Текст книги "Приступ (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

   Смоленцы в недоумении проводили взглядами задумчиво вышедшего из храма Сивку. А я – в седло и поскакал.

   В усадьбе Укоротичей, выбранной мною в качестве ставки, был уже относительный порядок. В смысле: никто не рубил и стрелял. А вот в соседней, куда встали кипчаки Алу...

   Проезжая мимо распахнутых ворот, я, естественно, полюбопытствовал, бросил, так сказать, взгляд... И немедленно бросил внутрь двора своего коня.

   Посреди двора шла ссора. Несколько всадников наезжали на одного, под копытами лежал убитый. Убитый – единственный, кто молчал. Все остальные орали. Ещё десятка три стояли и сидели у конюшен, амбаров, кто-то разглядывал вынесенное из строений к свету барахло, какой-то батыр, очень довольный, вытащил на крыльцо за волосы визжащую полуголую девку. Приподнял на вытянутой руке и крутил перед собой. Разглядывая и наслаждаясь. Пока – эстетически.

   В хороводе ссорящихся всадников взметнулись клинки. Навстречу одиночка поднял свой.

   Знакомая железка. Сам делал.

   Звякнуло.

  – Бой!

   Трое придурков, нападавших на Алу – его-то саблю я всегда узнаю, сам ковал как-то: «производственная практика», были снесены моим конвоем. Четвёртого, батыра, кинувшего девку и метнувшегося с крыльца с поднятой саблей, я срубил сам. Голову вместе с плечом. Тело отвалилось от удара на нижнюю ступеньку и принялось заливать всё вокруг кровью. А голова с рукой куда-то улетели... А, за перила завалились.

   Всё-таки правильный удар с проносом... очень эффективен. Даже в наклонной плоскости.

   Повернул коня и тут же мимо морды Сивки пролетели один за другим два топора. А кто кидал? – А Сухан кидал. Тогда поглядим на результат. Точно: два чудака, выскочившие из низенького птичника за моей спиной с луками в руках, там у стеночки и легли. Шевелятся. У одного – топор в плече, у другого – в рёбрах. Теперь ползают и переживают. Внезапную имплантацию.

  – Туру! Туру! (Стоять!)

   Вот и Алу ожил. Не сильно ожил: на одну команду.

  – Что здесь происходит?

   Алу правой рукой с саблей держится за локоть левой, под носом кровь, шапки нет.

  – Я... мы... мы поссорились.

  – С кем? Со своими воинами? Командир не может поссориться с бойцами. Они пытались тебя убить? Это бунт, мятеж.

   Рядом один из моих гридней. Постучал по шлему. Парень очнулся, скинул намордник. Наклонился к его уху:

  – Салману, Любиму. Турму мечников, турму стрелков. По-боевому. Сюда. Бегом.

   Теперь кыпчаки. Надо чем-то занять, пока они за стрелы не взялись.

  – Прикажи всем построиться во дворе. Без оружия. Пешими. Быстро.

   Алу ошалевшими глазами смотрит на меня. Ещё не отошёл от... покушения? Но годы привычки исполнять мои просьбы срабатывает.

  – Аулага шык! Кару калдыр! Тургыз жугир! (выходи во двор! оружие оставить! стройся! бегом!)

   Из разных отверстий в строениях начинают высовываться морды джигитов и батыров. Обмениваются мнениями и выражают недовольство. Кое-кто, оглядев картинку, возвращается к прерванным занятиям. Другие вылезают на двор, почти все с саблями, некоторые с луками.

   А я смотрю под копыта своего коня. Человек с разрубленной головой. В форменном кафтане моего Торгового приказа под полушубком. Полушубок знаю: позавчера долго любовался на эту задницу. «Продавец трупа». Такой был весёлый, счастливый, радостный. Светлый. А теперь стал брюнетом: русые волосы на разрубленном затылке промокли от почерневшей крови.

  – Что здесь случилось?

   Алу всё ещё в шоке. Сбивчиво, дёргаясь телом, руками, когда не находит слов, объясняет:

  – Этот пришёл... говорит: отдайте хабар... а тот... кетти курт... ну...

  – Я понял. Дальше.

  – А этот хвать за кап... а тот басына саба... саблей по голове. Я кричу: ты что делаешь! А тот... он сын куренного, их четверо из одной юрты... Они на меня...

  – Понял. Убери саблю. Убери. Левый рукав. Кровь есть?

  – Н-нет.

   И вдруг взрывается скороговоркой, со слезами в голосе:

  – Почему?! Ведь я же говорил! Я же всех предупредил! Они же знали! Они же согласились! Они же клялись! Ведь так было хорошо! Мы взяли город! Мы истребили множество врагов! Мы добыли честь! А они...

   А они захотели ещё шитых золотом тряпок. Так сильно, что подняли оружие на своего командира. Это – смерть.

   «Бойтесь желаний – они исполняются».

   Оглядываю строй кыпчаков. «Если бы бабушка была дедушкой...». А это... толпление – строем...

   В ворота вбегает Салман с тремя десятками мечников, следом Любим с лучниками. Понятно: коней уже расседлали, а моя команда была «бегом». Ну и хорошо: в усадьбе на коне неудобно.

  – Любим, точки. Полное покрытие. Салман, всех вывести во двор. При сопротивлении – убить. И вынести. Алу. Командуй: всем снять пояса, оружие, добычу. Перед собой на снег.

  – Э, сахиби! Тараканы носят краденное в мешках.

  – Я знаю, Салман. Пусть твои вынесут их торбы во двор.

   Алу командует. В строю начинается недовольное ворчание, крик. Один выскакивает вперёд, орёт на Алу, стучит себя кулаком в грудь. Следом – ещё два... подголоска. Сейчас весь строй сорвётся. Вскидываю три пальца вверх, три стрелы пробивают крикунов. Не всё: на левом фланге двое джигитов, вышедшие с луками, накладывают стрелы и... отваливаются к стене дома с дрожащими оперениями наших стрел в груди.

  – Тизерле! Мине барлыги! Тез! (На колени! Все! Быстро!)

   Толкаю Алу, и он, надсаживаясь, как в бою на площади перед Софией, повторяет мою команду. Всё-таки, кошма – не лавка, воспитывает устойчивый навык задирания к небу задницы. На коленях в юрте куда чаще и удобнее, чем в избе.

   Насчёт удобства пребывания на коленях – это я вам, как человек, отхвативший указанного скилза «по самое не хочу» в подземелье у Саввушки, компетентно сообщаю.

   В конюшне вдруг начинается крик, звон клинков. Гридни вытаскивают кыпчака с распоротым брюхом под распоротым халатом. Кидают на снег. Бедняга ещё живой, пытается свернуться клубочком. Один из гридней вставляет палаш между плечом и головой, нажимает. Вытирает клинок о плечо бедняги и толкает его сапогом. Тот валится на спину. Ещё одно перерезанное горло.

  – Иване! Господине! Не надо! За что?!

  – Его нет в строю. Хотя ты приказал.

  – Но он мог не расслышать!

  – Мог. Мог сделать вид, что не расслышал. Мог заткнуть уши, чтобы не расслышать. Это важно? Он не выполнил приказ.

  – Но...

  – Алу, ты умеешь хорошо убивать врагов. Но ты пропустил важный опыт. Прежде всего научись убивать своих. Они опаснее врага. Потому что свои – ближе, потому что ты зависишь от них. Потому что враг может только убить. А свой – и убить, и предать.

   Запоминай Алу. «Оборона по всем азимутам». Я годами ношу на теле панцирь. Хотя вокруг меня множество проверенных годами и делами надёжных людей. Но чтобы сунуть нож под ребро не надо многих. А у тебя тут... сборная солянка, шапочное знакомство. Есть, наверняка и твои «верные». Но они, почему-то, не прибежали тебя защищать. Пьяны от удачи и добычи?

  – Тебе повезло в жизни. Тебя всегда любили. Я, Чарджи, твой отец. Ты всё ещё видишь мир по-детски, чёрно-белым. Вот – враг, вот – друг. Этого достаточно для... доброго человека. У правителя нет друзей – только подданные. Верные и неверные. У командира – подчинённые. Если ты, из дружбы к одному, пошлёшь на смерть других... какой ты командир?

   Парень чуть не плачет. Приводить в дисциплину разложившееся подразделение, да ещё составленное из добровольцев, где каждый сам себе «добрая воля»...

  – Что я скажу?! Что я скажу их матерям, отцам, братьям?

  – Правду. Что их сын или брат взялся не за своё дело. За дело воина, которое он не сумел сделать. Не сумел главного: исполнения приказа.

  – Они... они возненавидят меня! Они отомстят!

  – Тогда убей их первым. Время любви для тебя, Алу, прошло. Правители живут в ненависти. Привыкай.

  – Я... я не хочу...

  – Тогда готовься к смерти. Ты слишком умён, богат, удачлив... на тебя начнут охоту. Просто потому, что ты лучше. Просто для того, чтобы такого «лучше других» – не было. Это же так здорово – втоптать возвышающееся: сразу чувствуешь себя выше. Выше вершины. Если тебя быстро не убьют, то... В луже жидкого дерьма тоже можно найти преимущества. Там тепло. А при насморке и запах не мешает.

   Сотня Алу была пропущена «сквозь пальцы». В цифрах: в бою за Киев – двое погибших. При установлении дисциплины – 27. Последние семеро – децимация. Подразделение, допустившее мятеж, нападение на командира, не может быть оставлено безнаказанным.

   Это – гуманизм. Правила Рима, но не «Ясса Чингизова». По Яссе за преступление одного убивали десяток.

   Коллеги, вам что больше нравится: убить одного из десятка преступников или десять, виновных лишь в том, что они служили вместе с преступником? Мне? – То, что позволяет привести подразделение «в чувство». На длительный период, с минимальными потерями.

   Ночь победы. Ночь взятия неприступной крепости. Ночь торжества и героизма. Ночь убийств, изнасилований и грабежей. Ночь великой славы и мелкой мерзости. Мелкой, но много.

   После того, как из надворных построек вытащили кыпчаков, оттуда стали высовываться головы местных. Преимущественно – растрёпанные простоволосые бабы. Вид моих гридней, рубивших кыпчакам головы на колоде, откуда обычно отправлялись «в последний путь» – в суп – местные пернатые, произвёл впечатление.

   Киевляне боятся кыпчаков. Уже к концу дня по городу пошла молва, что есть ещё «серые», «всеволжские», «зверятичи», которые поганых как курей режут. Все решили, что зверятичи ещё страшнее половцев. Но вот к добру ли это или к худу – мнения разошлись.

   «Враг моего врага – мой друг». Всегда ли это истина?

   Прибежал Николай. Порыдал, поголосил над телом своего приказчика. Собрал коней и сани, вывез отобранное у джигитов, прихватил взятое в самой усадьбе. Пришлось притормаживать теперь этого, объяснять обоим. Да и остальным невредно напомнить. Что – остаётся в подразделении, что – идёт в общий котёл.

   Мои это знают. Но Николай норовит прихватить всё. А кыпчаки, естественно, всё себе оставить.

   Правило простое: остаётся то, что необходимо для функционирования подразделения и выполнения боевой задачи. Если у бойца гожие сапоги – вторые не надобны. А если негожие, то нужно заменить. А первые выкинуть. Любая неуставная хрень в вещмешке или вьюке даст дополнительное утомление бойца и коня. Что приведёт к дополнительным смертям. Не обязательно самого несуна. Но мне-то живыми нужны все.

   Вот, вспоминаю я те дела давние, ты пишешь про геройства всякие. А понимаешь ли – откуда что взялось? Откуда явились мои гридни? Ведь не из чудо-ларца «два молодца одинаковых с лица». А панцирь у Алу под халатом? Его рубили, а не зарубили. А та зажигалка, которой Пантелеймон на башне щёлкал? Всё прежде надо было сделать. Вырастить. Прежде. Не зная наперёд. Не думая вовсе ни об этих воротах Лядских, ни о площади перед Святой Софией.

   «Дорога – это направление, по которому русские собираются проехать». У меня – дорога широкая. Захват у меня такой. Я эту дорогу выбрал. Не от сильно большого ума и заумных рассуждений, просто сложилось так. Повернулось бы иначе... у каких-нибудь зулусов в жарких странах... было б чего-то другое. Только человек-то прежний. «Долбодятел длительного действия» – не может не долбить и не длительно действовать. Свойство такое.

  – Любим, ребят на башне сменить, ворота закрыть. Недобитки из города сбежать норовят, да и в город всякие... чужого-добра-любы потянутся. Турму лучников, турму мечников.

   Чего они переглядываются?

  – Господин Воевода. Турма мечников – много. Половины хватит.

  – Сам поведёшь? Хорошо. Командуй.

  – Первый котёл – мой. (Это Любим – Салману)

   И убежал.

  – Салман, о каком котле речь?

  – Э, сахиби... Мы поспорили. Да-а. Я поклялся сделать настоящий бешбармак. У меня уже лапшу делают! Мясо режут! Мелко-мелко! Пойду я.

  – Иди. Только дай, всё-таки, ребятам выспаться.

   «Чёрный ужас» в роли кулинара? – А жо поделаешь? Кушать-то хочется.

   Мы успели. Бои в городе распались на очаги. Держались ещё Золотые ворота. Долго шла рубка в Иринском монастыре. Вовсю резались в граде Владимировом. Общего управления у осаждённых не было. Городовой полк в стычке у Митрополичьего дворца потерял половину личного состава и много нагадить не смог. Княжеские дружины были блокированы в детинце. Искандер зажал «братца Ярослава» в Западном дворце между Десятинной и Вышгородскими воротами. «Братец» сдался – побросали оружие и его гридни.

   Союзники, при всей бестолковости, слабости взаимодействия и склонности к грабежу, постепенно додавливали очаги сопротивления. Некоторые отряды защитников, подобно Жиздору в РИ, пытались вырваться из горящего города. Через час в «наши» Лядские ворота ломанулся один из двух, бывших в городе, крупных отрядов наёмников.

   Сотня конных профессиональных воинов-мадьяр, со слугами и присоединившимися – две сотни душ, сунулась в ту воронку перед башней. И легли там. Вытащить запорное бревно, которое Любим успел поставить на место, под градом стрел с верхней и нижней задних площадок башни, со сторожевого двора и с лестницы... они не смогли.

   Идеальные условия: большая конно-человеческая масса, сжатая на малом ограниченном пространстве, простреливаемая сверху и сбоку группами недоступных стрелков с разных горизонтов на небольшой дистанции... «мечта пулемётчика». Бей на выбор.

   Выбора, однако, не было: били сплошняком, небольшими, но очень частыми залпами. У турмы по норме тысяча стрел в колчанах. Оставалась едва ли половина. Здесь хватило. Потом, правда, пол-турмы мечников напахались до сблёву: растаскивать, разбирать, обдирать... кровавый холм человеческого и лошадиного мяса...

   Позже, докладывая об этом, Любим очень смущался: столько прекрасных коней побили! Однако пяток породистых жеребцов мы взяли. А среди немногих пленных оказался интересный для меня персонаж. В плане продолжения... м-м-м... деятельности.

   Я добрался, наконец, до усадьбы Укоротичей. Даже представить не мог, что буду так рад увидеть это подворье.

   Между ночным и утренним видами этого места – сегодня большая разница. В один взятый город. Самый большой город этой страны в эту эпоху. Побеждённый город, падший город. Упавший. В руки своих новых хозяев. Груша типа «Просто Мария», полусгнившая.

   Отвёл коня на конюшню. Прости друг Сивко, за эти недели мы здорово друг другу надоели. А твоё седло и моя задница – особенно. Отдыхай, друже. Как тебе свежий овёс из боярских запасов? Ты же любишь хрумкать.

   Сам расседлал, напоил коня, засыпал овса. Прибежал конюх, начал оправдываться... Понимаю: когда Николай входит в раж переборки трофеев, все нестроевые – в мыле. Странно, что у нас хоть посты выставлены. Но конь – не авто, до утра в грязи стоять не будет.

   Охрим, крутя красным от недосыпа глазом, докладывал о происшествиях.

   Хорошо, что прислал с ним сюда отряд: была попытка каких-то аборигенов захватить нашу базу. Попытка – одна, атаковавших отскладировали у забора. Вычищена от туземцев городская тюрьма «Поруб». В смысле: охрана сбежала. Там много народа сидит и вообще, надо бы Ноготка и чтоб разобрался. А вот местного палача, как ты, Воевода, велел, не нашли. Двоих его подмастерьев прирезали – дрались зло. А сам... утёк куда-то в погреба. В тереме, в опочивальне на третьем этаже, лежит старуха. Говорят – хозяйка, именем Степанида, больная. При ней слуга, холоп верный, именем Прокопий...

   Как-то... пахнуло былым. Вон крыльцо. Мимо которого меня водили в мешке с зарешечённым окошечком. Боярину Гордею показывали. Вот на этом месте он меня щупал, думая что я девка. Выяснял: обрюхатил ли будущий зять наложницу или как прежде, мальчукует.

   На это крыльцо я пьяненького хозяина своего тащил. Он заваливался, нёс ахинею, пытался лапать принародно. Степанида тогда очень удачно приложила клюкой по ноге моему конкуренту на роль «вместилища господского удилища». Как же того парня звали? И не вспомнить. А я его так ненавидел, боялся... Завидовал.

   Как тут всё... меньше стало. Серее. Неинтереснее. А казалось-то... терем – мало не до небес. И физически, и социально. Попасть, пролезть, вцепится, удержаться, подняться... К вершине. В «прислуги верховые». Мечта жизни. Предел вообразимого успеха. Царствие небесное на земли. В этой избе-переростке.

   Вырос. Точка зрения... приподнялась. От плинтуса. Видел больше, разных... разностей нагляделся. Даже смешно. Как оно тогда, всего-то девять лет назад, всё состояло из непонятного. Непонятно как сложенных домов, чем-то крытых крыш, дымков из окон, окон без стёкол, людей в армяках, пробабошни на ногах... Всё, всякая мелочь требовала внимания, осмысления, укладывания в мозаику этого нового для меня мира. Останавливала. Стопорила. Взгляд и мысль.

   Пазл. Ты его туда, а оно не лезет. Выразил эмоции факеншитом уелбантуренным и пошёл проводить очередную пересборку очередного фрагмента мироздания.

   Бег с препятствиями. В ведре на голове и с гирями на ногах. Постоянно подгоняющий лёгкий ветерок. От пролетающей где-то очень рядом косы смерти.

   Забавно: Степанида дожила, дождалась меня. Монумент гегемона, а слегла. Небось, на то самое ложе, где, в последнюю ночь перед свадьбой, боярин Хотеней решил сразу с двумя поразвлечься. Первого-то он резво... огулял. А меня на сладкое оставил. Я лежал тогда между смятых простыней, с нетерпением и тревогой ожидал моего... повелителя и владетеля. Волновался – как-то оно выйдет. А оно никак не вышло. Поскольку и не вошло. Все дела-заботы, труды-хлопоты, напряжение-воображение... Впустую.

   Лёгкий полёт бронзового подноса. С последующим громким звоном. И... не случилось. Фактор времени. «Окно возможностей». Хлоп и бздынь. Момент – упущен, более случая – не подвернулось.

   Мда... И в личной истории человека, и общей истории человечества «хлоп и бздынь» – явление постоянное. А потом кажется, что выбора не было: вот пройденный путь, и он – единственно возможный.

   Увы, как не грустно осознавать упущенные возможности – моменты их реализации были.

   Зато можно порадоваться неслучившимся неприятностям.

   Я – про историю человечества. А не про постельные игры боярина с молоденькими рабами. Если кто не понял.

  – Господине, тут дело такое... Ты епископа черниговского поймал, а местный поп на нём одежду рвал и морду корябал. Виноват, недоглядел. Повели владыку в отхожее место. А тут этот... пока растащили...

   Я?! Я поймал Черниговского епископа?!

   Сегодня я касался двух духовных. Митрополита. Но он мёртв. Сам пульс на шее щупал. И бегающего ветхого инока в Софии. Так это Антоний Черниговский?! Такой... не по годам резвый?

   Мы с Антонием знакомы. Заочно, через Иону Муромского. Прямых контактов, даже письменных, до сей поры не было. Портретов, описаний... я его себе несколько иначе представлял.

  – Э-э-э... Охрим, пойдём-ка посмотрим-ка. На сортирно-пострадавшего владыку.

   Ещё раз окинул взглядом открывающийся с заднего двора усадьбы вид. Такое знакомое место. Всё как прежде, как тогда. Малость постарело, посерело, покосилось... А вот вид – изменился.

   За Днепром вставало солнце. Город горел.

"...Дым багровый

Кругами всходит к небесам

Навстречу утренним лучам".

   Не Полтава. Надеюсь, что и «полем русской славы» его не назовут. Разве что: «торжества чести». Какой-нибудь.

"Они нас выдумают снова -

Сажень косая, твердый шаг -

И верную найдут основу,

Но не сумеют так..."

   Точно: не сумеют. Так страстно резаться ради заморской шляпки с пропендулиями или права кушать кашу с маслом по средам и пятницам. Придумают себе что-нибудь похожее. Своё, «потомочное».

   Новых больших пожаров последние полчаса не прибавилось: сопротивление сторонников местного патриотизма и такого же, но – идиотизма, слабело. Резня прекращалась. Вооружённый грабёж переходил в невооружённый.

   Как сделать так, чтобы повтора резни не было? Чтобы утрешние союзники не стали вечерними противниками? Уж больно они себя дисциплинированно ведут.

   Не-не-не! Вы не подумайте! Тотальный кровавый бардак на три километра! Но по сравнению с ожидаемым... Эдак им не три дня на возвращение в разум потребуется, а, скажем, один. В смысле: завтра смоленские сцепятся с суздальскими.

   Убив Жиздора на дороге у Вишенок, я освободил смоленских князей от «домоклова меча» войны на три фронта. Киев они подомнут под себя, Волынь, без старших князей, им не страшна, Подкидыша новгородцы сами выгонят. Там свойственно прислоняться к победителю – меньше риски и, соответственно, транспортные наценки.

   Короче: завтра, край – послезавтра, вся эта... шобла с кодлой... придёт нас резать. И меня лично – не в последнюю очередь. Во вторую, наверное. С учётом того, что я нахамил Благочестнику, послал Храброго и ухайдокал боярина у Стололаза.

   Мда... есть куда расти: ещё двое братьев-князей необслуженными осталось.

   Воинов у Боголюбского больше. Но: «кровь рюриковичей проливать – грех». В смысле: фактор внезапности, инициатива – у противника.

   Есть несколько отрядов типа «ни рыба, ни мясо». В смысле: они «хищника» выбивать пришли, а не «шапку» делить. Их выбор на чьей стороне резаться зависит от мелочей мелких. Вроде: кто больше и более убедительно пообещает заплатить. После победы, конечно. Потому что заплатить прямо сейчас – бестолку. Все и так затариваются под завязку. Ещё обозы пригнать?

   Днепр у Киева в 21 в. вскрывается 24 марта. Разница между григорианским и юлианским календарями... Через две недели дороги рухнут. Ледоход и водополье. Ещё месяц отсюда не выберешься.

   Вышгородские, переяславские... могут что-то и нынче до дому потянуть. Соответственно, подкупо-способны. А уже новгород-северские или, тем более, полоцкие...

   Какой смысл получать за своё предательство телегу с золотом, если не можешь тут же увезти её в безопасное место? А сидеть на золоте в закрытой банке со скорпионами... чревато.

   Классика «Десяти негритят» или «Чисто английского убийства»: замкнутое пространство с нарастающим количеством покойников. Без гениального детектива: не надобен, резать будут шумно и публично.

   Другая «погонялка» для «нейтралов» – законность. Если мы поступаем «по закону» – мы хорошие, «честные». Честь – не телега, её таскать – распутица не помешает.

   Знакомый флигелёк. До боли знакомый. Вот на той лежанке я поливал слезами подушку. От боли, от одиночества, от... «не лю-ю-бит он меня-я-я». Грыз зубами наволочку. От ужаса предательства и неизбежности приближающейся смерти.

   Как это всё теперь... забавно. Горько-сладко.

   Если собственная наивность не приводят к необратимым потерям, то вкус воспоминаний...

   Был таким... глупым, стал таким... чуть умнее.

   А вот за этим столом... ещё одна точка бифуркации. Вот здесь я нагло навязался. «Поднял руку на господина своего». Мне по закону уже только за это – отрубание руки и смерть. А я схватил длань его. И всунул «персты повелевающие» под одежду. Прямо на... На своё нагое тело, едва прикрытое чулочками с «красноармейскими» пуговицами. На горячую нежную кожу пылающей страстной любовию подростковой ляжки.

   Осмелился. Не терпеть, не молить, не ожидать. Решился. Сделать сам.

   «Сделай сам» – это не про поделки в домашних условиях, это – про жизнь.

   Свой выбор, своё действие.

   Повелевать повелителем.

   Заставил, принудил. Ощутить. Не нюхнуть, глотнуть, взглянуть, послушать – коснуться.

   И всё: властвующий стал властвуемым. Чуть-чуть. На толику мизерную. Но – подчинённый, управляемый. Пастух превратился в телка. Как я тогда... развёрнутый спиной, не видя его, по сути – ничего не понимая, без языка, не имея никаких инструментов, кроме лоскута тонкой кожи, кусочка наглых мозгов да накатанных тропок нейронов в его извилинах...

   А ведь вполне мог загреметь. «Я помню тот Ванинский порт и крик...». Пошёл бы двуногим агнцем к гречникам. Кланялся бы сейчас какому-нибудь немытому-небритому греку-крестьянину в какой-нибудь Анталии. Выпрашивал хозяйского разрешения на какое-то прогрессивное, глупое, с его точки зрения, занятие. В лучшем случае.

   Вернее всего... попался бы вместе с остальными, тогда продаваемыми, к берладникам. Уж они бы позабавились... Порвали бы малолетку в клочки. Шкурку мою серебряную на сувениры разобрали. Потом – сепсис. Или – понос. И вслед за Базаровым. Только на могилку никто не придёт. Ввиду отсутствия могилки.

   Мда... точка бифуркации. В жизни моей и, надеюсь, «Святой Руси».

   "Уважаемые

товарищи потомки!

Роясь

в сегодняшнем

окаменевшем г...".

   Потомки, вы уже ощутили благоговейный трепет? От моей попочки? Не нынешней, обмозоленной об седло тысячевёрстным маршем, а тогдашней, беленькой, покрытой нежнейшей, только что наросшей заново, кожицей.

   Благоговейте и восторгайтесь. Ибо если бы она не была такая... увлекательная, то вы бы продолжали рыться в «окаменевшем г...». Только не в окаменевшем, а в свежем, своём собственном. Но тоже – средневековом.

   Виноват, не прав: я пытаюсь присвоить славу, мне не принадлежащую. Ни задница, ни, к примеру, гипофиз с поджелудочой, моими не являются. Всё – отечественное, туземное, святорусское. Тело носителя.

   Моих заслуг тут... стараюсь дарёное не портить.

   Ничего нового, как у всех: наградили родители наследственностью и хоть ты водку пей, хоть гири жми – из коридора возможностей... Но сколь много интересного в каждом коридоре...!

   Глава 564

   Теперь на этом столе не лежит грудью, прижатый мощной хозяйской дланью, тощий лысый подросток, переполненный страхами и надеждами, а стоит ларец. С мощами Св.Климента. Замена... не эквивалентная. А на моей лежанке валяется епископ Черниговский. С «невинным», вероятно, анусом, но тоже... физически пострадавший. С всклоченной бородой, царапиной через щёку и полу-оторванным рукавом подрясника. Замена... аналогично.

   Замена на поле. В смысле: во флигеле в усадьбе киевских Укоротичей.

   Раз так, надо и игру менять. Психо-секс на полит-псих.

  – Да уж, Антоний, видик у тебя... не архиерейский.

   Злой мрачный взгляд из-под густых седых бровей. Старец иконописнутый. Длинный прямой нос, худое лицо. На висках – старческие впадины, пятна пигментации на руках. Ходячий раритет эпохи «топтания мамонтов».

  – Холопей своих уйми. Чтобы на людей не бросались.

   Крепок. Инкогнито рухнуло, но не взволновало. Надеется на особое отношение? Из-за сана? Из-за общего знакомого, Ионы?

  – Антоний, а ведь ныне и ты мой холоп. Я тебя полонил, с боя взял. Ты бы встал, что ли, да постоял в почтении. Пока господин твой не соблаговолит позволить присесть.

  – Стар я. Перед сопляком тянуться да выкланиваться.

   Плохо. Не адаптивен. Положение изменилось, а он гонит по накатанному, по-архиерейски. Эскалация враждебности, в которой он гарантированно проигрывает.

  – Старость – дело поправимое. Велю утопить тебя в выгребной яме. Пузыри будешь пускать аки младенец.

   Если он решил умереть, то надо быстрее с ним кончать и переходить к следующему варианту. «Мёртвые – к мёртвым, живые – к живым». «Мёртвые» – душой. Телесное состояние надлежит привести в соответствие с душевным.

   Я потыкал лежащего на моей (моей?! – факеншит!) лежанке старика посохом.

   Как забрал из-под Константина-митрополита, так и таскаю. Когда у Алу во дворе с кыпчаками сцепились – кинул в сугроб. Начали выезжать – торчит. Блестит, каменьями своими сияет. Никто «ноги» не приделал. Даже странно. Хотя... мы ж как раз там головы и рубили за куда меньшее с «приделанными ногами».

   Пришлось снова в руки брать. Так и ношусь с изукрашенной палкой. Как дурак с писанной торбой.

  – Кровь! Кровь святого мученика на пастырьском посохе его! Константин ныне пред престолом Всевышнего обретается! По молению праведника обрушит Отец Небесный гнев свой на тебя! На язычника, в мерзости пребывающего! В грехе торжествующего! В нечестивости похваляющегося!

   Старец ухватил посох, таскал и дёргал в разные стороны. Глаз горит, борода вздыблена. И хватка, как я чувствую, у него не слабая. Ну я и дёрнул. Епископ сделал кувырок. С кровати на горшок.

   Виноват: на коврик. Горшок был там прежде.

  – Кончай кликушествовать. Я сегодня Киев брал, Софию грабил, кыпчаков рубил... Притомился. Шутки твои – не смешные.

   Внимательно осмотрел верхушку посоха. Поковырял чуть подсохшую кровь.

  – Стар ты стал, Антоний. Кровь страстотерпца за веру христианскую от крови поганого отличит не можешь. Мы там головы мятежным кыпчакам рубили. Вот одна и откатилась, замарала. А ты – кровь мученика... отец небесный... Фигню всякую городишь. Я про тебя лучше думал. Вставай, поговорим, дело есть.

   Последняя фраза возбудила любопытство. Не дождавшись помощи по подъёму – ещё чего, я архиереев домкратить не нанимался, был бы нормальный человек, а то... ему бог помогает – пусть туда и просит, Антоний, стеная и вопия, в смысле: матерясь и кряхтя, воздвигся и усадился. Напротив меня, за тот, столь памятный мне, стол.

  – Кушать хочешь?

  – Сказывай.

   Ну и дурак. Есть и спать под конвоем – нужно всегда. А то потом... могут не дать.

  – Сказываю. Ты сегодня коронуешь Боголюбского.

  – К-ко-коро... Ч-чего?!

   Блин! Как же это у них называется?

  – Того. Проведёшь богопомазание.

   Заинтересовал. Даже чересчур. Ишь как: и глаза раскрыл и носом... будто принюхивается.

  – Ты – кто?

   Чувствуется школа. Прежде, чем говорить с человеком, следует сперва уяснить его самоидентификацию. И уже от этого подбирать действенные аргументы и строить систему убеждения.

  – Иван, Воевода Всеволжский. Зверем Лютым кличут.

  – Ты... латинян?

  – С чего ты взял?!

  – Слова. Коронация, миропомазанье. Такое – в латинских странах.

  – А у нас?

  – У нас в Византии – венчают. На царство.

   Итить меня ять. Словарём энциклопедическим. Лопухнулся.

   Уже хорошо: терминологию уточнили. Поймаю Боголюбского, так сразу и скажу:

  – Пойдём, брат, на Руси жениться.

   И спою:

   "Очарованный, околдованный,

С Русью в церкви зачем-то обвенчанный,

Будешь в бармы навечно закованный,

Сколиозом своим изувеченный!".

   И тут он ка-ак начнёт её... любить.

   В смысле: продолжит. Но уже на законных основаниях и с полным правом.

   В смысле: безостановочно и особо цинично.

   ***

   Как короновать Великого Князя в Святой Руси? – Никак. Корон на Руси нет.

   Лобик или, как вариант, плечико – правителям маслицем не мажут. Богопомазанников нет.

   Хуже: венчать на царство нельзя. Царства – нет, слово «царь» – ругательное.

   В истории Византии – три периода с разными ритуалами. Константина Великого папа его просто вывел к войскам и надел свой плащ. Русь заимствовала процедуру из второго периода.