Текст книги "Пещера Лейхтвейса. Том третий"

Автор книги: В. Редер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)

Глава 108
ДОКТОР ЗИГРИСТ

В Лейхтвейсовой пещере царила печаль. Там глубоко под землею, в холодных, мрачных скалистых стенах, озаренных красноватым пламенем очага или зажженными факелами, распростертый на мшистом ложе, находился между жизнью и смертью разбойник Генрих Антон Лейхтвейс. Он был тяжелее всех ранен в битве перед домом рыжего Иоста. Елизавета, при заботливом уходе мужа, поправилась очень быстро, относительно Бруно доктор Зигрист уже через несколько дней констатировал, что опасность миновала и можно с уверенностью ожидать его выздоровления. Только когда он подходил к постели атамана, лицо его омрачалось, глубокая складка ложилась между бровей, и он, вздыхая, покачивал головой. Остальные разбойники, затаив дыхание, следили за выражением его лица.

А Лора? Никакое перо не в состоянии описать, что она испытала в эти тяжелые дни. Каждое страдание больного она переживала вдвойне: и физически и душевно. Когда Лейхтвейс в горячечном бреду метался по постели, когда с криками ужаса звал свою Лору, которую видел окруженной тысячами опасностей, не будучи в состоянии защитить ее, тогда Лора в отчаянии закрывала лицо руками и крепко сжимала губы: она не хотела выдать своего горя, не хотела громкой жалобой нарушить покой больного. Со времени битвы Лора еще ни разу не ложилась в постель, хотя прошло уже более недели. Она не отходила от Лейхтвейса, не позволяя никому ухаживать за ним; сама поднимала и укладывала его, обмывала и перевязывала его раны, давала ему лекарства, ловила каждое его движение, каждый вздох, представляя трогательный пример самоотвержения, терпения и выносливости.

Пуля уголовного советника Преториуса, пронзившая грудь Лейхтвейса на волосок от сердца, к счастью, несколько отклонилась и засела в соседнем органе. Зигрист охотно удалил бы немедленно пулю, так как имел все необходимые инструменты для этой операции. С тех пор как он был принят в число разбойников и поселился в Лейхтвейсовой пещере, где так часто являлась необходимость во врачебной помощи, он обзавелся самым полным и богатым хирургическим набором.

Но в первые дни операция оказалась совершенно невозможной. При переносе Лейхтвейса от дома Иоста до пещеры кровоизлияние было так обильно, он потерял так много жизненных сил, что даже его могучий организм не мог этого вынести: он так ослабел, что Зигрист опасался, как бы он не умер под его ножом. Но, с другой стороны, присутствие пули в теле, особенно в соседстве с таким важным органом, как сердце, представляло серьезную опасность и рано или поздно пулю следовало удалить. Опасную операцию откладывали со дня на день, пока наконец Зигрист не заметил с глубоким прискорбием, что лихорадка, вызываемая, конечно, присутствием пули, становится все сильнее и все серьезнее грозит жизни атамана. Тогда Зигрист решился на риск, без которого редко обходится каждое дело, и приступил к операции, отбросив всякую нерешительность.

Это было на восьмой день после битвы. Зигрист, конечно, не сказал своим товарищам, и особенно Лоре, с какой опасностью сопряжена эта операция, но они и без слов поняли это по выражению его лица; он с трудом сдерживал себя, и слезы невольно выступали на его глазах каждый раз, когда его спрашивали о положении больного. Таким образом, в пещере господствовало тяжелое, угнетенное настроение. Подземные скалы слышали за это время много тяжелых вздохов и шепотом произнесенных за выздоровление атамана молитв. Сам Зигрист содрогался, сознавая, какая тяжелая ответственность лежит на нем.

Если операция не удастся и Лейхтвейс умрет, тогда они все останутся без главы, без руководителя; им ничего другого не останется, как покинуть, насколько можно скорее, пещеру и бежать куда глаза глядят. Что будет с ними без Лейхтвейса, имя которого, внушавшее ужас и вместе с тем всеми любимое, заменило целое войско? Его имя служило им лучшей защитой. Без него они совсем пропадут. Но Зигрист дрожал и волновался только до тех пор, пока дело не потребовало его полного спокойствия и самообладания. Когда наступила критическая минута, когда он в полном безмолвии приступил к операции, тогда сразу стал спокойным, искусным врачом, решившимся во что бы то ни стало вырвать у смерти намеченную ею жертву.

Лора также показала в эту страшную минуту удивительное присутствие духа.

Рорбек и Резике светили Зигристу; Лора, пристроившись на столе, держала на своих коленях голову возлюбленного.

– Если Лейхтвейс умрет, – сказала Лора себе, – то она примет его последний вздох, на ее руках он отойдет в лучший мир, и последний взгляд его остановится на ней.

Бенсберг исполнял обязанности ассистента Зигриста, он приготовил все, что могло понадобится врачу, вычистил инструменты и вообще был под рукой у Зигриста. Елизавета и Бруно встали с постелей и притащились в столовую, скорее ковыляя, чем ступая: им не терпелось находиться вблизи от операционной комнаты, чтобы знать, что станется с Лейхтвейсом.

Операция, от которой зависело: жизнь или смерть… глубоко под землею… в недрах скалистой пещеры.

Когда мы теперь думаем об операции, то представляем себе пациента на операционном столе; голова его лежит на мягкой подушке. Хирургу помогают несколько врачей-ассистентов: кругом все дышит идеальной чистотой, приняты все меры, чтобы устранить всякую опасность, чтобы пациент не почувствовал боли, его подвергают благодетельному современному средству – наркозу. Из всех открытий XIX столетия самым ценным является, бесспорно, изобретение способа делать самые трудные операции, не причиняя больному ни малейших страданий. Но в былое время… Страшно подумать, в какой ужасной обстановке совершались тогда эти операции. Пациент при полном сознании, чувствуя каждый порез, каждый укол, причиняющий невыносимую боль, должен был смотреть, как у него отнимают руку или ногу… От одного страха можно было умереть.

Зигрист, конечно, не имел других врачебных средств, кроме известных в его время. Даже из них он не мог иметь многого, так как разбойники должны были соблюдать строжайшую осторожность и первое время после последней битвы не рисковали выходить из пещеры. Но Зигрист принялся за работу, уповая на Бога. Он исследовал зондом положение пули. Лейхтвейс охал и стонал и так метался, что Лора с трудом удерживала его; Бенсберг должен был прийти ей на помощь, а Рорбек получил приказание держать ноги больного. Зигрист взял щипцы, запустил их глубоко в рану и… тут наступил критический момент…

Малейшая случайность, самое легкое дрожание руки, и щипцы, задев сердце, могли легко остановить его деятельность, и тогда всему настал бы конец. Всего несколько секунд пробыли щипцы в ране, затем Зигрист медленно, но решительно потянул их назад, и – вздох облегчения вырвался из его груди. Щипцы захватили пулю, извлекли ее из раны, и в следующее мгновение Зигрист вложил ее в дрожащую ручку Лоры.

– Вот, Лора, возьми эту пулю и береги ее. В последнюю неделю эта пуля держала в своей власти твоего мужа. От нее зависело, взять или сохранить эту драгоценную жизнь. Теперь она бессильна, и Бог даст, Генрих Антон Лейхтвейс останется жив.

Лейхтвейс, благодаря своему здоровому организму, ни на минуту не терял сознания. Но он так ослабел, что не мог произнести ни слова. Он только взглядом благодарил Зигриста, Лору и всех окружающих его, но этот взгляд был красноречивее самых жарких излияний.

Как только злополучная пуля была вынута, здоровая кровь и не испорченный излишествами организм Лейхтвейса скоро одержали победу; лихорадка исчезла, наступил укрепляющий сон, и пациент стал просить есть. Сначала ему не давали ничего, кроме молока и вина, но вскоре Зигрист нашел возможным разрешить кусочек нежной молодой дичи. Разбойники с радостью окружали своего атамана самой трогательной заботой и вниманием. Они смотрели ему в глаза и ловили каждое его желание, каждую мысль, исполнение которой могло бы доставить ему удовольствие.

Рорбек ежедневно выходил в лес и возвращался то с глухарем, то с фазаном, то с дикой козой или зайцем. Отто Резике, переодетый и загримированный, ходил в Висбаден, принося оттуда фрукты, зелень или доставал свежее молоко в соседних деревнях. Лора и Елизавета старались друг перед другом угодить и побаловать больного, а Бруно сокращал ему скучные часы болезни интересными разговорами и рассказами, которые Лейхтвейс так любил.

Доктор Зигрист не щадил своих сил, ухаживая за больным; он даже ночью по нескольку раз навещал своего пациента. Спустя две недели доктор наконец согласился исполнить горячее желание атамана и разрешить вынести его из подземной пещеры на свежий воздух в лес, – ходить Лейхтвейс еще был не в состоянии.

– Я до тех пор не выздоровлю, – повторял атаман, – пока не увижу своего любимого леса. Я знаю, что он теперь не в полной своей красе: листья с деревьев опали, ветви висят голые, цветов нет, но пряный запах самого леса, особенно сильный именно осенью, будет целебным бальзамом для моей больной груди. Вы увидите, я выздоровею тотчас же, как только буду в лесу.

И он был прав. Едва его с величайшими предосторожностями вынесли наверх и на носилках поставили в лесу у входа в пещеру, как он сейчас же начал жадно вдыхать живительный лесной воздух и веселая улыбка заиграла на его лице. Был чудный, солнечный осенний день, мягкий и теплый, точно нарочно созданный, чтобы наслаждаться всей прелестью осеннего леса. И Лейхтвейс наслаждался. Зигристу нужно было употребить весь свой авторитет врача, чтобы не допустить атамана злоупотребить первым его выходом. Его пришлось почти насильно перенести назад в пещеру.

На следующий день он мог дольше оставаться на воздухе, а на третий уже сидел в кресле. На четвертый, при выходе наверх, он отказался от чужой помощи, надеясь собственными силами взобраться по лестнице. Как описать радость Лоры и восторг остальных жителей пещеры, когда Лейхтвейс на шестой день был в состоянии предпринять, с ружьем на плече, прогулку по лесу и даже застрелил хорошую дикую козу.

Теперь в подземной пещере снова водворились радость и веселье. Даже Резике, все еще удрученный скорбью о потере Ганнеле, даже и он не мог не поддаться общему счастливому и радостному настроению. Таким образом прошел месяц после несчастной битвы, из которой разбойники вышли победителями.

Однажды незадолго до полуночи вернулся с охоты Рорбек в сильнейшем волнении.

– Со мною только что случилось приключение, – ответил он на вопросы, которыми его закидали. – Дайте мне только вздохнуть, и тогда я все расскажу вам. Я только что убил пару зайцев и положил их в ягдташ, как вдруг передо мной появились три фигуры. Я, конечно, прежде всего предположил, что это сыщики, и, отскочив на несколько шагов, решил продать свою жизнь как можно дороже. Я моментально поднял ружье, приложился и уже хотел выстрелить, как услышал:

– Не стреляй. Мы сражались за Генриха Антона Лейхтвейса.

– Вы, конечно, поймете, друзья мои, как быстро опустилось мое ружье, хотя на минуту у меня промелькнула мысль: не западня ли это? Но, к счастью, я ошибся. Передо мной стояли три человека, без всякого намека на оружие, кроме горных палок. Прежде чем я успел спросить, кто они и почему стоят на моей дороге, один из них, вся внешность которого мне показалась очень знакомой, заговорил:

– Разве вы меня не узнаете? Я кузнец из Бибриха и участвовал в битве против уголовного следователя Преториуса; я обманул людей, посланных для поимки атамана Лейхтвейса, а вот эти два товарища даже жертвовали жизнью для него.

– Но что же вы теперь хотите? – спросил я их. – Что могу я сделать для вас?

– Что мы хотим? – ответил кузнец. – Мы уже несколько дней бродим по лесу, разыскивая Антона Лейхтвейса; если он еще жив, то нам нужно с ним поговорить… Слышишь, нам нужно с ним поговорить, и ты должен провести нас к нему.

– О, друзья мои, это сделать не так-то легко, как вы воображаете. Я нисколько не сомневаюсь, что у вас относительно Лейхтвейса только самые хорошие намерения, потому что теперь я узнаю тебя, бибрихский кузнец. Твоя исполинская фигура бросилась мне в глаза еще во время битвы. Я хорошо помню, как ты бросился в толпу и, подняв огромный молот, сыпал им удары направо и налево. Но получить возможность говорить с Генрихом Антоном Лейхтвейсом не так-то легко. Я не смею вести вас к нему, хотя бы вы были его родными братьями. Вы не должны узнать его тайного жилища: если хоть один раз чья-нибудь нога переступит порог его, то Лейхтвейс может считать себя погибшим. Поэтому, кто раз попал к нему, тот с той же минуты должен у него и жить и умереть.

– В таком случае Лейхтвейсу придется увидеться с нами где-нибудь в другом месте. Скажи ему, что жители Доцгейма, Бибриха и других окрестных деревень очень страдают от жестокости герцога и не видят другого спасения, как в помощи Генриха Антона Лейхтвейса. Скажи ему, что мы присланы к нему уполномоченными; если он не может помочь нам, то пусть хоть подаст добрый совет, так как беда наша очень серьезна и велика.

– Что же ты ответил этим людям? – поспешно спросил Лейхтвейс. – Я надеюсь, ты им не отказал, Рорбек? Потому что эти честные люди рисковали за нас своей жизнью и свободой и мы многим им обязаны. Я предпочитаю скорей попасть в руки палача и умереть на эшафоте, чем допустить, чтобы кто-нибудь имел право обвинить меня в неблагодарности. Если кто хоть раз оказал услугу Генриху Антону Лейхтвейсу, то он ему воздаст в десять раз больше за нее.

– Я не отослал их, – ответил Рорбек, – я только остерегся показать им вход в нашу пещеру. Теперь они стоят на той стороне у трех красных буков и ждут ответа, хочешь ли ты, великий атаман, их видеть и где они могут встретить тебя?

Лейхтвейс на минуту задумался.

– Рорбек и Бенсберг, – приказал он затем, – пойдите к этим добрым людям, уполномоченным Бибриха и Доцгейма, тщательно завяжите им глаза, чтобы они решительно ничего не могли увидеть и подсмотреть, и приведите их в нашу пещеру, конечно, приняв все требуемые меры предосторожности. Я хочу посмотреть на этих несчастных, выслушать их и, если Бог даст, помочь им.

– Извини, атаман, – вмешался Зигрист, – не лучше ли принять уполномоченных в лесу? Ты знаешь, что вся наша безопасность зависит от непроницаемой тайны этой пещеры. Она нас укрывает, охраняет, спасает от всех опасностей, которым мы так часто подвергаемся. Я содрогаюсь при мысли, что тайна эта может быть нарушена, что кто-нибудь, кроме нас, может упомянуть о нашей пещере.

– Я ничуть не опасаюсь этого, друг Зигрист, – возразил Лейхтвейс. – Кто попадет в пещеру с завязанными глазами, тот ни в каком случае не сможет узнать, где находится вход в нее, и впоследствии никогда не найдет его. К тому же эти люди ради нас жертвовали жизнью, сражались за нас… из такого материала не делаются предатели. Рорбек и Бенсберг, идите и приведите мне уполномоченных от Доцгейма и Бибриха.

После этого не последовало никаких возражений, и Рорбек с Бенсбергом удалились. Их лица были скрыты черными полумасками, чтобы впоследствии крестьяне не могли их узнать. Они нашли уполномоченных у трех красных буков, недалеко от пещеры.

Луна ярко освещала местность, так что крестьяне могли еще издали увидеть приближение разбойников.

– Теперь, друзья мои, держитесь, – проговорил кузнец из Бибриха. – Мы должны храбриться, потому что, вероятно, через несколько минут будем стоять перед знаменитым разбойником Лейхтвейсом.

– О, если бы нам только удалось тронуть его сердце. Если бы он согласился помочь в нашей великой беде.

– На то воля Божия, – с волнением воскликнули остальные.

Бенсберг и Рорбек медленно подошли и поклонились уполномоченным, которые, в свою очередь, отвесили им по низкому поклону.

– Люди из Доцгейма и Бибриха, – заговорил Рорбек, вы желаете говорить с Генрихом Антоном Лейхтвейсом, разбойником Рейнланда, владетелем Нероберга, и высказать ему свою просьбу?

– Да, это наше самое горячее желание, – ответил кузнец от имени своих товарищей.

– А поклянетесь ли вы, что не враждебное намерение привело вас к Лейхтвейсу? Поклянетесь ли, что вы пришли как друзья, а не как шпионы?

– Клянемся! – воскликнул кузнец, ударяя себя кулаком в грудь. – Мы не имеем никаких враждебных намерений против Лейхтвейса и его товарищей.

– В таком случае наш атаман Генрих Антон Лейхтвейс согласился принять вас.

Радостное выражение разлилось по лицам уполномоченных.

– Назовите ваши имена.

– Меня зовут Филипп Ронет, я кузнец в Бибрихе, – произнес тот, который был всех выше и стройнее.

– А я – единственный сын богатого крестьянина Крюгера, – проговорил молодой человек лет двадцати, с кудрявыми, белокурыми волосами и голубыми глазами, чрезвычайно симпатичной наружности.

– Меня же зовут Готфридом Радмахером, – пояснил третий, лет около тридцати, средней полноты, но сильный и коренастый, – я женат, имею двух детей и владею в Бибрихе маленьким домом и небольшим клочком земли.

Бенсберг занес в записную книжку их имена и звания.

– Имеете ли вы при себе оружие? – спросил Рорбек.

– Нет, – ответил кузнец, – мы с намерением оставили его дома. Я не взял даже моего кузнечного молота, без которого никогда не выхожу.

– Вы поступили правильно и умно, но все-таки мы должны завязать вам глаза, и вы должны обещать не стараться узнать дорогу, по которой пойдете к атаману.

– Мы готовы, – проговорил кузнец, – делайте с нами, что хотите.

Бенсберг вынул три больших черных из непрозрачной ткани платка и не только завязал уполномоченным от Бибриха и Доцгейма глаза, но еще опустил концы на подбородок и, обернув вокруг шеи, крепко затянул на затылке. Затем он сделал ножом маленькие надрезы в тех местах, где приходились нос и рот, чтобы можно было дышать.

Рорбек взял за руку кузнеца, а Бенсберг остальных двух, и все отправились по непроходимым тропинкам Нероберга. Хотя пещера Лейхтвейса находилась от красных буков не больше как в десяти минутах ходьбы, но Бенсберг и Рорбек не дали уполномоченным возможности догадаться об этом. Они водили их, по крайней мере, около часа, вдоль и поперек горы, поднимались на возвышенность, опускались в овраги, входили в густой лес и там долго кружили около одного и того же места; несколько раз выходили на одну и ту же дорогу и снова возвращались по ней. Таким способом кузнец и его товарищи окончательно потеряли всякое представление о направлении, по какому их вели. Наконец они подошли к Лейхтвейсовой пещере.

Рорбек молча кивнул головой Бенсбергу, давая ему понять, чтобы он делал со своими людьми то же, что сам Рорбек будет делать с кузнецом. Он остерегся перейти с уполномоченными через ручей, который с одной стороны почти примыкал к пещере, но обошел его до того места, где можно было перейти вброд. Перейдя его, они поднялись наверх, по крайней мере, раз десять обошли вокруг горной площадки, под которой находилась пещера, и, наконец, подошли к входу в нее.

Рорбек подвел кузнеца к самому краю шахты, тихонько встал за его спиной и легонько толкнул, однако настолько энергично, что сильный кузнец полетел вниз.

Внизу у веревочной лестницы стоял Резике, он с быстротой молнии ловко подхватил кузнеца и, прежде чем тот успел опомниться, поставил его на ноги. Таким образом, кузнец не мог сообразить, на какую глубину он попал; у него осталось впечатление, будто он споткнулся о корень и упал на землю. Уполномоченные не должны были догадываться, что их ввели в глубокое подземелье. Та же самая история была проделана с молодым Крюгером и с Готфридом Радмахером. Уполномоченные стояли, ничего не соображая. Но вот раздались легкие шаги; до них дотронулись мягкие, нежные ручки: Лора и Елизавета провели их в столовую, в которой уже ожидали Лейхтвейс и остальные разбойники.

Глава 109
НАРОД ПРОСИТ ПОМОЩИ ЛЕЙХТВЕЙСА

Столовая была ярко освещена факелами, укрепленными в стенах. На каменном столе две зажженные свечи стояли перед черным распятием, у подножия которого лежали заряженный пистолет и кинжал. На остальных разбойниках, так же, как на Лоре и Елизавете, были надеты черные полумаски; один только Лейхтвейс сидел с открытым лицом. Он был так хорошо знаком всей стране, что мог смело показаться перед уполномоченными и в своем настоящем виде.

По знаку атамана с них сняли повязки. Сначала они были ослеплены ярким светом, но когда глаза их привыкли к нему и они увидали Лейхтвейса, то немедленно бросились перед ним на колени.

– Встаньте и не бойтесь ничего, – заговорил Лейхтвейс дружелюбным, но глубоко торжественным голосом, – я знаю, что вы друзья и пришли сюда с честными намерениями. Поэтому-то вам и было разрешено увидеть с глазу на глаз Генриха Антона Лейхтвейса и его товарищей в их тайном убежище. Ну, а теперь, прежде чем мы начнем наши переговоры, прежде чем вы скажете мне, что привело вас сюда, пусть каждый из вас подойдет к этому столу и, положив правую руку на этот крест, поклянется именем Всевышнего, который слышит клятву и карает за ее нарушение, что он никогда не проронит ни одного слова о приключениях нынешней ночи и о том, что он здесь увидит и услышит. Вы видите здесь крест и изображение распятого Спасителя, пострадавшего и умершего за человечество. Вас, вероятно, удивляет этот священный символ в жилище разбойников? Но мы можем быть преступниками, разбойниками, убийцами, если хотите; мы можем иметь на совести много дурных дел, за которые должны просить у Бога снисхождения и прощения; мы можем быть осуждаемы, изгоняемы из общества, можем внушать страх и ужас, – но нашу христианскую веру мы сохранили, и даже в нашей мрачной пещере находим путь к Господу. Вы видите тут около распятия заряженный пистолет и кинжал. Это оружие должно напомнить вам, что Генрих Антон Лейхтвейс никогда не оставляет безнаказанной никакой несправедливости или обиды, причиненной ему. Вы должны помнить, что тот, кто предаст Генриха Антона Лейхтвейса, не может избегнуть смерти: моя карающая рука рано или поздно доберется до него. Если ваша совесть чиста, то поклянитесь на этом распятии, что вы свято сохраните нашу тайну и ни словом не обмолвитесь, когда вернетесь к людям.

Кузнец Филипп Ронет первый положил руку на крест и твердым голосом провозгласил:

– Господом, который не оставит меня своей помощью и милосердием в мой предсмертный час, – клянусь, что никогда не буду предателем Генриха Антона Лейхтвейса.

Молодой Крюгер и Готфрид Радмахер повторили то же самое.

Тогда Лейхтвейс протянул им руки, горячо обнял их и сказал:

– Добро пожаловать, уполномоченные Бибриха и Доцгейма. Генрих Антон Лейхтвейс приветствует вас и прежде всего предлагает выпить.

По его знаку к столу подошли Лора и Елизавета. Лора несла серебряный поднос с таким же кувшином дивной художественной работы, который Лейхтвейс вместе с кубками похитил у одной старой, скупой канониссы.

Атаман наполнил кубки старым, дорогим вином. Когда каждый взял бокал, Лейхтвейс высоко поднял свой и воскликнул торжественно:

– Пью за здоровье моих прирейнских друзей, за здоровье моих спасителей, которые в тяжкий час моей жизни храбро выручили меня и моих отважных товарищей. Пью за здоровье всех честных людей, которые ненавидят и презирают коварство, злобу, рабство и тиранию и любят выше всего свободу, как делаю это и я всеми силами моей души.

Затем зазвенели бокалы, и когда представители Бибриха и Доцгейма осушили свои, то заметили, что пили такое вино, какого до сих пор еще никогда не пробовали и которого впоследствии никогда не будут пить: это вино, как огонь, протекало по их жилам и наполняло их сердца надеждой и упованием. Когда кубки снова вернулись на стол, Лейхтвейс обратился к уполномоченным с вопросом:

– Что привело вас сюда, друзья мои? Могу ли я помочь вам? Говорите, какие заботы и горе тяготят вас? Выскажитесь откровенно, как перед родным братом. Могу вас уверить, я расположен сделать все, что в моих силах и средствах, чтобы помочь вам.

– О, – воскликнул кузнец, – нас постигло большое несчастье! Оно так ужасно, что у нас не хватает силы описать тебе его. Тяжело легла на нас рука герцога с тех пор, как мы выступили за тебя и отняли у врагов и предателей. Наш государь пылает таким гневом и хочет отомстить за свою неудачу, за то, что мы помогли тебе и сражались против его солдат. Это правда, – добавил кузнец. – В этой битве, которая велась за спасение твоей свободы, многие солдаты были убиты, и много невинной крови было пролито перед домом рыжего Иоста. Но это не наша вина, мы не могли иначе поступить. Мы знаем, что ты, Генрих Антон Лейхтвейс, друг бедных, несчастных, угнетенных и всех, кто томится в незаслуженном рабстве. Много добра ты сделал бедному народу на Рейне и освободил нас от многих мучителей и вампиров. Разве не было бы черной неблагодарностью, если бы мы не помогли тебе? Нет, этого мы не могли сделать; поэтому-то все собрались и пришли выручать тебя. И несмотря на беду, которую это решение навлекло на нас, если бы дело это повторилось, мы опять поступили бы точно так же. Мы не допустили бы убить тебя или лишить свободы, потому что ты бич гордецов, богачей и скряг и защита угнетенных.

– Еще раз благодарю вас, друзья мои, – ответил атаман разбойников, – я сумею хорошо оценить услугу, которую вы оказали мне. А теперь говорите, какое мщение придумал герцог, чтобы отплатить за вашу помощь мне? Насколько я помню, у всех вас лица были вымазаны сажей: как же герцог и его чиновники могли узнать виновных?

– Они и не узнали этого, – ответил кузнец. – Невиновные должны страдать вместе с виновными, и это-то больше всего возмущает нас. Хотя герцог и не угрожает нам тюрьмой, цепями и тяжелыми налогами или другими законными мерами, которые мы могли бы, хотя и не без ропота, мужественно перенести, наш государь придумал для нас совсем другое наказание, которое причинило глубокое горе и привело в совершенное отчаяние названные деревни.

– Не испытывайте моего терпения, – воскликнул Лейхтвейс, – говорите скорей: в чем дело?

– В чем дело? – повторил кузнец, с трудом удерживая слезы и угрожая сжатым кулаком, как будто хотел сбросить на землю невидимого врага. – В чем дело, спрашиваешь ты нас, Генрих Антон Лейхтвейс, ну так слушай. Герцог продал американцам пять тысяч своих подданных, и на этих днях первый транспорт в пятьсот человек отправится за море в чужую землю. Продать пять тысяч подданных. Понимаешь ли ты это, Генрих Антон Лейхтвейс? Чувствуешь ли ты, сколько в этом слове заключается горя и страданий? Лучшие, сильнейшие, необходимейшие люди Рейнланда, по воле герцога, которой они не в состоянии противиться, будут внезапно оторваны от их теперешней жизни. Как могучее дерево бывает с корнями вырвано из земли ураганом и отброшено в сторону, так и они будут оторваны от родной земли, на которой родились, возмужали и выросли. Сын будет отнят у бедной больной матери, муж у жены и детей, жених у невесты, брат у сестры. Как быка потащат на скотобойню, так эти люди должны, помимо воли, отдаться своей страшной, мрачной судьбе. Может ли их ждать что-нибудь, кроме смерти? У них нет надежды когда-нибудь вернуться к своим. Их продали как товар, как невольников. По ту сторону моря их будут убивать тысячами, и когда они, истерзанные, покрытые ранами, истекая кровью, будут лежать на земле, то не отойдут в вечность с сознанием, что умирают за свою родину. Нет, последняя мысль их будет – негодование на тех, кто продал их как товар, как пушечное мясо, которое должно служить бастионом для стоящих за их спиной американских полков.

Я не оратор – продолжал кузнец после маленькой паузы, – и не сумею описать тебе все горе, которое царит теперь по всему Рейну. Умолкло веселье, утихли громкие песни, не слышно звона бокалов. Даже работы приостановились. Люди делают только самое необходимое, без чего нельзя сейчас обойтись. Какая охота трудиться, когда знаешь, что не соберешь даже семян, употребленных на посев? Страшное отчаяние овладело людьми в Бибрихе, Доцгейме и окрестных деревнях. Старики часами стоят в церкви на коленях, моля Господа отвратить от нас эту беду. Молодежь забрала себе в голову преступную мысль, которая грозит нарушить все семейные устои и правила приличия. Они знают, что обречены на гибель и смерть, и хотят взять все, что можно, от этих последних недель. Кабаки переполнены, водка льется рекой, женщины бросаются в объятия мужчин и живут с ними, не ожидая благословения пастора: они хотят хоть немножко насладиться перед разлукой. Ссоры, брань, раздоры, кровопролитные драки повторяются ежедневно, потому что все винят друг друга в том, что гнев герцога разразился над народом. Некоторые пробовали бежать из деревни. Так как для этого им были нужны деньги, а своих не хватало, то они не задумались воспользоваться чужим добром. Люди, которые никогда не были ворами, теперь обкрадывают своих лучших друзей, только чтобы добыть средства для побега. Но они жестоко ошибаются: их ловят, отбирают у них деньги и, продержав дня два под арестом, снова возвращают в покинутую деревню: по всей границе расставлены солдаты, и откуда бы человек к ней ни подходил, он натыкается на целый лес штыков… нет… нет никакой возможности бежать, скрыться. Герцог решил, что пять тысяч его подданных должны идти умирать в чужую страну. Так оно и будет. С великим трудом удалось управляющим добиться четырехнедельной отсрочки. Первый транспорт должен был уже быть отправлен, но герцогу доказали, что несчастным необходимо устроить свои дела до отъезда, и потому он позволил отложить его. Через три дня должны выступить первые пятьсот человек из Бибриха и Доцгейма. Он хочет овладеть бедными душами. Под конвоем солдат их доведут до Бремена, а там в гавани уже стоит американское судно. Доверенный американского правительства ждет, чтобы овладеть несчастными: так дьявол овладевает грешными душами.

Я сам принадлежу к первой группе, – продолжал кузнец с выражением глубокого страдания, – так же и молодой Крюгер и тот человек направо, Готфрид Радмахер. Он оставляет здесь мальчика восьми, девочку четырех лет и жену, которая должна скоро родить, он также должен идти с этой партией и больше никогда не вернется к своим. Нам предоставили тянуть жребий: однажды появились в Доцгейме и Бибрихе герцогские комиссары в сопровождении большого количества солдат. Всем мужчинам от восемнадцати до сорока лет было ведено собраться у ратуши, и затем все остальное живо состряпали: в большую шляпу набросали зерен, множество белых, но много и черных. Мы должны были, не глядя в шляпу, тянуть каждый по одному зерну, и кто вытаскивал черное, тот становился жертвой своей злой судьбы и должен через три дня покинуть навеки свою родину.