Текст книги "Стадион"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Глава пятая
Писатель Анри Шартен, или, как его чаще называли друзья и поклонники его таланта, «метр Шартен», приехал в Берлин на премьеру своей новой пьесы. Приглашение исходило от самого командующего американскими оккупационными войсками в Берлине, и это ясно доказывало, что в официальных кругах литературная деятельность Шартена заслужила одобрение.
Метр Шартен вместе со своим сыном сел в самолет и через два часа уже ступил на шершавые шестиугольные бетонные плиты Темпельгофского аэродрома.
У выхода с аэродрома их встретил директор Небель–театра, человек с улыбкой, будто приклеенной к губам, и потными руками, которые он все время вытирал клетчатым платком, и сейчас же отвез в старый, похожий на средневековый замок отель «Ритц», помещавшийся на Курфюрстендамм, в английском секторе Берлина. Сходство со средневековым замком было только внешнее – для них приготовили вполне современные, очень удобные комнаты, и это внимание, а также предчувствие большого, быть может, исключительного успеха привело метра Шартена в отличное настроение.
Еще на аэродроме он успел спросить директора, когда будет премьера, узнал, что спектакль состоится завтра, и остался очень доволен этим. Он прекрасно понимал, чем объясняется такое любезное внимание американского командующего. Дело в том, что Анри Шартен написал пьесу, где ясно показывалось, что в минувшей войне решающую роль в победе сыграло открытие союзниками второго фронта. Писатель искренне верил в силу американской армии и, прославляя ее в своей пьесе, нисколько не кривил душой.
Ему приходилось бывать в Берлине и до войны. Он даже провел здесь несколько месяцев, изучая философию в университете на Унтер–ден–Линден, которая теперь находилась в восточном секторе Берлина. Любопытно, можно ли будет туда проехать, поглядеть, существует ли там еще университет?
По дороге из Темпельгофа в отель Шартен не узнавал даже хорошо знакомых улиц. Они казались ему разбитыми челюстями, где еще торчат редкие зубы уцелевших домов. Полуразрушенная Гедехтиискирхе вонзалась в небо, как гигантский бивень, поставленный стоймя где–то в конце Курфюрстендамм. Даже теперь, через столько лет после окончания войны, в Западном Берлине то и дело попадались сплошь разрушенные улицы, покрытые битым, уже слежавшимся кирпичом и штукатуркой. Руины поросли травой. Здесь царило полное запустение, и казалось, что от развалин до сих пор несет запахом гари и мертвечины.
Наконец машина выехала на Курфюрстендамм, и Шартен облегченно перевел дух – по крайней мере, хоть эта улица была восстановлена и напоминала старый Берлин, нет, пожалуй, скорее Лондон: Шартен невольно отметил про себя то, что ему все чаще и чаще попадаются на глаза вывески на английском языке.
«Интересный город, надо будет по нему поездить», – подумал писатель.
Его сын Шарль, лейтенант французской армии, был в восторге от этой поездки. Развалины не произвели на него особого впечатления, да и вообще Берлин его не слишком интересовал. Ему очень нравилось видеть доказательства славы своего отца, смотреть на голубые афиши Небель–театра, висевшие всюду, где только можно было приклеить квадратный метр бумаги, и везде – на аэродроме, возле машины, в отеле – слышать имя Шартена, произносимое почти с подобострастным уважением.
Пока они доехали до отеля, обосновались в номере и съели сладкий суп и сладкое мясо, начало уже смеркаться. После обеда старый Шартен вышел на улицу прогуляться, купил несколько газет, вернулся, сел у окна и, поглядывая вниз, на широкую улицу, разделенную пополам длинными зелеными клумбами, огороженными низенькой зеленой решеткой, принялся читать. Он купил газеты и западного и восточного секторов – ему было любопытно их сравнить.
– Вот что значит точка зрения, Шарль, – засмеялся Шартен, и его мясистое лицо даже покраснело от удовольствия. – Смотри, где–то в восточном секторе происходят легкоатлетические соревнования с участием русских и венгров. «Нахт–экспресс» твердит, будто это грандиозное спортивное событие, а «Тагесшпигель» уверяет, что там не на что смотреть.
– Мы пойдем туда?
– Ты заинтересовался? Значит, стал на точку зрения «Нахт–экспресс» и всех восточных газет, – торжественно заявил Шартен и снова рассмеялся. – Но пусть это тебя не пугает–такие тенденциозные сообщения могут сбить с толку и более опытного, чем ты, человека. А знаешь, поедем, мне вдруг захотелось вспомнить молодость, подышать воздухом стадиона.
Он встал и прошелся по комнате, выпятил грудь, напряг руку, и крепкий шар мускула обрисовался под тонкой тканью рукава. Когда–то он увлекался спортом, был неплохим борцом и не раз успешно защищал честь своего клуба. Воспоминания о тех временах всегда были приятны – они наводили на мысль о том, что организму, смолоду закаленному спортом, предстоит исключительно долгая жизнь.
Зазвонил телефон. Шартен стремительно схватил трубку. Адъютант американского генерала осведомился, имеет ли он честь говорить с уважаемым господином Шартеном, и тотчас же соединил его со своим шефом. В трубке послышался уверенный, раскатистый бас генерала Арвида Стенли. Он говорил быстро, весело, не сомневаясь, что разговор с ним может быть только приятен собеседнику. Небрежно извинившись, что не может повидаться с Шартеном сегодня, он предложил ему встретиться после премьеры. А если у Шартена найдется свободное время, он просит его обязательно побывать в восточном секторе, посмотреть, что там делается. Это может дать великолепный материал для их будущей беседы. Согласен? Прекрасно! Итак, до встречи после премьеры.
Шартен осторожно положил трубку. Ему показалось, будто здесь, в Берлине, у него появился очень внимательный, снисходительный, но властный хозяин. Как и почему это произошло, писатель не мог понять. Он не давал генералу Стенли никаких оснований для разговора в таком тоне.
Чем больше Шартен размышлял о своей беседе с генералом Стенли, перебирая в памяти его слова и интонации, тем сильнее омрачалось его настроение. Похоже, будто американцы, разрешив ставить пьесу, уже считают автора своей собственностью. Ехать на стадион ему расхотелось.
Шарль тем временем читал газеты, не переставая восторгаться прочитанным.
– Смотри–ка, отец, – говорил он, – они–таки сумели сделать из этого Берлина нечто приличное. Не знаю, как там в восточном секторе, а западные стали очень похожи на Америку. Это мне нравится. Все–таки деловые ребята, ничего не скажешь.
– Как бы они из всего света не сделали Америку, – сердито проворчал Шартен. – Слишком уж они деловые…
– Не понимаю тебя, – с недоумением взглянул на отца Шарль, – мне казалось, что ты всегда ладил с американцами.
– Да, они мне очень нравятся в Америке, немножко меньше в Берлине, еще меньше в Париже и совсем не нравятся, когда пытаются залезть мне в душу.
– У тебя был неприятный разговор с генералом? – Шарль, видимо, хорошо знал своего отца.
– Наоборот, очень приятный.
– Отчего же ты сердишься?
Шартен не знал, что ответить. Он и сам не понимал, что вдруг на него нашло. В конце концов все – и премьера, и приезд в Берлин, и разговор с генералом – являлось только логическим следствием его собственной работы. Из–за чего же ему злиться?
Шартен сердито засопел, глубже уселся в кресло и погрузился в чтение. Минут через десять он отложил газету и снова стал смотреть через открытое окно на улицу. Над Берлином сгущались сумерки. На Курфюрстендамм засияли неоновые буквы реклам. Улица стала темноватой и немного таинственной.
В тот вечер Шартен лег спать в очень скверном настроении. Ночь он провел плохо. Утром, бреясь, долго смотрел на тяжелые мешки под глазами. В его возрасте не следует пускаться в такие далекие путешествия.
И вот настал наконец вечер премьеры в большом, но довольно уютном Небель–театре, с занавесом и обивкой из дымчато–серебристого бархата, соответствовавшего названию театра, так как «небель» по–немецки – туман. Шартен уже успел побывать за кулисами, почувствовать запах краски и клея от новых декораций и с головой окунулся в ту необычайно нервную и волнующую атмосферу, которая неизбежно сопутствует первым представлениям.
Войдя в директорскую ложу, Шартен увидел там Шарля. Молодой человек с недовольной гримасой рассматривал публику – по его мнению, в Берлине почти нет красивых женщин. Не слушая его болтовни, Шартен сел не у барьера, а в глубине ложи и тоже стал глядеть на зрителей. Зал постепенно наполнялся – до начала оставалось минут десять – пятнадцать.
– Мой дорогой метр, – сказал вошедший в ложу директор, – могу обрадовать вас приятным известием: все билеты на сегодняшний спектакль проданы, а перекупщики продают их возле театра за двойную цену. Только ваша пьеса и ваше присутствие могли обеспечить такой успех!
Шартен промолчал. В такую минуту разговор о билетах и перекупщиках показался ему неуместным.
– Могу сообщить еще одну новость, – директор довольно потер влажные руки и наклонился к самому уху Шартена. – Советская Контрольная комиссия просила прислать два билета. Это первый случай в нашей практике за все годы оккупации. Теперь вы видите, какую необычайную сенсацию вызвала ваша пьеса.
– Где они будут сидеть? – спросил Шартен.
– В третьем ряду, возле прохода.
Шартен поглядел в третий ряд. Слева от прохода было два незанятых места.
– За публику вы можете быть совершенно спокойны, – продолжал директор, заметив волнение Шартена. – Мы постарались, чтобы тут присутствовали приличные люди и как можно меньше представителей нежелательных слоев населения. Но, понимаете, отказать советским мы не могли.
Директор говорил осторожно, тщательно закругляя слова и будто стирая все острые углы, но Шартен отлично его понял. Значит, публика в театре специально подобрана.
У Шартена вдруг возникло такое ощущение, словно его втянули в какую–то темную махинацию. Зачем понадобилось специально подбирать зрителей? Для чего такая таинственность и осторожность? Да, в пьесе есть антисоветская тенденция, ну так что же? Мало ли пьес, где эта тенденция выражена гораздо острее?
Он не выдержал и сказал все это директору.
– Вы не знаете Берлина, – ответил тот. – Нынешний Берлин – странный город, где могут быть всякие неожиданности. Багдад с его чудесами и тысячью и одной ночью ничто по сравнению с теперешним Берлином. Надеюсь, что принятые нами меры окажутся ненужными, но, поверьте, лишняя предусмотрительность никогда не помешает.
И, послав Шартену одну из своих сладчайших улыбок, он вышел из ложи.
– Ты слышал? – обратился Шартен к сыну.
– Да, и совершенно не понимаю, почему ты недоволен. Успех сам не приходит, его надо организовать, и никакие средства тут не могут быть недостойными.
Шартен с удивлением взглянул на сына. Никогда еще он не слышал от него подобных слов. Может быть, на нем сказывается влияние армии? Шартен с горечью подумал о том, как мало он, в сущности, знает о внутреннем мире своего сына.
Широкие золотые погоны блеснули у входа. Советские офицеры вошли в зал. Теперь Шартен смотрел только на них и больше ничего вокруг себя не замечал.
Майор и лейтенант, оба в полной парадной форме, с орденами и медалями на груди, неторопливо шли к своим местам. Шартен впился в них глазами. Ом с любопытством разглядывал приветливое лицо уже немолодого майора, его тронутые сединой волосы, спокойные серые глаза. Казалось, майор заранее знал все, что может произойти в этом театре, и ничем удивить его было нельзя, ибо таких пьес он уже видел немало. Его спутник, совсем молодой лейтенант, видимо, немного волновался. Сев на место, он принялся разглядывать публику в партере, потом перевел взгляд на ложи, увидел Шартена и что–то сказал майору. Тот тоже посмотрел на писателя. Взгляды их встретились.
По залу, будто дыхание ветра, прокатился сдержанный шум – появление советских людей вызвало чуть ли не сенсацию в театре. Все знали, куда направлено острие этой пьесы, и ожидали скандала.
Спектакль начался в полной тишине, и через некоторое время Шартен понял, почему директор так заботился о подборе публики. В пьесе все осталось без изменений, режиссер не прибавил и не выкинул ни одной реплики, но расставил ударения так, что антисоветская линия оказалась выдвинутой на первый план. Шартен не узнавал своей пьесы, хотя ни одно слово не могло вызвать у него возражений.
Среди большинства публики спектакль имел полный успех. Во время действия то и дело раздавались аплодисменты, актеров шумно вызывали после каждого акта.
Спектакль окончился под бурные овации всего зала. Как только опустился занавес, директор влетел в ложу и потащил автора на сцену. Шартену пришлось идти раскланиваться.
Он вышел, окруженный актерами, на середину сцены, поглядел в зал и прежде всего нашел взглядом знакомые места в третьем ряду. И снова глаза его встретились с глазами майора. Офицер смотрел на него весело, с откровенной насмешкой.
Шартен обозлился.
«Что, не понравилось? – подумал он, глядя прямо в глаза майору. – Слушай, как мне аплодируют!»
Но советские офицеры не стали слушать, а поднялись с мест.
Аплодисменты оборвались. Зал притих. Все ждали каких–то событий. Что–то будет?
Но ничего сенсационного не произошло. Майор и лейтенант спокойно пошли к выходу. На золотых погонах блестели пятиконечные звезды.
И вдруг откуда–то сверху донесся громкий голос:
– А кто первый пришел в Берлин? Кто выручил союзников под Арденнами?
Шартена бросило в жар. Вся кровь прилила у него к затылку и даже потемнело в глазах.
«А кто форсировал Ла–Манш?» – хотел сказать Шартен, но не смог и только глотнул воздух, стукнув зубами, как собака, ловящая муху.
Директор встревоженно взглянул на него, но Шартен уже овладел собою – тьма в глазах исчезла. В наступившей тишине отчетливо слышались шаги советских офицеров по паркетному полу.
Первыми опомнились актеры. Они зааплодировали автору, и порядок был восстановлен.
На другое утро Шартен проснулся гораздо позже, чем обычно. После спектакля пришлось пригласить в ресторан режиссера, директора и нескольких актеров Небель–театра. Было много выпито, и теперь у Шартена гудело в голове и ныло в правом подреберье – проклятая печень давала себя знать.
Он вспомнил вчерашний вечер. Перед глазами сразу же возникли золотые погоны на плечах советских офицеров, в ушах раздавался голос с галерки, вспомнилась настороженная тишина в зале и ровные, чеканные шаги по паркету.
Шартен поежился под одеялом. «Какой болван этот директор – не смог как следует организовать подбор публики для премьеры», – подумал он, забыв, что вчера сердился из–за этой самой «организации».
Он оглядел комнату. Шарль сидел в кресле, обложившись газетами, и, видимо, с нетерпением ожидал пробуждения отца. В номере пахло пылью, одеколоном и свежей газетной краской.
– Что делается в газетах, отец, ты себе не можешь представить! – сказал Шарль.
– А что там делается? – сердито спросил Шартен, разминая затекшую шею – после выпивки у него всегда болел затылок.
– Знаешь, если в Берлине и есть человек более знаменитый, чем ты, то я его еще не заметил, – торжественно заявил сын.
Шартен фыркнул. Он хорошо представлял себе, что там могло быть написано.
Не поинтересовавшись газетами, он прошел в ванную и долго сопел там, бреясь и умываясь. Звенела бритва, срезая жесткую щетину. Затем налил в ванну ледяной воды, поежился, потом все же выкупался и, почувствовав, что боль в затылке проходит, вышел к сыну.
– Ты заказал завтрак?
– Да, – ответил Шарль.
– Дай–ка сюда газеты.
Сын, весело улыбаясь, подал отцу целую кипу больших и маленьких берлинских газет. Шартен пробегал глазами статью за статьей. Да, его расхваливали на все лады. Может быть, еще никогда в жизни его так не превозносили. Рецензенты доходили даже до того, что сравнивали его с Шекспиром и Шоу. И во всех статьях говорилось и подчеркивалось одно: англо–американская армия – самая сильная армия на свете, и писатель Шартен абсолютно точно и убедительно доказал это в своей пьесе.
– А где газеты восточного сектора?
Шарль удивленно взглянул на отца:
– На что они тебе?
– Пойди купи. Никогда не следует выслушивать только одну сторону.
– Отец, мне кажется, что ты уже достаточно ясно доказал, на чьей ты стороне, и мнение врагов тебе должно быть безразлично.
– Ничего я не доказывал. Иди принеси газеты.
Шарль недоумевающе пожал плечами и молча вышел. В ожидании сына Шартен долго ходил по комнате и часто поглядывал в зеркало на свою толстую красную шею. Наверное, надо последить за своим здоровьем, в последнее время оно немного пошатнулось. В глубине души он прекрасно знал, что здоровье у него замечательное и нисколько не пошатнулось, но в это утро все казалось скверным и неприятным.
Вскоре пришел Шарль.
– Ну? – в голосе Шартена звучало явное нетерпение.
– Что–то ничего не нахожу.
– Не может быть! – Шартен быстро схватил газеты.
Действительно, он не увидел ни одной заметки о своей пьесе, однако наткнулся на материал, смысла которого не мог, конечно, понять Шарль. Это была обыкновенная фактическая справка, в которой шаг за шагом, дата за датой, факт за фактом воспроизводились темпы и пути продвижения советских войск в Европе. Рядом была помещена такая же справка о войсках союзников, начиная с их высадки в Нормандии, включая злополучное наступление в Арденнах, когда весь десант союзников сломя голову бежал от двух запасных гитлеровских танковых дивизий, и до конца войны.
Шартен разозлился. Всю его работу хотят свести на нет, выставить его дураком, нет, хуже – жуликом, подтасовывающим истинные факты. И как ловко, тщательно и хладнокровно это сделано – ни малейшего упрека в извращении правды.
Сын глядел на него встревоженно.
– Я не заметил там ничего неприятного, – сказал он.
– Потому что ты дурак, – вскипел Шартен. – Читай! Понятно тебе?
Шарль прочел, и лицо его потемнело от гнева.
Официант принес завтрак – три желтых глазка яичницы, американский джем и кофе. В дверь постучали.
На пороге появился краснощекий адъютант генерала Стенли. Американец просил Шартена оказать ему честь своим посещением.
Это было сказано тоном такого снисходительного превосходства, что Шартен чуть не послал адъютанта к черту, но вовремя сдержался.
– Подожди меня в номере, – приказал он сыну, – быть может, мы еще сегодня уедем домой. Осточертел мне этот Берлин.
Шарль только пожал плечами. В последнее время отец стал часто нервничать.
Через полчаса Анри Шартен был уже в просторном доме генерала Стенли, на южной, очень зеленой и живописной окраине Берлина – в Целендорфе. Писатель ждал этой встречи с волнением. Что там ни говори, а от генерала Стенли зависела. судьба многих людей вЕв–роле. Шартен ожидал встретить блестящего военного, но увидел перед собой тощего, как жердь, очень веселого и совершенно лысого человека лет пятидесяти, в легком сером костюме, в рубашке с открытым воротом. Всем своим видом генерал старался подчеркнуть неофициальность этой дружеской встречи, – Шартен понял это с первого же его слова.
Беседы с писателями и актерами были для генерала Стенли делом непривычным – он не знал, какого тона с ними держаться, и потому в глубине души чуть–чуть беспокоился. Все–таки, что ни говори, а эти самые писатели описывают для истории подвиги выдающихся полководцев, к которым Стенли причислял и себя, считая, что имеет для этого все основания. Следовательно, прежде всего необходимо заручиться дружеским расположением этого Шартена, а потом уже просить его взяться за полезную для американской армии работу. Было бы весьма неплохо, если б эта затея удалась, – в наше время имя такого писателя иной раз действует сильнее, чем несколько дивизий.
Внешний облик Шартена произвел на генерала не слишком приятное впечатление – хмурый взгляд, мясистый нос, копна всклокоченных волос с ясно обозначенным кружком от тугого ободка берета. Смотрит настороженно и подозрительно, словно ждет какого–то подвоха. Но это пустяки, сейчас мы развеем эту настороженность.
Разумеется, досадно, что при первой же встрече сразу придется заговорить о деле, но, может, так будет даже лучше. Все эти французы, даже самые знаменитые, не могут уразуметь великих задач, стоящих перед американским командованием в Европе. Что ж поделаешь, им всегда недоставало чувства ответственности перед историей и понимания американских масштабов. Даже удивительно, как они сумели когда–то у себя в Париже устроить эту знаменитую революцию? Об этом надо будет подумать как–нибудь на досуге.
Что касается генерала Стенли, то в последнее время он был переполнен чувством ответственности. И, по правде говоря, было бы даже странно, если б человек, которому подчиняются не только города и провинции, но и целые народы, не испытывал такого чувства. Прав–да, теперь это стало сложнее, чем в первые послевоенные годы, но все же немцы безропотно подчиняются любому его приказу. Конечно, не следует забывать, что немцы – великий народ, потенциальной силой которого никоим образом нельзя пренебрегать, поэтому все приказы должны быть основательно продуманными, чтобы какой–нибудь Шартен, работая над биографией генерала, мог с полным правом поставить имя Арвида Стенли рядом с именами не только полководцев, но и выдающихся дипломатов. Так будем же приветливы и любезны с этим современным летописцем. Говорят, будто работа писателя целиком зависит от вдохновения. Весьма возможно, хотя, что такое вдохновение, трудно себе представить. Очень вероятно, что некоторое влияние на эту психологическую категорию оказывают деньги. Генералу доводилось слышать, что за деньги, правда немалые, удавалось купить вдохновение знаменитых актеров. Неизвестно, как относятся к этому писатели, а в частности этот колючий Шартен, и, очевидно, не стоит заговаривать о деньгах, хотя, вообще говоря, такой подход Стенли считал самым правильным. Что ж, пока затеем приятную беседу на, так сказать, нейтральной почве. Если разговор на высокие литературные темы окончится упоминанием о значительной даже для такой знаменитости, как Шартен, сумме, это произведет хорошее впечатление и создаст приятную атмосферу.
А сейчас надо предложить ему выпить – это старое испытанное средство и неплохое начало для дружеской беседы.
– Я чрезвычайно рад знакомству с вами, господин Шартен, – весело произнес генерал и осторожно и почтительно взял гостя под руку, помогая пройти в двери. – Прошу сюда. В такое время дня стаканчик вина никак не может повредить беседе джентльменов.
Они сели за стол на просторной веранде. Старинные витражи, вставленные вместо стекол в окна и двери, бросали на все фантастические разноцветные блики. Шартен, будучи знатоком старинного искусства, с первого же взгляда определил, что эти витражи, изображающие библейские сюжеты, перенесены сюда из древних немецких церквей. Генерал поставил на стол несколько бутылок, тарелочки с цедрой, сахаром, корицей и еще какими–то приправами, большую хрустальную вазу, наполненную кубиками льда, и блестящий «шэкер» – сосуд для смешивания коктейлей.
– Вы какой предпочитаете? – спросил Стенли таким тоном, словно это и являлось главной темой их разговора.
– Если разрешите, я буду пить чистый коньяк, – у меня старомодный желудок, с утра он не переносит современных взрывчатых смесей.
– Мой вкус! – весело засмеялся генерал, наполнив рюмки золотистой жидкостью, произнес: – За блестящий успех вашей пьесы!
Шартену на секунду показалось, что генерал над ним смеется. Он пристально взглянул на Стенли. Лицо генерала было приветливым и серьезным, без тени насмеки. Шартен успокоился и выпил.
– Этот блестящий успех непременно нужно закрепить, – сказал генерал, и Шартен не понял, относятся ли эти слова к коньяку или к новой пьесе.
– Вы о чем?
– Я думаю… – Генерал немного помолчал, подняв свою рюмку, выпил коньяк и продолжал: – Я думаю, вам следовало бы сейчас же написать еще одну пьесу, а мы поставим ее не только в Берлине, но и в Америке.
– Какую же? – спросил Шартен, рассматривая витраж, с которого толстощекий святой подмигивал ему синевато–красным глазом.
Генерал огорченно подумал, что удачное начало разговора испорчено окончательно. Зря он поторопился заговорить об этой проклятой пьесе: надо было еще минут пятнадцать побеседовать на всякие отвлеченные темы – об искусстве, о разрушенном Берлине и так далее. Как же теперь перейти к этой будущей пьесе?
– Видите ли, мой дорогой метр, – напряженно, стараясь точнее выразить свою мысль и улыбаясь уже машинально, заговорил генерал, – эта последняя война, и наша победа привели к великим и, будем говорить откровенно, немножко неожиданным последствиям. Наш свободный мир значительно уменьшился в размерах. От него отпали страны Восточной Европы, отпал Китай, – словом, произошло немало перемен, и вы поняли и отлично показали их подлинный смысл в своей пьесе, поставленной в Небель–театре. Вы также открыли корень зла, его первопричину и указали его местонахождение. Сейчас нам очень хотелось бы, чтобы вы занялись дальнейшим развитием и разработкой этой темы уже на нынешнем ее этапе, учитывая все перемены и противоречия, появившиеся в нашем мире.
Генерал явно не высказывал своей главной мысли, очевидно желая, чтобы Шартен сам догадался, чего хочет американское командование и какую пьесу оно ждет от писателя. Шартен отлично все понял, но не спешил прийти на помощь генералу. Пусть сам выскажет все, так будет лучше.
Стенли помолчал, как бы ожидая ответа, и, поняв, что дожидается напрасно, слегка недовольным тоном продолжал:
– Но самое страшное то, что русские хотят распространить свое влияние и на другие страны и там, где этого нельзя добиться пропагандой, они хотят применить силу.
– Одним словом, – чуть грубовато сказал Шартен, – вы хотите, чтобы я написал пьесу о том, что русские стремятся к войне и готовятся к ней, желая завоевать весь мир. Так?
.Стенли не ожидал такой удачи. Ведь не он, а сам Шартен ясно и недвусмысленно выразил то, что было так трудно сказать генералу. Что ж, теперь можно поговорить с ним начистоту. Генерал даже вздохнул от облегчения – самое трудное уже позади.
– Вы блестяще высказали мою мысль! – воскликнул он, наливая в рюмку коньяк. – Вряд ли мне удалось бы сформулировать ее точнее!
Впрочем, радость Стенли была преждевременной. Шартен, еще ничего не решив, умышленно сказал о возможной войне без всяких обиняков, чтобы выяснить намерения своего собеседника и разобраться в собственных мыслях. По его мнению, в словах Стенли было много правды.
В самом деле, русские не слишком вежливо обходятся с чужой собственностью – об этом не может быть двух мнений. И вообще Россия – какая–то грубая, непонятная страна, от которой всегда можно ждать только неприятностей. Русских не может оправдать даже то, что они переводят много иностранных книг, издают и, очевидно, читают и произведения самого Шартена. Таково его личное мнение о России, которой он никогда не видел. Вообще говоря, он мог бы написать пьесу о борьбе против насилия, и пьеса, вероятно, получилась бы очень сильной, но сделать так, чтобы она была направлена против русских, довольно трудно, ибо Шартен никогда не бывал в этой стране, не знает психологии этого народа и, следовательно, в такой пьесе не сможет отразить всю правду.
Он глотнул коньяку, с удовольствием ощутил, как в груди разливается приятное тепло, прислушался к этому хорошо знакомому ощущению и сказал:
– Не знаю, смогу ли я взяться за такую пьесу. У меня нет нужных для этого материалов. Газетные статьи не могут служить достаточным основанием. А начать изучение совершенно незнакомой страны – дело чересчур долгое и, пожалуй, на это не хватит моей жизни.
– За материалами дело не станет, – ответил Стенли, – мы вам дадим какие угодно, вплоть до секретных донесений наших разведок, чтобы вы окончательно убедились в необходимости написать такую пьесу. Конечно, это неполные данные, но вам их будет достаточно. Полагаю, что для этой новой пьесы вам понадобится не больше материалов, чем для предыдущей.
Шартена передернуло.
– Что вы хотите этим сказать?
– Да то, что, по–моему, для первой своей пьесы вы располагали не таким уж обширным материалом, однако отлично справились со своей задачей.
На лбу Шартена выступил пот. Генерал позволил себе намекнуть, что пьеса грешит против правды. Черт его побрал! Что ему ответить? Сказать, что все им написанное – истинная правда? А генерал в ответ возьмет ту проклятую газету, укажет на справку и только усмехнется.
– Кто сказал «а», должен сказать и «б», – продолжал Стенли.
– У меня нет для этого материалов, – растерянно повторил Шартен. – Для такой пьесы у меня нет ни оснований, ни материалов, ни внутреннего убеждения.
– А как было с первой? Тогда у вас было внутреннее убеждение?
Хватаясь за последнюю спасительную ниточку, Шартен сказал:
– В первой пьесе я написал правду…
– Вы в этом уверены?.. Может быть, вы сейчас заговорите о совести? Это, знаете ли, старомодно, но я с удовольствием вас послушаю. А потом мы договоримся о сроках и о гонораре.
– Я сейчас не буду говорить ни о совести, ни о сроках, ни о гонораре… но обещаю вам подумать насчет пьесы.
– Отлично, – согласился Стенли, – решение придет Скорее, чем вы думаете. В этом я нисколько не сомневаюсь.
Шартен молчал. Он смотрел на того же святого. Старик подмигивал ему хитро, по–заговорщицки, и Шартену стало совсем не по себе. Поистине, кто сказал «а», должен сказать и «б»…
