Текст книги "Пещера Лейхтвейса. Том третий"

Автор книги: В. Редер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)

Правда, я должна сознаться, что была окружена трогательным, материнским уходом. Монахини сменялись у моего ложа день и ночь, и никогда ни на одну минуту я не оставалась одна с собой, за мной ухаживали добросовестно и хорошо. Когда я проснулась, мне рассказали, что я полных четыре недели пролежала в лихорадке и не приходила в себя. Но вот врач объявил, что кризис миновал и что моя жизнь спасена.

Я быстро поправилась. Эта болезнь, может быть, была благословением Божьим, потому что эта горячка вытянула из меня все болезненное. Огромная энергия овладела мной, мне хотелось деятельности. Теперь я сама хотела служить великой императрице, которой я была обязана свободой, хотела исполнить обет, который я ей дала в ту ужасную ночь моей жизни.

В тихой уединенности этой благочестивой обители я имела случай увеличить мои знания в разных отраслях. Монастырь имел прекрасную библиотеку, а настоятельница, высокообразованная женщина, свободно говорившая по-латынн и по-гречески, была моей учительницей. В этом году я приобрела столько знаний, как никогда во всю мою жизнь, и так быстро пополнила все пробелы моего образования, что даже настоятельница удивилась.

Через год я получила приказание ехать в Испанию; в Мадриде я должна была получить письма, в которых будет сказано, что мне делать. Письма, которые ждали меня в Мадриде, были мне переданы австрийским консулом. Это были письма, собственноручно написанные Марией Терезией. Она напоминала мне в них, чтобы я следовала своему обету и сделала все возможное, чтобы поскорее стать доверенным лицом прусского короля.

Взгляд в зеркало убедил меня, на какой путь я должна вступить, чтобы успешно исполнить волю государыни, к которой я чувствовала глубокую, страстную любовь и все увеличивающееся уважение. После перенесенной тяжелой болезни я стала еще гораздо красивее, чем прежде. Все – я должна это высказать, чтобы сделать дальнейшее понятным, Лейхтвейс, – были восхищены моей наружностью, мужчины ухаживали за мной и клялись, что я красивейшая женщина на земле. Красота – это такая сила, против которой не устоит и король. Я должна была только задрапировать эту красоту в подходящие одежды.

Тут представился случай воспользоваться стараниями моего отчима; ведь уважаемый Полидор хотел меня воспитать для карьеры танцовщицы. Я отправилась к испанскому учителю танцев. Как известно, в этой стране процветают апельсины и лимоны, но еще больше и пышнее благородные танцмейстеры. И вот я стала учиться. Учитель восхищался мной и пророчил мне блестящее будущее: он уверял, что я перегоню и отодвину на второй план всех танцовщиц мира, что все театральные директора и публика забросают меня деньгами и лаврами. Бедный танцмейстер не знал, для какой цели мне нужно было его искусство, он не знал, что из публики всего мира я хотела обворожить только одного, и этот один был король.

Опять прошел год, который я провела на берегах Манцанареса. Когда прошел и этот год, я решила, что наступило время выступить в поход против прусского короля; моим оружием должна была быть красота, женское очарование, пение, танцы и женская хитрость. А такое оружие должно привести к победе. И я действительно одержала победу, да такую, о которой и не грезила в своих самых смелых мечтах.

Король Фридрих Прусский имел в Рейнсберге замок, который еще в бытность его наследником был его любимейшим местопребыванием. Здесь, вдали от прозаической обстановки берлинского двора, где его бережливый и даже скупой отец вел мещанское хозяйство, он мог жить свободно, следуя своим идеалам, здесь ему было позволено углубиться в великие произведения французских философов, читать французские пьесы; здесь он не носил простую прусскую солдатскую форму, которую навязал ему отец, а элегантное французское платье со шпагой на боку; здесь он не должен был заплетать свои великолепные волосы в косу, а носил их, следуя французской моде, напудренными, завязанными сзади узлом и перевязанными черным шелковым бантом. Здесь Фридрих был окружен лучшими и вернейшими друзьями; умнейшие и красивейшие женщины спешили в Рейнсберг, чтобы вращаться в обществе собравшихся там людей; здесь жили жизнью бесконечно далекой от той, которую считали серьезной и приличной в тогдашних бюргерских кругах Пруссии, к которым в некоторой степени принадлежал и прусский двор.

Вступив на трон своих предков и став королем, Фридрих охотно возвращался в Рейнсберг, когда на время мог сбросить тяжесть правления и когда ему хотелось получить наслаждение и возбуждение. Нередко в рейнсбергском театре устраивались представления, и тогда величайшие артисты получали приглашение играть перед королем. Мне удалось получить такое приглашение.

Дело в том, что в Испании церемониймейстер короля видел, как я танцую, и так много рассказывал королю о моей наружности и моем искусстве, что король жаждал познакомиться со мной. Вот однажды я и получила приглашение отправиться в Рейнсберг и исполнять там главную роль в балете. Могу сказать, как Цезарь: я пришла, увидела, победила.

Балетное представление имело место не в закрытом помещении, – это бы противоречило вкусам короля, который всегда любил соединять искусство с природой, – а в одном из красивейших мест рейнсбергского парка: между высокими и старыми деревьями парка занавесом было отделено небольшое пространство и поставлено небольшое возвышение, которое должно было служить сценой. Не было ни ламп, ни искусственного освещения. Луна и звезды, которые чудесно и ясно сияли в эту ночь, заливали своим мягким светом отдельные сцены балета.

Балет назывался «Лесная фея». Действие его от начала до конца происходило в лесу, так что великолепные деревья парка образовывали кулисы, занавес шумел, – нельзя было придумать более величественной и живописной декорации. Я играла лесную фею. В балете изображалась любовь некоего смертного, который, заблудившись в лесу, был приведен карликами к их госпоже. Она и была той феей, которую смертный любил, и ласково приняла его, так как и ей понравился прекрасный смертный.

Нет, – воскликнула Аделина Барберини, – я не хочу говорить больше об этой незабвенной ночи; я не могу описать вам, Лейхтвейс, как после представления король долго молча шел со мной по лесу и как я тогда почувствовала веяние его сильного духа!

Странная смесь чувств и ощущений наполнила мою грудь: ведь я должна была ненавидеть и погубить этого человека, а между тем я не могла не преклоняться перед ним и не любить его. Король предложил мне переселиться в Потсдам и принять ангажемент там и в его придворном театре в Берлине. Он посулил мне такое вознаграждение, какого, вероятно, до сих пор еще никогда не платили артистам; он обещал построить мне собственный дворец, дать в мое распоряжение королевский выезд и лошадей – словом, я должна была иметь все, чего бы ни пожелала моя душа и что, как он думал, могло порадовать женское сердце. И за все это он не требовал, собственно говоря, ничего. Клянусь вам, Лейхтвейс, король никогда не любил меня в том смысле, как обыкновенно понимается любовь мужчины к женщине.

Он восхищался моим телом, видя в нем возрождение античной красоты; моя внешность очаровывала его так, как очаровывала бы его статуя, сделанная рукой мастера; это было чувство истинной радости и наслаждения красотой и правдой. Ему нравился также мой ум, и он мои беседы находил глубже и значительнее, чем беседы других женщин. Короче говоря, не прошло и полугода, как я стала признанной любимицей короля.

Конечно, по всей стране точно искра пронеслась весть: Фридрих, слывший всегда врагом женщин, наконец побежден, и меня называли любовницей короля. Но уверяю вас еще раз, Лейхтвейс, что это ошибка и клевета на короля и на меня. Нет, я не любила короля и чем больше встречалась с ним, тем меньше меня влекло к нему. Правда, я не раз восхищалась его большими знаниями, его энергичной деятельностью и умом, но при этом часто я замечала, с какой железной суровостью он уничтожает те жизни, которые стоят у него на пути; я сравнивала его с Марией Терезией, и тогда он казался мне сокрушительной молнией, а она оплодотворяющим солнечным светом.

Я сдержала тот обет, который дала австрийской императрице. Король редко говорил со мной о политике и вообще был очень скуп в высказывании своих намерений и планов; вероятно, он полагал, что женщина, даже самая образованная, не доросла еще до понимания таких вещей. И все-таки, если не от самого короля, то от его придворных, которые охотно оказывали услугу мне, фаворитке, мне удалось узнать многое, чрезвычайно важное для Марии Терезии и ее правительства. Да, я была преданнейшей шпионкой великой императрицы; я оказала ей неоценимые услуги, потому что, благодаря мне, она постоянно была посвящена в замыслы своего врага, прусского короля. Да, я сторицей отплатила Марии Терезии за жизнь, которую она подарила мне, освободив меня из тюрьмы и дав мне свободу; я воздала сторицей за благодеяние, оказанное ею мне. Мне казалось, что я отплатила довольно. Страшны те проценты, которые я выплачивала ей; это – неудачная жизнь и существование без любви; это бесконечные горячие слезы, которые я проливала по ночам оттого, что мне приходилось выступать врагом против своего мужа и ребенка, пока они стоят на стороне прусского короля.

Ах, Лейхтвейс, я чувствую, что не в силах больше сражаться за императрицу; пусть она отыщет себе другую агентку, другую шпионку – я не могу больше служить ей. Сердце мое надломилось во время этой службы; я потеряла честь, уважение к самой себе, я всем, всем, что имела, пожертвовала для Марии Терезии. Лучше бы уж она тогда допустила мою гибель на костре вместе с Цезаре Галлони. Мне было бы лучше: тело мое обратилось бы в пепел и давно, давно нашла бы я покой.

О, Лейхтвейс, зачем задрожала твоя рука, зачем твоя пуля пощадила меня, я не благодарю тебя, нет! Я ищу смерти и с радостью упаду в ее объятия.

Голос Аделины Барберини пресекся слезами; она вскочила и подошла, блестя глазами, к Лейхтвейсу, который тоже поднялся с места.

– Ты носишь кинжал за поясом, Лейхтвейс! – воскликнула она. – Вонзи его лезвие в мою грудь. Спеши, прикончи скорее эту неудачливую жизнь. Будь милосерден, разбойник. Твоя рука обратила в прах уже стольких людей. Дай умереть и мне. Я стремлюсь к смерти, как к освобождению.

И она попыталась вырвать у Лейхтвейса кинжал, но разбойник словно железными тисками сжал ее руку.

Пока Аделина рассказывала ему историю своей жизни и своих страданий, лицо Лейхтвейса все более омрачалось: разбойник становился все задумчивее и молчаливее. Но теперь глаза его прояснились и заблестели. Так солнце прорывается сквозь тучи и благодарно озаряет землю.

– Аделина Барберини! – воскликнул Лейхтвейс. – Ты много испытала, твоя судьба сродни моей. Нет, ты не умрешь, ни от моей руки, ни от руки какого бы то ни было другого человека. Душа моя полна состраданием к тебе. Если б мне сулили все сокровища мира, я не в силах был бы нанести тебе смертельного удара. Но так как я свято поклялся Андреасу Зонненкампу позаботиться об исключении тебя из списка живых, то послушай мое решение. Аделина Барберини должна исчезнуть, потонуть в мраке и забвении; никогда больше не должна она появляться на глаза тем, которые знали ее, любили или ненавидели, обожали или преследовали. Здесь, на этом месте, где мы стоим, где нам видна твоя могила, Аделина Барберини, здесь ты должна исчезнуть, чтобы никогда больше не появляться. Но умереть? Нет, умереть ты не должна.

Так вот что, Аделина: вот моя рука, иди со мной в мою таинственную пещеру в скалах, разделяй мою жизнь и жизнь моих товарищей. Она полна трудов и опасностей, полна тьмы и ужасов, но эта жизнь свободная, ничем не связанная, и я не променял бы ее на королевскую корону. Сбрось это женское платье. Тебе идет мужская одежда, потому что у тебя мужская душа. Покрой свое тело панцирем, как ношу я и мои друзья; учись стрелять из ружья, воюй и борись за кусок хлеба, как мы. Я спрашиваю тебя, Аделина Барберини: хочешь ли ты быть верным товарищем Генриха Антона Лехтвейса? Дашь ли ты клятву помогать мне в минуту опасности и поклянешься ли, что никогда, без моего согласия, не выдашь тайну своего происхождения и своего пола? Будешь ли преданным другом во все часы жизни – согласна ли ты?

Тогда Аделина упала на колени. Яркий румянец залил ее щеки, глаза широко раскрылись и были полны неземного блеска; обняв своими нежными руками колени разбойника, она покорно глядела на него и проговорила твердым голосом:

– Я – твой друг, Генрих Антон Лейхтвейс. Я твой слуга, твой товарищ и союзник. Клянусь, что преданней меня у тебя не будет никого в твоей компании. Ты подарил мне жизнь… Я отплачу тебе за это когда-нибудь своей жизнью.

Лейхтвейс наклонился, схватил руки прекрасной женщины и медленно приподнял ее.

– Нет больше Аделины Барберини! – закричал он так громко, что другие разбойники, привлеченные звуком его голоса, окружили его. – Аделина Барберини, шпионка Марии Терезии, враг прусского короля, перестала существовать, – перед вами, друзья мои, находится Аделино Барберини, шестой товарищ и союзник разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.

Глава 125
БЕЗ РОДИНЫ И ПРАВ

В Доцгейме и Бибрихе царили плач и печаль. Давно уже было обнародовано герцогское повеление, заключавшееся в том, что пятьсот местных жителей должны были поехать в Америку и стать там в ряды солдат. Это-то жестокое повеление, висевшее как дамоклов меч над головами бедных деревенских жителей, было, наконец, приведено в исполнение.

Жители Доцгейма были еще погружены в глубокий сон, но тут внезапно их пробудил громкий барабанный бой; когда, бледные и расстроенные, они подошли к окнам и дверям своих домов, они увидели большое число солдат, которые заняли деревню. Солдаты приблизились так тихо, что никто ничего и не ожидал. Старого ночного сторожа они взяли в плен, прежде чем он мог закричать. И теперь капрал с двумя барабанщиками и двумя трубачами шел по улицам села и громким голосом возвещал, что те деревенские жители, на которых четыре недели тому назад пал жребий отправляться в Америку, должны через час собраться у корчмы и что из вещей они могут взять с собой только маленький узелок.

Кто в силах описать ужас, охвативший жителей, когда они увидели, что герцогский приказ больше чем простая угроза, что, действительно, работоспособная молодежь села, надежда семьи, гордость доцгеймцев, уходит от них на погибель, навстречу неизвестному будущему. О бегстве нечего было и думать: солдаты заняли все улицы и не скрывали, что им отдан приказ стрелять при малейшем сопротивлении. Доцгейм напоминал в это утро большую мышеловку; попавшие в нее мыши бегали взад и вперед, а кошка их подстерегала у решетки, блестя зеленоватыми глазами и выпустив когти.

В трактире «Три голубя» капрал открыл свою контору. Комната, где часто весело просиживали доцгеймцы, где был выпит не один бокал рейнского вина, походила на камеру судьи, где сотни людей ждут строгого приговора, где слышен плач и рыдания. Здесь, за покрытым бумагами столом, сидел капрал, высокий, сильный человек с рыжими усами, направо от него хирург, старый, седобородый военный врач, налево – профос, личность, которой солдаты очень боялись, потому что, в случае неповиновения или другого военного проступка, он назначает наказание и приводит его в исполнение.

Эти трое людей в блестящих мундирах больше всего вызывали ненависть и недоброжелательство деревенских жителей. Как это часто бывает в таких случаях, люди переносят злобу за свое несчастье с того, кто его причинил, на исполнителя его приказания. Особенно капрал по имени Векерле встречал всюду, куда бы ни посмотрел, враждебные взгляды и лица с выражением нескрываемой ненависти.

Этот человек был уроженец Доцгейма, он не только родился в нем и вырос, но и содержался за счет деревни до четырнадцатилетнего возраста. Мать его служила у богатого крестьянина, сошлась с его работником и прижила от него мальчика. Когда работнику пришлось заботиться о ребенке, то он, не стесняясь, сбросил с себя эту обузу и в один прекрасный день бежал из Доцгейма. Девушка приняла так горячо к сердцу свой позор и бессовестный поступок своего соблазнителя, что, не долго думая, бросилась в Жабий пруд близ Доцгейма; ее тело вытащили только спустя несколько дней.

Доцгеймскому приходу ничего не оставалось, как принять на себя содержание ребенка. Мальчик, названный Векерле, по имени матери, был помещен к сапожнику Матчису, который за определенную ежемесячную плату содержал его первые годы жизни. Но плата была скудная, а содержание и того скуднее. Ребенка, куда бы он ни показывался, отовсюду гнали. Дети насмехались над ним и называли его «приходским питомцем», так как он был бременем для прихода.

Когда мальчик Векерле достиг десятилетнего возраста, то портной и его жена внезапно умерли один за другим. Деревенскому начальству пришлось снова заботиться о том, куда девать приходского питомца. Его определили пасти гусей. Таким способом он, по крайней мере, заработать мог свой хлеб насущный, а приход соблюдал свою выгоду. Векерле должен был каждое утро собирать по крестьянским дворам гусей и гнать их на луг, где он пас их до вечера, а затем снова разводил по домам. Это была приятная обязанность: на лугу, наедине с природой, было так свободно думать и мечтать.

Приходский питомец не отказывал себе в этом удовольствии. Приглядывая за гусями, он много думал. Он задавал себе разные вопросы: почему другие дети смеются над ним и избегают его? Почему он не такой же крестьянин, как все? Почему он не учится какому-нибудь ремеслу, как сыновья других родителей? Со временем в детской душе маленького Векерле накопилось много горечи и глубокой ненависти к Доцгеймскому крестьянскому обществу. И с годами эта ненависть становилась все сильнее и непримиримее.

Таким образом приходский питомец дожил до шестнадцати лет. Из него вырос статный, красивый, далеко не глупый парень. В Доцгейме было немало девушек, которые втихомолку заглядывались на красивого гусятника и влюблялись в него, но чистосердечно признаться в этом ни одна не решалась. Каждая хорошо понимала, что она, как возлюбленная приходского питомца, сделается тотчас же посмешищем всей деревни. В праздники, когда другие парни танцевали с девушками в шинке или рука об руку со своими возлюбленными гуляли по деревне, Векерле всегда держался отдельно. Он был всегда один, если не считать его верного спутника «ненависти», которая никогда не покидала его.

Но однажды судьба его внезапно перевернулась вверх дном. Всеми презираемый гусятник сделался вдруг самой популярной личностью в Доцгейме. Не было ни одного дома, который не открыл бы с радостью дверей перед ним. Не было отца, который не отдал бы охотно свою дочь за него.

Переворот этот произошел по следующему случаю. Приходский питомец сидел, как всегда, со своими гусями на лугу, который отлогим скатом спускался в Рейн. Вдруг он услышал отчаянные крики и призывы о помощи. Оглянувшись, он увидал легкий изящный шарабан, лошади которого мчались во весь опор, прямо по направлению к реке. В экипаже сидели два элегантно одетых господина, положение которых было довольно опасно. Лошади неслись с такой быстротой, что выпрыгнуть из экипажа было рискованно, а с другой стороны, взбешенные животные могли с разлета броситься в реку и утопить седоков. Молодой Векерле, увидев эту опасность, быстро вскочил и побежал за лошадьми. Он был большой мастер бегать, часто гоняясь за шаловливыми гусями, улетавшими от стада.

Теперь это искусство ему пригодилось. В несколько минут он нагнал обезумевших животных, схватил их за узду и повис на них. Это приключение обошлось для Векерле довольно благополучно: на лугу росла мягкая густая трава, и лошади, пораженные его внезапным появлением, протащили его еще немного и остановились за десять шагов от реки. Векерле отделался несколькими синяками и ссадинами. Из коляски вышли два господина – побледневшие и перепуганные. Один из них, красивый, высокий молодой человек, обратился к пастуху с благодарностью и похвалой.

– Знаешь ли ты, молодец, чьих лошадей ты так ловко задержал? – спросил он приходского питомца.

Векерле ответил отрицательно.

– Эти лошади твоего государя, герцога Карла Нассауского.

– Тем лучше, – рассудил пастух, – герцог, может быть, подарит мне новое платье, когда узнает, что я спас его дорогих лошадей и экипаж, который также чего-нибудь да стоит.

– Новое платье? – смеясь, проговорил проезжий господин, делая многозначительный знак своему товарищу, – твое желание будет исполнено: ты получишь новое платье из хорошего сукна и с блестящими пуговицами. А так как ты красивый мальчик, то, я уверен, это платье будет тебе очень к лицу.

Пойди завтра к висбаденскому коменданту и скажи ему только, что ты тот, кому назначено новое платье.

Товарищ этого господина вынул из кармана связанный из шелка кошелек, взял из него пять золотых и, бросив их в шапку пастуха, сказал ему:

– Такого чудесного платья, какое имеет этот господин, я не могу тебе дать; но я позабочусь, чтобы карманы его не были совсем пусты. А пока возьми эти пять золотых: они принадлежат тебе.

Лошади за это время совсем успокоились; охотники сели в шарабан и скоро скрылись в ближайшем лесу.

Пастуху могло все случившееся с ним показаться сном, не будь золотых в его шапке. Теперь же он был уверен, что среди его гусей находилась заколдованная принцесса, которая разыграла над ним шутку, наградив его золотыми. Он решил никому не говорить о деньгах и обо всей этой истории и на другой день отправился в Висбаден, как ему приказал проезжий господин.

На следующее утро доцгеймские крестьяне очень удивились, что их гуси так поздно сидят во дворах и пастух не приходит за ними. Но гуси так и остались там, где были, и приходский питомец целый год не возвращался в Доцгейм.

Раз один из крестьян, отправившись с возом картофеля в Висбаден, встретил там на улице молодого Векерле. Он не поверил своим глазам: на приходском питомце был надет красивый унтер-офицерский мундир, который был ему очень к лицу. Он превратился в совсем рослого мужчину и, по-видимому, очень важного, потому что, когда простодушный мужик протянул ему руку и радостным голосом крикнул:

– Черт побери, это ведь наш приходский питомец! – то унтер-офицер сердито взглянул на него и строго сказал:

– Если ты, мужик, еще раз позволишь себе приставать к герцогскому унтер-офицеру с твоими дурацкими излияниями, то я посажу тебя под арест – запомни это.

С этими словами молодой унтер пошел дальше, а крестьянин стоял на месте с глупо разинутым ртом.

После этого в Доцгейме распространился слух, что гусятник Векерле спас жизнь герцогу и тот в благодарность определил его в солдаты и в первый же год произвел его в унтера. Вскоре узнали, что Векерле уже сделался капралом; что герцог при всяком удобном случае отличает его и что его военная карьера еще далеко не закончена. Доцгеймские крестьяне только почесывали за ухом и подумывали, что было бы гораздо умнее, если бы раньше получше и почеловечней обходились с приходским питомцем. Всякий крестьянин охотно отдал бы ему в жены свою дочь. Богатая вдовушка, державшая виноторговлю и похоронившая два года тому назад молодого мужа, также с удовольствием приняла бы его предложение.

Но ненависть, зародившаяся в маленьком гусятнике, продолжала жить в груди, затянутой ныне в красивый военный мундир, и капрал Векерле не мог без досады и злости произносить даже названия Доцгейма.

Была ли это простая прихоть герцога или он хотел из признательности отличить своего капрала, но только Векерле был назначен герцогом сопровождать первый транспорт в пятьсот крестьян, отправляемых в Америку. Поэтому-то сотни глаз с ненавистью следили сквозь окна за капралом, сидевшим в шинке с хирургом и профосом, спокойно выполняя страшную обязанность, порученную ему. И действительно, эта обязанность была ужасна. Она требовала человека, чуждого чувствительности и сентиментальности, которого бы слезы не трогали, горе не смягчало, проклятия не устрашали. Именно таким человеком был Векерле.

Лучше всего приходилось вдове виноторговца. Рекрутская комиссия остановилась в ее трактире. Члены комиссии пили вино из больших жестяных кружек и спокойно курили маленькие глиняные трубки, заполняя ужасный список именами тех несчастных, которые должны были расстаться сегодня навсегда с родителями, семьей, со всем, что им было дорого.

В трактире «Три виноградные кисти» народ жужжал, как в улье. Одни приходили, другие уходили. Но немногие возвращались домой. Большинство должно было по приказу капрала становиться у стены против окна, где десять солдат с заряженными ружьями следили за тем, чтобы вынувшие жребий стояли смирно, не обмениваясь друг с другом ни одним словом. Кругом происходили душераздирающие сцены: родные, сопровождающие сына, брата, мужа, жениха, старались до последней минуты заступиться за несчастного.

Один из государственных крестьян привел в залу Присутствия своего единственного сына, молодого человека лет двадцати: высокого, сильного, широкоплечего. Старик крестьянин только что выдал замуж дочь, подумав о том, чтобы уйти на покой, передав все хозяйство сыну. Этот юноша, насколько помнил старик, ни разу не причинил ему никакой заботы, не заставил его пережить ни одной тяжелой минуты. Мальчик этот был его гордостью, счастьем, опорой его старости. И вот теперь злой рок наметил и его. Он вытянул жребий одним из первых, и сегодня им приходилось расстаться. Крестьянин за последний месяц состарился и посерел от горя и печали. Длинные, седые волосы, спускавшиеся до самых плеч, обрамляли бледное, грустное лицо, на котором не осталось и следа прежней гордости и самоуверенности. Отец подошел с сыном медленно к столу, за которым сидела комиссия, так как в это время выкрикнули его имя.

– Это молодой государственный крестьянин? – спросил капрал, насмешливо взглянув на старика. – Ну, этот, кажется, довольно силен и здоров. Я думаю, что против него вы ничего не будете иметь, господин хирург. Он сослужит хорошую службу американцам.

Хирург бросил беглый взгляд на молодого человека, выпил стакан вина и глубокомысленно провозгласил:

– Годен… отменно годен.

Эти слова, как обухом, ударили крестьянина по голове. Старик зашатался и должен был ухватиться за стол, чтобы не упасть.

– Я должен предупредить вас, – заговорил он беззвучным голосом, – что мой сын страдал в детстве судорогами. Они могут вернуться, если он будет слишком напрягать свои силы.

– Бросьте ваше вранье! – сердито крикнул на него капрал. – Ваш сын похож на вас, как две капли воды, а вы всегда отличались такой силой, которой лучше нельзя желать. По крайней мере, известный вам гусиный пастух хорошо помнит, с какой силой вы угощали его плеткой, если у него случайно пропадал какой-нибудь несчастный гусенок. Если ваш сын похож на вас, то он далеко пойдет у американцев.

Крестьянин ничего не ответил, только голова его опустилась еще ниже на грудь.

Векерле говорил правду. Старик часто бил и наказывал мальчика за малейший недосмотр. И вот теперь приходский питомец сделался человеком, от которого зависит судьба его сына. Векерле стоит сказать слово, и юноша будет свободен. Но капрал еще чувствовал боль от рубцов, наносимых ему кнутом государственного крестьянина, и он захотел в свою очередь позабавиться плеткой, но такой, которая наносит более глубокие раны, никогда не заживающие.

– Господин профос, имеете ли вы что-нибудь против зачисления этого молодого человека в первую партию?

– Ничего не имею.

– Принят, – провозгласил капрал. – Становись к стене с другими. Он уже принес свой узел; через час молодца можно отправить.

Молодой крестьянин постоял несколько минут неподвижно, затем протянул руку отцу и глухим голосом проговорил:

– Прощайте, отец. В этой жизни мы больше не увидимся. Бог да пошлет вам всякого благополучия на земле. Обо мне не горюйте: я и так устроюсь, чтобы быть убитым при первом же сражении и не томиться слишком долго. Прощайте.

С этими словами он хотел удалиться, но отец с судорожными рыданиями протянул руки к сыну и крепко прижал его к груди.

– Я тебя не пущу. Нет, я не могу тебя отпустить, – рыдал он. – Возьмите мой дом, деньги, все что я имею, только оставьте мне его! Пощадите, почтенные господа, это ведь мой единственный сын. Вы сделаете меня нищим, если отнимете его.

– На что нам твой дом и хозяйство! – крикнул Векерле, ударив кулаком по столу. – Мы здесь не занимаемся куплей и продажей, как делаешь ты, когда скупаешь в Висбадене зерно у жидов. Герцогу нужен твой сын, и его мы возьмем. Остальное же бери себе на здоровье.

В этих словах слышалась ядовитая, задорная насмешка. Крестьянин двинулся вперед, сжав кулаки, но еще раз сдержал себя.

По знаку капрала подошли двое солдат, разъединили отца с сыном и подвели последнего к стене, у которой стояли остальные жертвы. Тогда старик крестьянин ударил по столу так, что все бумаги комиссии разлетелись и стаканы с вином опрокинулись.

– Будь я проклят на всю жизнь, – кричал он вне себя, – если я спокойно допущу такой произвол! Что же? Разве доцгеймцы – скотина, которой можно торговать на рынке? Наши дети – телята, которых отнимают от матки, когда считают, что они довольно откормлены, чтобы отправить их на бойню? Мы люди и имеем свои права.

– Замолчи! – грозно крикнул Векерле, медленно вставая с места. – Ты болтаешь на свою голову.

– Я отец, – возразил осекшимся голосом старик, – а отец не спрашивает, рискует ли он головой или жизнью, когда дело идет о судьбе его ребенка… Вот вы, доцгеймцы, стоите тут, разинув рот, побледнев от страха, а никто из вас не подумает присоединиться ко мне. Если бы мы все были заодно, то нам нечего было бы бояться их штыков и прикладов. Сила против силы – вон из деревни этих подлецов.

– Еще одно слово – и я велю заковать тебя, мерзавец! – заревел Векерле, лицо которого стало багровым от бешенства и изрядного количества выпитого вина.

– Меня заковать? – закричал мужик. – Ты грозишь меня заковать?.. Ты… меня… ты, незаконный щенок!.. Нищий… найденыш… Ты издох бы еще в пеленках, если бы приход не принял тебя, а теперь ты хочешь разыгрывать господина? Ах ты, проклятый герцогский прислужник, я задушу тебя… я…

Старик нагнулся над столом и протянул руку, чтобы схватить за шиворот капрала. Еще минута – и он поплатился бы жизнью за свою вспыльчивость. По счастью, сзади протянулись две руки, которые схватили его и отдернули назад.

Кто был добрый человек, оказавший крестьянину эту услугу, удержавший его от непоправимого шага? Странная вещь. Это был ободранный, полупомешанный нищий, притащившийся в деревню утром за солдатами. Все время он сидел прикорнув в углу присутственной комнаты и, тупо улыбаясь, следил за тем, что происходило в ней. В Доцгейме никто не знал этого идиота. Никто не мог припомнить этого сгорбленного, покрытого лохмотьями нищего, этого глупого лица, украшенного длинной, как войлок запущенной, седой бородой. Деревенские жители подумали, что нищий пришел с солдатами, а последние полагали, что он из деревни.