Текст книги "На всю жизнь"

Автор книги: Вацлав Подзимек

Соавторы: Франтишек Мандат
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

В коридоре я увидел Вашека.

– Мне сказали, что вы пошли сюда. Я вас здесь жду, – сообщил он.

– Надо было зайти в класс.

– Я не решился, – сказал он и тут же выпалил: – Мне нужно срочно съездить домой!

– Завтра я организую, чтобы ты успел на утренний поезд, – заверил я его.

Вашек был удивлен:

– Вы даже не спрашиваете, почему?

– Расскажешь все, когда вернешься.

– Но я, наверное, довольно долго не вернусь, – проговорил он. – И мне хотелось бы, чтобы вы узнали все от меня.

Не сказав ни слова, я направился в свой кабинет, а рядовой Вашек поплелся за мной.

Войдя в кабинет, я позвонил домой Лиде, чтобы сказать, что задерживаюсь, и сразу положил трубку, чтобы не дать ей возможности сообщить мне какую-нибудь новость о наших ребятах. Я опасался, что перед солдатом, собиравшимся рассказать мне совсем нерадостную историю, – а я догадывался, о чем пойдет речь, – это было бы не совсем удобно.

Рядовой Вашек стал подробно рассказывать о проблемах, возникших у него с его девушкой Люцией.

– Ты рассказывал об этом еще днем, – не смог я не перебить его, хотя поначалу решил выслушать до конца.

Он заявил, что в этом-то как раз и заключается основная причина того, что случилось. В субботу он с Люцией встретился, но они сильно поругались и разошлись, злясь друг на друга. Он поехал к родителям. Они были очень рады его приезду, но ему было не очень-то весело. Во время бессонной ночи он решил, что с Люцией так дело не оставит и завтра еще раз встретится с ней. Попросив у отца автомашину, он утром поехал на встречу. И на этот раз они расстались, не договорившись. Точнее, он уехал в отвратительном настроении и в не менее отвратительную погоду.

Вечером, подъезжая к своему родному городу, он увидел отца, возвращавшегося с садового участка. Приглашение сесть в собственную машину отец принял с удовольствием, надеясь немного согреться. За целый день на садовом участке он замерз как суслик, а грог, который они варили с соседями, мало помогал. Даже если его варили довольно часто.

Отца больше всего интересовало, как обстояли дела с Люцией. После слов сына, что «дело дрянь», он поинтересовался о подробностях…

Удар был совсем несильным. Рядовой Вашек остановил машину и вместе с отцом выбежал на дорогу, В кювете лежал пожилой мужчина, и им показалось, что он не дышит. Чуть-чуть дальше лежал велосипед. Точнее, груда металлолома – все, что осталось от велосипеда.

До сих пор рядовой Вашек рассказывал все довольно вразумительно. Видимо, все время, пока ждал меня в коридоре, он обдумывал, что скажет… Он остановился, не зная, что говорить дальше. Я не хотел давить на него, и в кабинете воцарилась тишина.

– Сварю кофе, – сказал я, когда тишина начала действовать на нервы.

В тот момент, когда я наливал в ковшик воду, наверное, потому, что я не обращал на него внимания, Вашек сказал мне, что когда он увидел, что произошло, то убежал с места происшествия. Как мальчишка. Он долго бродил по лесу и только потом сообразил, что его поступок – настоящая глупость. Не сможет же он вечно сидеть в этом лесу. Когда-нибудь все равно придется выйти и ответить за все.

Вашек вернулся на место трагедии. Ожидал, что там увидит «скорую помощь», милицейские машины и белые линии, обозначающие тормозной путь. Но ничего подобного не нашел. Ему вдруг пришло в голову, что все это лишь кошмарный сон, от которого он сейчас проснется.

Потом он направился к дому. Мать и свояченица смотрели телевизор, а брат только что вернулся со стадиона и ужинал. На вопрос об отце ему сказали, что тот еще не вернулся.

Путаясь, Вашек стал им рассказывать о том, что произошло. Брат, не дожидаясь окончания рассказа, позвонил в больницу, и там ему сообщили, что велосипедист, доставленный несколько часов назад, пока еще в сознание не пришел.

Оба брата пошли в милицию. Дежуривший подпоручик сообщил им, что их отец в лаборатории. У него в крови обнаружили полторы промилле алкоголя, а это означает, что он сбил человека в состоянии опьянения и будет помещен в камеру предварительного заключения. Отец просил передать семье, что сознает всю ответственность за происшедшее и готов понести наказание.

Рассказ дежурного мало что им разъяснил. Вашей заявил, что это все не так, и хотел рассказать, как было в действительности. Однако брат взял его под руку и вывел на улицу.

Рассказав матери и свояченице, что им удалось узнать, они стали рассуждать, что бы могли означать слова отца. В конце концов они пришли к выводу, что отец взял вину сына на себя, и определили причину, почему он так поступил. Видимо, отец сказал себе, что ему терять нечего, что жизнь его уже прошла, потому что через год он уходит на пенсию, а в связи с тем, что у него имеются большие заслуги перед фабрикой и перед городом, суд будет к нему более благосклонным, чем к сыну.

Но разве могли они допустить это?

Начался спор, который прекратила мать, сказав Вашеку, что ему пора возвращаться в часть.

Вашек успел вернуться до подъема. Разумеется, через забор…

– Поедешь завтра утренним поездом, – повторил я, когда Вашек закончил свой рассказ.

– Вы ничего мне не скажете по этому поводу, товарищ поручик? – спросил он, и в его вопросе удивление смешалось с возмущением.

– Недавно про тебя кто-то сказал, что ты плут, – ответил я. – Видимо, тот человек был прав. Видимо. Но точно не знаю.

– Благодарю вас, товарищ поручик. Мне стало намного легче, – доверчиво произнес Вашек.

– Самое неприятное еще впереди, – решил я показать ему, что меня на эмоции не поймаешь.

После ухода Вашека я пошел к Индре, но его в кабинете не было.

* * *

Не хочу утверждать, что перечень моих добродетелей весьма обширен, но одной из них я бесспорно обладаю – пунктуальностью. Я привык приходить всегда точно в установленное или условленное время, и не только туда, где за опоздание меня ожидали бы неприятности. В тот день меня все-таки что-то неотложное задержало в штабе полка, и теперь я с десятиминутным опозданием и угрызениями совести по поводу того, что у пяти людей попусту отнимаю время, спешил в клуб на заседание батальонного комитета Союза молодежи.

Из комнаты раздавался громкий смех, такой громкий, что его было слышно в коридоре. Я влетел в комнату, и смех сразу же утих. Извинившись за опоздание, я, тяжело дыша, опустился на стул. Секретарь батальонного комитета десатник Ружичка серьезным голосом, но с веселыми искорками в глазах приветствовал меня и хотел уже открыть заседание.

– Подожди, – остановил я его. – Скажи, над чем вы так смеялись? Я уже даже не помню, когда последний раз от души смеялся. Нет, помню. С последнего ЧП, почти два месяца назад. При этом я не пропускаю ни одной комедии по телевизору и регулярно просматриваю журнал «Дикобраз».

В моих словах не было никакого злого умысла, все было именно так, как я говорил. Просто мне тоже захотелось посмеяться.

Ружичка растерялся и беспомощно взглянул на собравшихся. Он явно не знал, что мне ответить.

Должен сказать, что я с удовольствием посещаю заседания комитета ССМ. Постепенно между нами создались такие отношения, что на заседаниях я был для ребят не начальником, а лишь более опытным членом Союза молодежи, который может дать совет или принести другую пользу. Ни за что на свете мне не хотелось нарушить эти отношения.

– Разумеется, если не хотите, можете не рассказывать.

Было видно, что ребята тоже не хотели нарушить наши отношения, поэтому Ружичка, увидев положительную реакцию членов комитета, сказал:

– Мы смеялись над тем, как вчера Ержабек одурачил Петраша.

Я не хочу хвастать своим знанием личного состава батальона, но рядового Ержабека невозможно было не знать. Он относился к числу тех, кого запоминаешь с первой встречи. Рост – почти два метра, вес – около центнера. Окончил техникум, говорят, очень талантливый техник, но с одним существенным недостатком – неспособен выполнять любые задачи, требующие подвижности, ловкости и других подобных качеств. Неуклюжесть делала его несчастным в воинском коллективе. К тому же ему были свойственны индивидуализм, неумение войти в коллектив.

Как рассказал Ружичка, этот парень проводил личное время за письмами своим родителям, которых называл «мои дорогие», чему они были чрезвычайно удивлены; своей девушке, также изумленной, писал «моя милая». Писал и всем родственникам. Ребята подозревали, что он пишет письма из корыстных побуждений, чтобы напомнить, что пока он солдат, но потом станет нужным человеком. Но вряд ли это было так. За время службы в армии он сразу увидел своих близких и среди тех, кого раньше не считал родственниками.

– Вчера вечером свободнику Петрашу было скучновато, – продолжал Ружичка, – и, увидев пишущего Ержабека, он подумал, что есть шансы чуть-чуть развлечься.

«Слушай, парень, – оторвал он Ержабека от творческой работы, – сегодня на физподготовке за тебя было очень стыдно. Ты еле двигался, и у тебя быстро иссякли силы. Видимо, ты не тренируешься. Ты должен сейчас же начать тренировки. Именно сейчас же. Сделаешь три круга вокруг роты, а я засеку время».

Ержабек продолжал писать, из чего можно было заключить, что он не расположен к тренировкам.

Петраш подошел к нему поближе и угрожающе произнес:

«Встань, когда с тобой старший по званию разговаривает».

Ержабек и вправду встал, со злобой посмотрев на Петраша. Свободник едва доставал ему до плеча.

«Ты слышал? – спросил Петраш. – Тебе необходимо развивать ловкость. И начинать это надо сейчас же. Давай выкатывайся».

«Я знаю, – произнес Ержабек примирительным тоном, – ты немного ловчее и подвижнее меня. Так что тебе не составит труда пойти немного поупражняться».

Петрашу стало ясно, что если он сию же минуту не найдет выход из создавшейся ситуации, ребята будут смеяться над ним до конца службы. Не долго думая, Петраш вытащил из кармана перочинный ножик и стал не спеша одну за другой отрезать пуговицы от формы Ержабека.

– Завершилось все очень просто. Когда Петраш закончил отрезать пуговицы, Ержабек заметил, что у него еще не отрезана пуговица от заднего кармана брюк. Потом он принес иглу и нитки и стал пришивать пуговицы, – завершил рассказ Ружичка.

– Хотел бы я посмеяться, но откровенно признаюсь, ребята, что в этом повода для смеха не вижу, – заявил я. – Знаете, как это называется? Глумление.

Они явно не были со мной согласны. Пришлось подробно и откровенно поговорить на эту тему, и нам совсем было неважно, что на некоторые вопросы повестки дня не хватило времени.

Расходились мы с добрым ощущением, что наши взаимоотношения все более укрепляются.

Я посчитал недопустимым что-либо скрывать от них.

– Не обижайтесь, но эту историю я не могу замолчать, – сказал я. – Просто не могу, даже рискуя, что в следующий раз вы не будете так откровенны.

Мое заявление немного удивило членов комитета. Их мнение высказал Ружичка.

– Если вы поднимете шум, никто больше нас не будет признавать. Весь комитет.

– Настоящие ребята признают, – заметил я, ясно понимая, о чем они думают. Они ведь живут среди солдат от подъема до отбоя и от отбоя до подъема.

Индре я рассказал обо всем очень кратко, делая упор на морально-политические аспекты происшедшего, и был доволен, когда он сказал, что это свинство.

В целом я согласился с его оценкой.

– Ну я задам этому Логницкому! Как это можно, что у него в роте творятся такие дела, а он ничего не знает?! А если знает, то не докладывает. Петраш теперь долго не получит увольнительной, тут уж я постараюсь, – решительно заявил Индра.

– А дальше? – пытался я узнать.

– А что – дальше? Разве этого мало?

– Я предложу кое-что получше, – сказал я как можно спокойнее. – Созвать собрание всех сержантов батальона и на нем разжаловать Петраша.

– Ты с ума сошел! – взорвался Индра.

– Наверное, да, потому что буду настаивать на разжаловании.

– Ты знаешь, к чему это может привести? Если мы сейчас признаемся, что сержанты не являются для нас такой опорой, как нам этого хотелось, то должны будем поднять руки. Подорвем их авторитет.

– Не подорвем. Настоящих сержантов, хочу я сказать. А их подавляющее большинство.

– Тогда вот еще что, – не сдавался Индра, – мы вызовем переполох во всей дивизии. По своему опыту знаю, что то подразделение будет лучшим, о котором ничего не говорят. Даже если его наверху хвалят, это опасно.

– И все равно я буду настаивать на разжаловании, – не сдавался я.

– Ну хорошо, – неожиданно согласился Индра. – Разжалование состоится, это я обеспечу. По каким причинам я возражаю, тебе известно. Я также знаю, что ты не успокоишься, пока не добьешься своего. Думаю, тебе ясно, что это надо подготовить. Провести работу среди личного состава, чтобы люди правильно поняли и симпатии не оказались на стороне Петраша. Это твоя забота. Получай то, чего добивался.

– Все сделаю. Посоветуюсь с прокурором.

– Ты и прокурора хочешь втянуть? – вспылил Индра.

– Это тоже вопрос, сочтет ли он разжалование достаточным наказанием. Ведь глумление карается законом, как тебе известно.

Индра махнул рукой, показывая, что на эту тему больше не хочет говорить.

Прокурор согласился, что это неплохая идея. Разумеется, если все как следует подготовить.

Я заверил его, что в этом направлении мы работаем с командиром рука об руку.

Выражение «рука об руку» прокурору очень понравилось. Без особого преувеличения можно было сказать, что он доволен.

Я встретился с членами батальонного комитета Союза молодежи. Потом разъяснил предстоящее мероприятие командирам и политработникам рот, делая вид, что не слышу замечания надпоручика Красы о «церемониях из-за пары пуговиц».

* * *

Совещание у командира полка проходило обычным порядком. Командир начал с анализа нынешнего состояния боевой и политической подготовки, причем говорил конкретно, заставляя поеживаться многих командиров подразделений и политработников. Затем заместитель командира полка по политической части рассказал о некоторых проблемах политической подготовки. Его выступление было довольно острым: назывались имена и указывались конкретные недостатки в работе.

Мы с Индрой сидели рядом, внимательно слушали и делали заметки. Это, однако, не мешало нам иногда обмениваться взглядами, означавшими, что и нам достается сегодня как следует, во всяком случае, не меньше, чем другим.

Но потом наступил наш звездный час. Командир полка подробно рассказал о том, как мы реагировали на серьезный проступок свободника Петраша, и поставил Индру командирам в пример, сказав, что так следует решать подобные случаи, чуждые народному характеру нашей армии.

Хочу отметить, что Индра при этом вел себя вполне достойно. «Для меня это совершенно естественно», – словно говорило выражение его лица. И я этому был искренне рад. Я уже успел убедиться, что успехи Индры – это и мои успехи.

Совещание близилось к завершению. Командир полка определил основные задачи, на которых следовало сосредоточить внимание и в летнем периоде обучения, и уже собирался распустить нас. Тут замполит полка что-то шепнул ему, и командир полка повернулся к Индре:

– Через месяц состоится дивизионный смотр политической песни, а от вас до сих пор не поступило ни одной заявки. Что вы на сей счет скажете?

– От нас выступит ансамбль, товарищ майор, – заявил, к моему ужасу и к ужасу замполита полка, Индра.

По пути в батальон, оставшись вдвоем с Индрой, я спросил его:

– Как ты мог так спокойно заявить насчет ансамбля? Ведь ты знаешь так же хорошо, как и я, что у нас нет ансамбля, способного принять участие в дивизионном смотре.

– Но у Красы же есть ансамбль, – возразил Индра.

– Это не ансамбль, несколько ребят, по вечерам дрынькающих на гитаре, – пояснил я.

– Послушай, Петр, – ответил Индра, – уже столько времени у нас все идет гладко, и вдруг сейчас я должен признаться, что у нас вообще ничего нет?

Так что тебе ничего не остается, как из этих дрынькающих, как ты говоришь, ребят создать ансамбль. В течение недели представишь мне программу, а через две недели я был бы рад послушать выступление ансамбля.

Я хотел заявить, что это невозможно, но, к своему ужасу, услышал, как говорю:

– Хорошо, можешь на меня положиться. Через неделю будет текст, а через четырнадцать дней пригласим тебя на репетицию.

На следующий день я сразу же вызвал надпоручика Красу и замполита роты.

– Вы уделяете недостаточно внимания художественной самодеятельности, – огорошил я их, едва они успели сесть.

Им пришлось самокритично признать, что дело обстоит именно так и его надо поправлять.

– Конечно, надо, и прямо сейчас. Нам нужен ансамбль на фестиваль политической песни, и у вас в роте есть солдаты, играющие по вечерам на гитаре.

– Да есть, но у них диско, а не политическая песня, – заметил замполит. И вдруг стукнул себя по лбу: – Как-то я слышал, что они пели о сохранении окружающей среды!

– Пришли их сюда. И с гитарой, – приказал я Красе, закончив обсуждение. Но потом, вспомнив кое о чем, попросил Красу вернуться. – А как у них с дисциплиной?

– Карточки взысканий и поощрений чистые, – успокоил меня Краса.

Они пришли через двадцать минут – пять человек с одной гитарой.

– Ну, начинайте, – обратился я к ним, как только они вошли.

Ребята закрыли дверь, сделали пару шагов вперед и начали петь. И неплохо. Но текст песни о девушке с хищными глазами в пустыне вызвал у меня некоторые сомнения.

– Товарищ подпоручик вам не сказал, о чем идет речь? – поинтересовался я.

– Сказал, но «Девушка в пустыне» у нас лучше всего получается, – ответил один из них.

– Он говорил, что якобы у вас есть кое-что о сохранении природы, – подсказал я.

Они подтвердили и начали петь. И тоже неплохо.

Мелодия звучала хорошо и, к моему удивлению, была неизвестной, но слова… просто кошмар.

Видимо, я среагировал соответствующим образом, потому что, едва закончив, они объяснили мне:

– С хорошими текстами проблема, товарищ поручик, об этом даже в газетах пишут. А мы не поэты…

Когда я представил, как скажу Индре, что с ансамблем он чуть-чуть преувеличил, меня разобрала злость.

– Оставьте мне текст, – распорядился я. – Вечером постараюсь его посмотреть.

Музыканты охотно согласились.

«Лида! – осенило меня. – Она учит детей стихам, поэтому должна немного разбираться в этом». Эта идея успокоила меня. Я постарался вернуться домой раньше, чем обычно. Дети находились в самом прекрасном настроении.

– Положи их быстренько спать, – попросил я Липу.

Выражение ее лица говорило о том, что она сомневается в моем здравом смысле, но она ничего не сказала. Как педагог с высшим образованием, она знала, что подрыв авторитета родителей, в частности отца, вреден и когда-нибудь все равно скажется.

– Еще рано, папочка, – сказала она самым приветливым тоном, явно контрастирующим с выражением ее лица.

– Но все равно, мамочка, положи их спать, – ответил я также самым приветливым тоном.

– Вообще-то, и не так уж рано, – продемонстрировала свое педагогическое искусство Лида.

– Вообще-то, уже и поздно, – доказал и я, что кое-что из педагогики постиг.

Все шло гладко. Лида накормила детей, потому что если бы это было предоставлено им самим, то процедура длилась бы еще час, искупала их, а сказку сократила до минимума.

– Так в чем дело? – спросила она, закрыв за собой дверь детской.

– Читай! – Я положил перед ней перепечатанный мною на машинке текст песни.

– Это ты сочинил? – испугалась жена, прочитав.

– Ну что ты?! – воскликнул я.

Только теперь Лида решилась высказать свое мнение:

– Кошмар. Это должны быть стихи?

– Текст песни.

– Ну, это одно и то же.

– В песне изъяны все-таки не так в глаза бросаются, – ответил я.

– А чем я могу помочь?

– До утра ты должна текст отредактировать и улучшить.

– Я выбрала в мужья сумасшедшего, – констатировала Лида, внимательнее вчитываясь в текст.

– Я тебя предупреждал перед свадьбой, не отрицай.

– Разогрей себе что-нибудь на ужин. – Уткнувшись в лист бумаги, Лида пошла в другую комнату.

Ступая на носочках, чтобы не мешать, я разогрел себе кнедлики. Потом отправился спать, сознавая, что нашу квартиру в этот момент посетила муза.

– Вот, держи, – сказала утром Лида, как только мы встали. Круги под глазами выдавали, что ей не удалось выспаться.

– Спасибо, я прочитаю в спокойной обстановке.

Лида, хотя и была раздосадована, не могла не согласиться со мной.

Нет, этой ночью у нас не родился новый поэт, подобный Ивану Скалке или Мирославу Флориану, речь шла не о шедевре, а об обычном грамотном тексте.

– Пришли их ко мне. Всех пятерых, – приказал я Красе по телефону после того, как ознакомился с новым текстом.

– С гитарой?

– Давай с гитарой.

Пришли все пятеро. Я передал им обработанный Лидой текст, который они с моей помощью расшифровали.

Сначала они попытались спеть шепотом, потом запели уже громче, и я поймал себя на том, что пою вместе с ними.

– Теперь каждый вечер будете репетировать, а через неделю вас послушает командир батальона, – сообщил я им.

Так все в действительности и получилось. Индре выступление ребят понравилось. Дивизионное жюри его одобрило, а в финале ансамбль получил диплом. Это уже было успехом, и больше всех им гордилась Лида.

Неожиданно мы стали знаменитыми. И совсем не из-за ансамбля. О нем через пару дней после смотра никто не вспоминал, что, кстати, абсолютно не трогало его членов. Они продолжали петь, правда больше о девушке в пустыне, чем о сохранении окружающей среды. Солдаты с удовольствием их слушали, а я рассудил, что, видимо, так и должно быть, потому что люди прежде всего должны петь о том, что им нравится.

Отличились мы тем, что в рекордные сроки сумели перевести на летнюю эксплуатацию технику, а это, хотел он того или нет, должен был признать и техник полка, не испытывавший особой любви к Броусилу. Видимо, будущее отцовство придало энергии Броусилу, но главная причина успеха заключалась в другом – в том, что мы все – Индра, Ванечек, наша партийная организация и все ротные организации ССМ – сосредоточили свои усилия на выполнении этой задачи.

Анализ состояния дисциплины уже не раз показывал, что в нашем батальоне дела обстоят лучше, чем в других. Сначала нам не хотелось верить этим данным, но, когда они подтвердились, мы были очень рады в этом убедиться.

В батальоне сложилась благоприятная обстановка, чему в значительной мере способствовало и то обстоятельство, что долгая неприятная зима как по мановению волшебной палочки сразу перешла в лето. Находясь на танкодромах и стрельбищах, солдаты использовали каждый перерыв в занятиях, чтобы подставить свое лицо теплым солнечным лучам. Я следовал их примеру. И так, с лицами, обращенными к солнцу, мы с удовольствием беседовали о международной обстановке, о проблемах боевой подготовки и о девушках – о девушках в родных местах и о местных красавицах.

Потом снова раздавался шум моторов, грохот выстрелов, слышались громкие команды. Чувствовалось, что все идет так, как положено.

Во время одного из перерывов ко мне подошел четарж Едличка. По его виду угадывалось, что он хотел бы поговорить со мной наедине.

Я отошел в сторону, на что он реагировал благодарным взглядом.

– Вчера вечером я был в Колибе, – сообщил он.

– У тебя не было увольнительной, тебя задержал патруль, и теперь ты хочешь просить, чтобы я это дело замял, – высказал я предположение.

– Увольнительной у меня действительно не было, – сказал Едличка, однако сейчас его волновало совсем другое. – Я видел там Моутеликову! – Он посмотрел на меня, ожидая, как я отнесусь к этому его сообщению.

Я промолчал.

– Она была в Колибе не одна…

– Она там была с кем-то иным, но не с Моутеликом? – наконец дошло до меня.

– Именно так.

– Она знает, что ты ее видел?

– Кажется, нет, она была увлечена тем пижоном.

Меня охватило чувство разочарования, потому что я весьма гордился своим участием в решении семейных проблем Моутелика.

– Ему об этом надо было бы знать, – проговорил Едличка.

– Вот в этом-то я не уверен. А что, если это ничего не означает? Какое-нибудь позднее служебное заседание или что-то в этом роде… – Я никак не мог смириться с действительностью.

– Ну что вы, товарищ поручик, я не преувеличиваю. Я могу со всей ответственностью заявить, что Моутеликова – чудовище.

– Подполковник Томашек несколько раз мне говорил, что хуже всего – преждевременное суждение о человеке, – назидательно сказал я Едличке.

– Я ничего не имею против этого, но мое суждение не преждевременное. Про Моутеликову я знаю точно. По себе.

– Это как? – не поверил я своим ушам.

– Когда я недавно был у них на ужине, она сразу же положила на меня глаз. С тех пор я к ним ни ногой.

– Что же делать? – Я и не пытался скрыть своего огорчения.

– Ему об этом надо бы знать, – повторил Едличка.

– А что это даст?

– Поговорит с ней, а если сочтет необходимым, то и пригрозит.

– Как ты можешь так говорить? Ты же юрист! Просто удивляешь меня. Надо попытаться использовать все возможности.

– Дело закончится разводом, это ясно, – не уступал Едличка.

– Кажется, лучше всего поговорить с ней.

– Это ни к чему не приведет, – сказал Едличка. – Но попытаться можно.

– Я поговорю с ней, – решил я и, только высказав свое решение, сообразил, что снова влез в петлю.

Я пытался подстроить все так, чтобы утром встретиться с Моутеликовой на лестнице. Но мне долго не удавалось это. Только через неделю я услышал, как хлопнула дверь в их квартире и раздался стук каблучков. Я выскочил из дома и догнал соседку.

Она дружелюбно ответила на мое приветствие, заметив, что по моему виду можно сказать, что я хорошо выспался.

Понимая, что вместе нам идти около ста метров, я не мог тянуть время.

– Ваш муж прекрасный парень и не заслуживает плохого отношения, – сказал я.

– Я не понимаю вас, – с удивлением произнесла Моутеликова.

– Ну что вы! Понимаете, очень хорошо понимаете.

– Знаете что, – от ее приветливости вдруг ничего не осталось. – Позаботьтесь лучше о себе! – И, повернувшись на каблучках, она исчезла.

Про себя я согласился с идеей Едлички, что Моутелику следовало бы обо всем рассказать.

В тот день, пытаясь найти подходящий момент, я несколько раз заходил в роту Моутелика. И каждый раз понимал, что отрывать его именно в этот момент было бы неправильно.

Только к вечеру я определил, что настало подходящее время.

– Ты пойдешь в садик за Яничкой? – спросил я его без всякого вступления.

Он ответил, что сегодня ребенка заберет жена. Это позволило мне пригласить его в клуб на чашку кофе.

В клубе было пусто. Тем не менее я выбрал столик в укромном уголке. Кофе в чашках уже остывал, а я все не знал, как перейти к главному вопросу. Моутелик, видимо, думал, что ему придется услышать от меня выговор за его работу. Придумать какую-нибудь хитрость я не смог и тогда прибег к простейшей банальности:

– Как дела дома, Михал? Как жена?

– Жена очень довольна, – ответил он, удивленный моим вопросом. – На фабрике ей нравится. Правда, работы у нее много, но она не жалуется.

– Наверное, часто поздно возвращается домой? – Я попытался приблизить разговор к сути дела.

– Часто.

– А тебе не приходит в голову, что она может возвращаться домой не с фабрики? – спросил я, взвешивая, насколько разумный оборот я избрал.

Моутелик с гневом посмотрел на меня:

– Эту болтовню можешь оставить для себя!

С тех пор как мы были знакомы, Моутелик впервые обратился ко мне на «ты». Но в данном случае речь не шла о проявлении дружеских чувств.

– Не бойся, выливай все. Стреляться с тобой я не буду. Я уже привык к таким разговорам, начинающимся как бы невзначай, как и твоя беседа, но в них речь всегда идет о том, чтобы я понял, что жена мне неверна. А сейчас ты, наверное, хочешь сказать, когда, где, кто и с кем ее видел. Избавь меня от этого. То, что Яна неверна мне, я знаю давно. И то, что особенно не выбирает, тоже знаю. Это неприятно, но что поделаешь?! Если у тебя больше ничего нет, я пойду. Это только ее и мое дело. Ты в это не вмешивайся… Я знаю, ты думаешь, что заслуживаешь большой благодарности за то, что устроил ее на работу. Совсем нет. Она находила время, чтобы убежать, даже когда сидела дома.

Он допил кофе и, бросив на стол три кроны, хотел уйти.

– Но не можешь же ты терпеть это до бесконечности! Чего ты ждешь? Что она возьмется за ум или ей опротивеет такая жизнь? А если не возьмется?

Я с удовлетворением отметил, что Моутелик снова сел.

– Если ты хочешь предложить мне развестись с ней, то прими во внимание, что до тебя мне что-то подобное предлагали десятки людей. Но я не хочу с ней разводиться, понимаешь?

– Я понимаю, у вас Яничка.

– Да, именно, но прежде всего потому, что я люблю свою жену. Она это знает и когда-нибудь все-таки должна понять, что нельзя до бесконечности обижать человека, который ее любит. Я ее уговорил, когда мне было двадцать, а ей шестнадцать лет. Я был у нее первым парнем. Через два месяца после этого мы поженились. Должны были пожениться. Потом я четыре года учился в училище и приезжал домой один раз в месяц. Она понимала, что молодость проходит. И решила это по-своему. А я, товарищ поручик, уже несколько раз заставал ее с другим, поэтому особенно не удивляюсь. Понимаю, что вам это покажется странным, но я не знаю, как себе помочь.

– Всего минуту назад мы были на «ты», – заметил я.

– Это от злости, что снова все повторяется. Извините.

– Может быть, нам перейти на «ты» и когда злость уже прошла?

– Нет, – покачал он головой. – Этого я не могу допустить. Я знаю людей, которые между собой на «ты», а про себя думают, как бы другому ножку подставить. И людей, которые разговаривают на «вы», оставаясь лучшими друзьями.

– Я должен признаться, что не очень тебя понимаю.

– Иногда я и сам себя не понимаю. Но об одном прошу вас, товарищ поручик. За недостатки в роте можете меня как угодно наказывать, но в мои домашние дела, пожалуйста, не вмешивайтесь. Может быть, я и ненормальный, но я все же думаю, что сумею навести порядок сам.

Я тоже бросил на стол три кроны, так что мы могли уйти.

* * *

Как-то незаметно наступила середина летнего периода обучения. Лида по вечерам заполняла табеля успеваемости своих учеников. За каждую плохую оценку она страшно переживала и, казалось, была готова заранее извиниться перед ее обладателем.

В областном театре началась пора летних отпусков, и Ирена переехала поближе к Индре, сняв номер в отеле на площади. При взгляде на нее у солдат перехватывало дух. Когда же пронесся слух о том, что командир по вечерам ходит с ней на прогулки к лесу, то Индра сделался предметом всеобщей зависти. Эта зависть достигла предела, когда несколько солдат заметили, как ему удалось незаметно проскочить в гостиницу за спиной портье и подняться по лестнице.

Речь шла о беззлобной зависти, скорее о восхищении. Настоящий мужчина – к такому выводу пришли солдаты, оценивая своего командира, и его авторитет стал возрастать в геометрической прогрессии. Индра был счастлив. Таким я его еще не знал. И его хорошее настроение благотворно влияло на атмосферу всего батальона.