355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » В. Редер » Пещера Лейхтвейса. Том третий » Текст книги (страница 18)
Пещера Лейхтвейса. Том третий
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 16:02

Текст книги "Пещера Лейхтвейса. Том третий"


Автор книги: В. Редер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)

Гунда рыдала отчаянно. При этих словах она положила руки на его плечи и сквозь слезы заговорила:

– Я не могу отпустить тебя, Курт… не могу. Я любила тебя и до сих пор люблю. Если ты умрешь, то и я умру. Если ты хочешь наложить на себя руки, возьми Меня с собой. Я довольно пожила на свете. Я устала жить. Я ничего не хочу, кроме того, чтобы быть вместе с тобой, хотя бы в могиле.

– О, Гунда, жена моя! – воскликнул Курт, вскочив на ноги и горячо обняв молодую женщину. – Ты создана самим Небом. Тебе понятен высочайший долг человека: ты умеешь прощать, как простил Иисус на кресте своих мучителей.

Муж и жена стояли обнявшись и тихо плакали.

Аделина Барберини закрыла глаза. Она была не в силах смотреть на это примирение. О, если бы она только могла не слышать его. Но руки ее были связаны за спиной, и ей нечем было заткнуть уши. Ей волей-неволей приходилось слушать нежности, ласковые уверения в любви и преданности, которые молодые люди повторяли на все лады.

В комнату вошел Зонненкамп. С первого взгляда он увидел, что молодые супруги снова сошлись, а так как в приотворенную дверь было слышно каждое их слово, то он знал, как искренне Курт раскаивался в своих проступках. Тонкая улыбка пробежала по его лицу, когда он встал между молодой парой и связанной женщиной, лежащей на полу.

– Ну, Аделина Барберини, – обратился он к ней, и в голосе его звучала нотка торжества, – теперь ты видишь, как хорошо ты разлучила этих детей? Поняла ли ты наконец, что истинную любовь можно ранить ядовитой стрелой, но нельзя совсем умертвить? Довольно легкого толчка, чтобы муж и жена снова сошлись. И первое, что они почувствуют, выяснив недоразумение, переговорив и простив друг друга, будет непримиримая ненависть и презрение к той личности, которая хотела разлучить их.

Крик бешенства вырвался у Аделины. Она пыталась разорвать веревки, но напрасно. Веревки, которыми скрутил ее Лейхтвейс, нельзя было порвать.

– В настоящем случае одного презрения недостаточно, – продолжал Зонненкамп. – Твое преступление, Аделина Барберини, заслуживает более строгого наказания. В интересах человечества ты должна быть обезврежена раз и навсегда. Это и будет исполнено. Ты можешь выслушать мою обвинительную речь. Разбойники, – обратился он к ним, – перенесите ее в столовую. Пусть она выслушает мое решение относительно ее дальнейшей участи.

Лейхтвейс и Зигрист подняли с пола Аделину, разрезали связывавшие ее ноги веревки, и она перешла, сопровождаемая ими, в соседнюю комнату. Зонненкамп последовал за ними и занял место в кресле. Его окружили разбойники. На их лицах было выражение страха, смешанного с удивлением. Курт и Гунда также перешли в зал, где должен был быть произнесен приговор над красавицей преступницей.

Глава 113
ДВЕ ПУЛИ, НЕ ПОПАВШИЕ В ЦЕЛЬ

Андреас Зонненкамп поднялся медленно с кресла и остановил на Аделине взгляд, пронизавший ее до мозга костей. В этом взгляде было столько непримиримой ненависти и презрения, что Аделина сразу поняла, что ей нечего ждать пощады от человека, которого она так глубоко оскорбила. Она почувствовала, как мороз пробежал по ее коже. Она начала сознавать, что всей ее деятельности, а может быть, и жизни наступил конец.

Да, она была в полной власти этих людей, и кто были они?

Глубоко оскорбленный муж и отец, всю жизнь которого она загубила, самыми святыми чувствами которого она играла беспощадно, – нет, этот, конечно, не пощадит ее, раз она попала в его руки.

И там, дальше, молодой, стройный юноша с мрачным выражением на лице, – и он стал ее смертельным врагом. Она отбила его у молодой жены, опутала его своими сетями, не дав ему того, в чем тысячу раз клялась ему. Она и с ним разыграла бессовестную комедию, и его обольстила и обманула. Он, конечно, не шевельнет пальцем, чтобы спасти ее.

А дочь ее? А Гунда? О, ее сердце, без сомнения, переполнено состраданием к столь низко павшей матери, но Гунда привыкла во всем слушаться отца, никогда ему не противоречить и беспрекословно исполнять все его распоряжения. Она теперь не станет препятствовать отцу произнести ужасный приговор над ее матерью и привести его в исполнение.

А другие мужчины, эти сильные, вооруженные с ног до головы фигуры? Они разбойники, люди, привыкшие проливать кровь и немилосердно приводить приговоры в исполнение. И если бы даже Генрих Антон Лейхтвейс был склонен прийти ей на помощь, – ему стоило только вспомнить, что эта Аделина Барберини была союзницей его смертельного врага Батьяни, вместе с которым она держала в Праге его Лору.

Аделина Барберини рассмотрела свои шансы, определила их с быстротой молнии, пришла к ужасному результату, что на этот раз дело обстояло страшно серьезно и что она должна была свести счеты с жизнью.

Зонненкамп обратился сначала не к ней, а к Курту и Гунде.

– Идите, дети мои, – сказал он кротким голосом, – покиньте нас, потому что для вас не предназначено то, что должно здесь произойти сейчас. Уведи твою молодую жену, Курт, пойдите во двор замка и ждите меня там; скоро я вернусь к вам, и тогда мы поспешим покинуть эти стены, в которых разыгрались такие ужасные сцены, но ни одна не может сравниться с той, которая произойдет сегодня здесь.

Курт обвил руками свою молодую жену и хотел ее увести, но Гунда вырвалась от него и бросилась к ногам отца.

– Отец, дорогой отец, я читаю по твоим глазам, по твоему окаменелому лицу, ты задумал что-то ужасное. Я едва узнаю тебя, так ты изменился. Обыкновенно твои глаза так кротки, ласковы и добры, а сегодня в их зрачках сверкает зловещий огонь, твои черты искажены, и на лбу появились грозные морщины. Отец, умоляю тебя, не следуй первому страшному влечению твоего сердца, которое жаждет мщения. Возмездие принадлежит мне, говорит Господь, – так предоставь же и ты его Небу. Тебе не подобает чинить суд над той, которая была подругой твоей жизни, которую ты нежно держал в своих объятиях, которая дала мне жизнь. Отец, я молю тебя, – пощади мою мать. Не причиняй ей зла, не произноси над ней приговора, в котором ты, может быть, будешь раскаиваться; отец, все мы люди, все слабы, все грешны и затем – мотивы, которыми руководствовалась Аделина Барберини, недостаточно ясны, ты их не знаешь, а кто произносит приговор, должен быть посвящен в побудительные причины, которые заставили обвиняемого поступить так или иначе.

Горячие слезы брызнули из глаз Гунды, и все, кто слышал мольбы женщины, которая, ломая руки и с расстроенным лицом, лежала у ног отца, не могли избежать глубокого впечатления при виде этой великой душевной доброты, которая прощала и хотела спасти, хотя она имела право ненавидеть. Даже сама Аделина Барберини, казалось, была тронута. По крайней мере, что-то дрогнуло в ее прекрасном, бледном как мрамор лице, и она крепко сжала губы, точно хотела самой себе воспрепятствовать выкрикнуть слова, которые просились на язык с самого дна ее души, куда еще никто не мог взглянуть.

Но Зонненкамп оставался твердым и непреклонным. Он, который никогда не мог отказать в просьбе своему ребенку, он, который отдал бы за Гунду свою жизнь, чтобы не дать пролиться ни одной слезе, – он теперь решительным движением отстранил ее.

– Встань, дитя мое, – сказал он глухим голосом, – в первый раз я не могу исполнить твоей просьбы. Вполне естественно, что ты просишь за женщину, которая дала тебе жизнь, но над ней и не будет произведен суд за то, что она сделала тебе, хотя это и было наиболее заслуживающее проклятия преступление; нет, наступил час, когда я, наконец, хочу свести с ней счеты, око за око, зуб за зуб, и, я боюсь, что этот расчет будет для нее ужасен. И даже если бы я хотел проявить кротость, если бы я даже был готов простить ей то, что она разбила, отравила, испортила мою жизнь, – в интересах человеческого общества женщина, так чудовищно согрешившая, Должна быть обезврежена. Встань, Гунда, быстро, кратко попрощайся с ней – в этой жизни ты ее больше не увидишь.

Дрожь охватила при этих словах прелестное тело обвиняемой, и в первый раз за то время, что она находилась во власти своего глубоко оскорбленного мужа, она тихо вскрикнула.

Гунда встала. Она была смертельно бледна и не могла держаться на ногах. Курт поспешил к ней, чтобы поддержать ее. Снова хотел он увести ее, но снова вырвалась его молодая жена, и на этот раз прямо направилась к той, которая из матери стала ее соперницей.

– Мать! – крикнула Гунда и простерла руки. – Мать, я прощаю тебе то зло, что ты причинила мне. Защити тебя Бог, да поддержит Он тебя в эту минуту, прощай… прощай!

Тогда зашаталась Аделина Барберини, точно внезапно на нее налетел вихрь, ее гордая, вызывающая осанка исчезла, ее гордость сломилась на глазах тех, которые ее окружали, ледяная кора, которой она была покрыта, растаяла под лучами любви ее ребенка, и в следующий момент Аделина Барберини прижала Гунду к своему сердцу.

Мать и дочь прижались друг к другу и стояли, крепко обнявшись.

– Благодарю тебя, моя Гунда, – шептала прекрасная, загадочная женщина, – благодарю тебя, дитя мое, за твои слова; они доставили мне невыразимое облегчение. Да, я знаю, дочь моя, что не могу рассчитывать на милосердие со стороны твоего отца, – я знаю его, я достаточно долго с ним жила, чтобы его хорошо узнать. Он благородный, добрый человек, но и неумолимый, когда дело идет о приведении в исполнение принятого им решения. Нет, он не может отнять у меня больше, чем мою жизнь, он не может приговорить меня к более жестокому наказанию, чем смерть, и я подчиняюсь его воле. Это правда, и заявляю это здесь громко и торжественно, я поступила дурно и преступно по отношению к Андреасу Зонненкампу. Я могла бы оправдываться, могла бы доказать ему, что я иначе поступить не могла, но тогда я должна была бы выдать тайну, которая принадлежит не мне одной, она должна пойти со мной в могилу – ни один смертный не узнает о ней. Прими же последний поцелуй матери, любимое дитя, – продолжала Аделина, и в первый раз за долгое, долгое время слезы брызнули из ее глаз. Я назвала тебя любимое дитя, и Господь в Небесах да будет свидетелем, что я сказала правду. Да, моя Гунда, я люблю тебя, я тебя всегда любила, даже когда я враждебно выступала против тебя, я и тогда тебя любила, и тяжелым горем моей жизни было то, что я не могла быть для тебя настоящей матерью. Молись за меня, моя Гунда, и если он тебе это позволит, преклони колени пред моей могилой и скажи мне еще раз, чтобы я слышала в сырой земле, что ты простила меня. Уведите ее, – зарыдала Аделина, – уведите ее, иначе я ослабею и выдам вещи, которых выдавать нельзя, – прекратите это испытание, не заставляйте меня дольше смотреть в лицо моего ребенка.

Гунда лежала в обмороке в объятиях своего мужа.

По знаку Андреаса Зонненкампа ее вынесли.

Лейхтвейс при этом помогал Курту, но уже через несколько минут он вернулся назад и присоединился снова к страшному судилищу.

Аделина Барберннн снова овладела собой, по крайней мере, с виду. Слезы иссякли, и теперь, со скрещенными на груди руками, она ожидала приговора. Она понимала, что Андреас недолго заставит себя ждать.

Андреас Зонненкамп на мгновение прикрыл глаза рукой, точно желая собрать свои мысли. Но когда он вслед за тем выпрямился, то глаза его имели еще более жесткое, еще более суровое выражение, чем раньше.

– Я не могу, – вырвалось у него, – я не могу дать милосердию восторжествовать; если бы я даже хотел помиловать ее, я не должен этого делать: я обязан устранить такого опасного врага своего короля, как она, я должен обезвредить ее. Из-за тебя, главным образом, Аделина Барберини, разгорелась эта злосчастная война, терзающая в данное время Европу. Ты несешь ответственность за несчастье многих семейств, за кровавую гибель тысяч молодых, полных надежд, жизней. Ты была фурией, которая зажгла эту ужасную войну. Кровь раненых и убитых лежит на тебе – а кровь требует крови. Я любил тебя, Аделина. Быть может, еще никто ни одну женщину так не любил, как я. В тебе я видел идеал всего прекрасного, сильного, хорошего. Я молился на тебя и с радостью отдал бы за тебя жизнь, если бы думал, что этой ценой куплю твое счастье. А ты превратила меня в нелюдимого, одинокого человека. Ты заставила меня отречься от своего собственного «я» и под чужой личиной пройти свой жизненный путь. Ты обманула меня так же, как позднее обманывала своими изумительными интригами великого короля. Обманутый муж предает тебя, негодующий патриот судит. Пруссия, Европа, весь мир должен освободиться от подобного вампира; вампира, который, не задумываясь, пил его кровь, злоумышлял против него. Для тебя, Аделина Барберини, есть только одно наказание – смерть.

Андреас Зонненкамп замолк, и глубокое молчание воцарилось в комнате.

Даже разбойники, привыкшие к пролитию крови и всяким страшным делам, испуганно придвинулись друг к другу, когда услышали приговор, произнесенный мужем над собственной женой, отцом над матерью своего ребенка. Вздрогнул и Лейхтвейс. Он не ждал такого сурового приговора. Он думал, что несчастную приговорят к вечному заключению в каком-нибудь доме для душевнобольных или отправят в отдельный замок. Мысль, что Андреас Зонненкамп решит лишить ее жизни, не приходила ему в голову.

Лицо Аделины не было бледным, как прежде, – оно Я постарело.

– Ты хочешь меня убить, Андреас Зонненкамп? – сказала она глухим, слегка дрожащим голосом. – Да, ты сделаешь это, потому что, я знаю, ты не знаешь пощады, когда дело идет о том, что ты считаешь справедливым. Но не думай, что ты совершаешь поступок, который встретит одобрение. Нет, ты не судишь, ты просто убиваешь, потому что никто не дал тебе права быть моим судьей.

– Убийца я или судья, – глухо произнес Зонненкамп, – рассудит Небо. Настанет день, когда я предстану перед Господом и понесу ответ как за этот, так и за другие земные поступки. А теперь, Аделина Барберини, ты знаешь, что ждет тебя. Ты должна умереть, и ты уже через час покончишь все счеты с жизнью. Но, быть может, ты можешь сказать что-нибудь в свою защиту? Так не медли. Я выслушаю тебя. Не укрывайся какой-то тайной, о которой ты всегда говоришь. Помни, что дело идет о твоей жизни, и говори. Быть может, ты откроешь что-нибудь, что заставит меня переменить свое решение. Быть может, хоть несколько человечнее осветятся твои гнусные поступки. Не теряй времени, каждая потерянная минута укорачивает твою жизнь.

Казалось, страшная борьба происходила в душе у молодой женщины. Черты лица исказились, чудные глаза сверкали, словно тысяча огней зажглась в них. Низко склонилась на грудь голова, точно придавленная невидимой тяжестью, все тело ее трепетало, и неясные звуки вылетали из ее полуоткрытых уст.

– Решайся же! – воскликнул Зонненкамп, обращаясь к несчастной, и в голосе слышалась скорее просьба, чем приказание, слышалась полная страха мольба. – Отбрось от себя все рассуждения, будь правдива. Скажи мне, скажи правду, что заставило тебя тогда уйти от меня, твоего мужа, которому ты тысячу раз клялась в любви. Что заставило тебя уйти и броситься в жизнь полную авантюр, встречающихся раз в тысячелетие? Что заставило тебя, Аделина Барберини, превратиться из честной, всеми уважаемой женщины в комедиантку и предательницу? Говори, несчастная, скажи мне все, и тогда еще есть луч надежды, и, возможно, я смогу пощадить тебя. И мне тяжело, и мне разрывает сердце этот суровый приговор. Но я не могу иначе, если ты будешь молчать, – я не могу…

– Что заставило меня?.. Что заставило меня в этот роковой день покинуть тебя? – глухо проговорила Аделина, и ее голос звучал точно из глубины могилы. – Что сделало меня тем, чем я стала теперь? Это было… это было… Господь свидетель, что я долго думала, прежде чем решилась покинуть тебя и моего ребенка… не для разнузданной жизни разорвала я супружеские узы… Я была…

Слова несчастной перешли в шепот. Затем она гордо выпрямилась и, разведя руками, с силой разорвала связывавшие ее узы – те самые, которые не должны были никогда разрываться, и воскликнула в страшном возбуждении:

– Нет, я не могу… я не могу выдать своей тайны… убей меня!.. Да будет проклята моя душа во веки веков, если я признаюсь!

Глухой шепот ужаса прошел по рядам разбойников. Зонненкамп несколько минут хранил молчание, глубоко потрясенный. Он закрыл лицо руками, и низко опустилась его голова. Затем он поднял голову, вернув все свое хладнокровие.

– Ты произнесла свой приговор, – сказал он твердым, гулко прозвучавшим голосом. Так некогда звучать будет голос, который раздастся в день Страшного Суда над ушами воскресших. – Ты так хотела, ты упрямо молчала. Твоя тайна тебе дороже жизни. Так умри же, несчастная, погибни в расцвете твоей красоты, осужденная своим собственным мужем.

Казалось, силы покинули Аделину Барберини, и с пронзительным криком она упала на колени.

– Если ты предо мной не хочешь смириться, – продолжал Зонненкамп, глубоко взволнованный, – ты смиришься перед Господом. Скоро ты предстанешь пред ним и должна будешь нести ответ за свои поступки. И больше ни звука. Приговор произнесен, и ничто его не изменит.

– Подойди ко мне, Генрих Антон Лейхтвейс.

Разбойник послушался. Выйдя из круга своих товарищей, стоял он, гордо выпрямившись, перед Зонненкампом. Последний положил ему руку на голову и посмотрел ему прямо в глаза.

– Генрих Антон Лейхтвейс, настал час, когда я хочу открыть тебе тайну и требую взамен за некогда оказанную тебе большую услугу платы. Помнишь ли ты тот страшный день в жизни твоей и твоих близких, когда вы были заперты солдатами Батьяни в пещере в скале? Вы не могли выйти из нее, рискуя попасть под пули ваших преследователей. И там, в пещере, вы сидели без куска хлеба, без глотка воды, чтобы утолить свою нестерпимую, жгучую жажду. Помнишь ли этот день, Генрих Антон Лейхтвейс?

– Я помню его, – ответил разбойник. – Как мог бы я забыть день, бывший поворотным для всей моей жизни, день, когда мы со своими близкими каким-то чудом спаслись от голодной смерти.

– Это чудо совершил я! – воскликнул Андреас Зонненкамп. – Это я неожиданно накрыл для вас стол, снабдил вас съестными припасами. Это я зажег в герцоге ненависть к Батьяни, сорвал маску с этого злополучного искателя приключений и превратил его из сильного временщика в презренного, бессильного пленника.

Только одним жестом смог выразить Лейхтвейс свое изумление – слов ему не хватало. Его товарищи смотрели с боязливым благоговением на человека, который, казалось, совершил чудо, каким-то неведомым им путем проникнув в их скалистую пещеру.

– Итак, Генрих Антон Лейхтвейс, – воскликнул Зонненкамп, – признаешь ли ты, что обязан мне благодарностью?

– Благодарностью на всю жизнь! – горячо воскликнул разбойник.

– И ты готов оказать мне теперь услугу?

– О да, конечно, готов! – воскликнул Лейхтвейс. – Даже рассказывая обо мне самое худшее, никто, не солгав, не может сказать, что Генрих Антон Лейхтвейс лишен чувства благодарности. Положись на меня, Андреас Зонненкамп, все, что ты велишь, будет исполнено.

– Ты клянешься мне в этом?

– Клянусь! Да сохранит Господь меня, мою жену и товарищей.

– Тогда обещай мне привести в исполнение приговор, который я только что произнес над этой женщиной. Я сам не в силах. Я приговорил ее, но не могу убить. Моя рука дрогнет, когда придется нанести смертельный удар. Разве можно убить то, что некогда так горячо, так бесконечно любил. Поклянись мне, мой честный товарищ, что через час эта женщина будет вычеркнута из списка живых.

Лейхтвейс молчал, мрачно опустив в землю глаза. Тяжелое поручение возложил на него Андреас Зонненкамп. Поручение, от которого он – содрогался. Пусть Аделнна Барберини тысячу раз заслуживает смерть, но Лейхтвейсу противно было стать палачом.

– Ты молчишь, – сказал Зонненкамп, и в голосе его слышалась легкая насмешка. – Неужели Генрих Антон Лейхтвейс так скоро забыл свое обещание? Разве между обещанием и исполнением лежит такая глубокая пропасть?

Лейхтвейс поднял голову.

– Никто не может сказать, что Лейхтвейс нарушил свое слово, и ты этого не скажешь. Ты вовремя мне напомнил, чем я тебе обязан. Ты спас нам жизнь, и чтобы угодить тебе, я согласен пасть так низко и стать палачом. Клянусь тебе, Андреас Зонненкамп, что уже через час не будет в живых женщины, которая теперь у твоих ног, побежденная.

– Так дай мне руку, Генрих Антон Лейхтвейс, – сказал Зонненкамп и протянул ему свою.

Лейхтвейс ударил по протянутой ему руке, но его рука дрожала.

– В каком именно месте вы приведете приговор в исполнение?

– Где вы прикажете, – ответил разбойник хриплым голосом. – Если хотите, это можно выполнить здесь, у вас перед глазами.

– Нет, только не здесь, где еще недавно была ее дочь, уведите ее в лес, поставьте там под открытым небом у ствола могучего дерева. Ваши пули не знают промаха, так цельтесь же хорошо, прямо в сердце, которое всюду вносило столько горя, в сердце, которое с силой оттолкнуло свое же счастье…

Голос изменил Андреасу Зонненкампу. Он отвернулся, чтобы скрыть слезы, показавшиеся у него на глазах. Затем он подошел к распростертой на земле женщине и положил ей руку на голову.

– Господь свидетель, я прощаю тебе все, что ты причинила мне и моему ребенку. Своей кровью ты искупаешь все, и когда твой воскресший дух предстанет перед Вечным Судьей, да будет он к тебе милостив.

Аделина Барберини не отвечала. Ни разу не подняла она головы, но еще крепче прижалась лицом к ковру, постланному на полу.

Быстрыми, торопливыми шагами, точно гонимый фуриями, покинул Зонненкамп комнату.

Лейхтвейс подошел к товарищам. Его лицо было мрачно; лоб прорезали глубокие морщины. Товарищи еще никогда не видели его таким мрачным, убитым, даже во время самой страшной опасности, даже когда ему самому грозила смерть.

– Друзья мои, – сказа он, слегка опершись на Зигриста и Рорбека. – Вы слышали, какое мне дано поручение. Я не мог отказать человеку, которому стольким обязан. Помогите мне выполнить это кровавое приказание. Возьмите ее – мы отведем ее в лес и там быстрей прекратим ее мучения.

Затем Лейхтвейс подошел к Аделине, слегка дотронулся до ее плеча и сказал:

– Подымитесь, Аделина Барберини. Настал ваш последний час. Вы должны пройти тяжелый путь, так будьте мужественны. Всю свою жизнь вы были смелой и сильной и теперь, в этот последний, смертный час докажите свою изумительную силу.

Медленно поднялась прекрасная, бледная женщина. Ничто не шевельнулось в ее лице, веки не дрогнули. Не видно было боязни смерти.

– Я все слышала, Генрих Антон Лейхтвейс, – сказала она, и в голосе ее звучали мягкие нотки, – я знаю, что ты не виноват в моей смерти, и на твоем лице я вижу отвращение, которое внушает тебе это кровавое поручение. И если мне все равно суждено умереть, пусть лучше я умру от твоей руки. По крайней мере, мне не придется долго страдать. Только одна у меня к тебе просьба, не связывайте меня и не завязывайте мне глаз. Свободной я жила, такой же свободной хочу и умереть. Связанный человек или человек, который в последнюю минуту не может ничего видеть, похож на животное, когда его ведут на бойню. А я хочу умереть свободной.

– Твоя просьба будет исполнена, – сказал Лейхтвейс, – пойдем теперь. Мы выйдем задним ходом, чтобы никого не встретить. – Одним взглядом приказал он Зигристу и Рорбеку взять приговоренную к смерти в середину. Бенсберг, Бруно и Резике замыкали шествие, а Лейхтвейс шел впереди, указывая дорогу, которая вела Аделину к смерти.

Скоро Кровавая гора осталась позади, и траурное шествие вышло на берег Рейна. Уж загорался на востоке молодой день, и лучи восходящего солнца падали на темные волны. И там, где, встречаясь, они целовали друг друга, там, ярко сверкая, отражались лучи. Длинная полоса света легла на воде по гордому течению реки.

Любуясь, смотрела Аделина на утреннюю свежую панораму, расстилавшуюся перед ней. В темной зелени лежали на берегу скалы и виноградники. Молодой день приподнял над ними вуаль ночи, точно в последний раз хотел показать их красоту приговоренной к смерти.

Лейхтвейс повернул направо, и они вошли в лес. Это был осенний лес, и как прекрасно, как дивно хорошо было его пробуждение. Таинственно шумели листья, птицы, оставшиеся верными лесу и не улетевшие со своими подругами в теплые страны, перелетали с ветки на ветку. Во мху копошились и ползали черви, а из-за кустов изредка глядели кроткие глаза косули.

Никогда еще Аделина не чувствовала так сильно красоту природы, как в это утро, утро ее смерти. Казалось, что каждый куст, каждое дерево говорило с ней, точно она понимала говор птиц, и журчание ручейка было родным и близким. Природа точно хотела безраздельно завладеть ею, принять прекрасную женщину в свои материнские объятия и крепко держать ее в холодной земле.

Лейхтвейс остановился.

Аделина вздрогнула. Она знала, что они пришли к месту, где должен был совершиться приговор. Это была тихая поляна в лесу, окруженная красными буками и тополями. Деревья простирали свои, убранные красным и желтым, руки так далеко, что, касаясь и сплетаясь друг с другом, они образовали густую зеленую крышу над открытой поляной. Лейхтвейс выбрал огромный роскошный бук с глубоко вросшими в землю корнями. Зигрист и Рорбек подвели несчастную к стволу и велели ей прислониться к нему. Лейхтвейс в это время что-то говорил Резике и Бенсбергу. Эти последние вынули свои охотничьи ножи и стали копать могилу.

Содрогнувшись, Аделина закрыла глаза. Она знала, что означала работа разбойников. Это для нее они рыли могилу, приготовляли последнее место упокоения.

Лейхтвейс кивнул головой, и все отошли. Только Бруно остался подле приговоренной. В эту минуту он не был разбойником, он снова был служителем Бога и кротким напутствием хотел тронуть сердце несчастной. Он спросил ее, не хочет ли она молиться, готова ли она примириться с Богом, прежде чем предстать пред ним.

Аделина покачала головой.

– Я так давно не молилась, – сказала она твердым голосом, – что Господу показалось бы насмешкой, если бы теперь, в минуту отчаяния, я б обратилась к нему. Нет, молитва хороша для слабых. Я не молюсь. Я жду конца.

Бруно пожал плечами и молча отошел.

Лейхтвейс остановился в десяти шагах от Аделины, опершись на свою двустволку. Он был мертвенно-бледен, и его товарищи испугались, увидя, как безумно сверкали глаза на этом бледном лице.

– Что ты медлишь, Генрих Антон Лейхтвейс? – воскликнула Аделина. – Ты обещал мне скорую смерть. Так не будь же лгуном и исполни свое обещание.

– Ты покончила все счеты с жизнью? – спросил разбойник глухим голосом.

– Покончила счеты? Да, я покончила со всем земным. Исполняй же свой долг.

– Обнажи свою грудь, – приказал Лейхтвейс.

Аделина вздрогнула. Мысль перед столькими мужчинами обнажить себя вызвала краску на ее лице.

– Это необходимо? – спросила она.

– Так будет лучше. Пуля не встретит сопротивление.

Тотчас же сорвала с себя Аделина легкую одежду, которая, упав с плеч, обнажила ее прекрасную, белоснежную грудь. По разбойники не глядели в эту минуту на красоту женщины. Они стояли, опустив головы, и серьезность минуты отражалась на их бородатых лицах.

– Разними руки, – крикнул Лейхтвейс, – я не буду тебя долго мучить. Да будет милостив к тебе Господь, Аделина Барберини. – Лейхтвейс быстро поднял свою двустволку, приложился щекой к дулу ружья и прицелился в левую грудь приговоренной, в цветущую грудь, где было сердце Аделины.

– Эта кровь, – воскликнул Лейхтвейс, – не падет на мою голову, милосердный Отец мой Небесный! Я выполняю поручение другого, который много выстрадал от этой женщины и которому я обязан глубокой благодарностью.

В это мгновение сквозь осеннюю листву ярко заблестело солнце над местом казни. Солнце упало на эту группу людей, словно хотело в последний раз поцеловать лицо Аделины.

– Скорей! – крикнула демоническая женщина. – Кончай скорей, Лейхтвейс. Говорят, что ты лучший стрелок на Рейне. Докажи это.

Но ружье дрожало в руках разбойника, всегда до тех пор уверенно выпускавшее смертельную пулю.

– Все кружится перед моими глазами! – воскликнул разбойник. – О, Боже, никогда еще не дрожала моя рука. И теперь, когда я могу ускорить страдания этой несчастной, я точно в первый раз в жизни держу ружье.

Горькая улыбка пробежала по губам Аделины.

– Ты чувствуешь, что принужден убить «несчастную», – сказала она. – Будь силен, Генрих Антон Лейхтвейс, думай, что в эту минуту ты истребляешь дикого, хищного зверя, потому что ведь я, как говорил Андреас Зонненкамп, была такова.

– Да будет же так! – крикнул Лейхтвейс, делая несколько шагов вперед. – Господь да будет милостив к тебе, несчастная…

Два выстрела раздались один за другим.

Из груди Лейхтвейса вырвался безумный крик. Ружье выпало у него из рук, и он зашатался. Рорбек и Зигрист бросились, чтобы поддержать его. Сероватый дым на мгновение окружил дерево, у которого стояла приговоренная, но когда свежий утренний воздух рассеял его, тогда безумный, раздирающий душу крик вырвался у Лейхтвейса. Протянув дрожащую руку, он указал на вековой бук.

У ствола стояла Аделина – смертельно-бледная, но спокойная, целая и невредимая. Первый раз в своей жизни Генрих Антон Лейхтвейс промахнулся.

Его пули на расстоянии семи шагов, до смешного коротком расстоянии, не попали в цель; они засели в стволе дерева, пролетев над головой приговоренной. Они не коснулись Аделины Барберини.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю