Текст книги "Пещера Лейхтвейса. Том третий"

Автор книги: В. Редер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)

Глава 103
СОПЕРНИЦА

Гунда не могла больше сдерживаться и залилась безутешными слезами. Бедному Зонненкампу с трудом удалось успокоить свое несчастное дитя.

– Успокойся, милая Гунда, – уговаривал он ее ласковым, нежным голосом. – Тебе безусловно необходимо вполне овладеть собой, чтобы быть в состоянии ясно и отчетливо рассказать мне все, до малейших подробностей, что случилось с тобой. Только тогда я могу прийти тебе на помощь и поддержать тебя. Что ты сделала после того, как узнала от кельнера горькую истину?

– Я хотела узнать, – продолжала Гунда, – я должна была во что бы то ни стало убедиться, настолько ли Курт забыл дом и свои супружеские обязанности, чтобы последовать за своей любовницей в Берлин. Я вернулась на постоялый двор и, когда лошади были накормлены и как следует отдохнули, поехала в Берлин.

– Как? Так просто, наудачу? Даже не зная, где тебе искать в большом городе твоего легкомысленного мужа?

– Я этого, конечно, не знала, но надеялась на случай, и эта надежда, действительно, оправдалась. Приехав в Берлин, я остановилась в простой средней руки гостинице, записалась в ней под чужим именем и после бессонной ночи с утра пошла бродить по улицам в надежде где-нибудь встретить Курта, но как усердно ни искала, нигде не встретила его. Тогда я сообразила, что не вечно же он будет сидеть в Берлине и что во избежание каких-либо подозрений, вероятно, в этот же вечер пустится в обратный путь. Я пошла к городским воротам, выходящим на эту дорогу, и, спрятавшись за углом одного дома, стала ждать. Ждать пришлось недолго. Не прошло получаса, как показалась коляска, медленно ехавшая по шоссе. Хотя экипаж был мне и не знаком, но это была открытая коляска, и я в ней тотчас же узнала своего мужа. Он был не один: рядом с ним сидела женщина под вуалью, замечательно изящная и элегантная. Что я почувствовала при взгляде на нее, этого я не в силах передать. Мне показалось, будто земля провалилась под моими ногами. Твердое основание, на котором до сих пор зиждилась моя жизнь, – обрушилось; мой идеал был низвергнут. Вера, любовь, надежда, все погибло, все разлетелось в прах.

Экипаж остановился как раз перед тем домом, за углом которого пряталась я. По-видимому, дама под вуалью провожала моего мужа только до этого места и затем собиралась вернуться пешком в Берлин. Он вышел из экипажа вслед за ней, и пока лошади шагом двигались вперед по безлюдной дороге, они в страстном объятии прижались друг к другу. Он откинул вуаль с лица своей возлюбленной, и губы его прильнули к ее устам, – те самые губы, которые целовали меня, которые мне клялись в вечной, беззаветной любви. Мне очень хотелось взглянуть в лицо этой женщины, но она стояла ко мне спиной и мне не удалось разглядеть ее. Хотя эту женщину, кто бы она ни была, я ненавижу всеми силами моей души, но все-таки должна сознаться, что никогда не видала ничего прекраснее, стройнее, чудеснее античной ее фигуры. Да, перед этой совершенной красотой форм моя собственная фигура совершенно терялась. Я не могу не признать, что эта женщина могла помрачить разум любого мужчины и довести его до постыдной измены. Только раз в жизни мне довелось видеть женщину такую же прекрасную, такую же соблазнительную, наделенную не меньшей красотой, чем та, которая похитила у меня любовь моего мужа.

– Кто же была эта вторая красавица? – спросил Зонненкамп, черты которого все более и более омрачались при рассказе дочери. – Кого напомнила тебе фигура дамы под вуалью?

– Мою мать, – проговорила спокойно Гунда.

Зонненкамп вздрогнул. На одно мгновение точно грозная молния сверкнула в его глазах и пробежала по всему лицу. Казалось, в его душе мелькнула мысль, готовая на одно мгновение лишить его разума. Но тотчас же выражение спокойствия и глубокой печали снова отразилось в чертах этого жестоко испытанного судьбой человека. Он, по-видимому, немедленно отбросил свою мысль, как отбрасывают ядовитую змею, нечаянно попавшую в руку при сборе цветов. Хриплым и мрачным голосом обратился он к Гунде:

– Брось эту женщину… забудь о матери… ей нет места в твоем рассказе… Продолжай дальше, дитя мое.

– Больше мне почти нечего рассказывать. Остается описывать не столько факты, сколько мои личные ощущения. После того как мой муж, несколько раз прижав к себе и поцеловав свою возлюбленную, простился с ней, она, опустив вуаль и тщательно закрыв ею лицо, направилась обратно к Бранденбургским воротам. Курт же быстрыми шагами догнал экипаж, вскочил в него и вскоре исчез из моих глаз.

Тогда меня осенила безумная мысль, которую я была не в силах отогнать, хотя сама понимала, как она будет страшна, ужасна, совершенно непростительна в твоих глазах, если я приведу ее в исполнение. Во мне боролись ненависть и жажда мести по отношению к женщине, похитившей у меня любовь моего мужа, отца моего ребенка, которого я носила в себе. Я видела ясно, как она шла впереди меня по краю ржаного поля. Ее гибкий, стройный, пышный стан отчетливо выделялся на золотом фоне золотых колосьев. Кругом, насколько хватало глаз, как по дороге в Берлин, так и позади нас на бранденбургском шоссе, не было ни души. Что, если я догоню эту женщину, брошусь на нее сзади и убью ее?

– Боже милосердный! – воскликнул Зонненкамп, прерывая дочь. – Гунда, Гунда, как могла хоть на мгновение прийти тебе в голову такая отвратительная мысль? Убить?.. Дитя мое, разве ты не знаешь заповеди: «не убий»… Умертвить… из мести… Разве ты забыла слова Иисуса «Мне отомщение и Аз воздам»?

– Да, отец, я знаю! – со скорбью воскликнула Гунда. – Но в том же Писании, если я хорошо припоминаю, сказано: «не нарушай супружеской верности» и дальше: «не пожелай добра ближнего твоего… ни жены его», а следовательно, и «ни мужа жены». Сегодня, отец, я благодарю Небо за то, что оно не дало совершиться моему намерению. Но тогда, в первую минуту, когда я узнала, что меня обманывают, бессовестным образом воруют то, что у меня есть самое дорогое, и что причиной всего этого женщина, так спокойно идущая передо мной по дороге, – я, как безумная, сорвалась с места и, как кошка, бросилась догонять ее. Она не слышала моего приближения. Я не пошла по шоссе, а бросилась в канаву и поползла по ней, прикрытая золотыми колосьями.

– К счастью, при тебе не было никакого оружия, которым ты могла угрожать своей сопернице! – воскликнул Зонненкамп.

– Нет, папа, оно было у меня, и я уже сжимала его в руке. Незадолго перед тем Курт сам выбрал в своей коллекции оружия прелестный пистолет художественной работы, весь из слоновой кости, кроме ствола, конечно. Курт говорил, что его отец привез этот пистолет из Парижа в подарок матери. Он был заряжен. Так как дома я часто гуляла одна, то муж посоветовал мне иметь его всегда при себе на случай встречи в лесу с цыганами или другими бродягами. Теперь я могла воспользоваться им. Мне стоило подкрасться поближе к этой женщине, спустить курок, и я была бы избавлена от соперницы. Действительно, я уже была не более как в десяти шагах от нее, но она не замечала моей близости. Эта прекрасная женщина спокойно шла впереди меня, грациозно покачивая бедрами, гордая и самонадеянная, точно весь мир принадлежал ей.

Я подняла пистолет, поставила палец на спуск курка. Еще полминуты, и моя честь была бы отомщена, я раз и навсегда устранила бы со своей дороги женщину, ставшую между мной и мужем. Я была совершенно уверена в безнаказанности этого убийства: никаких свидетелей не было, а если бы ее труп и нашли на дороге, то кому могло прийти в голову, что убийство это совершено владелицей замка Редвиц? Но когда я хотела спустить курок, на дороге показался великолепный, запряженный четверкой белых лошадей экипаж. На козлах сидел одетый в богатую ливрею кучер, а на запятках стоял в такой же ливрее лакей. Едва я успела опомниться от удивления, как этот поистине королевский экипаж остановился; лакей бросился к любовнице моего мужа и почтительно снял перед ней шляпу. Ответив на его поклон гордым кивком головы, она села в экипаж. Моментально экипаж, лошади, кучер, лакей и ненавистная женщина исчезли, как волшебный сон. Теперь, по крайней мере, я знала, что моя соперница принадлежала к высшему кругу, к тому же обществу, к которому принадлежала и я сама. Это открытие было для меня некоторым утешением. Я, по крайней мере, убедилась, что Курт увлекся не какой-нибудь простой обыкновенной хорошенькой девушкой…

Но Зонненкамп грустно покачал головой.

– Тем хуже для тебя, мой друг, если твой муж сошелся с женщиной нашего круга. Если бы он соблазнил какую-нибудь мещаночку, от нее можно было бы отделаться деньгами или, если в ней еще сохранилась хоть искра человеческого чувства, то можно было бы обратиться к ее состраданию, доказать ей, что своей связью она разрушает счастье, убивает другую женщину, ни в чем не повинную. Но если твоя соперница принадлежит к нашему кругу, как ты в этом убедилась, то эти женщины, дитя мое, вдвое опаснее. Это – сирены, которые опутывают обезумевших мужчин своими соблазнами. Раз захватив человека, они уже не дают ему покоя, не выпускают своей жертвы из когтей до тех пор, пока телесно, душевно и, большею частью, материально не разорят ее окончательно. Ну, кончай, дорогая Гунда. Что ты сделала после того, как Господь в своем неистощимом милосердии удержал тебя от преступления и ты увидела, как твоя соперница уехала в своем роскошном экипаже?

– Я сначала бросилась на землю и тут же в золоте ржи выплакала все слезы моей души. Потом я встала, вернулась пешком в Берлин и тотчас же поехала домой. Кучеру я приказала гнать лошадей, так как хотела вернуться домой раньше Курта. Я не хотела, чтоб он узнал о моих приключениях, не хотела осыпать его упреками, как это, может быть, сделала бы другая на моем месте. Вообще я не хотела ничего предпринимать, не выслушав твоего совета.

– Это очень хорошо и благоразумно, дитя мое.

– Поэтому я просила кучера, который, как вся наша прислуга, любил и уважал меня, – не проронить ни слова о моей поездке. Я ему объяснила, что ездила в столицу купить мужу подарок к именинам. Добряк поверил мне на слово. А несколько монет, которые я дала ему при возвращении, еще лучше подкупили его молчание: по крайней мере, до сих пор он никому ничего не говорил об этой поездке. Я вернулась в замок на полдня раньше Курта, он, вероятно, останавливался в Бранденбурге или Ратенау.

– А как отнесся к тебе твой муж по возвращении? – спросил Зонненкамп. – Выражал ли он тебе любовь? Старался ли ласками усыпить твои подозрения?

– Нет, отец, этого я не могу сказать. Курт не лицемер. Он легкомыслен, но низости в его характере нет. Я заметила, что после этой несчастной поездки он стал очень грустен, хотя и старался скрыть это, ссылаясь на нездоровье. Его глаза избегали моего взгляда. Но, когда он полагал, что за ним не наблюдают, тогда я видела, как он сильно страдает. Бледный, с поникшей головой, блуждающим взором, он производил впечатление человека, измученного борьбой, с которой не в силах справиться. Сколько раз мне хотелось броситься к ногам Курта, признаться, что я все знаю и все прощаю. Просить его положиться на меня. Постараться кротостью, нежностью и любовью вернуть его, но стоило мне только вспомнить, что я видела на шоссе перед Берлином, как он нежно обнимал чужую для меня женщину, целовал ее, как целует меня, и снова негодование железными тисками схватывало мое сердце. Нет, я не могла этого забыть, я не могла протянуть ему руки примирения.

– Ну, а надеешься ли ты, – спросил Зонненкамп, подходя с Гундой к замку, – что его любовь к тебе еще не иссякла?

– Нет, отец, этого нет, этого не может быть, проговорила молодая женщина, заливаясь слезами. Что Курт глубоко и искренно меня любил, когда женился, это я знаю, и в этом не может быть ни малейшего сомнения, а такая любовь… такая любовь, отец, не может пройти. Она может поблекнуть, потускнеть, как блекнет пламя свечи под порывом ветра, но угаснуть такая любовь не может. Сам Бог закинул эту искру в два молодых сердца и раздул ее в неугасимое пламя.

– Дай Бог, чтобы ты не самообольщалась! – воскликнул Андреас Зонненкамп. – А теперь, друг мой, утри слезы и постарайся придать лицу спокойное и беззаботное выражение. Ты права, не дав мужу догадаться о твоем горе. Этой тактики мы будем придерживаться и впредь, пока я не узнаю, с какой женщиной мы должны иметь дело в лице твоей соперницы. Отдай в мои руки нити этого запутанного дела и будь уверена, я не оставлю тебя, пока не верну твое бывшее счастье в полном его сиянии, или, – и искра злобы сверкнула в глазах франкфуртского негоцианта, – пока я не расправлюсь с обоими палачами, набросившими черную пелену скорби и страдания на жизнь моего дорогого дитя.

– Да, отец, тебе вручаю я свою судьбу. Если Курта еще можно вернуть, если еще есть средство исправить нашу жизнь, то ты единственный человек, который может вернуть свет и радость в наш дом. О, папа, папа, почему мой муж не похож на тебя?

– Дитя мое, разве ты не знаешь, что я со всем своим умом, знанием и, если уж я должен в этом признаться, со всей своей добротой испытал ту же участь, которая теперь постигла тебя? Страдания, которые ты теперь переживаешь, я также испытал… может быть, испытываю еще и теперь, – глухо добавил он. – Как твой муж теперь покидает тебя, так восемнадцать лет назад бросила меня твоя мать, но еще с большей жестокостью и бессердечием. На свете существуют только два рода людей – обманщики и обманутые. Мы с тобой, Гунда, принадлежим к последним, и за это должны благодарить Бога.

С этими словами Зонненкамп обнял Гунду и подошел с ней к замку, у входа в который в эту минуту показался Курт фон Редвиц.

Глава 104
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ СЧАСТЬЯ

Зонненкампу было нетрудно найти предлог, который объяснил бы его зятю причину его внезапного приезда. Дела вызвали его в Берлин, и он не мог пропустить случая, чтобы по пути не навестить дочери. Зонненкамп был удивлен, как сердечно встретил его Курт. Он бросился к нему, крепко обнял и горячо расцеловал.

– Отец! – воскликнул он. – Как я счастлив, что ты опять с нами! Гунда так тосковала по тебе. И я также, поверь мне, очень чувствовал твое отсутствие. Как было бы хорошо, если бы ты всегда мог жить с нами. Ты мог бы иметь такое хорошее влияние на нашу жизнь. Не правда ли, отец, ты долго останешься у нас? Я употреблю все старания, чтобы сделать приятным твое пребывание в замке Редвиц.

Это не были речи человека, чувствовавшего себя в чем-нибудь виновным или совершенно испорченным. Зонненкампу показалось, что Гунда верно угадала душевное состояние мужа: Курт был увлечен, ослеплен, прелести замечательно красивой женщины довели его до высшей степени возбуждения, но в глубине души он все еще любил свою молодую жену.

Несмотря, однако, на это, от Зонненкампа не могло укрыться, что Курт стал совсем другим. Его свежий цвет лица пропал; глаза, так светло и ясно смотревшие на Божий мир, приобрели какой-то лихорадочный блеск; вся внешность молодого майора имела что-то неустойчивое, точно в нем боролись два начала, доброе и злое, оспаривая его душу. Зонненкамп вздохнул с облегчением. Если Курт еще любит Гунду, то все может поправиться. Тогда его можно будет освободить от цепей, которыми его опутала великосветская сирена. Франкфуртский негоциант решил зорко следить за Редвицем и прежде всего постараться узнать имя женщины, причинившей такие страдания его дочери. Раз он узнает, с кем имеет дело, то сумеет придумать и средство, и способ для борьбы с ней.

С приездом Зонненкампа в замок жизнь в нем пошла иначе. Гунда стала гораздо спокойнее, а со спокойствием к ней вернулись ее прежняя приветливость и привлекательность. Курт, казалось, видел в отце своей жены настоящего друга, с которым ему было приятно беседовать и советоваться. Зонненкамп стал замечать в последние дни, что Курту часто как будто хотелось открыться ему, повиниться во всем и просить его помочь вымолить прощение у Гунды.

Но так уж созданы молодые люди. Когда сердце влечет их довериться доброму другу, когда разум говорит им, что это единственное средство, которое может вывести их из затруднений и заблуждений, иногда является то, что люди называют стыдом; он замыкает уста кающегося и редко оставляет ему силу победить себя.

Стыд? Только безумие может предпочесть влачить на себе тяжесть тайного греха и все глубже погружаться в это вязкое болото, вместо того, чтобы облегчить себя, доверившись преданному, любящему сердцу. Если это и стыд, то это ложный стыд, который натворил на свете больше бед, чем яд и кинжал, сгубив множество молодых жизней. Из-за этого ложного стыда люди все глубже и глубже погружаются в порочную жизнь, пока не дойдут до окончательного падения.

Этого стыда не избежал и Курт. Несмотря на все свои хорошие задатки, он был человек крайне самолюбивый. Хотя он сознавал полезность откровенной исповеди, но она стоила ему больших усилий и он не мог принудить себя к этому. Хорошо, если бы нашелся человек, который сумел бы вовремя поддержать его, облегчить ему признание, указать надежду на прощение и обновление.

Прошла почти неделя, как Зонненкамп жил у своих детей, но Курт еще ни разу не пытался выехать из замка. По-видимому, он не получал и писем, которые могли бы возбудить в нем желание вернуться к своим незаконным наслаждениям.

Зонненкамп устроился так, что он как бы случайно, гуляя каждое утро, первым встречал почту, приходившую из Ратенау. Он отбирал письма у почтальона и сам нес их зятю. Ни одного раза ему не попалось письма, написанного женской рукой. Напротив, Курт, который за последнее время очень запустил управление своим громадным имением, теперь с жаром принялся за дело. Имея при себе такого опытного советника, как Зонненкамп, он торопился наверстать убытки, причиненные хозяйству его небрежностью.

– Это хороший знак, дитя мое, – сказал однажды утром Зонненкамп своей дочери, сидя с ней за завтраком, в то время как Курт был занят какой-то сложной работой в кабинете, – прекрасный признак, что муж твой принялся с таким рвением за работу. Праздность – хороший пособник греха и порока. Человек, занятый серьезными делами, меньше подвергается искушениям и имеет больше сил устоять против них.

– Ах, отец, как я счастлива, что ты приехал! – воскликнула Гунда, целуя руки отца. – Я знала, что когда ты будешь тут, у нас все пойдет хорошо.

В то же мгновение Зонненкамп и его дочь вскочили с места и в испуге и удивлении взглянули друг на друга. В соседней комнате, кабинете молодого хозяина, раздались вдруг резкие голоса и послышался гневный возглас Курта.

– Вы недобросовестный слуга; вы бессовестно обманули мое доверие. Я поручил вам заведование кассой имения, а теперь, когда я, к сожалению, слишком поздно принялся за проверку, то вижу, что вы обсчитали меня на несколько тысяч талеров!

– Обсчитал? – взволнованно воскликнул оскорбленный. – Господин майор, вы употребляете слово, оскорбительное для моей чести. Ну, да, я не отрицаю, что в кассе не хватает 2800 талеров. Я их употребил на свои потребности. Но постепенно я их верну вам из своего жалованья. Это еще не дает вам права называть меня обманщиком.

– Нет, впредь я буду называть вас вором, – возразил ему Курт.

– Ого! Господин майор, не торопитесь. Если вы воображаете, что можете погубить меня, то ошибаетесь.

Затем голос говорившего спустился до глухого шепота, хотя был еще настолько слышен, что Зонненкамп и Гунда, находившиеся в проходе между двумя комнатами, могли хорошо расслышать каждое слово.

– Господин майор, – услышали они, – если вы меня погубите, заклеймите названием вора, если вы откажете мне от службы и, не дав аттестата, лишите возможности получить другое место, я, в свою очередь, достойным образом отплачу вам.

Сильный удар кулаком по столу был ответом на эти слова.

– Сударь, – крикнул взбешенный майор, – что хотите вы сказать этой угрозой?

– То, что я не буду молчать, если вы будете говорить. Есть вещи, господин майор, не менее предосудительные, чем воровство, и если на них нет суда, который мог бы отправить виновного в исправительный дом или в тюрьму, то все-таки, я полагаю, что супружеская честь чего-нибудь да стоит, а ваша – находится в моих руках.

– Вы осмеливаетесь!.. Вы заслуживаете, чтоб я…

– Ни слова больше, господин майор, или я сейчас же расскажу вашей жене некоторые вещи, из-за которых она прольет много слез… О, я недаром пролежал целый час в канаве в лесу, притаившись, как речная выдра, спрятавшаяся от охотника… Я подслушал, как некий господин и некая прекрасная дама ласкали друг друга и беседовали, составляя разные планы, которые, если их…

Дальше он не продолжал…

Дверь с шумом открылась, и на пороге ее показалась Гунда, а за нею Зонненкамп. Они появились как раз вовремя, чтобы предупредить большое несчастье.

Курт фон Редвиц с безумным криком бросился на управителя, схватив его за грудь. Но и тот также не оставался в бездействии: он схватил обеими руками майора за плечи, с силой потрясая их. Завязалась жестокая борьба. Управляющий был так же строен и высок, как и его хозяин. Он был одного с ним возраста и потому так же, как он, в полном расцвете сил. Их можно было бы принять за двух братьев, так они были похожи один на другого, хотя между ними не было ни малейшей родственной связи. С криком ужаса бросилась Гунда между двумя мужчинами, которые при виде ее отскочили друг от друга.

– Гунда! – воскликнул Курт, лицо которого стало бледнее носового платка, которым он вытирал капли пота, выступившие у него на лбу.

– Гунда, ты слышала?.. Ты слышала?..

– Я ничего не слышала, Курт, кроме того, что этот человек обманул и обокрал тебя. Выгони его из дому сейчас же. Он должен удалиться, и будь уверен, что я никогда не унижусь до того, чтобы допустить лесть и клевету коснуться меня.

Лицо управляющего перекосилось. Он попробовал иронически засмеяться, но даже неопытный глаз мог заметить, что этим смехом он старался только прикрыть свое собственное смущение и бессилие. Ядовитая стрела, которую он уже давно приготовил для своего молодого хозяина на случай, если бы всплыли наружу его подлоги и плутни, отскочила, как мяч от стены, благодаря твердости и благородству характера Гунды.

Курт фон Редвиц протянул жене обе руки и ласково привлек ее к себе.

– Какая ты славная, Гунда, – тихо проговорил он. – Видит Бог, я не заслуживаю такой доброты.

Затем, овладев собою, он, по-видимому, спокойно обратился к управляющему;

– Господин Кольбе, вы немедленно покинете этот дом. Я, может быть, мог бы еще вас простить, хотя ни в коем случае не оставил бы у себя на службе, мог бы отнестись к вам с некоторым снисхождением, но так как вы с таким злым коварством пробовали запугать меня и оказались не только вором, но и шантажистом, то мне остается только сказать вам: убирайтесь вон!

Господин Кольбе пытался заговорить, но Курт обрезал его, красноречивым движением указав на дверь. Пристыженный, уличенный в подлостях, управляющий должен был покорно выйти из комнаты, не удержавшись, однако, чтобы не бросить ядовитого взгляда на Гунду.

Теперь был самый удобный случай для Курта признаться во всем жене, выказавшей столько благородства и снисходительности, и все окончилось бы миром. Но Курт молчал. Он подавил слова, которые стремились от сердца к устам, и ограничился тем, что поцеловал Гунду в лоб.

Для молодой женщины этого было достаточно. Это движение было принято ею за просьбу о прощении. Боже, она с такой радостью дала бы его. Ей хотелось только, чтобы любимый человек всецело принадлежал ей и чтобы она, в свою очередь, была для него дороже всего.

Зонненкамп, несмотря на все свое знание человеческого сердца, был сам введен в заблуждение в эту минуту. Ему казалось, что все недоразумения улажены, и он благодарил Бога за эту катастрофу, которая, как благодетельная гроза, очистила воздух.

Курт не пошел за женой и тестем в столовую, но просил их продолжать прерванный завтрак и позволить ему еще некоторое время заняться проверкой отчетности, чтобы убедиться, не надул ли его негодяй еще в каких-нибудь других статьях. Но едва тесть и жена успели затворить за собой дверь кабинета, как Курт бросился в кресло перед письменным столом и в отчаянии закрыл лицо руками.

– Столько любви, доброты и благородства с одной стороны, и сколько красоты и обольстительности с другой. Знаю, что я грешен перед этим добрым, великодушным существом: я тысячу раз клялся себе прекратить эту постыдную связь, но не могу, не могу сбросить с себя цепей, которыми эта прелестница приковала меня к себе. Ее обольщения могут довести меня до сумасшествия. Две недели я не видел ее и извелся от тоски. Внутренний жар сжигает меня. Лучшим доказательством, как я безумно люблю ее, служит мучительная ревность, терзающая меня. Я спрашиваю себя: почему она целые две недели держит меня вдали от себя? Где она все это время? Я дрожу при мысли, что другой мог приобрести ее благосклонность. Что я… но нет, нет, это невозможно. Она тысячу раз сама говорила, что любит меня. Но если это так, то почему она до сих пор держит всю свою жизнь в такой глубокой тайне от меня? Почему я до сих пор не могу узнать даже имени? Кто она? Где должны искать ее мои мысли, когда она вдали от меня? Как блестящий метеор, появляется она внезапно передо мной и так же внезапно исчезает. В минуту одной из своих дерзких прихотей она назвала себя Лорелеей, и только этим именем могу я называть ее. О, ты, чудная, загадочная, демоническая Лорелея, ты околдовала меня, как того несчастного рыбака, о котором рассказывает сказка, который безрассудно пустил свою лодку и разбил ее о скалы, слепо повинуясь прекрасной златокудрой деве, манившей его к себе.

Курт опустил голову на руки. Лицо его пылало. В эту минуту послышался легкий стук в дверь кабинета, выходящую в коридор, и на пороге показался маленький пастушок.

– Прошу извинения, господин, – заговорил он, подходя к к письменному столу. – Я пас овец на горе, откуда вытекает лесной ручей, и ко мне вдруг подошла дама и спросила: не могу ли я передать господину письмо?

– Письмо?.. Где же оно?

Курт, конечно, сразу догадался, кто была эта дама, и боязливо поглядел на дверь, за которой Гунда завтракала с отцом. Пастух вытащил из-под шерстяной фуфайки крохотное письмо и подал его Курту фон Редвицу.

Последний сунул руку в карман и, вынув серебряную монетку, бросил ее мальчику, который легко поймал ее на лету.

– Спасибо, иди паси своих овец, или тебе нужен ответ?

– Нет, дама сказала, что ответ не нужен.

Курт вздохнул с облегчением, когда мальчик вышел из комнаты. Подойдя к окну, он принялся за чтение письма. Оно дрожало в его руках, его била лихорадка. Он раз десять перечитал немногие строки, набросанные, по-видимому, женской рукой, затем поднес его к губам.

– Она пишет, что хочет еще раз повидать меня перед далеким путешествием, но, однако, не говорит, куда едет. Сегодня в десять часов вечера она будет ждать меня у Волчьей ямы, мы там уже раз встречались. Я буду пунктуален. Наконец-то… наконец-то я снова увижу ее, мои жаждущие поцелуев губы снова прильнут к ее губам… Тоска по ней довела меня почти до болезни. Но Гунда?.. Гунда, которая была сегодня так благородна и великодушна… Могу ли я ей изменить? Могу ли я обмануть ее доверие? Курт… Курт, ты стоишь на таком повороте твоей жизни, который приводит к гибели… а с собой ты увлечешь и молодую жену. Не страшит тебя, Курт, этот великий грех?

Страстный, но бесхарактерный юноша закрыл лицо руками и заплакал.

– Нет, – воскликнул он, приняв внезапное решение, – я не пойду, пусть она уезжает, не повидавшись со мной… Я устою против этого искушения!

Курт почувствовал, точно у него гора свалилась с плеч; он вздохнул с облегчением, его черты приняли симпатичное, приветливое выражение. Отдохнув немного и успокоившись, он закурил сигару и с веселой улыбкой направился в столовую. Для Гунды этот день был необыкновенно счастливый. Теперь она уже не сомневалась, что вернула себе мужа. Она была убеждена, что разлуке их наступил конец и Курт снова вернулся к ней. Но был ли он все эти дни олицетворением доброты, любезности и внимательности? Хотя сам он ни слова не говорил о случившемся, но глаза его говорили… глаза его красноречиво выражали раскаяние и мольбу о прощении, как казалось Гунде. И действительно, Курт серьезно думал о сближении с Гундой. Ее великодушие и благородное отношение к угрозам и вымогательствам господина Кольбе глубоко тронули его. Он удивлялся своей жене и с уважением и восторгом смотрел на нее. После завтрака молодые супруги предприняли в сопровождении Зонненкампа небольшую прогулку. Курту хотелось познакомить тестя со своим лесоводством и заодно сговориться относительно распоряжений, какие понадобятся для предполагавшейся в скором времени охоты. Гунда сидела рядом с мужем, ласково прижавшись к нему; она взяла его руку и всю дорогу не выпускала ее. Молодая парочка была совершенно счастлива, Курт изредка незаметно пожимал руку жены. Зонненкамп делал вид, что ничего не замечает, но в душе ликовал. Теперь он был уверен, что грозная буря пронеслась и на супружеском небосклоне его дочери снова заиграло яркое солнышко. Экипаж наших счастливцев ехал по лесной опушке. Зонненкамп увидел в поле, недалеко от дороги, цветы, которые его заинтересовали; ему захотелось нарвать их для своего гербария, и он вышел из коляски. В сущности, он воспользовался этим только как предлогом, чтобы оставить молодых людей наедине. Под открытым небом, окруженные мирной природой, которая всегда смягчает сердца, им было легче договориться. До конца изгнать последние сомнения и недоразумения из их отношений.

– Поезжайте шагом! – крикнул Зонненкамп. – Я сейчас догоню вас.

Экипаж медленно продолжал путь. Был чудный осенний день. Солнце освещало верхушки старых сосен. Их длинные ветки, врывавшиеся в коляску, были опутаны бесчисленными нитями тонкой паутины, как серебро блестевшими под яркими лучами осеннего солнца. Бабье лето, говорят люди, указывая на то, что природа, как увядающая красавица, напоследок еще раз одаряет землю своей чарующей улыбкой.

Гунда наслаждалась прогулкой. Задумчиво посматривая на лес, она думала: «Пусть бы эти серебристые нити, так весело порхающие у нас над нашими головами, обвили бы наши сердца и связали их навеки неразрывными узами».

– Милый Курт, – прошептала она, прижимаясь к нему, – не правда ли, ты ведь опять всецело принадлежишь мне? Мне нечего больше дрожать и бояться, что у меня отнимут твою любовь? Если бы ты знал, сколько я выстрадала. Сколько горьких, неутешных слез я пролила. Но… оставим это. Все, все будет забыто, если ты только скажешь, что снова любишь меня!