Текст книги "Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы)."
Автор книги: Уильям Ходжсон
Соавторы: Роберт Уильям Чамберс,Эрнест Уильям Хорнунг,Жак Фатрелл,Фергюс Хьюм,Грант Аллен,Ричард Остин Фримен,Эмма (Эммуска) Орци (Орчи),Эрнест Брама,Элизабет Мид-Смит,Гай Бутби
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)
См. постановление лорда Хейла (Меттъю Хейл (1609–1676) – английский правовой деятель, лорд главный судья – прим. перев.)в сборнике Расселла «Преступления и мисдиминоры». О соответствующем законе в штате Нью-Йорк см. «18-й Отчет по штату Нью-Йорк», 179, а также «Отчет по штату Нью-Йорк», 49, стр. 137. Применяющаяся там концепция имеет силу почти в каждом штате, за исключением, возможно, нескольких западных штатов, где постановления суда туманны. – (Прим. автора).
[Закрыть]
– 1 —
Этот Мейсон, – сказал Самюэль Уолкотт, – самый загадочный человек в нашем клубе. Более того, он – самый загадочный человек в Нью-Йорке.
– Я был очень удивлен, увидав его, – сказал Маршалл Сент-Клер, совладелец крупной юридической компании «Сьюард, Сент-Клер и Де Мут». – Я потерял его из виду с тех пор, как он уехал в Париж в качестве адвоката американских акционеров Компании Панамского канала. Когда он вернулся в Штаты?
– Он внезапно объявился в своем прежнем жилище около четырех месяцев назад, – ответил Уолкотт, – столь грандиозен, мрачен и странен был разве что Наполеон в зените своей славы. Молодые члены клуба зовут его Zanona Redivivus [57]57
Занона воскресший (лат.).Возможно, имеется в виду Занони, персонаж одноименного романа Эдварда Бульвера-Литтона (в русском переводе – «Призрак»).
[Закрыть]. Он бродит обычно по клубу поздно вечером, явно не замечая ничего и никого вокруг. Мозг его словно бы погружен в сложную работу, оставляя телесное «я» блуждать как придется. О нем, разумеется, рассказывают странные вещи; и действительно, его яркая личность, его обыкновение совершать неожиданные поступки, причем совершать таким изумительно оригинальным способом, что даже знатоки поражаются, – все это не может не сделать его объектом внимания.
Никто не слышал, чтобы он когда-либо интересовался какой-либо игрой, но вот как-то вечером он все же сел за шахматный столик со старым адмиралом Дю Бреем. Вы же знаете, что адмирал считается великим мастером, с тех пор как прошлой зимой победил на турнире и французских и английских офицеров. Знаете вы и то, что принятые в шахматах дебюты разработаны самым детальным образом, с математической точностью. К вящему неудовольствию Дю Брея, Мейсон начал игру неслыханной атакой по краю доски. Старый адмирал остановился и, мягким покровительственным тоном указав Мейсону, сколь слаб, нелеп и безрассуден такой ход, предложил ему начать заново, используя какой-нибудь из надежных дебютов. Мейсон улыбнулся и ответил, что если у человека есть голова, которой он может доверять, то этим надо воспользоваться, а если же нет, тогда приходится прибегать к мудрости иного рода, к примеру слепо следовать шаблонам, созданным некогда человеком с головой. Дю Брей, понятное дело, пришел в ярость и вознамерился по возможности быстро разбить Мейсона. Игра пошла споро. Мейсон терял фигуру за фигурой. Его построение, безрассудство которого тут же стало очевидно зрителям, было сломано и уничтожено. Адмирал улыбался, казалось, он полностью овладел ситуацией, как вдруг, к свое великому ужасу, Дю Брей обнаружил, что его король в ловушке. Нелепое начало было лишь частью дальновидной стратегии. Старый адмирал сражался, проклиная все на свете, жертвовал фигуры, но напрасно. С ним было покончено. Мейсон дал мат в два хода и устало поднялся. «Во имя всего святого, друг, – сказал ошеломленный старик, – где вы выучили этот гениальный дебют?» – «Прямо здесь, – ответил Мейсон. – Чтобы играть в шахматы, нужно знать своего противника. Откуда покойным мастерам знать правила, по которым можно победить вас, адмирал? Они же вас никогда не видели». С этими словами он повернулся и вышел из комнаты. Вы же понимаете, Сент-Клер, такой удивительный человек неизбежно становится предметом всевозможных слухов и догадок. Иные – правда, а иные – нет. Как бы то ни было, одно несомненно: Мейсон – человек необычный, выдающегося ума. В последнее время он, кажется, питает ко мне странную симпатию. По сути, я единственный в клубе, с кем он готов разговаривать, и, признаться, он изумляет и очаровывает меня. Он гений, Сент-Клер, гений самой необычной породы.
я хорошо помню, – сказал младший собеседник…
– Я хорошо помню, – сказал младший собеседник, – что, прежде чем Мейсон уехал в Париж, он считался одним из величайших юристов этого города и вся коллегия адвокатов ненавидела и боялась его. Он приехал сюда, кажется, из Виргинии, начал заниматься наиболее сложными уголовными делами и скоро прославился своими изобретательными защитами. Он находил в законах лазейки, в которые ускользали его клиенты, лазейки, о которых и не подозревали собратья по профессии и которые нередко изумляли судей. Его способности привлекли внимание крупных корпораций. Там пригляделись к нему поближе и убедились в его глубокой эрудиции и безграничных возможностях. Он указывал пути, которыми можно было обойти неудобные законы, пути, позволяющие при соответствии букве закона попирать его дух, и давал ценные советы в наиважнейшем деле: сколь далеко можно зайти, не преступая закон. Уехав в Париж в расцвете блестящей карьеры, он оставил здесь обширную клиентуру. Когда Мейсон покинул Нью-Йорк, коллегия потеряла его из виду. Как бы ни был велик человек, волны забвения очень быстро смывают память о нем в таких городах. За несколько лет Мейсон был забыт. Сегодня лишь старейшие юристы вспомнят его, вспомнят с ненавистью и горечью. Он был неутомимый, свирепый, безжалостный боец, вечный одиночка.
– Знаете, он напоминает мне уставшего от жизни великого циника, перенесенного в наши дни из какой-нибудь загадочной древней империи, – сказал Уолкотт. – Рядом с этим человеком я подсознательно чувствую мощь его интеллекта. Говорю вам, Сент-Клер, Рэндольф Мейсон – самый загадочный человек в Нью-Йорке.
В этот момент вошел мальчик-посыльный и вручил мистеру Уол-котту телеграмму.
– Сент-Клер, – сказал этот джентльмен, поднимаясь, – начинается заседание директоров надземной железной дороги, нам следует поспешить.
Они надели плащи и вышли из здания.
Самюэль Уолкотт не считался человеком клуба по меркам сливок общества, но по сути он был человеком клуба. Почти сорокалетний холостяк, он жил в большом тихом доме на Пятой авеню. На Уолл-стрит он показал себя человеком серьезным, дальновидным и передовым, чему способствовало огромное состояние. Он имел паи в разнообразных крупных синдикатах, но основу и опору его богатства составляла недвижимость. Его дома на Пятой авеню оказались завидной собственностью, а элеватор в складских районах – настоящей золотой жилой. Было известно, что много лет назад он, после смерти деда, получил в наследство собственность, которая по тем временам не имела почти никакой ценности. Молодой Уолкотт отправился на золотые прииски, исчез из виду и был забыт. Десять лет спустя он неожиданно объявился в Нью-Йорке и вступил во владение своим имуществом, к тому времени многократно возросшим в цене. Его успехи на бирже были почти феноменальны, и, опираясь на свою недвижимость, стоившую тогда уже огромных денег, он скоро встал на одну ступень с торговыми королями. Его суждения считались здравыми, а благодаря своей осторожности и надежности он пользовался полным доверием компаньонов. Фортуна щедрой рукой рассыпала вокруг него свои сокровища. Он не был женат, и сияние его богатства привлекало внимательные взгляды матрон с дочерьми на выданье. Его часто приглашали, водоворот светской жизни затягивал его. В какой-то мере он отвечал обществу взаимностью. Он держал лошадей и яхту. Его обеды у Дельмонико и в клубе были безупречны. Но вместе с тем он оставался молчаливым, и в глубине его глаз таилась какая-то смутная тень беспокойства; он отдавал должное своим собратьям, но казалось, что не из любви к ним, а из ужаса перед одиночеством. В течение многих лет все усилия свах были тщетны, однако же Судьба неумолима. Если она защищает свою жертву от ловушек, расставленных людьми, то отнюдь не потому, что хочет ее спасти, а потому лишь, что готовит собственную ловушку. Так оно и случилось. Когда Виргиния Сент-Клер помогала миссис Мириам Стьювисант на зимнем приеме, этот самый Самюэль Уолкотт влюбился совершенно, глубоко и безнадежно, и это было настолько очевидно присутствовавшим побежденным генералам свадебных дел, что миссис Мириам Стьювисант аплодировала и даже, так сказать, устроила овацию самой себе. Было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки. Впрочем, она этого заслуживала, что признавали даже матери дочерей на выданье. У девушки были каштановые волосы, карие глаза, хороший рост, как отмечали знатоки; она была голубых кровей и обладала изяществом, обходительностью и другими талантами, присущими особам королевского происхождения.
было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки.
Возможно, блюстители нравов из сливок общества отмечали, что искренность и честность мисс Сент-Клер слегка старомодны и что в ней есть нечто пуританское, но, быть может, именно эти качества пробили броню Самюэля Уолкотта. Как бы то ни было, рана ему была нанесена, и преглубокая, и новый актер вступил в старую как мир драму, если не трагедию, вкладывая в свою роль столько искреннего, неутомимого чувства, что игра становилась смертельно опасной – ведь он мог и проиграть.
– 2 —
Примерно через неделю после разговора между Сент-Клером и Уолкоттом Рэндольф Мейсон стоял в отдельном кабинете клуба, заложив руки за спину.
На вид ему было около сорока пяти лет, он был высок и довольно широк в плечах, мускулист, при этом не тучен и не худ. Редкие темно-русые волосы кое-где тронуты сединой. Широкий, высокий, слегка красноватый лоб. Беспокойные угольно-черные глаза не слишком велики, нос же, напротив, большой, мясистый и кривой. Черные, густые, почти что кустистые брови. Глубокие морщины пролегли между крыльями носа и уголками прямого рта. Завершал картину тяжелый квадратный подбородок.
При взгляде сверху на лице отдыхающего Рэндольфа Мейсона заметен был отпечаток коварства и цинизма; при взгляде снизу вверх – свирепости и мстительности, почти что звериной жестокости; если же наблюдатель взглянул бы ему прямо в лицо, он был бы зачарован энергичностью этого человека и сразу прочел бы на лице его бесстрашие и насмешку. В Мейсоне явно текла южная кровь и чувствовалась невероятная сила.
Пламя едва тлело в очаге. Стояла ранняя осень, был свежий вечер с тем оттенком грусти, что всегда предвещает грядущую зиму, хоть бы и посреди города. Лицо Мейсона выглядело усталым и безобразным. Длинные белые пальцы рук были тесно переплетены. Вся его фигура выражала усталость и физическое истощение, но глаза этому противоречили. Глаза были красными и горели беспокойным огнем.
В соседнем зале шел веселый ужин, сотрапезники пребывали в наилучшем расположении духа. Самюэль Уолкотт был счастлив. Сидящай напротив него мисс Виргиния Сент-Клер сияла, щеки ее были слегка тронуты румянцем. На другой стороне стола миссис Мириам Стьювисант и Маршалл Сент-Клер блистали беззаботным остроумием. Уолкотт глядел на девушку, и во взгляде его читалось безграничное преклонение перед ней. В тысячный раз он дивился, что она смогла полюбить его, что в суетном мире случилось такое чудо и она приняла его предложение, и в тысячный раз представлял, каково это будет – каждый вечер видеть ее напротив себя за собственным столом в собственном доме.
Они как раз собирались встать из-за стола, когда вошел один из официантов и протянул Уолкотту конверт. Тот быстро сунул его в карман. В суете сборов остальные не заметили, сколь мертвенно-бледно было его лицо и как сильно дрожали руки, когда он набрасывал шаль на очаровательные плечи мисс Сент-Клер.
– Маршалл, – сказал он сдавленным от сдерживаемого волнения голосом, – позаботьтесь о дамах, мне нужно отлучиться по важному делу.
– Хорошо, Уолкотт, – добродушно ответил молодой человек, – не волнуйтесь, старина, отправляйтесь по своему делу.
– Бедняжка, – пробормотала миссис Стьювисант, когда Уолкотт, проводив их до экипажа, поднялся обратно в клуб, – бедняжка убит горем, а мужчины такие смешные, когда они убиты горем.
Самюэль Уолкотт, влекомый роком, отправился в уже упоминавшийся отдельный кабинет. В комнате было темно, и он не заметил неподвижную фигуру Мейсона у каминной полки. Он быстро пересек комнату, подошел к письменному столу, зажег одну из ламп и, вынув конверт из кармана, вскрыл его. Наклонившись и поднеся письмо поближе к свету, он пробежал текст глазами, и у него отвисла челюсть. Кожа на скулах натянулась, лицо заострилось. Колени Уолкотта подогнулись, и он рухнул бы на пол, если бы в этот момент длинные руки Мейсона не обхватили его, помогая удержаться на ногах. Скрытые силы человека – вечная загадка. Как только возникла новая опасность, проснулись до того дремавшие где-то в глубине животные инстинкты – Уолкотт скомкал письмо и, извернувшись в руках Мейсона, взглянул тому прямо в лицо. Секунду он смотрел на уродливые черты человека, чьи худые руки держали его, словно стальные тросы.
– Вас, верно, загнали в угол, – сказал Мейсон, – хитрость врага моего велика.
– Вашего врага? – задохнулся Уолкотт. – Но когда же вы в это впутались? Откуда, во имя Господа, вы знаете? Как – вашего врага?
Мейсон посмотрел сверху вниз на искаженное лицо собеседника.
– Кому же и знать, как не мне? – сказал он. – Не я ли прорвался сквозь все ее ловушки и сети?
– Ее? Ее ловушки? На вас? – Голос Уолкотта был полон ужаса.
– Старая интриганка, – пробормотал Мейсон, – трусливая старая интриганка, только и может, что ударить в спину; но мы сумеем одолеть ее. Она не рассчитывала на то, что я приду вам на помощь, а я наперед знаю все ее уловки.
Лицо Мейсона раскраснелось, глаза горели. В разгар своей речи он опустил руки и отошел к огню. Самюэль Уолкотт, тяжело дыша, выпрямился и посмотрел на Мейсона, опираясь о стол за спиной. От природы сильная натура и пройденная им суровая школа начали сказываться. К Уолкотту отчасти вернулось самообладание, и он стал лихорадочно соображать. Что известно этому странному человеку? Он просто удивительно точно угадывает или же непостижимым образом осведомлен о его деле? Уолкотт не мог знать, что Мейсон имел в виду всего лишь Судьбу, что именно ее он полагал своим великим врагом. Ранее Уолкотт никогда не сомневался в своей способности противостоять любой беде, но этот могучий удар выбил его из колеи. Он потерял хладнокровие и был охвачен ужасом. В любом случае этот человек обещал помощь. Он примет ее. Уолкотт аккуратно положил письмо и конверт в карман, привел в порядок измятую одежду и, подойдя к Мейсону, тронул его за плечо.
– Пойдемте, – сказал он, – если вы хотите помочь, то надо идти.
Не говоря ни слова, Мейсон повернулся и последовал за ним. В холле Мейсон надел шляпу и плащ, и оба вышли на улицу, где Уолкотт остановил кэб. Когда они подъехали к его дому на Пятой авеню, Уолкотт вынул ключ, открыл дверь и прошел в библиотеку. Он зажег свет и жестом пригласил Мейсона сесть к столу. Затем вышел в другую комнату и через минуту вернулся со стопкой бумаг и графином бренди. Он налил стакан и предложил Мейсону. Тот покачал головой. Уолкотт залпом осушил стакан. Затем он поставил графин и, пододвинув стул к столу, сел напротив Мейсона.
– Сэр, – Уолкотт говорил спокойно, но голос его звучал глухо и жутко, словно в склепе, – со мной все кончено. Бог наконец собрал воедино все концы сети и накрепко завязал узел.
– Но ведь теперь на вашей стороне я. – Мейсон резко повернулся к нему. – Я способен одолеть Судьбу.
Расскажите мне в подробностях о ее ловушке.
Он наклонился вперед и положил руки на стол. Его седоватые волосы вздыбились, лицо было безобразно. Некоторое время Уолкотт не отвечал. Он немного сдвинулся в тень, затем разложил перед собой на столе груду старых, пожелтевших бумаг.
– Начну с того, – сказал он, – что я – воплощение лжи. Я золоченая подделка, шарлатан, вознесенный преступлением на высоту. Во мне нет ни грана правды. Все ложь. Я лжец и вор перед людьми. Имущество, которым я владею, не мое, но украдено у мертвеца. Даже имя, что я ношу, не мое – оно тоже незаконный плод злодеяния. Более того, я убийца. Я убийца перед законом, убийца перед Богом, и я хуже убийцы перед той чистой женщиной, которую люблю больше всех творений Господних.
Он остановился на секунду и вытер пот с лица.
– Сэр, – сказал Мейсон, – это все бредни, слюнявые бредни. Кто вы – не важно. Как выбраться из беды, вот в чем вопрос.
Самюэль Уолкотт наклонился вперед, снова налил стакан бренди и залпом его выпил.
– Что ж, – медленно начал он, – мое настоящее имя – Ричард Уоррен. Весной 1879 года я приехал в Нью-Йорк и встретил подлинного Самюэля Уолкотта, молодого человека, у которого было немного денег и кое-какая недвижимость, оставленная ему дедом. Мы подружились и решили вместе отправиться на дальний Запад. Сказано – сделано, мы наскребли столько денег, сколько смогли, и оказались в золотоносных районах Калифорнии. Мы были молоды и неопытны, и деньги быстро кончились. Как-то апрельским утром мы забрели в маленький старательский лагерь, затерянный высоко в горах Сьерра-Невады, который назывался Чертов Локоть. Там мы, голодая, пытались сводить концы с концами около года. Наконец, в совершенном отчаянии Уолкотт женился на дочери одного шулера-мексиканца, который держал кабак и игорный зал. Все вместе мы кое-как перебивались в этом диком, забытом Богом месте еще несколько лет. Через некоторое время эта женщина стала обнаруживать ко мне странную склонность. Уолкотт в конце концов заметил это и взревновал.
Как-то вечером, в пьяном угаре, мы поскандалили, и я убил его. Это случилось поздно ночью. Нас было четверо в игорном зале, не считая женщины: мексиканец, полукровка по имени Пит Херувим, Уолкотт и я. Когда Уолкотт упал, полукровка, стоявший по другую сторону стола, выхватил оружие и выстрелил в меня, но женщина, Нина Сан-Круа, ударила его по руке, и пуля, вместо того чтобы убить меня, смертельно ранила ее отца, мексиканца. Я прострелил метису лоб и обернулся, ожидая, что женщина нападет на меня. Она же, напротив, указала мне на окно и велела подождать ее на тропе внизу.
Прошло добрых три часа, прежде чем она явилась на условленное место.
У нее был с собой мешочек с золотым песком, несколько драгоценных камней, которые принадлежали ее отцу, и конверт с бумагами. Я спросил, почему она так долго не шла, она ответила, что раненые умерли не сразу и что она привела к ним священника и ждала их конца. Это была правда, но не вся правда. Движимая интуицией или же расчетом, женщина убедила священника записать данные под клятвой показания обоих умирающих, заверить и отдать ей. Бумагу она взяла с собой. Обо всем этом я узнал потом. Тогда я и не подозревал об этих изобличающих доказательствах.
Мы спешно двинулись к тихоокеанскому побережью. Те места не знали закона. Мы перенесли неслыханные лишения. Моя спутница порой выказывала изумительную хитрость и ловкость, и за все время наших странствий, даже когда мы ощущали дыхание смерти, ее преданность мне ни разу не поколебалась. Это была какая-то собачья привязанность, которая стала, казалось, единственным смыслом ее жизни. Когда мы добрались до Сан-Франциско, она отдала мне вот эти бумаги. – Уолкотт взял желтый конверт и подтолкнул его к Мейсону. – Она предложила, чтобы я назвался Уолкоттом, чтобы мы смело отправились в Нью-Йорк и заявили свои права на его имущество. Я изучил бумаги, нашел копию завещания, согласно которому он наследовал имущество, пачку писем и документы, необходимые для того, чтобы подтвердить личность Уолкотта и развеять все возможные сомнения. Но уж на что я был отчаянным игроком, перед дерзким планом Нины Сан-Круа я все же дрогнул. Я убеждал ее, что меня, Ричарда Уоррена, узнают, что обман обнаружится, это приведет к расследованию и, возможно, вскроется вся ужасная правда.
В ответ женщина заявила, что я сильно похожу на Уолкотта, что в человеке, прожившем десять лет той жизнью, какой жили мы, естественно ожидать значительных изменений, что раскрыть обман и проследить всю историю с момента убийства Уолкотта в Чертовом Локте, на диких перевалах Сьерра-Невады, просто невозможно. Она напомнила, что мы оба отверженные, оба заклеймены преступлением, оба враги закона человеческого и Божьего, обоим нечего терять: мы опустились на самое дно. Затем она рассмеялась и сказала, что никогда до сих пор не считала меня трусом, но коль скоро я стал так малодушен, то между нами все кончено. В конце концов мы продали золотой песок и камни в Сан-Франциско, постарались придать себе как можно более цивилизованный вид и купили билет до Нью-Йорка на самый лучший пароход.
Я начинал зависеть от этой смелой и азартной духом женщины, Нины Сан-Круа, ее необузданная, сильная натура служила мне опорой. Происхождение ее было сомнительно, воспитание еще сомнительнее. Ее мать, дочь инженера из Испании, похитил тот самый шулер-мексиканец. Сама Нина Сан-Круа выросла и получила кое-какое образование в одном из монастырей на берегу Рио-Гранде. Она была уже взрослой женщиной, когда отец, бежавший в горы Калифорнии, забрал ее оттуда.
Когда мы прибыли в Нью-Йорк, я предложил представить ее обществу как мою жену, но она отказалась, сказав, что ее присутствие вызовет пересуды и, возможно, привлечет внимание родственников Уолкотта. Тогда мы решили, что я в одиночку отправлюсь в город, вступлю во владение имуществом, назовусь Самюэлем Уолкоттом, а она останется в тени до тех пор, пока мы не почувствуем твердую почву под ногами.
Каждая деталь этого плана реализовалась с роковым успехом. Я подтвердил свою личность безо всякого труда и получил имущество. Оно многократно возросло в цене, и я, став Самюэлем Уолкоттом, вскоре обнаружил, что богат. Я отправился туда, где скрывалась Нина Сан-Круа, и дал ей большую сумму денег, на которую она приобрела себе дом в отдаленной части города, на северной окраине. Там она жила в уединении и безвестности, а я оставался в городе богатым холостяком.
Я не пытался бросить эту женщину, напротив, приходил к ней время от времени, переодетый и с величайшими предосторожностями. Некоторое время все шло гладко, она была по-прежнему предана мне, думала всегда в первую очередь о моем благополучии и, казалось, была согласна ждать столько, сколько я сочту нужным. Мои дела шли в гору. Люди искали встречи со мной, спрашивали моего совета, передо мной открывался путь в высшие круги Нью-Йорка, и я все больше чувствовал, что эта женщина – альбатрос на моей шее [58]58
«И мне на шею АльбатросПовешен ими был» (Сэмюэль Колридж. «Поэма о старом моряке». Перевод Николая Гумилева).
[Закрыть]. Я медлил, придумывая одно оправдание за другим. Наконец, она что-то заподозрила и потребовала, чтобы я объявил ее своей женой. Я попытался сослаться на всякого рода трудности. В ответ она предложила поехать в Испанию, где я бы на ней женился, а затем мы бы вернулись в Америку и заняли подобающее мне место в обществе, вызвав разве что мимолетные пересуды.
Я решил разобраться с этим делом честно, раз и навсегда. Я сказал, что обращу в деньги половину всего имущества и передам ей, но не женюсь на ней. Вопреки моим ожиданиям, она не впала в неистовую ярость, но тихо вышла из комнаты и вернулась с двумя бумагами, которые прочла вслух. Первая оказалась свидетельством о ее браке с Уолкоттом, должным образом заверенным, вторая содержала заявления, сделанные умирающими: ее отцом, шулером-мексиканцем и Самюэлем Уолкоттом, обвинявшими меня в убийстве. Обе были составлены по всей форме и заверены священником-иезуитом.
«Ну, – сказала она ласково, закончив чтение, – что ты предпочтешь – жениться на мне или передать все имущество вдове Самюэля Уолкотта и быть повешенным за его убийство?»
Я был потрясен и уничтожен. Я осознавал, в какую ловушку угодил, и согласился выполнить все ее требования, лишь бы она уничтожила бумаги. Это она сделать отказалась. Я уговаривал и умолял ее уничтожить их. Наконец она все же отдала документы, всем своим видом показывая, что вновь доверяет мне, и я порвал их на мелкие кусочки и бросил в огонь.
Это было три месяца назад. Мы договорились поехать в Испанию и поступить как она хотела. Она должна была отплыть сегодня утром, а я – последовать за ней. Разумеется, у меня и в мыслях не было ехать. Я поздравил себя с тем, что улики уничтожены бесследно, а я вырвался из смертельной хватки. Мой план заключался в том, чтобы она согласилась отплыть, считая, что я отправлюсь следом. По ее отъезде я бы женился на мисс Сент-Клер, и, если бы Нина Сан-Круа вернулась, объявил бы все ее слова ложью и упрятал бы ее в сумасшедший дом. Но каким же чертовым ослом я был, если вообразил себя способным одурачить такую женщину, как Нина Сан-Круа. Сегодня вечером я получил вот это.
Уолкотт вынул из кармана конверт и подал его Мейсону.
– Вы видели, как это на меня подействовало, прочтите – и поймете почему. Я узнал руку смерти, когда увидел на конверте ее почерк.
Мейсон вынул письмо из конверта. Оно было написано по-испански и гласило:
Ричарду Уоррену поклон. Доблестный сеньор обижает свою маленькую Нину, рассчитывая, что она уедет в Испанию и оставит его прекрасной американке. Она не так беспечна. Прежде чем уехать, она станет – о, такой богатой! – а дорогой сеньор станет – о, таким безобидным! Архиепископ и милосердная Церковь ненавидят убийц. Нина Сан-Круа.
Конечно же, идиот, ты уничтожил только копии. Н. Сан-К.
К этому была прикреплена записка, в которой тонким аристократическим почерком сообщалось, что архиепископ с готовностью выслушает заявление мадам Сан-Круа, если она соблаговолит посетить его в пятницу, в одиннадцать часов утра.
– Видите, – сказал Уолкотт с отчаянием в голосе, – выхода нет. Я знаю эту женщину: если она на что-то решилась, то доведет это до конца. В данном случае она решилась.
Мейсон отвернулся от стола, вытянул свои длинные ноги и спрятал руки глубоко в карманы. Уолкотт сидел опустив голову, безнадежно, почти безразлично глядя на Мейсона, его осунувшееся лицо ничего не выражало. Бронзовые часы на каминной полке громко, мучительно громко тикали. Внезапно Мейсон подобрал ноги, повернулся и, положив свои костистые руки на стол, обратился к Уолкотту:
– Сэр, дело находится в таком состоянии, что надо действовать решительно. Первое: опухоль должна быть вырезана, и вырезана быстро, это ясно и дураку. Второе – вы должны сделать это сами. Наемные убийцы подобны преисподней и утробе бесплодной [59]59
«У ненасытимости две дочери: „давай, давай!“ Вот три ненасытимых, и четыре, которые не скажут: „довольно!“ Преисподняя и утроба бесплодная, земля, которая не насыщается водою, и огонь, который не говорит: „довольно!“» (Притчи 30:15–16).
[Закрыть]: они вечно кричат: «Давай! Давай!» Это только паллиатив, но не лекарство. Прибегая к их помощи, вы уходите от одной опасности – но приходите к другой. Вы добиваетесь в лучшем случае отсрочки казни. Любому преступнику это хорошо известно. Таково условие вашей задачи. Опытнейшие преступные умы увидели бы здесь ровно два затруднения, которые необходимо разрешить: как совершить преступление и как скрыться преступнику.
Они не стали бы смотреть дальше и принимать дальнейшие меры предосторожности. Придумав план убийства, придумав, как убийце скрыть следы и исчезнуть с места преступления, они бы решили, что все условия задачи выполнены, и остановились бы на достигнутом. Даже искуснейшие среди них, подлинные гиганты, этим ограничивались и допускали серьезнейшую ошибку.
В любых преступлениях, особенно в самых серьезных, должна быть и третья составляющая, и она имеет исключительную важность. Искушенные умы или пренебрегают этой третьей составляющей, или же, не имея таланта, не могут ее создать. С редкой хитростью планируют они, как одолеть жертву. С великой мудростью, на грани гениальности, планируют, как одолеть преследователя. Но при этом не способны спланировать, как одолеть судью. Ergo, их планы имеют фатальный изъян и часто в итоге терпят крах. Отсюда жизненная необходимость в обеспечении третьего элемента – спасения ipso jure [60]60
В силу самого закона (лат.).
[Закрыть].
Мейсон поднялся, обошел вокруг стола и крепко сжал плечо Уолкотта.
– Это нужно сделать завтра вечером, – продолжал он, – устройте завтра все свои дела и объявите, что вы по указанию врача уезжаете в путешествие на яхте и, возможно, будете отсутствовать несколько недель. Подготовьте свою яхту к отплытию, прикажите экипажу пристать в определенном месте на Стейтен-Айленде и ждать до послезавтра, до шести часов утра. Если до этого времени вы не подниметесь на борт, пусть отплывают в какой-нибудь южноамериканский порт и остаются там до дальнейших распоряжений. Тем самым ваше отсутствие в течение неопределенного времени будет объяснено. Вы отправитесь к Нине Сан-Круа в том обличье, которое всегда для этого используете, а от нее двинетесь на яхту; тем самым вы покинете свою настоящую личность и вернетесь в нее, не оставив следов. Я приду сюда завтра вечером, доставлю все, что вам понадобится, и дам полные и точные инструкции со всеми подробностями. Их вы должны выполнить с величайшей тщательностью, так как они жизненно важны для успеха моего плана.
Во время всей этой речи Уолкотт молчал и не шевелился. Наконец он поднялся, и на его лице, должно быть, выразилось сомнение, поскольку Мейсон отступил на шаг и, вытянув руку, жестко сказал:
– Ни слова, сэр. Помните, вы только орудие, а орудие не размышляет.
И, резко повернувшись, вышел из дома.
– 3 —
Жилище, которое Самюэль Уолкотт подыскал Нине Сан-Круа, находилось далеко на северной окраине Нью-Йорка. Оно было очень старое. Квадратный дом старомодной кирпичной постройки с большим неухоженным газоном стоял в глубине улицы, отчасти скрытый деревьями. Владение было огорожено ржавым железным забором. В этом месте царила атмосфера благородного упадка, характерная скорее для Виргинии.
Как-то ноябрьским днем, в четверг, примерно в три часа пополудни, на улочке позади дома остановилась подвода, управляемая человеком небольшого роста. Когда он открыл задние ворота, из кухни спустилась по ступенькам старая негритянка и спросила, что ему надо. Возчик осведомился, дома ли хозяйка. Негритянка ответила, что хозяйка в это время спит и видеть ее нельзя.
– Это хорошо, – сказал человечек, – значит, не будет ругани. Я привез несколько ящиков вина, что она заказала в нашей лавке на прошлой неделе; хозяин велел доставить их сразу же, а я забыл, да вспомнил только сегодня. Позволь, мамаша, я их поставлю в погреб, а хозяйке не говори ни слова, она и не узнает, что доставлено было не вовремя.
Возчик выудил из кармана серебряный доллар и подал негритянке.
– Мамаша, если хозяйка узнает, я потеряю место, – прибавил он, – смотри помалкивай.
– Конечно, голубчик, – сказала старая служанка, сияя как майское утро, – дверь в погреб открыта, вноси все и ставь там подальше, никто и не узнает, сколько оно там пролежало.
Негритянка вернулась в кухню, а человечек начал разгружать подводу. Он внес в погреб пять винных ящиков и убрал их подальше, как велела старуха. Затем, убедившись, что никто не смотрит, он снял с подводы два тяжелых бумажных мешка, в каких обычно хранят муку, и маленький сверток, обернутый старой газетой. Все это он тщательно спрятал за ящиками. Некоторое время спустя он закрыл дверь, залез на подводу и уехал прочь.
Около восьми вечера того же дня в главные ворота скользнул моряк-мексиканец и крадучись прошел к дому. Остановившись у стены, он постучал в окно согнутым пальцем. Через минуту дверь открыла женщина – высокая, гибкая, прекрасно сложенная, со смуглым лицом испанки и прямыми волосами. Мужчина вошел. Женщина заперла дверь и повернулась к нему.
