Текст книги "Стадион"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Они виделись только позавчера. Мягкая ласковость в его голосе и преданный взгляд тронули Нину. Кроме того, надо было отвлечься от всех этих навалившихся на нее сегодня неприятностей. Что за день такой несчастливый!

И Нина согласилась. Они поехали в ресторан «Кукушка», стоявший над самым Днепром, на живописном крутом обрыве. На крыше павильона, оправдывая название ресторана, красовалась вырезанная из дерева кукушка.

Косенко заказал обед, вино. Нина на мгновение заколебалась, потом от злости решила выпить. Голова у нее чуть закружилась, сразу стало немного веселее, Нина выпила еще. Возбуждение росло, но лучше на душе не становилось.

Ростислав оказался веселым собеседником. Наверное, никто в Киеве не знал такого множества смешных анекдотов. Во всяком случае, Нине еще не приходилось слышать ничего подобного. Она смеялась громко, почти истерически.

После обеда они гуляли по чудесной широкой асфальтированной дороге над Днепром. Наступали сумер-' ки, на Киев быстро спускалась ночная темнота.

Ростислав не понимал, что делается в Нининой душе, и надеялся на скорую победу, Но когда он'ласково, нежно, стараясь придать своему голосу самое убедительное выражение, стал звать ее к себе в гости, Нина спокойно и равнодушно отказалась.

Этот равнодушный тон убедил Ростислава, что настаивать на своем еще не время.

А Николай Дмитриевич Максимов никогда не думал, что решение Нины Сокол перейти в другую группу причинит ему такую боль. Он снова и снова перебирал в памяти последний разговор на стадионе и корил себя за неумение как–то иначе, деликатнее подойти к девушке, – надо было найти другие, не такие резкие и категорические выражения, а может, и вообще не вести этого разговора в присутствии ее подруг. У него было такое ощущение, будто ему нанесла обиду родная дочь.

Николай Дмитриевич взял в руки план тренировки, написанный для Нины еще в начале года, перевернул страницы и болезненно поморщился, словно одно прикосновение к этой хорошо знакомой тетрадке причиняло ему боль. Тут все так тщательно продумано и разработано, и теперь все это больше не нужно. Нина будет заниматься в группе Софьи Каргаш – студенты обсуждают это событие уже несколько дней; значит, детально разработанный план Николая Максимова уже никому не нужен. И все–таки эту тетрадку он должен отдать Карташ, какие бы ни были между ними отношения, какую бы обиду ни нанесла ему Нина, – прервать или резко изменить тренировку сейчас нельзя.

В окне комнаты, где помещалась кафедра физкультуры, неожиданно подул неприятный ветер. Максимов поднялся с черного клеенчатого дивана и подошел к окну. Дождь над Киевом, осень, холодный ветер – все словно специально подобрано, чтобы усугубить тяжелое настроение.

Он закрыл окно и словно отгородился от всего мира.

Но легче на душе не стало.

В комнату вошла Софья Карташ с пачкой каких–то бумаг в руке – очевидно, это сводки сдачи норм ГТО. Завитки ее пышных, светлых волос сегодня развевались особенно вызывающе – так, во всяком случае, показалось Максимову. Но пусть Софья Дмитриевна не думает, будто ей удалось одержать большую победу. Она, безусловно, способный тренер, быть может, она найдет такой подход, который не сумел найти Максимов. Но и перед ней еще огромная гора работы. Сердиться на нее у Николая Дмитриевича нет никаких оснований: ведь виною размолвки с Ниной была не она, а те трудные и все–таки безусловно полезные для каждого легкоатлета упражнения.

– Здравствуйте, Софья Дмитриевна, – поздоровался Максимов,, – у меня к вам небольшой разговор.

Софья Дмитриевна сразу насторожилась, словно любое дело, предложенное ей Максимовым, могло быть только неприятным или подозрительным. Веселые, светлые завитки на мгновение застыли, словно прислушиваясь, потом снова заколыхались.

Максимов взял тетрадку, и на мгновение ему стало жаль расставаться с нею. Но отступать уже поздно. Надо идти до конца, если хочешь честно признать свою ошибку.

– Это план тренировки Нины Сокол. Она, кажется, перешла в вашу группу?

– Да, она просилась ко мне, но я еще не решила окончательно, – уже весело, не скрывая торжества, ответила Карташ.

– Вы еще не начинали тренировку?

– Еще нет.

– Очень хорошо. Попрошу вас взять этот план и внимательно ознакомиться с ним. Вы получите полное представление об уже проделанной работе и найдете здесь планы на будущее. Впрочем, это для вас совершенно необязательно… Просто мы придерживались такого расписания, и мне казалось…

Максимов смутился и умолк. Карташ смотрела на него с веселой насмешкой, словно хотела сказать: «Хоть вы и известный тренер, а не сумели найти правильный подход к девушке, вот теперь и стойте передо мной, как смущенный мальчишка!» Но, не сказав ни слова, она взяла тетрадку, полистала, отметила про себя разумную целеустремленность каждого упражнения и тут же подумала, что об этом так хорошо разработанном плане надо забыть навсегда, иначе Нина наверняка уйдет от нее, не выдержав огромного максимовского напряжения. Однако она, должно быть, уже привыкла к такому напряжению, прошла у Максимова отличную школу, и это, разумеется, принесет свои плоды. Первое время Карташ будет пользоваться результатами максимовской работы, а там видно будет – быть может, придется медленно, понемножку усиливать нагрузку и заставить Нину работать напряженнее.

– Большое спасибо, Николай Дмитриевич, – перевернув последнюю страничку, сказала Карташ, – этот план мне, конечно, пригодится, хотя, по–моему, кое–что придется изменить.

– Это уже ваше дело, – с горечью ответил Максимов. – Теперь вы отвечаете за Нину Сокол и за ее достижения.

– О, можете не сомневаться, достижения будут! —весело ответила Карташ. – Ведь лучше вас никто не знает ее возможностей. Мне думается, для нее даже мировые рекорды не заказаны!

Карташ нарочно задела за самое больное место Максимова, словно желая еще раз подчеркнуть, какой он неудачный тренер – оттолкнул от себя такую способную ученицу…

Через полчаса Карташ вышла в коридор с максимовской тетрадкой в руках. Только что прозвенел звонок, начался перерыв, и в шумный коридор, словно бурливый весенний поток, хлынули толпы студентов. Карташ остановилась, всматриваясь в знакомые лица.

– Нина! – окликнула она, увидев девушку.

Нина Сокол остановилась. Она не была уверена в том, что правильно сделала, заявив Максимову об уходе; она чувствовала себя виноватой и в то же время старалась убедить себя в правильности своего поступка. Втайне она недолюбливала Софью Дмитриевну Карташ, но возврата нет – нельзя же менять свои решения по нескольку раз в день.

– Вот тебе подарок на память о максимовской каторге, – оживленно сказала Карташ, протягивая ей тетрадку.

Нина взяла тетрадку и развернула ее.

– Как это к вам попало?

– Только что Николай Дмитриевич Максимов собственноручно отдал ее мне и просил придерживаться этого плана, но мы про него забудем раз и навсегда: ведь это не план тренировки, а программа нечеловеческих издевательств над спортсменами. Я не представляю себе, чтобы он требовал от своих учеников что–нибудь подобное. Рекорды нужно ставить весело, играя, ибо спорт все–таки игра, а не тяжелая физическая работа, и мы их поставим – можешь быть уверена.

Нина машинально перелистывала страницы тетрадки. Как хотелось ей сказать сейчас Карташ, что она берет свои слова обратно и не покинет Максимова, потому что все, что они до сих пор делали, – правильно, без всякого сомнения, правильно. Ведь это Максимов помог ей поставить студенческие рекорды, ведь это он привлек ее к спорту и научил бегать. Нина взглянула в самодовольное лицо Карташ, и тренерша показалась ей особенно неприятной. Чему она радуется? Нина чувствовала, как закипает в ней раздражение. Оно могло вылиться в какие угодно резкие слова и неожиданный поступок. Карташ поняла это.

– Ну, – я тороплюсь, до свиданья, – быстро сказала она и исчезла в толпе студентов, а Нина осталась с тетрадью посреди коридора.

Из комнаты, где помещалась кафедра физкультуры, вышел Максимов, увидел Нину и свою тетрадь в ее руках, отвернулся и пошел дальше, не сказав ни слова. И сразу же раздражение, которое вызвала в Нине Карташ, перенеслось на Максимова.

Значит, она ему совсем не дорога, если он так легко отрекся от своей лучшей ученицы, поспешил отдать план и, так сказать, умыл руки! Ну хорошо! Она никогда к нему не вернется, пусть и не думает об этом. Сердцем девушка чувствовала, как болезненно переживает Максимов этот неожиданный разрыв. Но она не только не раскаялась, а, наоборот, обрадовалась, пусть научится, как обращаться с известными спортсменками, пусть пожнет плоды своего упрямства и не заставляет делать упражнения, о которых теперь и вспоминать стыдно.

Она взглянула на план, хотела разорвать его на мелкие кусочки, но, сама не зная почему, раздумала и спрятала тетрадку в портфель. Жаль, что Максимов так легко отказался от нее, но, быть может, это и к лучшему. Значит, она ошибалась, думая, что он любит ее и гордится ею. А в группе Карташ Нине будет наверняка легче и лучше, недаром же про тренершу говорится, что она достигает больших успехов «малой кровью», затрачивая значительно меньше времени и энергии, чем другие тренеры.

Так старалась успокоить себя Нина, потому что у нее ныло сердце и она не испытывала никакой уверенности в своей правоте. Впрочем, вскоре она забыла о разговоре с Николаем Дмитриевичем, неприятности забываются быстрее, если никто о них не напоминает. А план тренировок так и остался у нее в портфеле между тетрадями и книгами.

В тот же вечер Николай Дмитриевич перенес тренировку своих учениц на стадион. В Киев пришла холодная, дождливая, хмурая осень. С неба сеял не то дождь, не то снег. На стадионе было неуютно и холодно. Даже яркие фонари на высоких столбах казались застланными густой пеленой. Надо иметь настоящую любовь к спорту и необычную силу воли, чтобы в такой вечер приехать на тренировку.

Николаю Дмитриевичу почему–то казалось, что сегодня на стадион никто не придет. В скверном настроении он, как всегда, за пять минут до назначенного часа вышел на поле. На стадионе не было ни души – не поле, а пустыня. Он стоял растерянно, не зная, что делать. Но вдруг у входа появилась веселая, шумная толпа спортсменок. Они ежились от холода, смешно подпрыгивали, но все были налицо – от забавной Ирины Гонта до высокой, уверенной в своей силе Марины Гончаровой.

И у Максимова вдруг стало так хорошо и тепло на сердце, что он готов был расцеловать каждую из этих славных девушек. Но он ничего не сказал и не дал времени расспрашивать об отсутствии Нины Сокол. Началась тренировка. Пусть гремит гром, сверкает молния, пусть сечет дождь или звенит мороз, они все равно будут работать, а весной посмотрим, кто окажется первым на соревнованиях.

Глава семнадцатая

Ольга Борисовна Волошина не припомнит, чтобы ей когда–либо приходилось переживать такие трудные дни. Она слыхала, что в жизни почти каждого человека бывают полосы неудач, когда все неладится и даже нельзя понять, почему. Все началось с того несчастного дня, когда Волошина отказалась работать вместе с Коршуновой.

И тяжелее всего то, что у нее исчезла уверенность, никогда ее раньше не покидавшая. Она всегда уверенно бралась за любую роль, а сейчас растерялась перед Любовью Яровой. Целыми днями она напряженно думает об этом образе, а понять его, подчинить себе и воплотить на сцене не может. Ей чего–то недостает для этой работы, а чего – она сама не понимает. И в спортивном зале как будто все идет хорошо, а все–таки в руках нет прежней уверенности. Она это чувствует, хотя, очевидно, Карцев ничего не замечает и часто хвалит ее во время тренировки. Правда, Ольге Борисовне кажется, что его отношение к ней несколько изменилось. Он стал каким–то замкнутым или настороженным и все время как бы присматривается к ней, словно боясь открыть новые, еще не знакомые ему и, быть может, не слишком привлекательные черты ее характера.

И всегда при встрече с ним, а они виделись на стадионе четыре раза в неделю, Ольге Борисовне очень хотелось спросить, как поживает Коршунова и как ее успехи. Но каждый раз она останавливала себя, прежде чем вопрос успевал слететь с ее губ. Ей было неловко и стыдно спрашивать об этом. Так внешне с ней не случилось никаких бед, но ощущение какой–то неудачи или неприятности не оставляло ее.

Может быть, надо поговорить с Карцевым? Ведь столько лет у нее не было никаких секретов от старого тренера. Может быть, потому и возникли неудачи, что у нее появились эти затаенные мысли?

Перед ней встало множество. вопросов, и, чтобы ответить на них, нужно было признать свою неправоту, а это было ей не под силу.

Волошина пришла домой, поднялась на лифте, отперла дверь и сразу же услышала звучный баритон Ивана Громова. Громов в популярной форме рассказывал бабе Насте, что такое Бенилюкс. Ольга Борисовна тихонько остановилась в дверях и прислушалась. Громов говорил удивительно просто и понятно; она подумала, что и ей не мешает послушать. Но Громов заметил, рассмеялся, и политбеседа окончилась. Баба Настя поблагодарила и ушла на кухню.

Громов невольно залюбовался Ольгой Борисовной, такая она была стройная, сильная. Волошина прочла это в его взгляде и шутливо спросила:

– Хороша?

– Очень! – искренне вырвалось у Громова. – Знаешь, Ольга, я, кажется, не видал женщин красивее тебя.

– Может быть, – охотно согласилась актриса. – А ты не встречал, случайно, такой женщины, которая была бы одновременно и красивой и счастливой?

– Ты хочешь сказать, что ты несчастна?

Ольга Борисовна промолчала.

Баба Настя внесла ужин, большой электрический чайник. Волошина села к столу, стала наливать чай, широкие рукава ее халата открывали сильные руки выше локтей. Ольга Борисовна, казалось, была создана для роли домовитой хозяйки.

Оба довольно долго молчали. Хозяйка первая нарушила молчание.

– Ты, как всегда, не совсем ошибся, Иван, – сказала она. – Ты понимаешь, ничего особенного со мной не случилось. А вот ощущение уверенности и в театре и на стадионе исчезло.

– Ты по–прежнему работаешь с Карцевым?

– Да.

– И с Олей Коршуновой?

– При чем тут Коршунова? – притворно удивилась Волошина. – Нет, мы занимаемся не вместе, мне сейчас удобнее тренироваться в другое время.

– Пожалуй, и правда ни при чем, – сказал Громов. – Да, может, и нй при чем, а может, я ошибаюсь. Знаешь, я часто вспоминаю тот наш разговор, – помнишь, когда ты приехала из Берлина…

– Не помню, – сказала Ольга Борисовна, хотя помнила каждое слово.

– Ну, неважно. Но я замечаю, что тебя раздражают вопросы об успехах Ольги Коршуновой и вообще всякое упоминание о ней. Почему это так? Может, ты боишься ее?..

– Ну, знаешь, Иван… – начала Ольга Борисовна.

– Нет, подожди, дай уж мне все сказать. Может, появление сильной соперницы сделало тебя такой неуверенной?

Громов говорил спокойно, негромко, и странно было слышать его звучный командирский баритон приглушенным до такой степени. Он даже не разговаривал с Ольгой Борисовной, а скорее размышлял вслух, стараясь уяснить себе, в чем же тут дело. Вот так же он думал о каждом подчиненном ему офицере или солдате, когда приходилось хвалить его или накладывать взыскание.

Пожав плечами, Ольга Борисовна взглянула на портрет Петра Волошина, потом медленно перевела взгляд на лицо Громова, на его крупный рот, крепкий, гладко выбритый подбородок и едва заметную седину на висках. Сейчас он думает о ней напряженно, чисто и честно, как умеет думать о своих товарищах, стараясь им помочь. Такому можно спокойно доверить свою жизнь, не колеблясь ни минуты. Вот если бы взял да и приказал: сделай так–то! Ни секунды не раздумывала бы Ольга Борисовна, всем существом своим веря в правильность решения Громова.

– Прости меня, Оля, но знаешь… а что, если эта твоя неуверенность появилась оттого, что Коршунова может победить тебя на первых же соревнованиях и ты это чувствуешь?

Что он такое говорит? Для рекордсменки мира даже мысль об этом невозможна!

– Если это так, тогда единственный правильный путь – помочь ей всем, чем можешь.

Нет, он совсем с ума сошел, этот Громов! Как он смеет так говорить и при этом считаться ее другом? У Ольги Борисовны перехватило дыхание, она вдруг задохнулась и сразу ничего не могла сказать.

– Но помочь ей – это только полдела…

Чего „.он еще от нее хочет, разве еще можно что–нибудь сказать?

– Да, только полдела. Надо не только помочь, но и выиграть у нее.

Волошина растерянно взглянула на Громова.

– Ты должна всеми силами помогать ей достичь твоего рекорда и с не меньшей силой стараться устанавливать все новые и новые рекорды, чтобы Коршуновой все труднее было победить тебя. Только так я понимаю соревнование! Вот ты не хочешь работать с Коршуновой в одной группе? Почему? Боишься, что она у тебя чему–нибудь научится? Что же это такое, Ольга? Ведь к такому спорту слово «советский» не совсем подходит.

– Ох, Иван, – сказала Волошина, – ты под все стараешься подвести политику. Все это я и без тебя прекрасно знаю.

– Наверное. Только не всегда об этом думаешь…

– Наши отношения с Коршуновой никого не касаются.

– Ошибаешься. От ваших отношений зависят новые мировые рекорды. Неужели лее это никого не касается?..

В душе Волошиной была настоящая буря. Иван Громов верно определил причину всех ее неудач, сомнений и тревог. Каким чудом он угадал это, непонятно, но это так. И неужели же выводы его тоже правильны? Нет, что угодно, но помогать Коршуновой, чтобы та одержала над ней победу, она не станет! Ну, как можно от нее требовать этого!

– Ты сразу ничего не решишь, – сказал Громов, – да ты и не спеши с решением. Оно само к тебе придет. И будет оно именно таким, как я сказал, или же я тебя совсем не знаю.

Они умолкли. Ольга Борисовна не испытывала никакого желания продолжать разговор. С нее и этого хватит. Есть о чем подумать! Громов понял это, поднялся и поцеловал ее большую с длинными пальцами руку. Они попрощались, как всегда не уславливаясь о новой встрече.

Прошло несколько дней после этого разговора, а Ольга Волошина так и не пришла ни к какому решению. Она сердцем чувствовала справедливость слов Громова, но не могла себя превозмочь. И от этих сомнений, от растерянности и противоречивых ощущений все пошло вкривь и вкось и в жизни, и в театре, и на стадионе. Если бы можно было посоветоваться с Карцевым! Но нет, никогда она не отважится заговорить с ним об этом!

А внешне все шло, как всегда, – и гости приходили по вечерам после спектаклей, и Севочка все так же вмешивался во все дела актрисы. В один из вечеров он стоял на пороге ее квартиры в сопровождении Саввы Похитонова. Оба были навеселе.

– Прошу знакомиться, Ольга Борисовна, – театрально раскланялся Севочка, входя. – Савва Похитонов, мой лучший друг.

– Мы знакомы, – ответила Волошина.

Она знала об отношениях между Коршуновой и этим парнем, а все, что касалось Ольги, остро интересовало ее. И теперь она внимательно рассматривала Похитонова, еще не понимая, зачем Севочка привел его сюда.

А пьяному Савве все казалось чудесным в этот вечер. У Волошиной ему понравилось чрезвычайно. Пока баба Настя готовила чай, он ходил по комнате, рассматривая фотографии.

– Это ваш муж, Ольга Борисовна? – спросил он, останавливаясь у портрета Волошина.

– Да.

– А вот ваша сердитая барышня, – хитро поглядывая на Савву, включился в разговор Севочка.

Савва смотрел на большое фото, где Коршунова и Волошина были сняты в группе спортсменок.

– Не понимаю, – продолжал Севочка, – как можно любить такое злое, неприятное существо! Ведь это все равно, что целовать кобру…

Савва рассмеялся этому сравнению. Сейчас он уже откровенно злился на Ольгу. Ведь она Из–за своего каприза чуть не лишила его такого хорошего, веселого друга!

– Вы кое–чего не учитываете, – пьяновато и самодовольно усмехнулся он.

– Чего я не учитываю? – заинтересовался Сезочка.

– Вы не учли, какая она спортсменка.

– Ну и что же? – Севочка явно хотел подзадорить Савву.

– А вы думаете, что такую спортсменку могут послать куда–нибудь из Москвы?

– Не понимаю. Вы–то тут при чем? – дразнил его Севочка.

– А при том, что вместе с ней в Москве после окончания института останусь и я! – стесняясь своей любви, бахвалился подвыпивший Савва.

– Гениально! – посматривая на Волошину, Севочка расхохотался так громко, что его, наверное, было слышно внизу, на улице Горького. – Никогда б не додумался! Вы – гений. Мне казалось, что я великий комбинатор, но вы…

Волошина вдруг встала.

– Простите, товарищи, – сказала она, стараясь сдержать гнев и волнение, – но вы пришли слишком поздно, и у меня немного разболелась голова.

– Ольга Борисовна! – завопил Севочка.

– Я думаю, вам уже пора домой, товарищ Похитонов. Севочка, останьтесь на несколько слов.

В голосе ее было нечто такое, что гости послушались беспрекословно. Савва, нисколько не смутившись и не теряя прекрасного расположения духа, попрощался и вышел.

Когда дверь за ним закрылась, Волошина обернулась к Севочке. Почуяв недоброе, он хотел что–то сказать…

– Вот что, Барков, – прозвенел голос актрисы, – уходите и запомните: эта дверь закрыта для вас навсегда. Вы хорошо меня поняли?

– За что, Ольга Борисовна? – пролепетал он.

– Вы очень хорошо знаете, за что, – ответила Волошина. – Странно, как это я до сих пор не поняла, что вы подлец. Специально для меня спектакль устроили? Да? Чтоб ноги вашей здесь больше не было. Вон!

Он вылетел за дверь, а Волошина тяжело опустилась в кресло. Что же теперь делать?

Тем временем перепуганный Севочка выбежал на улицу и только на тротуаре остановился и отдышался. Щеки его горели. Ничего подобного с ним никогда еще не случалось. Теперь, должно быть, Ольга Борисовна не пустит его к себе никогда. Такой Севочка еще никогда ее не видел. А он–то хотел доставить ей удовольствие, показать ей этого дурака Савву, жениха Коршуновой.

Конечно, виновата во всем только Коршунова. Тоже персона! Не удостоила пойти в ресторан! Какая гордость! Да, конечно, она всему причиной. И весь гнев Севочки пал на почти незнакомую, но оттого не менее ненавистную ему Ольгу,