свободную, счастливую молодость, за мир.
Потом, когда стихли аплодисменты, он сказал:
– Слово предоставляется писателю Анри Шартену.
Шиллинг подал условный знак, и «тевтоны», сидевшие группами в разных углах стадиона, приготовились аплодировать.
Генерал Стенли в своем кабинете приник к приемнику.
Неспокойно было в эту минуту на сердце у Майера. «Тевтонов» должно было присутствовать три тысячи, а на стадион сумело пробраться всего человек триста. Остальных просто задержали на контроле – видно, кто–то хорошо организовал этот контроль. Но так или иначе, триста головорезов – тоже немалая сила.
Шартен поднялся на возвышение, стал перед микрофоном, и сразу по стадиону прокатился глухой и неясный гул. Ведь многим там, на трибунах, было известно, что этот француз является автором пьесы, прославляющей американцев; были и такие, которые не слыхали об этом, но хорошо знали имя писателя по его прежним произведениям. Все с интересом ждали, что же скажет Шартен сейчас, на этом митинге. «Тевтоны» аплодировали, выкрикивая по команде:
– Шар–тен! Шар–тен!
А он некоторое время стоял молча, как бы собираясь с силами.)
– Друзья! – наконец громко и уверенно прозвучал его голос над стадионом. – Мне еще никогда не приходилось выступать на подобных митингах, и, быть может, многих удивит то, что я скажу. Если кто–нибудь думает, что я буду прославлять Советский Союз и коммунистов, то он ошибается – я не поклонник Советского Союза и не люблю коммунистов. Если кто–нибудь думает, что я буду славить Америку, он тоже ошибается – ни Соединенные Штаты, ни американцы не вызывают у меня любви…
Гул на стадионе, затихший было при первых звуках голоса Шартена, возобновился с новой силой.
– Что он говорит?! Что он там говорит?! – растерянно бормотал Стенли, с ужасом глядя на радиоприемник.
– Есть одна только страна, – продолжал Шартен, – и один народ, которому я отдаю всю свою любовь, всю свою жизнь, все стремления – это моя родная Франция, и я с гордостью говорю об этом. Я выступаю здесь, потому что хочу, чтобы женщины и дети моей родины никогда больше не прятались в норы бомбоубежищ, я хочу, чтобы по парижским бульварам не ходили ни немецкие, ни американские танки, я хочу, чтобы сады Парижа были отданы не солдатам, а детям. Я уверен, что каждая страна, каждый народ должен по–своему устраивать свою жизнь, но ни одно государство не имеет права наступать другому на глотку. Женщины Америки видят во сне атомные кошмары. Женщины и дети Кореи хорошо знают запах горящих напалмовых бомб. В джунглях Вьетнама идет бессмысленное кровопролитие. У меня там погиб сын, и я считаю себя, да, только себя, виновником его смерти – я ничего не сделал для того, чтобы эта война прекратилась, больше того, иногда мне казалось, что эта война нужна.
Над стадионом стояла мертвая тишина. Голос Шартена звенел над полем, над трибунами, над Берлином.
Ветер затих, и флаги пятидесяти двух государств лишь слегка шевелились, будто шептались между собой. «Тевтоны» еще не поняли, что им надо делать, и пока сидели тихо, не мешая Шартену.
– Нас всех запугали войной, – продолжал писатель, – а я хочу, чтобы на всем земном шаре царил мир, чтобы ни одному отцу не приходилось переживать того, что пришлось пережить мне. Я писал пьесы и восхвалял в них доблесть американской армии. Это преступление, потому что я восхвалял войну, и это преступление я хочу загладить. Мне осталось уже немного жить, но последние свои годы я отдам не войне, а миру…
– Он сошел с ума! – Генерал Стенли ударил по приемнику с такой силой, что зазвенели все лампы, но этот звон не мог заглушить крепнущего голоса Шартена.
– …Недавно на стадионе «Олимпия» я видел, как маршировали колонны солдат, которых готовят для будущей войны. У них еще нет оружия, но на заводах Рура и Питсбурга уже плавят для него сталь. Помните об этом, мои дорогие друзья! Все честные люди в Америке, в России, Англии, Германии, во всех странах должны сказать «нет» – и тогда война невозможна. Я, писатель Анри Шартен, говорю: на земле должен быть мир, мы должны бороться за него, и мы победим!
Он стоял на трибуне, и весь стадион слушал его, как завороженный. Дохнул ветер, шевельнул его седые волосы, и флаги пятидесяти двух стран поплыли по ветру, будто потянулись к Шартену.
– Куда смотрит этот Майер? – кричал Стенли, яростно стуча кулаками по столу.
А Майер очутился в очень трудном положении Его «тевтоны» не были готовы к такому обороту дела, и теперь приходилось перестраиваться на ходу. Они перестроились и подняли шум только при последних словах Шартена. Свистки, выкрики «долой» и просто какой–то звериный рев понесся со всех скамеек, где сидели «тевтоны».
«Наконец–то», – облегченно вздохнул Стенли, – наконец–то этот чертов Майер сообразил, что делать».
На стадионе поднялся невероятный шум, трибуны бушевали, – Майер мог быть вполне доволен деятельностью своих ребят.
Но это продолжалось недолго. Зрители, главным образом рабочие, прибывшие на митинг со всех концов Германии, плотным кольцом окружили группы «тевтонов». Казалось, на трибунах стало теснее, люди придвинулись ближе друг к другу, окружая и тесня горланящих молодцов. В нескольких местах вспыхнули драки. Но что может сделать кучка хулиганов против нескольких десятков тысяч сплоченных и организованных людей?
Однако, пока удалось навести порядок, прошло минут десять, и эти десять минут генерал Стенли имел все основания ликовать. Все шло отлично – митинг сорван.
Но мало–помалу неимоверный шум, летевший из громкоговорителя и казавшийся генералу приятнее самой лучшей музыки, начал стихать, распадаться на отдельные выкрики, и наконец на стадионе воцарилась тишина.
Теперь Майер и «тевтоны» были совершенно беспомощны. Каждый из них почувствовал на себе силу рабочих рук. Убедившись, что подымать шум небезопасно, «тевтоны» оробели, как робеют все нахалы, получив крепкий отпор, и притихли в ожидании дальнейших событий.
И снова в тишине раздался голос Шартена:
– Было бы странно, если бы враги мира не попытались помешать нашему митингу. Но так же как мы справились с ними сейчас, принудив их замолчать, так простые люди всего мира могут и должны справиться с поджигателями войны. Я желаю молодежи всего земного шара много счастливых, радостных, мирных дней и больших побед во славу мира!
Шум, поднятый «тевтонами», показался змеиным шипением по сравнению с грохотом аплодисментов, которыми стадион приветствовал слова Шартена. Генерал Стенли, стоя возле радиоприемника, закрыл уши ладонями. Он ненавидел сейчас Шартена лютой, звериной ненавистью. Он найдет способ отомстить! Пусть этот старый писака не надеется на свою славу, – Стенли сделает его жизнь черной, как осенняя ночь. Завтра все западные газеты обольют Шартена помоями, сообщат, что Анри Шартен – просто холуй, который вчера писал антисоветские пьесы, а сегодня перекинулся на сторону красных. Но ведь это значит объявить на весь мир, что метр Шартен перешел в лагерь сторонников мира! Пожалуй, то, что всемирно известный писатель отказался от своих прежних позиций, может произвести вовсе нежелательное впечатление на широкую публику. Нет, пока что лучше молчать. Ведь восточные газеты все равно напечатают каждое слово, сказанное на митинге, – шила в мешке не утаишь! Да, действительно, сложное и чрезвычайно неприятное положение!
А на стадионе продолжался митинг:
– Я родилась и выросла в Донбассе, где добывают уголь и плавят металл, – звенел над трибунами взволнованный голосок Ирины Гонта, – и от имени донбасской молодежи, молодежи Советской Украины и всего Советского Союза требую мира. Мы строим новую жизнь, и мы будем защищать ее и бороться за мир, ибо только мир может принести человечеству настоящее счастье…
Один за другим сменяются на трибуне ораторы. И пусть многим из них придется жестоко поплатиться, когда они вернутся на свою родину, все равно они не могут молчать.
Митинг кончился чтением воззвания ко всем студентам и молодежи всего мира и торжественной клятвой отдать все силы делу мира. Молчат притихшие «тевтоны». Не один из них задумался о будущем, и оно показалось ему вдруг малопривлекательным, страшным и ненадежным. Даже их командир Эрвин Майер помрачнел и оглядывается по сторонам, как загнанный зверь. Он пробует улыбаться, делает вид, что ничего особенного не происходит, но «тевтоны» знают: сегодня у Эрвина Майера крупное поражение, и много неприятностей готовит ему генерал Стенли. Генерал ничего не прощает.
«Тевтоны» по одному, по два исчезали со стадиона. Майер тоже ушел, но не пошел к Стенли – он явится туда попозже, когда утихнет ярость генерала.
К микрофону подошел Рихард Баум, посмотрел на оживленные, заполненные людьми трибуны и невольно вспомнил, что еще полгода назад этот огромный стадион существовал только на листах плотной желтой ватманской бумаги.
– Спасибо, товарищи! – так начал он свою речь.
Его слово было последним. Песня возникла где–то в глубине стадиона. Сперва несмелая, чуть слышная, она крепла, наливаясь силой, захватывала все трибуны, усиливалась громкоговорителями и летела над Берлином, как радостный боевой призыв:
Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем…
Но вот кончилась песня, возникла другая, ее сменила новая четкая мелодия, и первый танцор легким прыжком вылетел на широкое поле, и артисты появились у микрофонов. А люди на трибунах еще думали о словах, сказанных на митинге, о своей личной ответственности за судьбы мира.
Когда стемнело, красные, зеленые, синие, белые пунктиры ракет поползли вверх по бархатной тьме летней берлинской ночи. Они сплелись где–то высоко вверху, и слово «мир», написанное огненными буквами, сияло над Берлином.
Погасли ракеты. Опущены флаги. Тихо и пусто на стадионе. Праздник окончен. Спят советские спортсмены в маленьких комнатах старого отеля «Адлон».
А на другое утро на перроне Силезского вокзала прощались друзья. Провожающих собралось много. Казалось, серый асфальтовый перрон вдруг расцвел букетами ярких цветов.
Илона Сабо, Нина Сокол и Ирина стояли у вагона и тихо разговаривали, мечтая вслух о том времени, когда они снова встретятся на соревнованиях в Москве. Илона была рассеянна. Она поминутно оглядывалась на стоявшую поодаль группу студентов, и ее тревожный взгляд искал среди них осунувшееся лицо Тибора, который, не поднимая глаз и крепко стиснув зубы, слушал что–то горячо говорившего ему Русанова. Илона перевела взгляд на руку Русанова в толстой белой гипсовой повязке и вздохнула. Потом, словно что–то вспомнив, она подбежала к Ольге Коршуновой и протянула ей небольшой конверт.
– Простите, – сказала она, – меня еще вчера просили передать вам…
– Спасибо, – ответила Ольга и, разорвав конверт, в замешательстве посмотрела на письмо. Оно было написано по–английски.
– Что там, Оля? – спросила Волошина.
– Да вот, не могу прочесть…
– Дай сюда… «Я благодарю бога за то, что мы с вами встретились и поговорили. Я много думаю о том, что вы мне сказали. Может быть, мы еще когда–нибудь встретимся, и тогда я расскажу вам больше. Желаю успехов и счастья в жизни. Ваша М. Г.», – прочла вслух Ольга Борисовна.
– Мери Гарден, – объяснила Илона. – Она просила извинить ее за то, что не может прийти и проводить вас, это могло бы кончиться плохо для нее.
– Да, – сказала Ольга, – —я понимаю. – И перед ее глазами встало задумчивое лицо Мери Гарден – такое, каким она видела его в последний раз, – нескладные широкие плечи, опущенные, как подбитые крылья птицы.
На перроне появилась шумная толпа молодежи с громадными букетами – это пришла делегация немецких спортсменов. Рихард Баум, строитель стадиона, роздал на память отъезжающим друзьям красные с золотом и эмалью значки.
Пора садиться в вагоны, и синие глаза Илоны уже затуманились от неожиданных слез. Так она и не спросила Нину о чем–то самом важном, затаенном, девичьем.
– Я напишу тебе, я буду тебе писать, – дрожащим голосом говорит она на прощанье, и у Нины щемит сердце от разлуки с подругой.
Поезд двинулся. Друзья идут по перрону, машут руками и платками. Уже стукнули колеса на первых стыках рельсов, уже скрылись из глаз лица новых товарищей.
– Ну что ж, давайте подведем первые итоги, Николай Дмитриевич, – сказал Карцев, садясь против Максимова в купе.
– Увожу из Берлина ощущение острой неудовлетворенности собой, Федор Иванович, – ответил Максимов. Половину золотых медалей завоевали, а могли завоевать больше. Надо здорово подумать о будущем.
– Да, есть о чем подумать, – подтвердил Карцев, задумчиво глядя в окно.
А в коридоре вагона слышались смех и шутки, как бывает всегда, когда собирается много друзей.
В Москву поезд пришел утром, и Ольга Волошина сразу же увидела на перроне высокую фигуру Ивана Громова.
– Какой ты милый! – сказала она, сходя со ступенек вагона. – Встретил, не забыл…
– Мне забывать не годится. Ну, мои дорогие Ольги, поздравляю вас от всего сердца! А вас еще и с рекордом!
Эти слова относились к Ольге Коршуновой, и у Ольги Борисовны снова вспыхнуло в душе желание вернуть утраченный рекорд. Она это сделает, непременно сделает!
Последние минуты прощания – и уже уходят поезда на Киев, на Ленинград, на Тбилиси, на Свердловск, увозят чемпионов и рекордсменов мира и пока еще неизвестных спортсменов. Им еще много раз встречаться на зеленых полях стадионов.
До новой встречи, друзья!
Издательство просит читателя дать отзыв как о содержании книги, так и об оформлении ее, указав свой точный адрес, профессию и возраст. Библиотечных работников издательство просит организовать учет спроса на книгу и сбор читательских отзывов.
Все материалы направлять по адресу: Москва К-9, Б. Гнездниковский пер., 10, издательство «Советский писатель».
