Текст книги "Приступ (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

   Нельзя, рано. Вот Чарджи отоспится – тогда и я на помойку пойду. Кто-то должен быть «в головах» и на ногах. Как в мозгу – «тревожный центр».

   Из конюшни Салман выносит за шиворот гридня. Заносит кулак, видит меня, смущается: я мордобой не одобряю. Только в условиях прямой опасности для жизни и исполнения боевой задачи.

  – Э, сахиби. Этот... кён куртаксы (бурдюк с навозом) стёр спину коню! Варварлык!

   Растёт Салман, растёт. В части словарного запаса, например.

  – Где ветеринар?

  – Спыт! Устал! Мат!

  – Почему ветеринар спит, когда не все кони здоровы? Салман, отпусти бестолочь. Что с ним делать ты знаешь. А ты, гридень, запомни: если конь тебя в бой не повезёт, то это дезертирство. В боевых условиях... сам понимаешь.

   Парень, встряхнутый напоследок мощной рукой командира, убегает искать конского лекаря. Последнего из трёх, что из Тулы вышли.

  – Сахиби, надо нового коня. Из добычи взять?

  – Взять. Кому из сегодняшних героев конёк недорог – заменить на княжеских. По желанию. Наши-то строевые, обученные. А взятые... Скоки.

   Летописи называют «скоками» дружинных коней, которые «на княжьем дворе играти горазды».

   В ворота въезжает один из посланных разъездов. Кони в мыле, пятна крови, сами хохочут.

  – Господин Воевода! Докладываю. Дошли до Белгородской дороги. Дальше пройти не смогли. Обозы боярские в город прут. Наскочили, переведались. Ихних кучу наклали. А Вихорко коню своему ухо срубил. Вот же ж дурень! Ха-ха-ха.

   Чуть более подробный отчёт: едва отъехали – заблудились. С севера и северо-востока овраги – не пройти. Приняли ближе к городу – «дачный посёлок».

   ***

   Киев защищаем не только рвами, валами и стенами. Ярослав Мудрый «накрыл» городом всю Гору. Ему пришлось сражаться с печенегами на ровной поверхности плоскогорья, на том месте, где Софийский собор стоит. Потом он поставил стены по краю плоского места.

   С востока – Днепр. С северо-востока – Подол. Прикрыт Почайной и своими укреплениями. Даже взяв его, надо лезть круто вверх. С севера – детинец, град Владимиров. Самые крутые склоны. На северо-западе крутизна меньше, но город снова прикрыт стенами посадов-концов. Запад и юго-запад – «дачный посёлок»: сады и огороды киевлян.

   Я уже говорил, что в эту эпоху городские общины имеют свои земли, которые распределяют между жителями. Формы собственности имеют не только социально-экономическое, но и военно-тактическое значение.

   Местность пересечённая (холмы, овраги), плотно разгорожена, обустроена. «Обустроена» вовсе не для движения воинских отрядов. Предполье двойного назначения.

   Ещё дальше от города – общественные выпасы. С вкраплениями «летних усадеб» знати. Ещё дальше – городские покосы.

   Город, самый большой на «Святой Руси» и один из крупнейших в Европе, живёт «по-деревенски». Все имеют огороды. Вовсе не совейские «6 соток». Если для крестьянина «отхожий промысел» – приработок, то для горожанина «приработок» – «постоять в борозде раком».

   Не «любовь к природе» – «любовь к жизни». Регулярные катаклизмы, погодные и социальные, заставляют и крестьян, и горожан стоять «на двух ногах»: добывать «и корм, и прикормку», дополнительные источники еды.

   Отдельная тема: скотина.

   Почти в каждом доме есть корова. Молоко – второй, после хлеба, основной продукт питания. Хозяйка кормилицу свою доит каждый день. Все молочные продукты делают в доме. Швейцарских сыроварен на высокогорных пастбищах, куда скотину загнали, там доят и молоко перерабатывают в компактный, долго хранящийся продукт – нет.

   Возвращение деревенского стада с пастбища большинство попандопул видели. Хоть бы в кино. А вот как выглядит возвращение стада в самый большой город «Святой Руси»?

   Два-три десятка тысяч голов скота нужно пропустить через 3-5 ворот. Некоторые жители держат по несколько коров, есть бычки и тёлки. Есть кони, овцы, козы. Утром раненько эта лавина прёт по всем дорогам из города. Вечером – обратно.

   Выезд из мегаполиса на уикэнд видели? – Здесь хуже. Скорость движения 2-4 км/час. Разметки нет, все сигналят. Виноват: мычат и мекают. Съезжают на обочины – кустик понравившийся пощипать. Бодают и лягают соседей. Просто чтобы роги почесать. Непрерывно гадят. Не СО2 по евро-эко-нормам в воздух, а «лепёшками», «яблоками», «катышками» на дорогу. И сероводородом в воздух, само собой.

"Еду я на Родину.

Пусть кричат...".

   Кричать тебе никто не будет. Все и так, «с младых ногтей», знают, что подходы к любому русскому городу завалены свежим дерьмом. Чем город больше, тем эта «дорожная подсыпка» длиньше и гуще.

   Вывалившись на дорогу, заполонив её на версту-две-три, стада постепенно расходятся по своим, своей улицы, выпасам.

   Бывают дневные дойки. Когда несколько хозяек уговаривают соседа отвезти их с подойниками к стаду. Бывают ссоры и драки между улицами из-за выпасов. Отдельная тема: найм и расчёт пастухов. Их общение с нанимателями, скотиной и между собой. На дороге, где каждый рвётся пройти первым, или на выпасе, где... разное бывает.

   Огромный пласт тысячелетней культуры, экономики, фолька, эмоций, кусок почти каждой человеческой жизни, связанный с движением личной скотины на выпас и обратно, масса случаев, пословиц, историй, обычаев, законов, конфликтов, технологий... которые вокруг этого существуют и эволюционируют веками... почти полностью исчез во второй половине 20 в.

   Здесь, в Киеве, он доведён до максимальной степени концентрации – город наибольший.

   Странно: такое огромное явление – выгон общинного стада – коллегами не рассмотрено. Будто и нету. Впрочем, и археологи почти не замечают этого куска истории. Так только, этнографы чуток, на очень маленьких примерах.

   «Если система увеличивается на порядок, то она приобретает качественно новые свойства».

   «Сделать бутерброд может и однорукий. Для тысячи бутербродов нужна фабрика».

   Отогнать десяток коров на версту – одно. А стадо в тысячи голов?

   Ещё дальше, за огородами, садами, летними усадьбами, выпасами, располагается полоса городских сенокосов. Сено – не корова, его можно раз в год скосить, просушить и привезти.

   Ещё одна тема здешней городской жизни почти отсутствуют в попадёвых рассуждениях: дрова. В лучшем случае вспомнят дровяные барки на Неве в 18-19 в. Очередное пренебрежение к людям, к предкам.

  – Да чё там? Мужики привезут!

   Привезут. Если заплатишь.

  – Ты – плати. Что ты потом с этим оплаченным будешь делать – твоя забота.

   Дрова бывают сырые, бывают сучковатые – колоть намаешься. По звуку определяют дрова в печи: сосна гудит и стреляет, осина – шипит, обижается, что заругали хорошее дерево.

   Сколько съедает здешняя печка, сколько печек на подворье – я уже...

   У крестьян дрова покупает верхушка среднего класса. Боярам дрова везут из вотчин.

  – Холопы, сэр! Их всё едино кормить – пусть хоть что полезное сделают.

   Народ попроще покупает у городских дровосеков.

   Есть такая... общность. Специфическая. В которой постоянно идут свары вплоть до убийств. Несколько мест вблизи Киева называются «Дебри». При Ярославе Хромце там «гуляла» княжеская охота. Мономах за крупным зверем на ту сторону, в Бровары, ходил. А тут так... зайчишек погонять, лисичку поднять.

   Леса эти постепенно редеют. Но для конницы, для пеших колон – непроходимы.

   «Матрёшка»: стены-вал-ров. И вокруг со всех сторон – очень неудобное предполье.

   Батый взял город. У него были «пороки». Поставить их – нужно место. Множество рабов расчистили и выровняли дороги и площадку под стенобойные машины.

   «Постави же Баты порокы городу, подъле вратъ Лядьских, ту бе бо беаху пришли дебри, пороком же беспристани бьющимъ день и нощь, выбиша стены, и вознидоша горожаны на избыть стены, и ту беаше видите ломъ копеины и щетъ скепание, стрелы омрачиша свет побеженым».

   Нынче «11 князей» идут с севера от Вышгорода. Кирилловский монастырь на северо-западном конце Дорогожичиских холмов («горбов»). Рядом с ними, восточнее – обширное болото. Вышгородская дорога идёт между этими высотами и болотом. Было бы лето – перекрыть дорогу нетрудно, конницей там не обойти.

   Так – со всех направлений. Немногочисленными силами в эту эпоху можно остановить существенно превосходящего противника.

   ***

  – Они тама тянутся, возов с полста. Конных стока же. И одопешенные есть. Углядели нас, подъезжают, спрашивают – кто такие? А я им: зверичи мы, Зверя Лютого воины, с Всеволжска-города Киев брать пришли. А вы кто? – А мы, де, Олексы Дворьского люди, в Кием идём, господина нашего, Великого Князя Мстислава Изяславича боронити. А я им: куды ж вы, дурни, намылились? Воевода наш, Зверь Лютый, ещё нынче поутру вашему князю голову ссёк, в торбу ложил. А тот мне: брешешь, ехидна проклятая. А я ему: ты в Киев идёшь? Ну и иди. Мы там тож днями будем. Да вели бабе своей подмываться хорошее. А то я люблю чистенькой про меж ляжек засандалить.

   Парень радостно ухмыльнулся, ожидая, видимо, похвалу своему острословию. Как он круто супротивника в разговоре уел.

  – Тот сразу оскалился, меч выхватил да на нас с Вихорко. Да за ним следом ещё с десяток. А мы впереди стояли. Стрелки-то чуть сбоку да по-сзади. Тропка-то узкая, стрелами двоих коней положили, верховые и следом которые – кубарем. Ну, мы вперёд. Пеших-то, в снег свалившихся, одуревших, с седла рубить – милое дело.

  – И как?

  – Ну, стрелки по паре, вроде, я троих. И вот Вихорко коню своему ухо срубил.

   Отчёты о нанесённых противнику потерях нужно делить в разы. Особенно это свойственно стрелкам: они от противника далеко, считают, что раз стрела попала – покойник.

   Я обернулся к стрелкам. О, да это не Любимовские «драгуны», а «скифы» от Чарджи.

  – Четверо убитых?

   Парни помялись. Потом старший, с лычкой, ответил:

  – Стрел пустили четырнадцать, попало десять. Одна в мешок на возу на дороге, другая там же – кобыле в зад. Случайно. Неудобно стояли. Остальные: четыре в коней, четыре в людей. Один слетел. Ещё двое... тяжёлых. Думаю. Без доспеха, без щита, на нас не смотрели. Не закрывались, не уклонялись. Но – неудобно. Мечники обзор перекрыли.

  – Молодцы. Представить к следующему чину.

   Парни разулыбались, недружно прокричали:

  – Служу Воеводе!

   По общему правилу, курсант, освоивший воинскую науку, получает чин «младший гридень» и зачисляется в войско. Дальнейшее повышение зависит от проявленных им талантов. Для каждого обязательно участие в бою в составе подразделения и личное уничтожение врага.

   Убить – лично. Мечнику достаточно одного. Стрелку – трёх. Я видел этих ребят в бою у Вишенок. И нынешних засчитаю. Хотя из четырёх... покойников двое, не больше.

  – Теперь с тобой. Младший десятник? Зарубил троих?

  – Так точно!

  – Молодец. Операция группой, нанесение численно превосходящему противнику существенных потерь. Следующий чин. За храбрость и проявленное личное воинское умение, за порубленных – «Святослав» четвёртой степени.

  – Служу...

  – Погоди. За раскрытие противнику факта прибытия отряда – «Святослав» отменяется.

  – Эта... я ж... ну...

  – Не нукай. Ты должен был не лясы с прохожими точить, да красой своей красоваться. Должен смотреть, думать. Делать. А дело – не сделано. Тебя зачем посылали? Посмотреть место да найти князей. Ты мог не вылезать на дорогу, глянуть скрытно со стороны, перескочить, как обоз пройдёт, продолжить поиск. Но ты погеройствовать решил. Языком посверкать. Может тебе к Хотену в сказочники? Дело не сделано. Теперь туда других слать придётся. А время уже потеряно. Мда... Приказ не выполнен. Чин – долой. Итого: что было – то и осталось. Вопросы?

  – Дак... а как... я ж ну... троих... вот этой рукой... хрясь...

  – Для бойца хряси достаточно. Но ты ж в командиры метишь. А командиру нужно думать. Выполнять поставленную боевую задачу. Ты пока... только хрякаешь. Ладно. Война только началась. Будет ещё случай. И хрякнуть, и мозгой извернуться. Давай, гридень, соображай лучше, мне командиры толковые – край нужны.

   Парень раскрасневшийся, расстроенный повёл коня на конюшню, а я поймал задумчивый взгляд из-за створки амбара. Боброк. Слушай дядя, слушай. У меня думать – обязательно всем. Остальные просто героями остаются.

   Вернулась «разведка вперёд». Та же беда: вроде и не далеко, а не подъехать. В лощинах снег глубокий, на склонах – скользко. На ровных местах – сады, изгороди, канавы. В хибарках изредка огородники копошатся, к весне готовятся.

  – В пяти верстах вражье войско!

  – И чё? Нам ни чё. Оно ж тама, в пяти верстах. Авось, и не дойдут сюды. А тёпло, как пить дать, прийде. А тута у мени ящички. З рассадою. А як без рассады? Ты, хлопчик, юнот ще, а як времячко пройде, ты до мени прийде. Перша капустка – наисладчише.

   Чуть позже вернулась «южная разведка». Там местный «авось» выглядел ещё ярче. Парни перешли Василёвскую дорогу, но от Печерской повернули назад. По обеим густо шли возы. Крестьяне с юга округи торопились воспользоваться отсутствием на торгу конкурентов с севера, с Вышгородской стороны. Сообразив, что присутствие в городе многочисленной конницы, боярских ополчений, поднимет цены на сено, гнали бесконечные обозы с высокими, выше роста человеческого, увязанными стожками.

   В «Дебрях» топоры звонко стучат: из-за «понаехавших» печки в городе топятся сильнее, запасённые поленницы истощаются.

   Три дня назад была «кровавая битва». Жиздору «стрелы в зад пускали». Всего-то в пяти верстах. А тут «тишь, гладь и божья благодать». Каждый своё майно лелеет и голову поднять, посмотреть, послушать: чего вокруг делается – не желает. Так, разве что языком потрепать от безделья. Что битва Иерусалимцев с Фатимидами на Синае, что бой на Серховице – в одну цену.

   Глава 552

   Длинный день, начавшийся ещё до полуночи в двух десятках вёрст отсюда за Днепром, наполненный напряжением, физическим и душевным, важными событиями, размышлениями, решениями... постепенно катился к вечеру. Ещё и суток не прошло с того момента, как услыхал я на дороге смех Гапы:

  – Штоб вам яйца ко льду приморозило!

   А будто из другой жизни, из давно прошедшего.

   «День – год кормит» – мудрость крестьянская.

   А «день – государство рушит» – мудрость правительственная?

   Поднялся Чарджи, заново послали разъезд на север: надо, всё-таки, установить связь с основными силами. Уже имея представление о местности, о возможных путях подхода противника, выдвинули дальние посты. Посмотрел полон. Бабы с княжичем – в одном углу, волынцы, вятшие со слугами – в другом, возчики-киевляне – в третьем. Надо бы баб в жилое место перевести – свежо тут.

   Бросились в глаза, в полутьме амбара, белый пуховой платок княгини и спящий, головой на её коленях, мальчик. Выслушал в пол-уха радостный отчёт Николая: как тут много всякого «вкусного» он нашёл, прибрал, упаковал... Обдумал промелькнувшую мысль. И возможные варианты её реализации. Прогулялся по митрополичьим апартаментам, прикинул-примерился. Велел топить сильнее: за поход все намёрзлись, пусть в тепле ночь проведут.

   У двери давешний вестовой.

  – Что, добрый молодец, не сменился ещё?

  – Никак нет, господин Воевода! Сменщик мой в бане отмокает. Поди, придёт скоро.

  – Эт хорошо... Что такое «пригласить» – не забыл ещё?

  – Никак нет! Не забыл!

  – Ну так пригласи ко мне Великую Княгиню.

   В светлице было темновато, душновато и жарковато. Принесённый второй стол, лавки, банная шайка и пара вёдер с водой загромождали помещение. Только перед дверью оставалось ещё пустое пространство. В него, через открывшуюся дверь, наклонившись, чтобы не разбить голову о низкую, как в «Святой Руси» принято, притолоку, неуверенно шагнула женщина в белом пуховом палантине. Замерла у стены.

  – Поздорову ли, Агнешка Болеславовна?

   Обычная формула вежливого приветствия в нынешних условиях звучала издевательски. Мужа убили на глазах, сына били нагайкой, украшения отобрали, саму полонили... Но на здоровье не жалуюсь.

   Она подслеповато, в темноте комнаты, вглядывалась. Потом перевела взгляд на огонёк лампады в «красном углу». На освещаемый лик Спаса. Молчала, будто и не слышала моих слов.

   Три реакции человеческих: напасть, убежать, затаиться. Реакции – на опасность. Здесь третья. Не видеть, не слышать, не замечать. Будто и нету. Может, тогда и не...? – Увы, я – есть.

  – Сколь же переменчива жизнь человеческая! Вот, только что, на заре утренней, была ты великой княгиней, первой госпожой на всей Святой Руси. И вот, едва пришла заря вечерняя, а ты уже – вдовица убогая, полонянка беззащитная. Всё в руце божьей и ничего не случается мимо промысла его. И кто мы, чтобы спориться с ним? Вот, смотришь ты на лик Спасителя нашего, а он на тебя. Глаза в глаза. Будто спрашивает – хорошо ли ты поняла урок его? Покорствуешь ли судьбе, им предначертанной? Смирилась ли с волей его? С волей Всевышнего. Отдавшей тебя в волю мою, в лапы Зверя Лютого.

   Она смотрела на огонёк лампадки неотрывно, не шевелясь. Будто и не слыша суждений моих.

  – Да ты христианка ли? Веруешь ли в Господа Бога Иисуса Христа?

  – Ве... верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с Небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася...

   Стандартный вопрос вызвал стандартный, до «от зубов отскакивать» затверженный, ответ: православный «Символ веры». Так школьники в будущих веках услыхав – «дважды два», не задумываясь продолжают – «четыре».

  – Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь.

  – Аминь. Раздевайся.

   Труд по шевелению языка, по управлению губами для произношения автоматически извлекаемых из памяти словесных формул, чуть пробудили её лицо, её сознание. Взгляд медленно переместился на меня. Кажется, она удивилась присутствию ещё кого-то. Кроме неё и бога. Чуть размятые произнесением «Символа» губы смогли равнодушно выдохнуть вопрос:

  – Зачем?

  – Жарко. Душно. Сомлеешь.

   Три типичных реакции на стресс:

   – истерика. Вой, плач, резкие бессмысленные движения, сердцебиение, рвота...

   – эйфория. Смех (глупый, истерический...), резкие, кажущиеся остроумными, движения («животик надорвал», «упал со смеху»).

   – ступор.

   Все три легко переходят друг в друга. Все три мне не нужны: я работаю с разумом и душой. С логикой и этикой человека. А не с «мутной пеной» патологических, крайних и «за-крайних» состояний психики. Я хоть и псих, но не психиатр. Извините.

   Здесь – ступор. Надо выводить.

   Не понимая, кажется, сути: «сомлею – и что? умру – и что?», реагируя лишь на уверенный, сдержанно-утвердительный звук голоса, какими-то, кажется разумными аргументами подтверждающим команду, она стянула с головы свой приметный тёплый белый платок, аккуратно, равномерными неторопливыми движениями, сложила его, поискала глазами куда положить, пристроила на лавку у двери. Обыденным, отработанным за многие годы движением скинула с плеч шубу.

   С сомнением посмотрела на сложившуюся на полу меховую кучу. Вроде что-то неправильно. Последние годы сброшенную с плеч тяжёлую одежду подхватывали служанки и сразу аккуратно укладывали на сундуки или лавки. Ну и ладно, сойдёт.

   Пробежалась по крупным пуговицам богатой, крытой темным бархатом, душегреи. Принялась стаскивать неудобный, узкий рукав. Уже скинув с одного плеча, вдруг будто очнулась. Вновь удивлённо уставилась на меня, пытаясь вернуть одежду на место, снова попасть в пройму.

  – Снимай-снимай.

   Она, наконец, заметила меня, услышала. Вдруг резко затрясла головой, суетливо задёргалась, пытаясь попасть рукой. Помочь? – Как бы её от моего участия кондратий не хватил.

  – Агнешка...

   Не, не реагирует. Для неё в этот момент весь мир – рукав запутавшийся.

   Я старательно не шевелился, чтобы не добавлять паники в возню с рукавом. Стоит сделать к ней шаг, просто встать с места, и она начнёт вопить, лезть на стены, рваться, колотиться... Или обделается со страху. А оно мне надо? Здесь насчёт воздуха и так...

   Парни нашли бронзовую жаровню. Митрополит – грек, на Руси мёрз постоянно. Предусмотрителен: притащил жаровню из Царьграда и грелся тут. Слуги её раскочегарили, но, видать, не промыли. Вот и идёт посторонний запах. Что-то кипарисовое, вишнёвое, ладан.

  – Управилась? Оделась-застегнулась? Молодец. Теперь снимай.

   Да, осознаёт. Кое-что. Моё присутствие, например. Прежний прямой, остановившийся, «мёртвый» взгляд, скользивший по мне не замечая, не останавливаясь, как по предмету обстановки, сменился скрытным, испуганным, направленным вниз и в сторону. Боится взглянуть на меня. Если не видеть, то меня, типа, и нету.

  – Ты помнишь – кто я?

   Утвердительно-кивательное переходит в отрицательно-колебательное.

  – Я – Воевода Всеволжский. По имени – Иван, по прозвищу – Зверь Лютый. Помнишь?

   Помнит, кивает. Меленько, суетливо.

  – Нынче утром я срубил голову. Твоему мужу. Тебя, с сыном, со слугами взял в полон. Понятно?

   Всё, зашмыгала носом, сейчас плакать начнёт.

  – Господа не гневи! Вон он, на тебя глядит!

   Тычу пальцем в икону, она переводит на неё взгляд, замирает.

  – Господь отдал. Тебя. Мне. В волю мою, во власть мою. Поняла? Или тебе Иисус Христос не указ?

   Ошарашенно трясёт головой. Как же можно?! Верная дщерь Христова! Стандартная, с детства вбитая на уровень инстинкта, реакция. «Раба божья».

  – Вот и хорошо. Прошлая жизнь твоя кончилась. Там, на дороге у Вишенок. Ты сказала: «исповедую крещение во оставление грехов». Пришло время оставления грехов, время нового крещения. Раздевайся.

   Снова отрицательно трясёт головой. Но пальцы уже нервно бегают по опушке борта душегреи, цепляют, крутят пуговки. Головой – «нет», пальчики уже... – «может быть».

  – Ты прежняя – умерла. Там. На дороге. На снегу. Пришло время воскресения. Твоего воскресения из мёртвых. Для жизни будущего века. Как в «Символе веры». Твоей веры. Для иной жизни. Твоей жизни. Жизни в рабынях моих. Ибо судил так господь. По грехам твоим. Не перечь же Вседержителю. Исполняй.

   «Самсон, раздирающий пасть льва» – выразительно, экспрессивно. «Раздираемая сомнениями»... в её исполнении... так мило.

   Раздеться? Перед мужчиной?! – Нет! Ни за что! Никогда! Нет! Но... воля божья... веруешь ли? – «Верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя...». Пойти против Господней воли? – Нет, невозможно!

   Она тормозит, никак не может решиться. Но стоит мне начать подниматься, только обозначить движение, как она взвизгивает, начинает скулить. И, не поднимая глаз, судорожно рвёт застёжки, скидывает душегрею, путаясь в завязках, стаскивает через голову тяжёлое верхнее шерстяное платье, отвернувшись лицом к стене, лишь бы не видеть меня, приседая, спускает одну за другой нижние юбки.

  – Всё снимай.

   Тихонько подвывает. Ещё не крик, не громкий плач. Просто мелкое, всхлипывающее, чуть взвывающее, дыхание.

   Снова приседает, охватывает себя крест накрест, вздёргивает нижнюю рубаху на голову. И, уткнувшись сложенными вместе руками в стену, головой – в руки, рыдает уже в голос.

   Попочка ничего, беленькая. Спинка... тоже. Ляжки тяжеловаты. Живот там... висит. Как ямщицкий колокольчик: «весь зашёлся от рыданий». Красавица. Белая, пухлая, мягкая. Мечта поэта. Здешнего. И миниатюриста. «Радзивиловского».

   Это ж какой номер был бы у её лифчика, если бы они здесь были? Теперь понятен восторг на лице того чудака без штанов на картинке в летописи, который её... тактильно исследует. Интересно: откуда у художника спустя столетие после изображаемых событий такая достоверность в деталях? – Видимо, от глубокого впечатления, произведённого на непосредственных участников и отражённом в недошедших до нас источниках. Как много интересного утрачено в русской историографии!

   «Страдательный залог» становится всё заложистее. В смысле: громче и жалостливее. И мгновенно прерывается, едва я встаю с лавки. Собственные страдания мешают слышать чужие движения. Поэтому, ну их, эти страдания.

  – Я сказал: снимай всё. Платок. Сапоги.

   Она так и замерла: в наклонку, упершись руками в стенку, к которой она не может подойти ближе – лавка. Услышав щелчок, звякание – я стаскиваю портупею – начинает дёргаться. Железо? Зачем здесь железо?! Калёное для пыток?!!!

   Непонятно. Страшно. Сдёрнув с головы рубаху, опустив её с плачем на лавку возле себя, боится обернуться, посмотреть. Всё также, упираясь одной рукой в стену, головой – в руку, другой раздёргивает узел повойника.

   Косы, цветом в холодную платину, удерживаемые на месте двумя гребнями с поблескивающими мелкими изумрудами, остаются лежать короной. Замирает, но вдруг вспоминает мою команду: уперевшись носком одного сапога в задник другого, выдёргивает ногу, трясёт ею на весу. Чтобы портянка размоталась.

   На «Святой Руси» Государыня носит портянки. Может, конкретным нынешним утром ей служанки заматывали, но уметь должна с детства.

   Я, кстати, в этот момент делаю тоже самое, сапоги снимаю. Правда, по уставу: сидя, за каблук.

   Другое отличие – запах... Волнами. Аж глаза...

   До неё тоже доносится. Она перестаёт канючить, встревоженно принюхивается.

   Э-эх, княгиня. Всё познаётся в сравнении. «Зверь Лютый» это, конечно, страшно. Но «Зверь Лютый», который последний раз парился в Курске. Да и потом... вовсе не самолётом.

   «Чем хорош запах? – Не нравится? Отойди, не стой». – Увы, и Жванецкий не всегда прав: не всегда возможно отойти. Хотя...

  – Отойди от стены. Отпусти её – не убежит. Повернись, подойди.

   Отпустить стенку – со второй попытки. Поворачиваться – чуть не упала. Глаза в землю, голова в плечи, плечи согбённые, руки... везде, коленки сомкнуты, шажок мелкий, дыхание всхлипывающее. Остаётся добавить типа: «пульс нитевидный, зрачок сужен».

   И это – взрослая женщина? Тридцать два, почти двадцать – в браке, двое – или трое? – сыновей. Каждую неделю – в бане. Каждый день – в церкви. Она что, не привыкла, что на неё смотрят? Гос-с-сударыня.

  – Подойди. Ближе.

   Спокойно, Ваня. Твоё раздражение от медленного исполнения не должно иметь выражения. В акустике, мимике. Это не ты, Ванька-лысый, командуешь, это Господь Всемогущий устами твоими повелевает.

  – Что это – знаешь?

   Отрицательно трясёт головой. И заливается румянцем. Жгучим.

   Уже прогресс! Уже способна смущаться. Вышла из ступора. Прострация ушла. Правда, глупость осталось. Ну, с этим уже можно работать.

   А краснеет она... нет, не от того, о чём вы подумали – я ещё в подштанниках, – от вида моих ног без сапог. Чисто аристократическая заморочка. Крестьянкам – пофиг, они и сами, и мужики их полгода голыми пятками. А вот княгине такое увидеть... только у мужа в постели.

   Постукиваю по столу, привлекая её внимание.

  – Это – холопская гривна. Неснимаемая. Вот так приложить к шее, свести концы до щелчка. Надеть ты можешь, снять... Только я. Надень.

   Трясётся, не берёт.

  – Сиё есть знак. Знак покорности твоей. Знак власти моей над тобой. Вот тавро. Листик рябиновый. Наденешь – станешь кобылкой в моём табуне, овцой в моей отаре. Древние говорили: «Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие». Ты – двуногое орудие. Вещь. Будешь молчать, пока велю, будешь мычать, коли прикажу, будешь говорить, ежели позволю. Так – по воле господа, по твоему желанию, по моему согласию. Господь судил дела твои. Привёл тебя, бросил в руки мои. Что ж, я судьбе не противник. Волю Всевышнего принимаю. А ты? Желаешь ли стать вещью бессловесной, безвольной в руках моих? Отринула ли ты грехи свои прежние? Принимаешь ли «крещение во оставление»?

   Опять выть собирается.

   Факеншит! Я тут как соловушка во лесочке по весне, в смысле: заливаюсь, а от неё ни слова. Одно только «ы-ы-ы-ы».

  – Не ной. Гривна эта – навсегда. Даже будучи снятой, оставляет она след. След невидимый, след несмываемый. Клеймо вечное. Знак хозяйский. Отметина принадлежания. Власти моей. Над тобой, над имением моим. Над телом и душой, над умом и сердцем, в мире дольнем и в мире горнем. Ты отдана мне. Очерчена. Вся, судьбою. Ты отдаёшься мне. Вся, своей волей. Надень.

   Ты смотри! Сомневается, не решается.

  – Хочешь воле божьей, промыслу Творца предвечного воспротивиться? Гордыню свою смири пред сиянием величия Его. А коли нет... Ты меня и своеволием своим позабавишь. Жаль, недолго. Господь – всемилостив, убивает быстро. Потом, правда... муки вечные. Печи адовы – не остывают. А здесь, в мире тварном... Не долго мучилась старушка в высоковольтных проводах...

   «Высоковольтные провода» её добили. Она взвизгнула, выхватила у меня из рук ошейник, бестолково начала пристраивать, дёргать за кончики. Едва я поднялся помочь ей, отскочила, плюхнулась на попу.

   Замок щёлкнул.

   Пауза. Тишина ошеломления. Что дальше? Лицо снова начинает кривиться подступающим плачем.

  – Вынь гребни и положи на стол.

   Вытащила. Косы... рухнули. Рассыпались, закрывая спину, лицо, тело. Ещё несколько секунд то одна то другая прядь, завиток, локон, следуя бесшумному, невидимому движению своему или соседей, вдруг выскальзывал из общей массы, освобождался, разворачивался, падал в этом... платиновом водопаде.

   Я уже говорил, что распустить волосы в присутствии постороннего для замужней женщины здесь – переступить через себя. Отказаться от положения, уважения. Обесчеститься. Стать «падшей». В собственном понимании себя, мира, бога.

  – Руки.

   Она протянула руки, я, тем временем, стянул с себя рубаху.

   Да уж. Ядрён я. А в подмышках... Ур-р-рх...! И рубаха у меня... такая же. Пятьсот вёрст конного марша от последней помойки. Но мне-то... я с дезинфектантами работал, там ещё едучее.

   Интересно: в обморок упадёт? От такой концентрации... феромонов. В 18-19 веках аристократка – обязательно. Корсеты – вдох-выдох как штангу таскать. Наши бабы в двадцатом... нашли бы противогаз или побрызгали чем-нибудь, ещё более... феромонистым. Керосином, к примеру. А здесь? – А здесь естественный иммунитет: все нюхательно-чувствительные особи в здешних душегубках, именуемых домами, дохнут в первый год жизни.

   Тогда визуально-акустическое воздействие можно усилить вонятельным.

   Я стянул протянутые кисти рук рукавами рубахи, аккуратно всунул её голову в вырез ворота, осторожно вытянул наверх «платиновый водопад». Успокаивающе улыбнулся и... накрыл её лицо подолом рубахи. Чуть затянул полотно на шее гайтаном её золотого крестика.