Текст книги "Приступ (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

  – Половцы! Поганые! В городе!

   Справа в темноте поднялась трёхэтажная, тринадцати-купольная громада Святой Софии. А так, по-византийски, не в «украинском барокко» она, пожалуй, гармоничнее выглядит.

   За кованными решётками на двенадцати окнах верхнего подкупольного барабана виден свет. Для заутрени ещё рано... всенощную отстаивают? В одоление ворогов. В смысле: меня.

   С нижнего гульбища, опоясывавшего здание у основания куполов, полетели несколько стрел. Вторая турма стрелков дала ответный залп, кто-то на гульбище упал.

   Задолбали. Патриоты.

  – Салман, Любим по десятку – внутрь. Николай. Вот тебе храм божий. И ни в чём себе не отказывай.

  – Э... Совсем-совсем?

  – Мозаики, фрески, алтарь, гробницы... Факеншит! Недвижимость – не трогать.

   Чуть впереди, на колокольне храма, вдруг проснулись звонари. Забренчали, зазвонили, забухали колоколами. Набат. Вставай народ православный! На защиту отчизны и воли, движимого и недвижимого! Подымайтесь! Лгуны и изменники, тати и воры.

   Не. Здешняя колоколенка – неказистая. Вот в 21 веке – беленькая, стройненькая. А тут... разлапистая трёхэтажная изба с развесистой крышкой типа луковица перезревшая.

   Стрелки попытались снять звонарей. Увы, целей снизу не видать. Запалить, что ли? Но десяток гридней уже спешились, вывернули столб из забора и, на раз-два, принялся выносить запертые двери.

   Вдруг справа, из улицы, уходящей к Золотым, тут и полуверсты нет, вывернулась толпа кыпчаков с криком:

  – Бар! Ба-ар! Дабыл! Жау-у! (Идут! Тревога! Враг!)

  – Всем в сёдла! Стройся!

   Подскакавший запыхавшийся Алу отрывисто доложил:

  – Много. Очень. Больше пешие. Валят валом.

  – Собери своих вон там.

   Я ткнул рукой влево, в устье улицы, уходящей вверх, к Софийским воротам града Владимирова.

   Там, на другом конце главного городского проспекта, судя по доносящимся звукам, полным ходом шёл бой. Три десятка кыпчаков, сунувшиеся туда, наскочили на нескольких волынских гридней, вырвавшихся из детинца. Закидали их стрелами, те повернули в сторону, в переулки. Если Искандер не удержит крупный отряд, а с юга ударит другой...

   Мы не успели построиться, хотя люди, преимущественно, собрались.

   Справа, чуть южнее, разгоралось. Пламя вдруг встало выше крыш. Ирининский монастырь?

   Сырое бревно тяжело поджечь. На многих строениях снежные шапки, снег во дворах. Но в каждом дворе – сенник. Фейерверк в две минуты от любой искры. Горящие клоки несёт по ветру, раскидывает по сторонам. Как фонтаны в Петергофе.

   С южной улицы на площадь выскочило два десятка всадников на разномастных конях в разнообразном вооружении. Или – без оного. Пара вообще без штанов. В смысле: в подштанниках.

   Стрелки дали залп, люди с конями заметались, повалились на снег, несколько повернули назад, поскакали, пригибаясь и нахлёстывая лошадей. Кыпчаки кинулись следом. Пришлось выезжать в центр пощади, останавливать.

  – Артка! Сапта! Куте турыныз! (Назад! В линию! Ждать!).

   Алу, надсаживаясь, «репетирует», повторяет мою команду. Кыпчаки, чего-то радостно вопя, не останавливая коней, проносятся по кругу. Выстраиваются неровной пляшушей линией в сотне шагов. Ещё одна усадьба ниже по улице вспыхивает, и я вижу в сотне метров валющую, текущую, шевелющуюся плотную толпу. Кажется – тысячи! Но, пожалуй, едва ли и одна тысяча душ наберётся.

   Шишаки гридней городового полка, меховые шапки бояр и подбоярышников, гречушники и колпаки горожан и слуг, бабы с детьми. Многие неполно одеты: верхнее на исподнее. Конных немного: несколько впереди, редкие вкрапления в основной массе. В конце, в пляшущих отсветах пожаров, ещё с полсотни.

   Напротив Софии, через площадь, за непривычно низким заборчиком как у палисадника, метрах в восьмидесяти, двухэтажное здание. Похоже на обычный боярский терем. Но без третьего, «женского», этажа и украшательств. Дом митрополита киевского.

   ***

   Я уже говорил о традиции использовать однажды выбранное место по его первоначальному назначению. «Дома новы да предрассудки стары». И локализации – тоже. В начале 18 века здесь построят одноэтажный каменный дворец типа барак. В середине века – добавят второй этаж, в 19 веке ещё и манстарду надстроят. Так – в РИ.

   Пока обычное деревянное, полу-боярское здание с пристроенной домовой церковью.

   ***

   На крышу взбирается мужчина, садится на конёк, чего-то орёт вниз. На гульбище распахивают двери, оттуда горохом высыпает толпа народу, преимущественно в чёрном. Растекается по гульбищу, выплёскивает на крыльцо. В дверях какая-то заминка, потом выносят здоровенный двухметровый золочёный крест. Следом появляются три-четыре, подвешенных на горизонтальных палках, хоругви. Прикрыв иконами в кивотах животы, валит следующая группа. Вся толпа вспыхивает огоньками свечек в руках.

   Красиво: россыпь огоньков отражается в разном дорогом и блестящем. Лучше, чем зажигалки на рок-концерте. А отсветы плящущих неподалёку пожаров придают пейзажу богатую цветовую гамму.

   Крупный мужчина в золочёной робе и круглой белой шапке с золотым крестом на лбу и жемчужными подвесками под верхним ободком, вздымает красиво изукращенную блестяшками палку с перекладинкой на верхнем конце и что-то кричит.

   Экспрессию вижу. А слов не слышу: гремит набат, вспыхивает соседняя усадьба, вопит вливающаяся на площадь толпа.

   Мужина в жемчугах мне знаком. Днём на стене видел, когда покойника продавал. Митрополит Киевский Константин Второй. Так какое масло они с Поликарпом, игуменом Печерчским, не поделили?

   Люди не обращают внимания на моих гридней, развёрнутых у Софии, не замечают кыпчаков Алу на верхнем конце площади. Всё внимание на золотые кресты. Впереди на крыльце – здоровенный, в рост человека. Чуть сзади, на белой шапке с жемчугами мужчины с посохом – маленький. Толпа растекается вдоль забора, прижимается, поворачивается к нам спиной, забор с треском валится. Люди бегут во двор, но не проскакивают по бокам терема вглубь, а толпятся возле крыльца, забегают сбоку, к стенам, многие становятся на колени, сдёргивают шапки, крестятся.

   На крыльце начинают петь. Псалом какой-то. Обжемчуженный дядя багровеет от напряжения: старается кричать громче, машет своим посохом – дирижирует. Масса народа подхватывает, начинают подниматься с колен, разворачиваться к нам, а я узнаю, наконец слова. Сладкопевец Давид:

   "да будут дни его кратки,

и достоинство его да возьмет другой.

   Дети его да будут сиротами,

и жена его – вдовою.

   Да скитаются дети его и нищенствуют,

и просят хлеба из развалин своих.

   ...

   Да облечется проклятием, как ризою,

и да войдет оно, как вода, во внутренность его

и, как елей, в кости его.

   Да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается,

и как пояс, которым всегда опоясывается.

   Таково воздаяние от Господа врагам моим

и говорящим злое на душу мою!".

   Ну уж нет ребята, вы первые начали. А пояс и одежду себе – я и сам выберу, без ваших советов.

   Детям вашим я сиротства не желаю. И хлеб они у меня получат. А вот вы... получите заслуженное. Было время – вы разбрасывали камни. Теперь камушки назад приехали.

   Мы с Алу остаёмся вдвоём посреди стремительно пустеющей площади. Очищающейся он наших, заполняемой по краю Митрополичьего двора местными.

  – Давай к своим. По моей команде закидать стрелами.

   Алу уже толкает коня, но я успеваю ухватить подвод.

  – Третий залп – по крыльцу. Чтобы ни одна сволочь оттуда живой не ушла.

   Мальчик смотрит на меня потрясённо.

  – Но... Иване... это же пастыри! Священники православные!

  – Видимость. Обманка. Волки в овечьих шкурах. Христос есть любовь. Эти – призывают к кровопролитию, к истреблению меня, тебя, других. Как называется человек, посылающий людей в бой?

  – Н-ну... сотник.

  – Вот. Сотники вражеской армии стоят там, на крыльце. Убей их. Убей врагов, чтобы сохранить жизни друзей.

   Алу ускакивает к своим, я остаюсь один. Посреди пустого пространства, всё сильнее освещаемого растущими пожарами. Перед толпой, постепенно поворачивающейся, под мелодию сладкоголосого песнопевца, ко мне. Уплотняющуюся, густеющую по линии заваленного заборчика. Под множеством озлобленных, озверелых, от восторга православия и патриотизма, горящих глаз.

   Да и пофиг. Ни ваша любовь, ни ваша ненависть – значения не имеют. Мне бы со своими чувствами справиться. А это... покойники перед смертью сильно скрипели зубами. Глисты, наверное.

   Я резко вскинул руку с палашом. Развернул, как два дня назад делал Охрим: лезвие горизонтально, острие – в сторону чудака на крыльце. Резкое движение вперёд. Мгновение паузы. Нежный звон полусотни луков Любима, дробот стрел, вопли и стоны падающих. Я ещё держу палаш, а на толпу валится град стрел сбоку: Алу «репетнул» мою команду.

   Любим командует уже сам. Сквозь бешеный звон набата, сквозь вопли толпы, ломящейся, бегущей к нам на полусотне метров площади, доносится его спокойный, вежливый, чуть-чуть азартный, полный любопытства и удовольствия от хорошо исполняемой работы, юношеский голос:

  – Ложи. Тяни. Пуск. Ложи. Тяни. Пуск...

   Стрелы на лук, как и кирпич в стену, ложат. А вот врагов – кладут.

   Эффективность фронтального огня (огонь? стрелами?) Любима несколько гасится обилием выдвинувшихся в первые ряды вооружённых, кое-как одоспешенных воинов. Кто в чём. Иной только в нательной рубахе, но со щитом и с саблей. Как из дому по набату выскочил.

   Крепкие, толковые, храбрые мужики.

   Жаль. Жаль будет их завтра закапывать.

   Щиты останавливают стрелы. Но фланговые залпы кипчаков, с правой для атакующей, не защищаемой щитами, стороны – убийственны. Первые ряды, где много вооружённых, обученных, храбрых... выбиваются градом стрел. Стремительно. Неотвратимо. Как выбивает град хлебное поле.

   Всё, что только что гордо, грозно, красиво стояло, бежало, кричало, горело священным огнём отмщения и сокрушения, мгновенно превращается в тряпичные кучки на снегу. Лежащие, ползущие, беспорядочно перекатывающиеся с боку на бок, вопящие и воюющие.

   Вдруг этот, близкий, понятный, ожидаемый вой боли, сменяется неожиданным, дальним воем смертного ужаса. Третий залп.

   Третий залп кыпчаков пришёлся после четвёртого моих. Вовремя. Группка атакующих не добежала десятка метров, один из киевлян уже отводил руку с сулицей, чтобы сбить меня. Но услышав, даже сквозь шум боя, вопль за спиной, остановился, оглянулся недоуменно.

   Третий залп. Толпа духовенства, разраставшаяся на крыльце дома митрополита, насыщавшаяся хоругвями, иконами, облачениями... вдруг стала «хлебным полем под градобитием».

   Полегли, повалились, рассеялись, расточились. Оставив такие же, как в направленной, натравливаемой ими на меня толпе воинов и гражданских, кучки на снегу. Лежащие, ползущие, скрючивающиеся и скорчивающиеся.

   «Взявший меч – от меча и погибнет».

   Призывающий других взять меч – аналогично.

   Высокий красивый черноволосый парень, диакон, тащивший здоровенный крест впереди, упустил поноску, стоит, качаясь и сгибаясь, сватившись руками за голову, в которой с правой стороны торчит стрела.

   Шедший в паре шагов за ним, мужчина в белой шапке с золотым крестом, заваливается назад, его подхватывает под руки, окружают плотным кольцом, тащат назад, к крыльцу, к гульбищу, под крышу, в дом...

   Я снова вскидываю палаш горизонтально. Укол в пустоту. Снова залп. Лучники Любима выцеливают самых удачливых, дальше всех добежавших. Но такие уже стоят реденько, часть стрел уходит дальше, в основную массу. И она, эта основная масса, остановившаяся, оглядывающаяся назад, лишившаяся вдруг стимулятора храбрости, аналога сока мухоморов у берсерков, в форме: «Таково воздаяние от Господа врагам моим», вдруг... не понявшая, но ощутившая, что «на бога надейся, а сам не плошай», что «воздаяние от Господа» – не здесь, что всё нужно делать самому, «Аз – воздам» и «Аз – отвечу», поворачивает назад и, всё быстрее, всё массовее, одновременно – всё более разделяясь на потоки, струйки, группки, устремляется... «куда глаза глядят».

   Алу и Любим успевают ещё раз скомандовать залп, а я поворачиваю палаш вертикально, остриём вверх, нахожу глазами Салмана, и опускаю клинок вперёд.

   Атака!

   Но атаки нет.

   Салман стоит рядом с колокольней. В этот момент сверху вылетает тело, рушится на землю и конь Салмана отпрыгивает в сторону.

   Не всякий наездник вообще усидел бы в седле при таком скачке. «Чёрный ужас» не падает, но успокоить коня нужно несколько мгновений.

   Неожиданную паузу заполняют стрелки – ещё сдвоенный залп. Справа падают всадники замыкающей группы колонны противника. Они развернулись, было, для атаки. Но у них в первой шеренге густо валятся люди и кони, образуется завал. Оставшиеся в сёдлах поворачивают коней назад, на улицу, по которой пришли.

   Слева кыпчаки накрывают густую толпу, пытающуюся спрятаться в доме, несущую, сжатыми в давке, и церковников, и мирян. Кипчаки бьют сбоку, под углом – крыша гульбища и крыльца оказывается недостаточной защитой: группа, тащившая митрополита, рассыпается, растворяется в визжащей, воющей от страха, разбегающейся во все стороны, толпе.

   Я загляделся на происходящее на крыльце и пропустил момент атаки. Во внезапно наступившей тишине от нейтрализации звонарей на колокольне над нашими головами, после чего общий городской набат воспринимается как шорох морских волн в безветренную погоду, мимо проскакивают наши «конные копейщики». Без копий.

   Ну это-то фигня. По сравнению со спешенными уланами, моторизованными гренадерами и 1-м парашютным эскадроном Королевских инженеров.

   Бойцы рубят пеших, стоячих и бегущих. «Самое страшное – рубка бегущей пехоты». Что и наблюдаем. Страшно? – Не-а. Отсюда, с седла, с этой стороны клинка... очень даже радостно.

   Гонят противника дальше, вглубь двора, часть спешивается, выгоняют людей из главного здания и подсобных помещений. Из овчарни выскакивает вдруг мужик с отсечённой рукой, дико верещит, поливая снег вокруг кровью из обрубка, падает. А один из турманов уже лихо организует запряжку захваченных коней из митрополичьих конюшен в трофейные митрополичьи сани, люди другого начинают таскать барахло.

   Лишь бы не запалили. Книги и архивы – выносить в первую очередь.

   Не ожидаю сенсаций в переписке с патриаршим престолом. Мда... Но могут быть интересные подробности. Как и в общении с русскими епископами и князьями. Ещё очень любопытствую бухгалтерию посмотреть. Как у них баланс... балансируется. Приход-расход, сальдо-бульдо, скока и откуда... Оч-чень познавательная материя.

   Подъезжаю к первой ступеньке. Сивко укоризненно косит глазом: «Когда ты, хозяин, погнал меня по мертвякам на площади ходить – я терпел. Но снова по шевелящимся трупам да на лестнице... перебор».

   Пришлось слезть с седла, подняться на пару залитых кровью и прочими человеческими выделениями, ступенек. Рядом две пары гридней из второй турмы мечников деловито дорезают раненных и выкидывают за перила. Там ещё две пары сноровисто освобождают покойных от земных ценностей и складируют в штабель.

  – Этого оставьте.

   Гридни добрались до митрополита. Хорошо его защищали: двое приняли в спины стрелы, закрывая «объект». И все легли кучкой. «Хорошо», но недостаточно.

   Толкаю его носком сапога, тело переворачивается, переваливается на следующую ступеньку на спину. Ага, а вот и посох его. Под собой прятал. Телом своим прикрыл от поганых. В смысле: от меня.

   Зря, «Зверь Лютый отличается умом и сообразительностью». А также – наблюдательностью и целеустремлённостью.

   «Уж если я чего решил, то выпью обязательно». Или – зарежу.

   Клобук митрополичий свалился. Чёрные, густые, слегка вьющиеся волосы с проседью. Большие, чёрные, мутные от боли, глаза. Стоило ли это ссоры о масле в среду, ежели та среда пришлась на Рождество? Не было бы ссоры – и киевляне дрались бы крепче, не оглядываясь на «неправду митрополичью»...

   ***

   В РИ твёрдость в вере, в исполнении решений патриаршего собора по спору «о посте в середу и пяток», привела к отзыву Константина в Константинополь в этом году. Человек исполнял «директивы центра». Но «центр» передумал: посчитал следование догматам в изменившихся условиях убыточным.

  – Молодец! Но надо гибчее. Служебное несоответствие. В монастырь.

   ***

   Кровавая пена на губах: пробиты лёгкие, в обоих боках по стреле. Стрелы обломаны, оперений нет.

  – За пейте кати? Сто телос. (Скажешь что-нибудь? Напоследок)

   Пытается. Губы шевелятся, но звука нет. Кровавые пузыри лопаются на губах, под носом.

   Когда-то я пускал мыльные пузыри. Они летали, переливались на солнышке, мы их ловили... Это было весело.

   Теперь я попандопуло и пускаю пузыри кровавые. Они не летают, не переливаются. Грязно. Некрасиво. Невесело.

  – Парни. Обработайте. Стрелы вырезать.

  – Так... Это ж кипчакские... да ещё и обломаны. На кой они?

  – Приказ повторить?

   Обычно лучники маркируют свои стрелы. Чтобы предъявить права на добычу. Я не хочу, чтобы у парочки джигитов Алу были проблемы. А они будут обязательно: «разбор полётов», обвинения в убийстве митрополита – прозвучат. Пусть эти наезды уйдут в пустоту. Кто-то из «поганых». А кто конкретно – неизвестно. Казнить весь отряд? А не надорвётесь?

   Бойцы резво исполняют команду: обдирают митрополита, стаскивают с него одеяние, перстни, золотой наперсный крест. Кантуют. Он пока ещё живой, булькает при переворотах, хрипит. Но когда вырезают вторую стрелу, уже пульса нет. На наконечниках – частицы розового мяса. Хорошие у митрополита были лёгкие – чистые, не курил.

   «Кто не курит и не пьёт – тот здоровеньким помрёт» – русская народная. Истинность подтверждена в очередной раз.

   Из дверей в верху лестницы, как чёртик из табакерки, выскакивает Николай:

  – Чего телитесь?! Быстрей-быстрей! Воевода ругаться будет!

   Замечает меня в полутьме крытого крыльца, смущается на мгновение, но тут же делится впечатлениями:

  – Иване! Тута! Стока всякого! Охренеть! Три дни возить – не вывезти!

   Хорошо понимаю своего купца-невидимку. Сюда же тянут со всей Руси. Тягловые попы, тягловые епископы. Тягловые игумены с архимандритами. Тянут соки.

  – Уймись, Николай. Нельзя объять необъятное. Архивы, книги, церковное...

  – А казну?!

  – И казну, так уж и быть. Да пошли пяток возов пустых к Софии. Там наши тоже... прибарахлились. Давай, командуй движение. Скоро смоленские подойдут – это их охотничьи угодья. На, прибери.

   Кидаю ему митрополичий клобук, сам автоматически подхватываю посох. А удобная, однако, палка! Указывать людям направление их движения. Погонять пасомых.

   Николай ещё мечется по подворью, но кыпчаки уже выводят увязанный полон, у всех джигитов у седел раздувшиеся торбы, выдвигаются и мои, сопровождая караван саней, в которые то и дело пытаются, уже находу, пристроить то шубу, то ларчик, то бочку, то мешок. Погнали скотину. Есть надежда, что в хозяйстве митрополита удастся найти высокопродуктивный скот.

   Вдруг вопль Салмана:

  – К бою!

   Ага, загостились: на площадь вываливает пешая толпа смоленских. Раз пешие, значит ворота не взяли, верхом по лестницам прошли. Выезжаю вперёд, навстречу выбегает некрупный воин в ламилляре. Медные кольца по подолу – дорогой, наверное. Отстёгивает, сдвигает назад шлем.

   Мстислав. Который «Храбрый». Семнадцать лет. Юношеский задор, переходящий в подростковую наглость.

  – Ты! Ты чего тут делаешь?! А ну пшёл с отсюдова! Тут всё наше!

  – Ты, князь Мстислав, храбр. Но не умён. Добыча принадлежит тому, кто её первым взял. Первыми город взяли мы. Но мы уходим. Добирайте. Прохлаждались бы дольше – и этого не получили.

   Он был в боевой ярости – он в ней и остался. Мои гонят коров и коней. Николай вприпрыжку тащит какую-то длинномерную хрень, завёрнутую в полотно, сваливает её в последние сани. Но не садится, а снова бежит ко мне.

  – Иване...!

  – Николай, остановись. Жадность фраера сгубила.

  – А? Не. Тут-то... о-ох скока же тут ещё! Но у нас ещё ребята в Софии. Надо ж...

  – Да, чуть не забыл.

   Мои медленно уходят с площади, угоняя и увозя добычу. Хорошо бы колокола с колокольни снять. Утащить нечем. Да хоть бы листы свинца с куполов! Увы, время.

   Ворота главного храма «Святой Руси» распахнуты, внутри свет свечей, лампад, факелов. Перед входом несколько саней, которые мои гридни резво набивают охапками золочёных подсвечников, обёрнутых в золочёные ризы, узлы из покрывал и занавесей, кувшины с вином и маслом, иконы и книги... Молодцы: ризницу ломанули.

   Сивко осторожно переступает копытами по невысоким каменным ступенькам, подходя к порогу храма. Справа от входа на парапете гульбища перевесился труп. Редкий случай: обычно мертвяки в такой позиции сползают. Либо внутрь, либо наружу. А этот... зацепился, наверное. Со свободно висящих рук на снег под стеной капает кровь. Хорошо повис: в стороне от прохода, не замарает.

   В открытые двери просматриваются все пять нефов, метров тридцать. Посередине затоптанного, с мокрыми пятнами от нанесённого снега, пола лежит голова. Судя по причёске... долгогривый. А сам где? – А, вижу. Тело кучкой в луже крови левее, метрах в шести. Хороший удар был, далеко улетела.

   Николай прижал какого-то чудака в подряснике на перекрёстке центрального нефа и ближайшего трансепта и пытается у него что-то отобрать. Чудак вдруг отталкивает Николку, так что тот садится на задницу, и бросается бежать.

   Реакция на бегущую дичь – автоматическая. Толкаю коленями Сивку, тот послушно топает внутрь храма. Огромное помещение почти в тысячу квадратных метров площадью, в тридцать метров высоты до зенита главного купола, мгновенно наполняется грохотом копыт по камню.

   Пешему от конного не убежать. Беглец поворачивает в трансепт, но навстречу ему уже бежит один из моих мечников... Осторожно останавливаю разогнавшегося Сивку. Полетать по каменному полу, гремя подковами и стуча костями... Спешиваюсь и веду коня в поводу.

   Вот и бегун. Старец, седина с проплешиной, длинная борода. Вывернутые за спину, вздёрнутые вверх уже двумя моими гриднями сухие кисти рук судорожно, как когти, хватают воздух тощими длинными пальцами. Ветхий, а шустрый. Старый жилистый чёрный... каплун. Перед отправкой в суп.

   Один из парней тянет палаш. Это у него такой хороший удар перед входом получился? Здесь результат будет хуже: отрубленная голова так далеко не полетит – точка отсечения ниже, чудака вжимают лицом в пол. Так, разве что волчком на пару шагов.

  – Погоди. Что это?

   У колонны на полу лежит богато изукрашенный ящичек. По крышке и боковым стенкам тонкое золото с чеканкой: лианы, виноград, травы.

   Старец сопит, молчит. Получает пинок гридня по рёбрам:

  – Отвечай! Когда тебя Зверь Лютый спрашивает!

   Прозвище, кажется, персонажу знакомо, ишь как скривился.

  – Отпусти его. Старый человек, слабенький.

  – Ага. Старый. А бегает как молодой. Коз-зёл.

   Гридень отпускает вывернутую руку задержанного, грубо ухватив за шиворот, вздёргивает вертикально. Но того ноги не держат. Рывком усаживает под колонну. А тот расширенными глазами смотрит на митрополичий посох в моей руке. А куда его деть? – Здоровая палка, ни в карман, ни в торбу не влезет. Хотел отдать Николаю, но вот, пришлось скачки по храму устраивать.

   Сивко спокойно стоит рядом, пытается решить: пустой кивот на стене – это съедобно? Фыркает: нет, не съедобно, гарью пахнет.

   Старец неотрывно смотрит на посох, я подвожу конец палки к ларцу и повторяю вопрос:

  – Это что?

   Приходится постучать посохом по коробке. Лицо старца страдальчески морщится, пытается вскочить.

   О! Включился.

  – Это... мощи. Святого Климента. Глава и длань его.

  – Та, которой собирались об-благодатить Смолятича?

   ***

   Был такой эпизод во время русского раскола имени Изи Блескучего. Патриарх прислал митрополита, но Изя того в Киев не пустил. Митрополит сидел в Крыму, а в Киеве избрали своего, Климента Смолятича. На него нужно низвести благодать. Чтобы он дальше её изливал. А откуда? У Патриарха – из перста Иоанна Предтечи. Ладошек Предтечи по миру... штук пять, конкретных пальцев... штук одиннадцать. Каждый считается правильным. В Константинополе – так считаемый есть, при посвящении патриарха его и используют. А в Киеве предмет с указанной маркировкой – отсутствует.

   Тут наши вспомнили про узника Инкерманских каменоломен, казнённого в Херсонесе. А у нас там князь крестился! Знакомые места!

   Климент Римлянин был достойный человек: принял крещение от св.Петра, возглавлял Римскую церковь, сослан в каменоломни, открыл, молитвой, источник питьевой воды для каторжан, утоплен, привязанным к корабельному якорю. Утоплен, естественно, не за успехи в водоснабжении, а за последствия: народ, увидев чудо, тут же уверовал, по 500 человек в день крестилось, храмов не хватало – начали разносить и переделывать языческие святилища...

   Гражданские беспорядки на религиозной почве. Зачинщика утопили, в надежде на то, что «нет тела – нет дела». В смысле: места поклонения усопшему. Увы, случились природные катаклизмы: на протяжении семи веков в этот день море отступало на полтора километра, дабы желающие могли поклониться месту подвига. Потом, в начале восьмисотых годов, перестало. В смысле: море. Поклонение-то продолжалось.

   Св.Климента весьма почитают на «Святой Руси». Ярослав Мудрый похоронен в Киевской Софии его в мраморной гробнице, вывезенной из Херсонеса Владимиром Крестителем.

   В чужом гробу? – Типа как Булгаков о Гоголе: «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью».

   Большая часть мощей святомученника перенесена в Рим Мефодием, который – «Кирилл и Мефодий». За это Мефодия произвели в епископы и позволили вести богослужение на славянских языках. Так-то, конечно, ересь: можно только на арамейском, греческом и латинском. По сути: дача взятки. Костями. В особо крупных размерах. «Особо крупных» – в исторической перспективе.

   Та часть была перенесена в римскую Базилику св.Климента. Там же похоронили св.Кирилла в феврале 869 года. Он-то мощи Климента и нашёл. Говорят: обрёл. Дайвингом занимался?

   В «Слово на обновление Десятинной церкви» (XI век) Климент объявлен первым небесным заступником русской земли, мощи его, наряду с Ольгиным крестом – главной отечественной святыней:

   «...Церковное солнце, своего угодника, а нашего заступника, святого, достойного этого имени, священномученика Климента от Рима в Херсонес, а от Херсонеса в нашу Русскую страну привел Христос Бог наш, преизобильной милостью Своею для спасения нас, верующих...».

   Часть мощей Климента вошла в приданое Анны Ярославны, в подарки французскому епископу Шалона Роже. Известны «Два окружныя послания св. Климента Римскаго о девстве, или к девственникам и девственницам».

   Надо бы почитать, наверное интересно.

   ***

   Глава 563

  – Ну и зачем ты это таскаешь? Оно же в Десятинной должно быть.

   Молчит, пыхтит. В такие-то годы забеги с поноской устраивать...

  – Боец, ящик завернуть. Вон... хоть в ту плащеницу. Инока с ящиком препроводить к нашему обозу на паперти. С обозом – в усадьбу. Глаз не спускать. Будет вопить или бегать – рубить насмерть. Дождаться меня. Выполняй.

   Я ещё чуток прошёлся. Посмотрел на фрески, на портреты супругов-крестителей: армянки Анны и робича Владимира. Византийская принцесса по здешнем меркам пошла замуж старой девой – 25 лет.

   Перипетии, знаете ли, бурной имперской внутриполитической жизни. Может, поэтому успела ума набраться? Первый русский «Устав церковный» составлен Владимиром «со княгинею». Редкий случай, чтобы в создании нормативных документов этой эпохи явно участвовала женщина. Впрочем, матушка её не только законы меняла, но и императоров. Да и внучка-тёзка Анна Ярославовна подписывала королевские указы Франции вместе с сыном.

   Супруги работали парой: Владимир решал вопросы военные и политические, Анна – церковные и просветительские. Но власть на Руси захватил Ярослав. Который не был её сыном, который был противником византийщины. Потом-то реал заставил его переменить мнение. Достроить, например, вот этот храм. Но Анну из истории русского христианства старательно вычеркнули.

   Как может «злая мачеха» государя быть «матерью русского православия»?

   Анну заменяли, где возможно и невозможно, бабушкой, Святой Ольгой. Ныне лежат обе в Десятинной, рядом друг с другом, рядом с Владимиром. А вот Ярослав лёг здесь, в Софии.

   Красиво. Мои не успели толком вычистить церковь. Тут ещё... «копать и копать». Одни положенные в гробы украшения Ярослава Мудрого, Всеволода Великого, Владимира Мономаха... Иконы из иконостаса не все вытащили, мозаика на стене осталась...

   Оранта. «Нерушимая стена», заступница и охранительница.

   Что ж ты не защитила молящихся тебе, припадающих к ногам твоим, Мария Иоакимовна? Не закрыла платом своим, как во Влахернах? Или город сей стал отвратителен для тебя? Иль звучит уже под сим небом плач Иеремии:

   «Тяжко столица грешила, потому и осквернена ныне. Кто славил ее, теперь презирает, на срам ее смотрит. Вот она плачет, спиной повернулась...».

   Ищешь иного места? Как Одигитрия Андрея, что ходила и летала по храму в Вышгородском монастыре?

   ***

   Легенда о том, что украденная Боголюбским из Вышгородского женского монастыря «Чудотворная Владимирская» сама ходила по храму, плакала, просилась на волю, имеет очень древние, даже – древнегреческие корни. А христианская истории «Одигитрии» связана с монастырём Одигон.

   Несколько веков в Константинополе по вторникам икону выносили из монастыря на площадь. Монахи ставили чрезвычайно тяжелый образ на плечи одного, который с необыкновенной лёгкостью кругообразно перемещался по площади, словно носимый иконой.

   Зрители жаждали чуда, и оно являлось в виде необычного танца и чудесного одоления неподъемной тяжести образа. Множество людей на площади ощущало сопричастность к защищающей и исцеляющей благодати, источаемой чудотворной иконой.

   ***

   Могу представить танцы особо накачанного чудака с грузом на плечах. Но часть стены с мозаикой... Нет уж, перевозить тебя к себе... не осилю. Великоваты хоромы твои. Придётся народец возле тапочек твоих переменить.

   Свистнул Сивку, пошёл к выходу. Уже на пороге столкнулся снова с Храбрым:

  – Опять ты!

  – И опять, и сызнова. Принимай, княже, сооружение. И смотри – чтобы ни пожаров, ни разрушений.

  – Что?!

  – То. Пока Оранта к нам милостива. Но как опустит она руки, закроет ими очи свои, чтобы нашего безобразия не видеть... Худо будет. И ещё: там, напротив, митрополит мёртвый у крыльца валяется. В исподнем. Ты скажи своим, чтобы похоронили пристойно.