Текст книги "Приступ (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

   Нормально: край ушка её вижу, накрывающая ухо ткань – одинарная, тонкая. А на лице, на глазах, двойная – лишнее отвлекать не будет. Подцепил пальцем за ошейник:

  – Поднимайся.

   Тяжело, неловко, со связанными перед собой руками, поднялась.

   Уххх... Понимаю того парня с картинки в летописи. Как оно всё... «Говорит и показывает».

   «Пикник» прав:

   "Чего ради как зверь дышу

Будто радио белый шум

Что же будет с тобой, ой

Если я попрошу...".

   Говорит мало: ой, ах. Но как дышит! Как показывает...! – Всесторонне. Но главное: как это всё... чувствуется. Даже жаль того чудака нарисованного: у него под рукой – парадное женское одеяние. Толстое, многослойное, жёсткое от дорогого шитья. А у меня в пальцах... белый шёлк. Белоснежный, нежный, жаркий.

   «Что же будет с тобой? – Ой?». А попросить придётся:

  – Левую ножку подними, поставь сюда. И пойдём мы с тобой, раба божья и моя, Агнешка, поближе к господу. Вторую. И ещё раз. Восхождение, искупление, испытание, окрещение и сотворение. Руки вперёд вытяни. Хорошо. Закрепляем. Голову опусти. Так и держи. Теперь коленочкой. И вторую. Вот, раба Агнешка, пришло время исповедания твоего. Исповедь есть по-гречески метанойя, «перемена ума». Ныне утром ты, Агнешка, Великая Княгиня, умерла. Ныне вечером ты, Агнешка, рабыня Зверя Лютого, им к жизни новой, к восстанию из мёртвых, воскрешаема. Перемени ум свой, измени мысли свои. Пройди испытания и восприми предначертанное.

   Ничего нового, шизофренируем: движение антипсихиатрии в 60-х 20-го века трактовало как метанойю шизофренический психоз, который, по их утверждению, представляет собой перерождение, воскрешение, испытание и возможность обретения человеком своей истинной сущности.

   Вот мы сейчас и узнаем. Её истинную сущность. И создадим. Имиджмейкнем.

  – Исповедуйся. Явно, громко. Кричи о грехах своих. Пусть господь услышит покаяние твоё. Ну!

   Молчит.

   Обычно женщины легко и много говорят. Даже более, чем много. Эта – только хнычет. Вот что с женщинами аристократизм-то делает! Совершенно лишает «свободы слова»! Поскольку слово аристократки «имеет значение»: за него мужу отвечать. Деньгами, трудами, а то и головой. «Вылетит – не поймаешь», но так нахлебаешься...

   Я ущипнул её за бок.

  – Ай!

  – Хорошо. Я помогу тебе. Подскажу слова. А ты будешь их повторять. Громко, в голос.

   Я сжал ей грудь.

  – Ой!

   Похоже, что на картинке в РИ она реагировала также. Но у меня жанр не изобразительный, а разговорный.

  – Не так. Кричи: о-о-о! Ещё! Сильнее! Вторую! Ну! Кричи!

   Более всего наши экзерцисы напоминали мне смесь секса гимнастов на брусьях с порнографией акробатов под куполом цирка.

   Довольно высокий стол. Специально выбирал по всей митрополичьей даче: слабовата здесь мебель, выдержать двух активно двигающихся взрослых людей – редкий сможет. Стол с одной стороны упёрт в стенку светлицы. На столе две нешироких лавки, поставлены параллельно, с небольшим промежутком, тоже торцами с одной стороны упёрты в стенку. На лавках, на широко расставленных коленках, лицом в стену, стоит абсолютно голая Великая Княгиня. Нет, не «абсолютно»: в ошейнике, крестике и моей полу-истлевшей от пота рубахе на голове. Руки связаны перед грудью и подняты на стену выше головы. Вязки закреплены одним из моих огрызков, воткнутым в щель между брёвнами. Удобная вещь: их «рога» (вывернутые к клинку усы перекрестия) хорошо держат всё, что в них попало.

   Руки – на стене, вытянуты вверх. Потому что я давлю ей на холку, заставляю держать голову низко. И тяну за волосы, как за поводья, чтобы лицо смотрело вперёд. В душник, в дырку в стенке. Который я только что, когда мы сюда взгромоздились, открыл.

   Кляты митрополиты! Высоко душники прорезали! Так, что я, стоя на столе, не могу выпрямиться. Был вариант разместить даму иначе. Но тогда я уже недоставал. Нет, не до душника, если вы так подумали.

   Геометрия, итить её циркулем! Её лицо должно находиться перед дыркой в стене, а другая... дырка – не в стене, если вы так подумали – должна находиться ещё выше. Поскольку... у женщины есть собственная геометрия. Включающая, в частности, довольно обширные ягодицы. Безусловно, очень привлекательные. Ну очень! Но... дистанцируют. Заставляя позиционировать.

   В результате я стёр плешью и плечами всю пыль с митрополичьего потолка. Включая сажу и копоть.

   «Негра заказывали?», итить их, пылесосить!

   Приходится то на полусогнутых, то в наклонку. Наконец, прекратил эту... акробатику.

   «Они прижались друг к другу так близко, что уже не было места на малейшие чувства».

   Лежу у неё на спине, щупаю, щипаю, мну, выкручиваю и оттягиваю. И, толкаю, конечно. Тычусь. Не как котёнок, но тоже... помуркивая с закрытыми глазами.

   "– Ты спишь?

   – Нет.

   – А почему глаза закрыты?

   – Зрение экономлю".

   Точно: «экономлю». Отключил глядение для расширения полосы пропускания. В смысле: по соседним каналам. Обонятельному, осязательному и, особенно, слухательному. Поскольку работаю суфлёром: подсказываю на ушко исполнительнице главной роли в нашей радио-пьесе её текст. Почему «радио»? – Так работать на аудиторию одним голосом приходится! Причём – её.

   «Говорит и показывает». «Показывать» – не сейчас. А вот «говорит»... надо. Много и громко.

   «Секс по телефону»? – Отнюдь. Телефон – оружие персонального общения. С высокой чувствительностью микрофона и наушников. Что позволяет использовать малую мощность голоса. Нежный шёпот, едва слышное задушевное слово, прерывистое взволнованное дыхание... Когда работать приходится «в крик», тут уже... другие эмоции. И формы выражения: призывы, лозунги, слоганы.

   Она дырки перед лицом не видит из-за рубахи. Холодный воздух... чувствует. Но не успевает понять, отреагировать: постоянно тискаю и жмакаю. И ещё кое-чем занимаюся... В высоком темпе.

   Нет, не то. Отзывается. Но как-то вяло, вымучено. Надо её чем-то... стимульнуть. Ну, не железом же!

   И, факеншит уелбантуренный! – я запел. Ей на ухо. Нет, не угадали: «когда я почте служил ямщиком» – не в этот раз.

   "Если можешь беги, рассекая круги

Только чувствуй себя обреченно

Только солнце зашло, вот и я

На тебе. Фиолетово-черный

   Нам сегодня позволено все

Так круши же себя увлеченно

Ощущаешь? – В тебя я вхожу

Это я. Фиолетово-черный".

  – Кричи! Страстнее! Радости больше! Восторга! Ну!

   Уверен, что никогда Агнешку не... не любили с песнями. Более того, при всей, мягко сказать, ограниченности моего вокала, она никогда не слышала такой музыкальной манеры.

   Воспроизвести чисто голосом «Фиолетово-чёрный», с его мощной гитарой, барабанами, скрипкой... Да ещё бы с экспрессией Кипелова... Но хоть напеть удивительный «дребезжащий» звук... не имея полноценной акустики, повторить хоть фонетику: растянутые согласные – «обречён-н-но», дрожащие гласные: «я-я-я»... заменяя визуальные эффекты тактильными, кусальными и феромонными, подгоняя слова к ситуации. Типа: я – уже чёрный. В некоторых местах. От, факеншит!, сажи и пыли. А фиолетового цвета на «Святой Руси» вовсе нет – не различают его предки в эту эпоху, названия не имеют.

   Её жизнь была разрушена моим утренним ударом палашом по бобровому воротнику, её душа – моей проповедью «божьей воли». Чертовщина малопонятной песни, непривычной музыки – добила её окончательно. Срывая последние, от усталости происходящие, ограничители, она начала истерить и, утратив даже ощущение собственной измученности, закричала, воспроизводя мои подсказки:

  – А-а-а! Хочу! О-о-ой... Да! Да! Сильнее! О-о-о! Глубже! Ещё! Ещё!

   Нет, это совсем не «секс по-даосски» с его девятиступенчатым... Девять раз по девять раз девятью способами девятикратно... Я об этом уже...

   Режим многоствольного отбойного молотка. Шагающий роторный?... Увы, нет у меня ротора. И шагать на этом столе... только шею свернуть. Ну, почему я не осьминог? Лучше – кальмар, у него – десять. Щупальцев, если кто не понял. Это то, чем щупают, судя по названию. Сколько квадратных миллиметров в поверхности женского тела? А микро-метров? Квадратных. А изнутри? И каждый надо... обслужить, обиходить. Поскольку там, на этих квадратных, круглых и сфероконических... нервные окончания. Которые надо... вы точно угадали – надо возбудить. Все вместе, попеременно и гармонично. Вы на рояле могёте? В смысле – по клавишам? Так вот, женщина, хоть бы и на рояле, который, как давно известно – ну очень скользкий инструмент, куда более... полифонична. А, вы литаврщик? В смысле: тарелками по ушам по отмашке главного? Тогда – в групповуху. В смысле: в ансамбль. Там и... стучите. Не-плотник вы наш.

   Ограниченный словарный запас уместных выражений эмоций и восторгов, постепенно разнообразился подсказываемыми мною репликами.

   Типа:

  – Наконец-то! Первый раз в жизни! Хороша разница: е...т, а не дразнитца! Ай да е...ало! Не у моего – мочало. Верно я тебя ждала, верно я тебя звала! Лучше у милого на уду, чем в Киеве на столу! Милого удилище милей мужнина говорилища! Ванечка! Ублажитель! От постылого освободитель! Коль головка мужнина без толку болтается, то и голова бестолковая в торбе валяется... Сладко! Ещё! Не хренок с ноготок, абы да кабы, а оглобля дубовая для горячей бабы. Крепче! Сильнее! Ты ныне мне мясные ворота отворил – я те завтра Золотые распахну.

   Короткий темп наших движений не позволял строить продолжительных сентенций с предикатами и деепричастными. Всё – на один вдох, вскрик, втык...

   Фраза типа: «Великий Князь Киевский Мстислав Изяславич был справедливо обезглавлен, по предварительному сговору, заблаговременно приглашённым добрым молодцом, давно и страстно желаемым Великой Княгиней Агнешкой Болеславовной, молившего оного „Зверя Лютого“ тайно и и многократно об избавлении от постылого и сексуально несостоятельного супруга, чего оная княгиня дождалась и ныне вполне наслаждается счастьем, теша своё ретивое в размерах прежде даже не представимых» – озвучена быть не могла.

   Интеллектуальное напряжение, вызванное необходимостью работать ещё и сценаристом, звукооператором, режиссёром-постановщиком... и режиссёром-полагальщиком – несколько притормаживало мои собственные синапсы. Но... тысяча вёрст заснеженной Степи – это не только вёрсты, но и дни. Вынужденного воздержания.

   Короче: сеанс закончился. Выдав, со страстной хрипотцой, последнюю реплику:

  – лучше с Ванькой во бля...нях, чем с Жиздором во княгинях

   Агнешка замолчала, тяжело дыша. Поскольку я... тоже закончил. В смысле... Ну, вы поняли. И слова подсказывать – тоже.

   Несколько одурев от произошедшего, от своей многоствольности и параллельности, от одновременности умственной и физической активности, начал тупо соображать: залезть-то мы сюда залезли, а вот слезать...

   Пропущу подробности. Да, ставя назад затычку в душник я стукнул Агнешку по уху, а когда вытаскивал «огрызок» из стены, едва не порезал ей вены. Но мы спустились. Не принеся друг другу дополнительных тяжких телесных... Снизошли. Из этого филиала «мира горнего» в форме древнерусской мебельной пирамиды. «Даже боги спускались на землю».

   «Нравственную позицию мы всегда представляем себе вертикальной, безнравственную – горизонтальной».

   Речевой штамп: «высокая нравственность». А здесь? – Судя по рельефу – «высокая безнравственность». Наглядно высокая. Физически. Экстраполируя возникшее подозрение могу предположить, что в невесомости «нравственность» невозможна – нет вертикали.

   Удовлетворенно разглядывая покинутую «лестницу в небо», на вершине которой я так близко познакомился с самыми высокопоставленными на «Святой Руси» «вратами в рай», «высоко» – в гео– и социо-смыслах, подумал, что надо бы по возвращению сделать у себя во дворце люстру. А то, сами понимаете: «если бы я выбрасывала всю мебель на которой... то только люстра бы и осталась. Да и то – Иван Иваныч такой шутник...».

   «Иван-шутник» – есть. В моём лице. А вот люстры... Надо заполнить лакуну и разнообразить декорации.

   Глава 553

   Вёдра с водой, тазик и прочее банное – вот оно. Я с таким удовольствием принялся скрести себя! Горячая вода на грани терпения, жёсткая мочалка, едкое зелёное мыло... Грязь слезала пластами вместе с кожей, эпидермис скрипел, визжал и осыпался..

   Агнешка, усаженная рядом на половичок, привалилась к стоявшей у стены лавки и только замучено пыхтела.

   Молодец. Вынесла, а ведь был шанс, хоть и не великий, сломать её шею. От моего... энтузиазма. Или – загремев с вершины этого... дровяного склада.

   Она даже не пыталась откинуть с лица подол моей рубахи. Пришлось дотянуться, сделать это самому.

  – Ты молодец. Хорошо кричала. Громко. Голос звонкий, сильный. Сотню душ православных от смерти жестокой спасла. А может – тысячу.

   Она непонимающе смотрела на меня. Неуверенно моргала. Решилась спросить, но первая попытка оказалась неудачной: горло сорвала. Откашлялась:

  – К-как это? К-кого я... спасла?

   Я, энергично продирая жёсткой мочалкой на длинных завязках себе спину, деловито объяснил:

  – Киян. Мужиков тамошних. С сотню, думаю, наверняка. Может, и больше.

   Недоумение, непонимание. Переходящее даже в страх. Пребывание в одной комнате с сумасшедшим...

   Кивнул на стену:

  – Там – двор.

   Не, не поняла.

  – Ты кричала в ту дырку (показал на уже заткнутый душник). Чего нам туда и лезть пришлось. Митрополит, мать его, богатенький. У него в покоях окна везде стеклянные. На зиму забиты, законопачены. А душники не везде есть. Тепло берегут, живут... в духоте. Чего съели – тем и дышат.

   Ох, как хорошо мочалочкой по бокам пройтись!

  – На дворе ныне народу полно собралось.

  – И... и все слышали...? как я... как ты меня... как я про... и мои?

   Я снова радостно улыбнулся.

  – Конечно! И моих сотни две, и твоих десятка два. И местных с полсотни.

  – И... и сын?

  – Насчёт княжича не знаю. Но кто не услышал – тем перескажут. Да ещё и прибавят по уму своему.

   Она, снова наливаясь краской, поднесла руки к лицу, попыталась закрыть глаза ладонями.

  – Матка бозка... святый боже... стыд-то какой... опозорена-обесчестчена... пред людьми, пред всем миром...

   Связанные рукавами моей рубахи руки оказались у неё перед глазами. Вдруг, придя в ярость, она, выкрикивая что-то неразборчивое, принялась рвать эти вязки, визжа и ругаясь. Пропотевшая ткань рубахи легко уступала бешенству её пальцев, но сам узел...

   «Святая Русь» меня многому научила. Перевязка ран, фиксация переломов. Или вот такие: иммобилизирующие для здоровых. Пока здоровых. С болезненными последствиями вплоть до летальных или просто неснимаемые – по настроению завязывателя.

   Она продолжала рваться, но не долго – безуспешность занятия постепенно доходила. Визги и ругань теряли экспрессивность и громкость, переходя в тихие слёзы.

   Получилось. Аттракцион «говорящая женщина»... э-э-э... «громкоговорящая женщина» – прошёл успешно.

   Давненько я собирал коллекцию текстов и режиссуры. Со времён «древнеегипетского» послания Кудряшка посаднице в Елно. Аннушка в Смоленске очень разнообразила своими «криками страсти». Софочка внесла немалую лепту.

   Теперь я суфлировал монолог, «на лету» проводя аранжировку накопленного материала.

   Посадницу ненароком убил Сухан. Аннушка удачно вышла замуж, прекрасная портниха, счастлива, иногда применяет тогдашние акустические наработки в семейном кругу. Софочка уехала, вволюшку попив моей крови, в Саксонию. Ныне, поди, там... выразительно звучит.

   Каждая постановка уникальна. И по исполнителям, и по декорациям. Реплики сходные, но...

   Подобных нынешней «акробатической» – мизансцен прежде строить не доводилось. «Смертельный номер: секс под куполом цирка. Без страховки, батута и репетиций». Барабанная дробь, «урежьте туш, пожалуйста». «Не то с небес, не то поближе раздались страстные слова...».

   Ас-Сабах показывал своим ассасинам «говорящую голову». «Голова» рассказывала курсантам как хорошо в раю, как во всём прав «Старец Горы», как важно слушаться начальника. Что Пророк ну прямо исходит любовью к исмаилитам вообще и к «Старцу» особенно. Курсанты кайфовали, балдели и уверовались. Потом «говорящую голову» тайно отрубали от наивного тела и публично выставляли как доказательство «прямого вещания из рая».

   Я не шейх, поэтому голову Агнешке рубить и на показ выставлять не буду. Гумнонист, извините. Да и жалко – волосы хороши.

   Ещё радует, что остался «в правовом поле». В смысле: в рамках УК РФ. Здесь, сами понимаете, ни – УК, ни – РФ, но мне приятно.

   Прикидывая возможные варианты, я придумал три. Чтобы склонить Агнешку к произнесению актуального текста требуемой направленности.

   Можно было просто изнасиловать. Или – «с особым цинизмом».

   Можно было запугать болью тела, подвесив, к примеру, под кнут. Не обязательно ж насмерть. Можно и легонько, чисто для повышения отзывчивости и восприимчивости. К моим рекомендациям. А уж потом, по свеже-поротому...

   Можно было шантажнуть её сыном. Уже начал прикидывать монолог о его возможной судьбе. На основе одного Пердуновского эпизода.

   Тогда в Паучью Весь пришли находники, мы туда прибежали ночью под дождём, влезли тайком в селение. И наткнулись на племянника одного из моих людей. С которого прохожие сняли кожу. Живьём. На глазах его матери, родственников и соседей. Освежевали мальчишку. В целях получения финансовой информации.

   Там это произвело на меня... сильное впечатление. До сих пор помню шум ночного дождя, запах свежей крови в смеси с водяной пылью, моих блюющих от зрелища людей...

   Можно было дать ей яркое, красочное описание процесса с известными уже, из моего святорусского личного опыта, деталями реализации...

   УК РФ трактует все три варианта как преступные. Не только физическое насилие, но и психическое. Когда процесс происходит с согласия, но полученного с применением явной угрозы жизни и здоровью жертвы или близких.

   Здесь удалось найти и реализовать четвёртый вариант.

   Но вот что меня смущает: я грозил ей «карой божьей», настаивал на следовании «Символу веры». А вдруг в очередной редакции УК РФ и это будет квалифицированно как явная угроза жизни? Посмертной, например. Или – здоровью. Духовному.

   Пугал бы калёным железом – прямая угроза. Статья УК. А обещание вечного поджаривания в преисподней её души? Душа – часть человека? Значит... Тут всё зависит от «православизации» государства, от сращивания властей. На этот раз – не с орг.преступностью.

   Добрался до пальцев ног. Ради разнообразия – своих. И – промыл. Сполоснул и ещё раз прошёлся с мылом.

   Так вот что я вам скажу: мужчина с вымытыми ногами чувствует себя лучше, чем даже мужчина с вычищенными зубами. И к одному, и к другому надо привыкнуть. Но потом... кайф!

   Вылез из тазика, довольный принялся вытираться. Эта тёлка в ошейнике, уже отмумукала? В смысле: отплакалась?

   Уже – да. Я тут «стою пред ней в одной харизме». И, по дрожанию ресниц понимаю, что она то пытается взглянуть на меня, то пугается и прячет взгляд.

   «Настоящего мужчину видно, даже когда он голый».

   Чего меня пугаться? Я, конечно, не Аполон, но и не чудище лесное.

   Подошёл, вздёрнул за связанные руки на ноги.

  – Чего глаза отводишь? Стыдно? Ты раба моя. У тебя ныне один стыд – не исполнить волю господскую. Ни бояре, ни слуги, ни родня, ни сын твой – пристыдить тебя не могут. Как корова в стаде: пастуха не послушать, подойник обернуть – стыдно. А иные телки да тёлки... лишь бы травку щипать не мешали. Поняла? Тёлка Болеславовна.

   Она продолжала всхлипывать, дрожать, потихоньку успокаиваясь от моих слов, но более – от звука ровного, весёлого, уверенного голоса.

   Взял за подбородок, заставил взглянуть прямо.

  – Смотри. Смотри на господина своего и владетеля. На хозяина. Тела твоего и души. Отныне счастье и горе, радость и печаль твои – в руке моей, в глазах моих. Отныне наигоршая беда – не увидать господина, не узреть благосклонности на лице моём.

   Она взглянула, дёрнулась, попыталась как-то спрятаться. Не видеть, не слышать... не быть здесь.

   А по другим каналам? В смысле: тактильно.

   Я куда успешнее того парня с летописной картинки: могу щупать невозбранно и без одежды. Теперь следующий шаг: сама.

   Приложил её ладошки к своему телу.

  – Чувствуешь? Стучит сердце. Сердце твоего повелителя. Это отныне – самое дорогое для тебя. Ни сыны твои, ни сама жизнь, ни даже и царствие небесное, не сравнимы с этим стуком. Пока оно стучит – и тебе есть свет, есть надежда. Затихнет – тебе мрак настанет, безнадёга повсеместная.

   Она заторможено слушала звук моего, постепенно успокаивающегося, сердца. Впадая, кажется, в подобие транса.

   Пульс мужчины, обычно, медленнее пульса женщины. Поэтому дамы, как правило, лучше высыпаются в супружеской постели, чем в собственной. Частоты двух близкорасположенных генераторов подстраиваются друг под друга. «Навязываемое» замедление позволяет быстрее заснуть и реже просыпаться.

   Точно: сейчас выключится. Рано, рано спать, девочка.

  – Помыться хочешь? Эй, вестовой. Воду вылей, шайку сюда. Воды... ещё ведро есть. Не надо.

   Она рванулась, едва распахнулась дверь и в светлицу вскочил молодой парень из моей обслуги. Ошарашенно оглядел мебельную пирамиду, голую женщину, едва прикрытую водопадом волос до пят, стоящую, держа руки на груди совершенно голого, даже и без волос, мужчины.

   Парень «завис». Потом игриво осклабился. Всё шире.

   Пришлось сдвинуть волосы на её шее и, чуть провернуть ошейник. Рябиновым листком к зрителю. Помогло: зубы вернулись в исходное положение, морда лица уподобилась торцу кирпича. Выразительностью и цветом.

   ***

   Моё – моё. Здесь так не принято.

   Очень крестьянская страна с очень общинным населением. «Всё вокруг народное, всё вокруг моё». Это прорывается постоянно. И в отношениях к вещам, и в отношении к женщинам. Уже и в 20 веке большевикам ставили в вину стремление «обобществить баб». Не важно, что было на самом деле, важно, что противники большевиков, в рамках своих «границ допустимого», смогли такое придумать. А их сторонники – такую идею воспринять и распространить. Наоборот, идея о высылке «эксплуататорских классов» на Луну – даже не родилась.

  – Русские полетели на Луну.

  – Все?

   Это – через поколение, другая эпоха, другие представления о возможном.

   Ребята ко мне приходят нормальные, «типичные». Приходиться «народные» привычки выбивать, мозги вправлять и прополаскивать. Утверждая «священное право собственности». Для начала – моей. Обычно такое удаётся довольно быстро. Но требует постоянного подкрепления. А штат у меня... переменный. Прослужив в вестовых год-два, парень, по талантам своим и желанию, продолжает обучение или уходит в гос.службу. Формальных преимуществ у них нет, но возле меня умные – умнеют. Да и я их знаю, судьбами интересуюсь. Многие выходят в начальники.

   Есть в этом кругу и своя легенда, «маяк» – Алу.

  – Вот же, холопчиком несмышлёным, рабёнышем иноплеменным, к «Зверю Лютому» попал. А ныне – хан. Ордой правит.

   Это неправда. И Алу ныне не хан, и возвышение его – от отца, хана Боняка. Я в его судьбе лишь так, чуток подправил, помог. Но... легенда.

   ***

   Развязал даму, пока воды наливал, она, чисто автоматически, подобрала волосы, посадил в тазик, начал намывать да приговаривать. Не важно – что, важно что по-доброму.

   Успокоилась, перестала дрожать, отшатываться от моих прикосновений. Даже и «нескромных». Отдалась. Телом и душой.

   «Что воля, что неволя...».

   «Плетью обуха не перешибёшь».

   Вдруг спросила:

  – Ты... господин... сказал, что я души православные спасла. Во множестве. Как это?

  – Спасла. Криками своими. Во дворе – полно людей. Час пройдёт – все всё до словечка знать будут. Ещё и своих выдумок добавят. Про то, как ты мужа под мечи полюбовника своего подвела. Дабы тот тело твоё белое мял да лапал. По похоти и прихоти твоей бабской.

   Она вздрагивала от моих слов, собралась, было, снова заныть. Но я продолжил:

  – Нынче ночью кто-то из местных побежит в город. Осады нет ещё. К воротам и стенам подход свободный. Утром про твою измену в городе узнают, к полудню на всех семи киевских торгах в крик кричать будут. Про то, как Великая Княгиня супруга своего венчанного, Великого Князя Киевского, Зверю Лютому на съедение выдала. За-ради крепкого уда чужого мужика. Лютого-лысого, дикого-безродного.

   Она не выдержала. Сложила руки на краю лавки возле шайки, уткнула в них лицо и зарыдала. Я продолжал намыливать, натирать да смывать, это нежно-белое тело, наблюдая розовеющую кожу под моей мочалкой.

  – Бабы-торговки разнесут новость по домам. Спросит иная мужа своего вечером: Куды ты, Микола? – Дык, на стену в очередь лезть.

   Не ходи, – скажет, – не ходи муж мой. Оставайся в дому. На что тебе грудь под стрелы вражеские подставлять, за-ради вятших да главных кровь проливать? Вон, аж и на самом верху, в самом княжьем дому – измена. Сама княгиня, за-ради блуда плотского, мужа своего под смерть подвела. Вятшие нас, людей простых, хоть бы по похоти своей – как тряпку старую выкинут. Не ходи, Миколушка, пожалей меня да деток наших малых. Ни за что, по измене, голову сложишь, сиротами нас оставишь.

   Она постепенно затихала, вслушиваясь в мой голос, подставляя своё тело моим рукам.

   Чуть слышно произнесла:

  – Господи Иисусе... честь моя... имя доброе... все погибло... курва-изменщица... блудодея-душегубица...

   Я же оптимистически продолжал:

  – Призадумается тот Микола. Да и не пойдёт на стену. А и пойдёт, да, увидев приступ, вспомнит слова супруженицы своей, вспомнит о детках малых. И чего ради за бояр, за начальных людей, голову свою класть? Коль они все скрозь изменники? Коли даже и сама Великая Княгиня... как ты сказала? – курва-изменщица. Кинет тот Миколка щит с копьём да и побежит до дому. К жёнке своей под подол прятаться. Через что и жив останется. Будет дальше жить-поживать, детишек своих поднимать.

   Слёзы её были уже все выплаканы, сил не осталось ни на страх, ни на стыд, ни на вражду. Вымытая и вытертая, была она перенесена в соседнюю комнату – опочивальню митрополита, и уложена на его кровать.

   Ложе у грека... царьградское. С балдахином, резными столбиками, высокое, на ножках. Не знаю бывали ли здесь прежде дамы. Русый кудрявый волос на полу в заметённом мусоре мои слуги углядели. По длине... такие и в бородах бывают.

   Агнешка бездумно расчёсывала свои прекрасные волосы: пред сном надо заплести косы. Я, устроившись у неё за спиной, наглаживал тихонько это нагое тело, никогда не встречавшееся ни жаркому солнцу, ни вольному ветру, ни тяжкой работе.

   «Пластилиновая покорность»: повернул, отклонил – так и замирает. Уже не дёргается, не напрягается. Привыкла.

  – Я тебе всякого чего порассказывал. Расскажи и ты мне.

  – Про чего сказывать-то? Господин.

  – Расскажи, как ты мужу сына подкинула. Про Романа, про Подкидыша.

   Бедро её, которое я в этот момент наглаживал, мгновенно напряглось. Дыхание сбилось. Старательно неизменяемый тон, стал, однако, тревожным.

  – О чём ты, господин? Ничего я не подкидывала.

  – Плохо. Исповедь ложная. Метанойя не состоялась. Ты не переменила ума своего. Я не хочу тебя наказывать, но что делать с лживой, негодной рабыней? Как не стыдно тебе передо мной и перед Господом, за лжу свою?

  – Я не... не...

  – Брось, Агнешка. Упорствуя, ты лишь отягчаешь преступление своё. Да и глупо это. Иль ты думаешь, что меня «Зверем Лютым» прозвали лишь за умение мечом махать да головы рубать? Зверю надобно умным быть. Западни – избежать, добычу – загнать. А уж Лютому Зверю – особенно. Не лги мне. Никогда. Поняла?

  – Д-да... господин...

  – Тогда сказывай. А начни... С той поры, когда матушка твоя Саломея, первый раз мужа тебе выбирала. Тебе сколько годков тогда было?

  – Три... нет, четыре.

   ***

   История Агнешки типична для феодальной принцессы. Это то, о чём мечтают юные девицы, начитавшись рыцарских романов.

   Принцесса – товар. Её тело, душа, судьба... предмет сделки. Точнее, предмет, удостоверяющий соглашение сторон. Сургучная печать на протоколе о намерениях.

   Мать Агнешки, Саломея фон Берг, была дамой с выраженным стремлением к доминированию. Польше это дало «Статут» Болеслава III Кривоустого и столетия феодальной раздробленности. Мужа она втягивала в войны, из которых минимум две – с Мономахом и мадьярским Белой II Слепым закончились поражениями. Поляки занимали Поморье и Руян, но справится с немцами, даже в союзе с датчанами, не смогли.

   Раздел Польши, проведённый по «Статуту», оставил в её руках «вдовью долю» – целое княжество. Там, в её столице Ленчице, происходили многие важные события.

   Саломея не только вправляла мозги мужу, но и рожала. За почти 30 лет супружества она родила двенадцать детей. Едва королева умерла, как более не сдерживаемые железной волей этой женщины, её сыновья передрались друг с другом.

   Но сперва она их обезопасила.

   Она была второй женой. От первой остался сын Владислав. Который и должен был стать королём. Но Саломея сказала «нет», и пасынок получил в истории прозвище «Изгнанник».

   Открытый конфликт между мачехой и пасынком начался с того, что Саломея собрала у себя в Ленчице съезд, который решил выдать вот эту Агнешку, тогда четырёх лет от роду, за сына Киевского Великого Князя. На тот момент – Всеволода Ольговича из черниговских «Гориславичей». Про него и его братьев – забитого насмерть киевлянами монаха Игоря и отдавшему Долгорукому права на «шапку» при «основании Москвы», неукротимого мстителя за брата, Святослава (Свояка) – я уже...

   Повернись судьба чуть иначе, и маленькая девочка, которая со скуки норовила побегать под столом, за которым шли важные межгосударственные переговоры, поехала бы в жёны Гамзиле. Да только конь у соглядатая резов был, а у стражников – нет.

   Изгнанник резко подсуетился и Киевский Князь передумал. Сам выдал свою дочь Звениславу за сына Изгнанника.

   Агнешка росла, мечтала свои детские мечты о прекрасном принце на белом коне, который отвезёт её в величественный замок, где она будет хозяйкой.

   Принцессы – товар скоропортящийся: девицу уже начали приуготовлять к постригу в монастырь в Цвихельтене. Тут «власть переменилось»: император Конрад III, который поддерживал Изгнанника, мужа своей единоутробной сестры, поехал во Второй Крестовый поход. Саломея выдохнула и померла. Старший братец принялся искать место для успешного кап.вложения своей младшей сестрёнки.

  – О! Да тут же Волынь недалече! А Волынский князь нынче – Великий Князь Киевский. Брачуемся!