Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Хорошо, что я пришла к вам, хотя всегда, когда я буду вспоминать об этой минуте, я буду краснеть от стыда. А он для меня больше не существует…
– А может, все еще можно уладить, простить?
– Нет, Ольга Борисовна, простить я не смогу.
Волошина ничего не ответила. Они скоро расстались: Ольга поехала в институт, актриса – в театр.
Она вышла из театра угнетенная, вконец недовольная собой. Посмотрела на часы – без двенадцати минут два. Раньше она в это время торопилась в институт на тренировку. Куда же идти сейчас?
«Ты сейчас пойдешь в институт, в спортивный зал н будешь тренироваться вместе со всеми», – гневно, словно злейшему своему врагу, сказала себе Волошина и решительно направилась к троллейбусу.
Она представила себе, какие лица будут у девушек, когда они увидят ее в институте, подумала о разговорах в раздевалке, о всяких сплетнях и догадках.
«Ну ладно, – обрывала свои мысли Волошина, – получишь то, что заслужила, а оставаться одной не имеешь права!»
В большом спортивном зале уже собрались все девушки, с которыми она прежде работала вместе. Карцев тоже был тут. Ольга Коршунова стояла в шеренге бледная, сосредоточенная, с одним желанием – не дать себе раскиснуть, с желанием подтянуться, работать в полную силу. Волошина подошла, высокая, спокойная, уверенная в своей силе, и стала на правый фланг, на свое старое место. Федор Иванович взглянул на нее и не удивился, не улыбнулся, словно Ольга Борисовна ни на минуту не покидала своих подруг.
Глава двадцатая
В семь часов утра в сто сорок третьей комнате общежития пронзительно завизжал будильник. Семь девушек сразу же раскрыли глаза и подняли головы с подушек. Резкий звон, казалось, мог разбудить и мертвого, но на Веру Кононенко он не произвел никакого впечатления. Тихонько посапывая носом, она продолжала сладко спать.
Ирина Гонта спрыгнула на пол, накинула халатик.
– Вставай, Вера, пора, – тормошила она подругу, но та не обращала на эти слова никакого внимания. – Ах так! – воскликнула Ирина. – Вставай, а то буду делать водные процедуры!
Вера уже проснулась, но глаза ее все еще были закрыты.
– Хорошо, пощады тебе не будет, – торжественно заявила Ирина и только успела намочить водою из графина кончик полотенца, как Вера открыла глаза.
– Подействовало! – смеялись девушки.
Ирина распахнула форточку над своей кроватью.
– Простудимся! – запищала Вера. – Закрой сейчас же!
– На зарядку! Становись! – торжественно скомандовала Ирина.
Девушки, еще полусонные, заспанные, теплые, розовые, одна за другой поднимались с кроватей. Ирина открыла еще одну форточку, в комнате стало свежо, и сон как рукой сняло. Первые лучи утреннего солнца уже искрились в морозных узорах окон.
– Левую ногу отставить назад, руки над головой, вздох! – командовала Ирина.
Шестнадцать тонких девичьих рук, выскользнув из рукавов халатиков и пижам, поднялись над головами.
– Руки вниз, ногу на место, выдох, – звенел голосок Ирины.
Она командовала с увлечением, совершенно убежденная в полезности своего дела, и убежденность ее передавалась подругам. Не сразу начала сто сорок третья комната делать по утрам зарядку. Сначала девушки не соглашались и всячески отлынивали, лучше поспать лишние десять минут, утром так хорошо спится.
Прошли уже те времена – сейчас зарядка сделалась для всех такой же необходимой, как умывание.
– Раз–два! Раз–два! Раз–два! – покрикивала Ирина. – Все! Умываться!
Комната опустела, но через несколько минут она снова наполнилась веселым гомоном. Девушки принялись стелить свои постели, дежурная выметала сор, стирала мокрой тряпкой пыль… Потом – завтрак, последний взгляд на тумбочку у койки, не забыто ли что–нибудь, – и скорей по длинным лестницам вниз, на улицу, к памятнику Богдану Хмельницкому, а там – на трамвай, либо пешком по Владимирской к широким дверям университета.
Ирина всегда шла пешком, приходила за десять минут до начала занятий, успевала поболтать со всеми подругами, из бумаги складывала смешного рогатого чертика, ставила его перед собой на парту, вынимала конспекты и к моменту прихода преподавателя была совершенно готова к работе.
– Железный характер, – подсмеивались подруги, поглядывая на острые рожки чертика. Но перед зачетами выяснилось, что самые лучшие конспекты – у Ирины, видно, чертик и в самом деле имел магическую силу.
Внимательно, по–хозяйски наблюдали за всем, что делалось на первом курсе факультета журналистики, веселые карие глаза Ирины. Ей до всего было дело – и почему Валя Волк получил тройку по английскому, и почему Саня Семидуб так демонстративно невзлюбила Игоря Скворчика. Короткий, немного курносый носик влезал во все дела курса, и даже странно было бы, если б какое–нибудь из них обошлось без секретаря комсомольского бюро.
Особенно встревожил ее переход Нины Сокол в другую группу.
– Почему ты перешла к Карташ? – обратилась она к Нине, когда они шли рядом по коридору.
– Прости, пожалуйста, но это совершенно не твое дело, – ответила Нина: привычка Ирины вмешиваться в чужие дела казалась ей бестактностью. – Я и сама уже не маленькая и хорошо знаю, с кем мне лучше работать, где у меня будет больше успехов и где ко мне будут относиться как следует.
– Ах, вот в чем дело! – протянула Ирина, и то, что она сразу поняла истинную причину ухода, разозлило Нину.
– Кажется, я имею право выбирать себе тренера!
– Я и не возражаю против твоего права. Рыба ищет, где глубже, а человек – где легче. Так?
– Это ты так сама додумалась или где–нибудь вычитала? – насмешливо спросила Нина.
Ирина и не подумала обижаться.
– И сама додумалась и вычитала, – весело ответила она.
На этом разговор и оборвался. Будто ничего особенного и не было сказано, но Нину задело за живое. И что за манера у этой Гонта говорить в глаза самое неприятное! Будто нельзя промолчать! Все уже решено, и ничего изменять Нина не станет. Она не доставит Максимову удовольствия выслушивать ее покаянные слова. Даже если она поступила неправильно, возврата быть не может. А собственно говоря, почему же неправильно? Она кругом права, и хватит об этом думать.
А комсомольскому бюро первого курса в эти дни пришлось много думать о физкультуре. Приближались общеуниверситетские зимние соревнования по легкой атлетике, и журналистам очень не хотелось занять на них последнее место.
– Если всех студентов на соревнования вытянем, – горячо говорил на заседании бюро Валя Волк, – победа и полный триумф обеспечены. А если только на Нину да на тебя, – он кивнул в сторону Ирины, – надеяться будем, – полный исторический провал!
И в тот же день Ирина пошла к Максимову.
– Николай Дмитриевич, – начала она, – я пришла посоветоваться насчет соревнования. Очень нам хочется первенство университета выиграть.
– Ну, если очень, то придется нам с вами перестроить физкультурную работу.
– А зачем ее перестралвать?
– До сих пор и мне казалось, что не нужно, а теперь я ясно вижу – дальше так работать нельзя. Понимаете, в чем дело, – Максимов заговорил быстрее. – Вот мы проводим зарядку в общежитиях, устраиваем лекции по физкультуре, но студенты смотрят на них как на неприятную повинность, которую для порядка надо отбыть. А увлекаются спортом у нас единицы.
– Ну, не совсем так, – возразила Ирина. – У нас на курсе почти половина студентов – значкисты «ГТО».
– А надо, чтобы были все, – подхватил Максимов. – Вы понимаете, Ирина, я иногда очень–очень недоволен собой.
Девушка вскинула на него удивленные глаза.
– Да, когда подумаю, что, может, где–то тут, рядом со мной, ходит студент или студентка с великолепными спортивными способностями, о которых я не знаю только потому, что не заинтересовал его или ее спортом. А ведь спорт – дело моей жизни! Почему советские шахматисты завоевали мировое первенство? Потому что в нашей стране в шахматы играют десятки миллионов людей и среди них легко выявляются подлинные таланты. Почему у нас так отстает, скажем, теннис? Потому что теннисистов у нас кот наплакал, и, вероятно, лучший теннисист Советского Союза, а может, даже мира, ходит рядом с вами и никогда еще не брал в руки ракетку Но теннис – другое дело, там сложное и дорогое оборудование: корты, мячи, ракетки. А почему у нас мало выдающихся легкоатлетов? Потому что не привлекаем к спорту широкие массы молодежи. Поняли вы мою мысль, Ирина?
– Да. Мы об этом думали.
– Очень хорошо, что думали. Значит, поднимать это дело будем вместе и наверняка поднимем.
– Наверное, надо будет провести курсовые комсомольские собрания, посоветоваться в комитете, как их лучше подготовить, и чтобы вы сделали доклад, – уже соображала вслух Ирина. – Я сначала поговорю с товарищами, так сказать, с физкультурным активом, а потом мы все вместе и подготовим собрания. Вот тогда будет толк.
Ирина встала.
– У вас высокие каблуки или вы выросли, Ирина?
Девушка смутилась.
– Понимаете, расту, – словно оправдываясь, сказала она виноватым голосом. – На два сантиметра за полгода. Просто беда–девятнадцать лет, а расту, как маленькая.
– Ну, эта беда не страшна! Идемте?
– Нет, у меня к вам еще два вопроса, Николай Дмитриевич, – голос Ирины сразу стал серьезным.
– Слушаю.
– Почему ушла из нашей группы Нина Сокол? У меня такое чувство, будто и я, комсомольский секретарь, тут в чем–то виновата.
Максимов ответил не сразу. Значит, он ошибался, думая, что только он сам видит все колебания Нины Сокол!
– Она надеется, что, работая с Карташ, добьется больших успехов, – сухо сказал он. – Вашей вины тут вовсе нет, а моя есть, и очень значительная. Работая с Ниной, я тренировал ее мускулы, оттачивал технику, добивался молниеносной реакции, а надо было воспитывать характер, волю, желание работать. Карташ – хороший тренер, но я не уверен, поможет ли она Нине достичь успехов. И для нас всех это очень… грустно. Из этого случая я уже сделал для себя все выводы.
– И я тоже, – сказала Ирина.
– А второй ваш вопрос? – Максимову явно не хотелось продолжать этот разговор.
– Второй? – Ирина на секунду задумалась. – Скажите, Николай Дмитриевич, почему у меня нет никаких спортивных успехов? Вот мы с вами работаем, работаем, а бегаю я сейчас хуже, чем раньше. Вы заметили это, правда?
– Правда, – глаза Максимова потеплели, он ласково поглядел на Ирину и чуть заметно улыбнулся. – Правда, сейчас вы бегаете хуже.
– Я просто бездарна?
– Нет. Старый ваш стиль мы сломали, а нового еще не выработали. Если мы добьемся правильной работы рук, если выработаете старт, если у вас будет правильный наклон корпуса, тогда вы достигнете того, о чем даже и мечтать не могли. Но видите, сколько «если». И за каждым стоит огромная работа.
– Я работы не боюсь.
– Знаю. И поэтому, быть может, вы добьетесь больших успехов.
В тот день Нина Сокол впервые пришла на тренировку в группу Карташ.
– Мастер спорта и будущая рекордсменка мира, – отрекомендовала ее Карташ своим ученикам. – Нина, становись на правый фланг.
Девушка прошла и встала на правый фланг небольшой шеренги спортсменок. По росту она должна была бы стоять в середине. Карташ выделяла ее во всем, даже в такой мелочи, и это очень нравилось Нине. А кроме того, в словах Софьи Дмитриевны не было ни слова неправды: звание мастера спорта Нине недавно присвоили, а рекордсменкой мира она будет наверняка.
Началась тренировка. С первой же минуты Карташ постаралась раз и навсегда забыть о плане Максимова. Ей важно было, чтобы Нина больше тренировалась в новой группе, чтобы даже воспоминание о работе с Николаем Дмитриевичем стало неприятным.
В глубине души Карташ была совершенно уверена, что круглогодичные тренировки вовсе не нужны для легкоатлетов. Весенних месяцев хватит, для того чтобы к лету обрести спортивную форму. А зимой совсем необязательно мучить себя напряженной работой, вполне достаточно гимнастики и волейбола.
Если бы в группе Карташ были спортсменки послабее, то порочность такой теории уже давно стала бы совершенно ясной. Но группа была составлена из девушек, перешедших от других тренеров, перворазрядниц и мастеров спорта, и поддерживать ранее достигнутую форму Софья Дмитриевна умела. На этом, собственно говоря, и основывалась хорошая слава тренера Карташ.
После занятий Нина никакой нагрузки не почувствовала. Не было того блаженного ощущения легкой, усталости, когда каждый мускул как бы говорит: «Да, я хорошо поработал, я сильный, я не подведу».
Девушку это встревожило.
– Я совсем не устала, Софья Дмитриевна, – сказала она.
Карташ только пожала плечами.
– Это тебе после максимовской каторги кажется, – ответила она, – а давать большую нагрузку, переутомлить организм, тратить всю энергию на тренировку и приходить к соревнованиям усталым я не позволю никому. У меня этого не будет. Я теперь отвечаю за вас. Можешь не волноваться, – уверенно добавила она, – мне твои рекорды нужны не меньше, чем тебе.
Ответ показался Нине убедительным. Кроме того, ей всегда хотелось верить тому, что приятнее, легче и спокойнее. И девушка поверила или сочла за лучшее поверить.
А в конце занятий в зале появился молодой человек в блестящей кожаной куртке. Фотоаппарат казался приросшим к его глазу – корреспондент на весь мир старался смотреть только через видоискатель.
– Рад познакомиться, – сказал он, пожимая руку Нины. – Очень хорошо, что товарищ Карташ пригласила меня именно. Какие у вас планы? На какие достижения вы рассчитываете? Поверните голову к вашему тренеру. Так, прелестно. Этот снимок будет называться «Мастер спорта Нина Сокол разрабатывает с тренером Софьей Карташ планы штурма мировых рекордов». Не возражаете? Благодарю вас. Всего доброго!
Глава двадцать первая
На больших листах ватманской бумаги уже вырос просторный стадион. На его высоких трибунах, широким кольцом охватывавших футбольное поле и беговую дорожку, могло разместиться несколько десятков тысяч зрителей. Раздевалки, душ, комнаты отдыха – все предусмотрел архитектор в своем тщательно и любовно обдуманном проекте.
Рихард Баум не сомневался, что проект стадиона – его творческая удача. Истинный художник, актер или архитектор должен всегда в глубине души знать настоящую цену своей работы, и такая оценка редко бывает ошибочной. Другое дело, что художники, даже самые талантливые, редко высказывают сокровенные мысли о своей работе.
Да, проект сделан хорошо. Завтра его будут обсуждать у бургомистра Большого Берлина. Баум выслушает замечания, сделает поправки (он знает наверняка, что их будет немного), и на Мартианштрассе начнутся работы.
Этот стадион необходимо открыть к началу международных студенческих соревнований, которые состоятся в июле. Сейчас конец декабря, на улицах Берлина порою лежит, не тая, снег. Остается ровно полгода. Пока рассмотрят и утвердят проект, пока отпустят деньги и завезут материалы, пройдет еще месяца полтора–два. Значит, на всю работу – на очистку огромной площади, заваленной обломками разрушенных зданий, на строительство стадиона, трибун и всех помещений – остается четыре месяца, сто двадцать дней. Эти сто двадцать дней сильно беспокоили архитектора. Для такого строительства срок неслыханно малый. Неизвестно, на что рассчитывают товарищи из магистрата, так поздно давшие задание приступить к разработке проекта. Рихард Баум – не начинающий архитектор, у него уже есть некоторый опыт в строительстве, но такой быстрой работы даже представить себе невозможно. Одной земли надо вынуть несколько сот тысяч кубометров.
Бережно перебирал Рихард большие листы. Солнце широким потоком вливалось в огромное окно мастерской, и лучи его были ощутимы, упруги, словно нечто материальное. Баум поглядел в окно. С востока на запад тянулись высокие дома. В нескольких местах виднелись стрелы подъемных кранов. И в этих стройках есть доля труда Рихарда Баума, и ему приятно сознавать это. Когда видишь здания, выстроенные по твоим проектам, невольно охватывает ощущение вечности всего земного.
Но строить стадион еще радостнее, чем обыкновенный дом. Это прекрасное сооружение будет посвящено молодежи и назовут его «Стадион Мира», ибо с такой мыслью создавал свой проект Рихард Баум.
И вот теперь перед ним лежит проект нового стадиона. Все ли он предусмотрел, обо всем и о всех ли подумал? Надо сделать так, чтобы на стадионе было хорошо и спортсменам, и зрителям, и обслуживающему персоналу.
В мастерской зазвонил телефон.
– Алло, Баум, – послышалось в трубке. – Вы, ко нечно, меня не узнаете. Это говорит Майер, Эрвин Майер.
– Откровенно говоря, не узнал и никак не ожидал слышать вас, – ответил Баум. – Вы давно вышли?
– Откуда?
– Из тюрьмы.
– Ха–ха–ха! – смех Майера прозвучал довольно искренне. – А вы не изменились, Баум, все шутите!
– Я вовсе не шучу.
– Тогда я вас не понимаю. Я и не был в тюрьме.
– Странно.
– Ну, довольно, хватит меня смешить. У меня к вам важное дело. Необходимо вас повидать.
– Пожалуйста, приезжайте.
– Я бы приехал, но мне не хотелось бы слишком часто бывать в вашем секторе.
– Это совершенно безопасно.
– Знаю, но есть люди, с которыми я не желал бы встречаться.
– Все ясно, – сказал Баум. – Так чего же вы хотите?
– Правда ли, что вы пробежали сто метров за десять и шесть десятых.
– Правда. Вы хотите, чтобы я поделился опытом?
– Вовсе нет. Опыта и у меня самого достаточно. Разговор куда серьезнее. Приезжайте ко мне на Олимпийский стадион.
– У меня нет западных марок. Что ж, я от Потсдаммерплатца до стадиона пешком поплетусь?
В западном и восточном секторах Берлина были в обращении разные деньги, и, чтоб ехать на запад в метро или трамваем, приходилось брать один билет на восточные, а другой – на западные марки.
– Я пришлю за вами машину. Вы меня не подведете?
– Нет, я никого не боюсь встретить ни в каком секторе Берлина.
– Хорошо, через полчаса машина будет у вас..
Любопытно, зачем понадобилось Майеру вспоминать это старое знакомство? Познакомились они давно, еще во время войны, когда Майер командовал спортивными колоннами на парадах фюрера. В этих колоннах ходил и Баум, но он этого не скрывал, да, собственно говоря, и скрывать–то нечего! Тогда ведь всех студентов одевали в спортивную форму и гоняли по плацу до тех пор, пока не выучивали маршировать на прусский манер. После этого их выпускали на парад. Интересно знать, какими парадами командует теперь Майер? Во всяком случае, надо поехать посмотреть, что делается сейчас на Олимпийском стадионе.
Рихард отлично понимал, что едет в осиное гнездо и вряд ли можно надеяться, что в окружении Майера он встретит много друзей. Поэтому следовало принять кое какие меры предосторожности. Он зашел к товарищам, работавшим в соседних мастерских, и рассказал о разговоре с Майером.
– Я не думаю, чтобы они устроили тебе какую–нибудь пакость, – сказал архитектор, вместе с которым Баум планировал квартал. – Не посмеют. Поезжай, посмотри, что там делается.
Вскоре пришла машина, и Баум поехал.
Путь их лежал с востока на запад, через Унтер–ден–Линден, Бранденбургские ворота, мимо рейхстага и памятника бойцам и офицерам Советской Армии, все прямо, никуда не сворачивая, длинной улицей, которая называется сначала Шарлоттенбургским шоссе, а потом Бисмаркштрассе, до высокой башни радиостанции, стоявшей слева от Олимпийского стадиона.
Майер ждал Баума, прогуливаясь по широкой асфальтовой дорожке, ведущей от ворот к трибунам. Ярко светило холодное зимнее солнце, пощипывал легкий морозец, посеребривший все вокруг прозрачным голубовато–белым инеем. Иней был всюду – на асфальте, на бетоне трибун, на замерзших кустах увядших астр.
Несмотря на мороз, Майер, как бы желая доказать, что он еще молод и превосходно закален, вышел встречать гостя с непокрытой головой, в одном свитере, расшитом китайскими драконами. Лицо его сияло самой дружеской приветливостью. Нельзя было не улыбнуться в ответ на его обаятельную улыбку.
– Очень рад вас видеть, Баум, – заговорил Майер, придав голосу выражение искренней радости, – а когда вы узнаете, для чего я вас пригласил сюда, то, наверное, не будете жалеть, что потратили время на поездку.
Он произнес эти слова многозначительным тоном фокусника, который уже показал публике свою волшебную черную шкатулку и готовится вынуть оттуда самые неожиданные вещи, заранее зная, что фокус будет иметь у зрителей большой успех.
– Добрый день, Майер, – сказал Баум. – Интересно узнать, что за сюрприз вы мне приготовили. Но прежде чем приступить к разговору, быть может, вы покажете мне Олимпийский стадион. Я давно тут не был.
– Вероятно, со времени парадов, которые принимал фюрер? – как бы невзначай усмехнулся Майер, не сводя с Баума чуть прищуренных глаз.
– Да, именно, – спокойно ответил Баум.
– Ну что ж, тогда прошу сюда, – тоном гостеприимного хозяина сказал Майер.
Громадный стадион «Олимпия» был выстроен в тысяча девятьсот тридцать шестом году специально для проведения олимпийских игр. Нацисты не пожалели денег и выстроили к западу от Берлина не только стадион, но и целый городок для спортсменов всех стран, прибывавших на соревнования. Городок этот так и назывался Олимпишесдорф и состоял из множества комфортабельных домиков. Сразу же после олимпийских игр в этих домиках чрезвычайно удобно разместились эсэсовские части, а стадион превратился в учебный плац для солдат. Бауму не раз приходилось маршировать на нем.
Баум шел следом за Майером. Им овладело немножко щемящее чувство, появляющееся всегда, когда приходишь на старые места, которые давно уже не видел и которые связаны с воспоминаниями юности.
Они прошли по широкому коридору, поднялись по лестнице и вышли на середину трибуны. Отсюда хорошо был виден весь стадион с футбольным полем, беговыми дорожками и бесчисленными уступами скамеек на трибунах, которые, словно наперегонки, старались влезть все выше и выше, к самому небу.
Баум невольно вспомнил о своем проекте и сравнил его с этим гигантом. Да, «Олимпия», несомненно, больше его будущего стадиона, но это вовсе не значит, что здесь лучше. Принципиальная разница в подходе к строительству этих двух стадионов совершенно очевидна. Олимпийский стадион строился как коммерческое предприятие, и архитектор прежде всего стремился извлечь доход из каждого метра площади. Это чувствовалось даже в распределении мест на трибунах. Баум хорошо помнил раздевалки и душевые стадиона, – архитектору не было никакого дела до спортсменов. Правда, в те времена всегда можно было получить отдельную раздевалку, очень удобную, с ванной и зеркалами, но только за особую плату. Не хотите или не можете платить, пользуйтесь общей раздевалкой, где воняет дезинфекцией – не то креозотом, не то зеленым мылом.
Баум взглянул направо и налево. Сиденья трибун были завалены деревянными ящиками. Вверху и внизу возле этих складов не спеша похаживали американские часовые. Стадион превратился в склад военных материалов; что в этих ящиках – патроны или продовольствие, – Баум разобрать не мог, но не было никакого сомнения, что все это военные запасы.
Еще больше удивился он, переведя взгляд на футбольное поле. На почерневшей, вытоптанной, уже опаленной декабрьским морозом траве маршировали шеренги по–военному подтянутых и вышколенных людей в штатском; только на командирах была какая–то полувоенная форма. Они маршировали, делали гимнастические упражнения, фехтовали, учились штыковому бою.
Казалось, будто тут ничего не изменилось с тысяча девятьсот тридцать девятого года. Это было неожиданно, и Баум не удержался от удивленного восклицания.
– Что вас так удивляет? – весело спросил Майер. – Это мои ребята, члены спортивного клуба «Тевтон». Не сомневаюсь, что у нас будут крупные спортивные достижения.
– Ваш спортивный клуб очень напоминает полковую школу, – заметил Баум. – Когда–то я учился в ней на этом самом стадионе.
– Сходство зависит от ассоциаций, и каждый волен вспоминать что угодно, – заявил Майер. – Да, вспоминать можно, но забыть ничего нельзя.
В этих словах был какой–то намек, но Баум снова не захотел понять его.
– Когда весь Берлин станет демократическим, – сказал он, – этот стадион придется немного реконструировать. Каким он тогда будет удобным!
Майер захохотал громко, неудержимо, словно услышал что–то чрезвычайно остроумное.
– Вы сегодня с утра взялись смешить меня, Баум, – вытирая платком глаза, сказал он. – А в мои годы смеяться вредно. Говорят, от этого возле глаз делаются морщинки. Но пойдем ко мне, поговорим о делах.
В кабинете Майера они уселись друг против друга в глубоких креслах возле письменного стола, закурили сигареты, и Майер приступил к разговору.
– Я буду говорить с вами, Рихард, – он впервые назвал Баума по имени, желая подчеркнуть этим откровенность беседы, – как начальник спортивного клуба «Тевтон». Мы организовались уже довольно давно, но настоящей силы достигли только теперь. В нашем клубе огромное количество спортсменов…
– На дивизию уже наберется?
Майер усмехнулся и не ответил на этот вопрос.
– …Средства у нас большие, и ясно, что Клуб будет еще расти и развиваться. Мы хотим иметь собственную спортивную базу, целый спортивный город, где можно было бы воспитывать настоящих рекордсменов, способных защищать спортивную честь Германии.
– Что ж это должен быть за город? – Баум хотел знать все.
– Пожалуйста, это не секрет. Стадион, административные здания и пансионат, рассчитанный на большое количество спортсменов. Я вижу, вы не читаете газет, Баум. Про этот спортивный город так много пишут.
– Ваши газеты я, правда, читаю от случая к случаю, – ответил Баум. – И большой должен быть пансионат?
– Мне трудно сейчас сказать точно.
– Так, ясно. Скажите, Майер, почему вы обратились именно ко мне? Я вам нужен?
– Да. Нужны, как талантливый архитектор и спортсмен.
– Значит, вы предлагаете мне строить этот город и«-.
– Стать членом спортивного клуба «Тевтон».
– А вы не боитесь, что я расскажу газетам о том, что видел здесь и о смысле нашего разговора?
Майер снова засмеялся:
– Пожалуйста! «Тевтон» – популярный клуб. Фотографии моих ребят чуть ли не каждую неделю появляются в газетах. Сначала болтали, будто наш клуб – военная организация, потом, видно, это приелось. Ну и перестали, прекратили болтовню.
– Но от этого организация не перестала быть военной.
Майеру надоело изображать веселое добродушие. Лицо его слегка вытянулось, улыбка исчезла.
– Ну, довольно, Баум, – уже другим тоном заговорил он. – Вы мне нужны как спортсмен. Вы будете отличным примером для всех, кто захочет вступить в наш клуб. О вашем приезде мы оповестим все газеты. Будущее ваше я обеспечу. Мне надо сообщить, что лучшие спортсмены бегут из восточного сектора к нам. Вот и все.
– А если я не соглашусь?
– Согласитесь.
– Кто меня заставит?
– Я.
– Каким образом?
– Вот таким.
Спокойно, не сомневаясь в победе, Майер встал с кресла, подошед к столу, выдвинул ящик и, достав какую–то бумагу, перевел взгляд с нее на своего гостя, затем протянул ему бумагу.
Это была фотокопия заявления, которое Баум написал в организацию гитлеровской молодежи, когда ему было шестнадцать лет. Все школьники тогда писали такие заявления по приказу школьного организатора гитлерюгенда, но принять их не успели, так как началась война. Заявление же сохранилось, и Майер сумел разыскать его.
– Вы сейчас член Единой социалистической партии Германии, – иронически сказал Майер, – но долго ли вы там пробудете, если я пошлю туда копию и у меня запросят оригинал?
Лицо Рихарда Баума оставалось каменно–спокойным.
– Каким условиям должен отвечать новый город?
– Вот люблю деловых людей, – улыбка снова озарила лицо Майера, – вместо мелодраматических сцен – деловой подход строителя! Правильно! Вы молодец, Баум! Я никогда не ошибаюсь в людях. Пожалуйста, вот вам данные о спортивном городе.
Рихард внимательно прочитал написанное, потер щеку, будто проверяя, хорошо ли она побрита:
– Рассчитано примерно на одну дивизию?
– Да.
– Понятно. А теперь, Майер, я поеду домой. Я бы еще поболтал с вами, но мне некогда, надо строить наш стадион! Всего хорошего!
– Без шуток, Баум! Вы в моих руках!
– Чепуха! Неужели вы думаете, что, вступая в партию, я не написал этого в автобиографии? Мы вступаем в партию с чистым сердцем. Видите, чего стоит ваше знание людей! Вы проиграете, потому что меряете нас своей меркой.
В глазах Майера сверкнула бешеная, неудержимая злоба. Баум, конечно, говорит правду. Майер понял, что план его провалился, и прошипел:
– Вы тут и останетесь! Поняли?
– Было бы весьма наивно с моей стороны, идя сюда, не предупредить товарищей, куда и к кому я иду. Вы смешной человек, Майер, – Баум впервые позволил себе улыбнуться. – Вы думаете, что немцы остались такими же, как и были, а между тем они сильно изменились. Честные люди Германии не хотят войны, а если вы будете стараться помогать кое–кому разжигать войну, то петля, которая уже однажды соскользнула с вашей шеи, теперь уже ее не минует. Подумайте об этом.
И он, не прощаясь, вышел из кабинета. Майер пошатнулся от ярости, потом глубоко втянул в себя воздух, провел рукой по шее, словно воротник стал ему вдруг тесен, и тяжело опустился в кресло.
