Текст книги "Спустя вечность"

Автор книги: Туре Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Много лет спустя, уже во время войны и оккупации, я встретил его на улице Карла Юхана. Он меня тоже заметил, но прошел мимо. Больше я его не видел. Что ж, в свое время нам было весело и хорошо вместе. Теперь его уже давно нет в живых, но я всегда вспоминаю о нем с теплым чувством.

17

Лето 1933 года.

Свобода! Я стою на палубе идущего вдоль берега парохода, старого доброго парохода «Кристиансанн». Я направляюсь из Гримстада в Осло и верю, что на этот раз меня ждет настоящее приключение. Я вольная птица!

Первый раз в жизни я испытываю это непередаваемое чувство и к тому же сознаю, что отныне я сам в ответе перед собой и что отец с матерью оказали мне доверие. Я начинаю новую жизнь, еду именно в ту школу, о которой мечтал с детских лет и которая до сих пор является моей желанной целью. Именно в нее, а не в какую-нибудь другую.

Я глубоко вдыхаю свежий морской воздух и смотрю на берег, на зеленые, поросшие лиственными деревьями пустоши и белые домики, на островки и шхеры. Я сознаю, что покидаю что-то очень близкое – любимый Сёрланн моего детства. Но невольно думаю и о другом молодом человеке, который много лет назад тоже расправлял плечи, стоя на борту судна и устремив взгляд на то, что он покидал. Не так уж сильно отличается та картина, которую он увековечил в «Голоде» ^{83} , от того, что он теперь позволил пережить своему сыну! Сыну, тоже плывущему к свободе, однако знающему, что у него есть дом, куда он в любое время может вернуться.

Отец сказал:

– Назови сумму, которой тебе хватило бы на первое время.

Я назвал, и он выписал чек. Мы решили, что если я буду разумно тратить эти деньги, их должно хватить на полгода. Жить мне предстояло в семье одного учителя в Хёвике, оттуда было недалеко до Биллингстада, где находился дом и школа искусств Турстейна Турстейнсона.

Турстейнсону было пятьдесят семь лет, когда я впервые увидел его. Он был маленького роста, очень подвижный – небольшие черные усы, темные глаза и очень низкий голос. Он был не похож на норвежца, скорее на француза или на итальянца.

Турстейнсон доброжелательно разглядывал меня. Ведь он был знаком с отцом, и я знал, что они глубоко уважают друг друга.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двадцать один год.

– A-а, ну тогда время еще не упущено. Ты умеешь боксировать? – спросил он и сделал несколько пружинистых прыжков.

– Как сказать… – Я вспомнил Сигмунда Синдинга и более поздний курс бокса.

– Если умеешь, значит, знаешь, что главное, это устоять на ногах. Всегда соблюдать равновесие. То же самое и в живописи, живопись – это здание.

Турстейнсон показал мне некоторые свои работы, говорил он мало, он вообще был не из болтливых, его формулировки были спокойные и точные. Потом он показал мне фотографии своих картин, которые написал, когда жил во Франции и работал вместе с Матиссом, Лотом и Дереном.

– В наше время, – сказал он, – начиная с импрессионистов, писать умеют только французы.

Бывают, конечно, редкие исключения, к которым принадлежал и он сам, – таково было его твердое убеждение в то время, когда я его знал. А я знал его до самой смерти – он умер в девяносто лет.

Несколько месяцев я был учеником Турстейнсона, делая небольшие перерывы на занятия в Академии художеств у Яна Хейберга ^{84} и в Академии искусств в Мюнхене у Улафа Гулбранссона. Но первые годы я неизменно возвращался к Турстейнсону. Я не все время был его учеником, но в его школе была нужная мне среда, там всегда позировали модели, и к тому же у меня были близкие друзья среди членов его семьи.

Турстейнсон принадлежал к тому поколению живописцев, которые, как считали последующие поколения, были вынуждены творить в тени Эдварда Мунка. Потом уже пробился реализм, социальный реализм и абстрактная живопись. Турстейнсон и часть его современников черпали вдохновение в творчестве Матисса и Дерена, но у Турстейнсона был свой почерк и он вел свою борьбу. В норвежской живописи своего времени он был подобен «упрямой старухе» из норвежской народной сказки, которая на «стриженый» говорила «бритый». Он был совершенно несентиментален и, так же как Карстен, в некотором смысле саморазрушителен в своем упорном самоутверждении и нескрываемом отвращении к легкодоступным модным течениям. Таким же было и его обучение – последовательным и безжалостным, однако вдохновляющим для тех, кто его понимал. Случалось иногда, что дамы и господа, уже в солидном возрасте и видевшие в живописи только хобби, были оскорблены его методами и переставали у него заниматься. К этому он относился столь же категорично, как и ко многому другому в жизни: нет ничего хуже глупости! Вражда антагонистов, столь характерная в его время, порой находила выход в столкновениях в ресторане «Блум».

Мне, между прочим, он рекомендовал держаться и старых и молодых художников, даже тех, которых считал моими противниками:

– Не все же они дураки! – говорил он. И часто ходил со мной на выставки, на хорошие выставки. Других он не посещал. «Мой глазной врач запретил мне смотреть плохие картины!» – говорил он.

Несмотря на семь картин, висящих в Национальной галерее, и на то, что его работы были представлены во многих галереях и собраниях живописи в Норвегии и за границей, Турстейнсон всегда чувствовал, что сильные противники умаляют его значение, да и его материальное положение не всегда было прочным. Я до сих пор слышу его низкий, чуть хрипловатый голос, когда он с ироническим пафосом произносил свою любимую сентенцию: «В чем я согрешил и в чем провинился, что должен прозябать и погибнуть среди фальшивых пророков!» Но в этом не было никакой жалости к себе, скорее явный намек на своих противников. И он, как известно, не погиб. Никто не умел так изящно поднимать бокал с вином и одновременно слегка затуманенным взглядом с любовью смотреть на красивых молодых женщин – и в каждой видеть модель. Он был художник и джентльмен до кончиков ногтей.

День своего шестидесятилетия Турстейнсон отметил большим праздником, организовать который было поручено мне вместе с Кнутом Тведтом, его земляком и другом из Драммена. В тот раз я совершил ошибку, которая могла оказаться роковой. Я получил список друзей Турстейнсона и разослал приглашения во все стороны. В том числе и Сигбьёрну Обстфеллеру! По рассеянности я написал неправильно, приглашение предназначалось не давно умершему поэту, а его брату, который как раз недавно приобрел картину Турстейнсона. Ошибка была непростительная, и продажа картины едва не сорвалась.

Но праздник состоялся. Пришли поздравления и телеграммы и от многих норвежских и от иностранных представителей искусства, в том числе от Улава Дууна ^{85} , Кнута Гамсуна, Сигурда Кристиансена ^{86} , а из Франции поздравительные письма от Матисса, Дерена и Андре Лота. Гюннар Рейс-Андерсен произнес речь, а Вильденвей прочитал стихотворение, посвященное художнику и другу… Сам Турстейнсон, маленький, стройный, стоя поблагодарил всех простыми словами, ставшими его художественным манифестом:

«– С самого начала мне было ясно, что моим божеством станет чистая живопись, которая не должна и никогда не подчинится никакому даже самому прекрасному философу, патриоту или спасителю общества. Вокруг меня было много привлекательных абстрактных ловушек, но, к счастью, я понял, что живопись это прежде всего конкретный вид искусства. Я хотел поклоняться понятию красоты. Что я под этим подразумеваю? Я считал и считаю, что это великое жизнеутверждающее понятие является источником и началом всего искусства, это то, что придает мнениям смысл, то, что дает огонь и веру, что воодушевляет нашу фантазию и наделяет реальность его творческой силой… Муза красоты строга, и вместе с тем она не прочь пошутить. Она строга и поэтому не позволяет выдумке называться идеей. Она шутит, когда позволяет склонным к аффекту художникам драпироваться в самые непрочные из всех драпировок – современные одежды. Да, я люблю красоту, потому что она требует формы, форма есть содержание, содержание, которое дает смысл и веру в жизнь, а вера в жизнь – это религия…»

Турстейн Турстейнсон умер весной 1966 года, не дожив недели до девяноста. Но остались жить его сочные французские пейзажи, норвежский лес, натюрморты, обнаженная натура и портреты – широкий спектр лирики цвета и искусства формы.

Огромный талант Турстейна, его бескомпромиссность художника, все созданное им, даст ли это ему когда-нибудь тот ранг, какого он заслуживает, место среди наших лучших, которое его время не всегда за ним признавало?

Формы искусства исчезают, понятные всем элементы, как правило, осуждаются – мелодия в музыке, сходство в портретах, внятность в поэзии и в прозе, – постоянно ведутся разговоры о переносе верстовых столбов. Однако нельзя передвинуть верстовые столбы никуда. Вскоре любой будет считать себя художником не хуже любого классика, и в этом нет ничего удивительного, когда восхваляется «новое платье короля», когда «гению» достаточно косо провести линию на белом листе бумаги, чтобы стяжать у знатоков всеобщее восхищение.

Художника делает труд. А гениями рождаются. Поэтому в мире так много гениев и так мало художников.

При всей разнице между Каем Фьеллем и Турстейном Турстейнсоном, у них было одно общее, они придерживались одного кредо – искусства, цель которого красота.

Между ними была разница в возрасте в сорок лет, и хотя они в известной степени следили друг за другом, Кай Фьелль со своими способностями к фантазии, своими переплетениями снов и действительности, по-современному, более вольно относился к европейским традициям, чем Турстейнсон.

Но эти два художника, столь различные по характеру и духовному складу, не похожие во всем и вся, за исключением существенного, были теми живописцами, с которыми я поддерживал связь во время моего развития и которые по-человечески были мне ближе всех остальных. Это важно, и потому я уделил им несколько страниц.

18

В своей книге «Процесс против Гамсуна» Торкиль Хансен спрашивает: получает ли человек ту жизнь, о которой мечтает, или полученная им жизнь становится его мечтой?

В этой книге я пишу про «случай» Гамсуна только с признательностью. Как его сын, однако не обладающий ни его способностями, ни потенциальными возможностями, а лишь своими собственными, я прожил предназначенную мне жизнь. В мечтах и в действительности. В разные времена люди развиваются в разной среде и в разных направлениях, которые не всегда можно предвидеть. Но всегда под чьим-то влиянием и воздействием. Близость к родителям, которая сохранилась у нас на всю жизнь, хорошо видна по письмам отца, которые я здесь цитировал. К сожалению, я не могу привести столько же и маминых писем. Лишь в последние годы, в трудное послевоенное время, я начал сохранять ее письма. Но они у меня есть, и ее голос тоже будет услышан, прежде чем она навсегда умолкнет.

Они оба писали мне в то время, когда я жил вдали от Нёрхолма. В самом начале я получил от отца такое письмо:

«Некий несчастный написал мне с вокзала в Осло и прислал свою картину. „Может, вы дадите мне за нее пять крон?“ – пишет он. Господи, мне стало его так жалко, что я послал ему немного денег. Я дал ему твой адрес в Хёвике и сказал, чтобы он показал тебе свои картины, может, ты приведешь его к Турстейну, пусть тот определит, есть ли у парня талант (то, что он прислал мне, никуда не годится).

Если он до сих пор у тебя не появился, это можно объяснить тем, что он пишет то, что стоило бы показать, кто знает…»

Я встретился с этим молодым человеком. Он показал Турстейнсону несколько своих работ, которые свидетельствовали о полном отсутствии таланта. Письма он писал лучше, чем картины. Надеюсь, этот симпатичный молодой человек нашел себе другое занятие.

Прожив некоторое время в Хёвике, я перебрался в Осло, где поселился в пансионе «Фемида» на Кайзере гате. Здесь у меня украли первую работу Кая Фьелля, которую он выставлял на коллективной выставке – «Олень в городе» – и которую купила моя мать. Упоминая об этом, я объявляю розыск теперь, пятьдесят пять лет спустя. Видно, вору нравилось искусство Кая, начиная с его самых ранних работ. Где она, эта картина? Честного скупщика краденого прошу связаться со мной!

Позже я переехал в меблированные комнаты на Пилестредет 31, этот дом существует до сих пор. Мастерской у меня там не было, но была хорошая комната, в которой можно было работать, а в первом этаже этого же дома всегда можно было купить что-нибудь поесть в кухне фрёкен фон дер Фер.

Но прежде чем я снова подойду к замочной скважине, чтобы заглянув в нее, попытаться честно описать события и судьбы, прошедшие через эту странную зеленую богемную казарму, я приведу письмо отца, написанное в тот день, когда я туда переехал. А потом расскажу и о личной встрече со зримым остатком нашего прошлого.

Я был молод и свободен, был, как говорят, многообещающим учеником и будущим художником, который, в отличие от тех, про кого я читал и кого мельком видел, не голодал и не страдал от нужды. У меня была работа, в которой я видел свое призвание, но которая вследствие предоставляемой ею свободы способствовала и некой лености. К сожалению, конечно. Впрочем, Харалд Григ однажды сказал, опираясь на свой богатый опыт работы с писателями,что для того, чтобы написать хорошую книгу, требуется очень много лени.

Я раскрываю письмо отца:

«Не стоит часто и надолго уходить из дома, разве что на работу, а вообще-то лучше сидеть дома, так тебе будет легче сосредоточиться и сохранить впечатления, которые сотрутся, если ты будешь бродить по улицам. В своей комнате хорошо думается и читается. Знаешь ли ты, что в домовой кухне к обеду можно взять очень хороший и дешевый кофе? Сходи туда, там замечательно готовят (она находится между Мёллер гате и Плёенс гате в сторону съезжего дома на Юнгсторгет). Мы с мамой там были, там великолепно. Благословляю тебя, стисни зубы и продолжай работать!»

Я читаю это письмо, так же как и многие другие его письма, и тут же возникают ассоциации. Съезжий дом. Юнгсторгет. Домовая кухня – все это старая Христиания… может, это воспоминания о том времени, когда у него не было даже мелочи, чтобы поесть в Домовой кухне? Но в 1908 году они с мамой ели там рисовую кашу. Она сама мне говорила. Без сахара и корицы.

Из Зеркального зала в «Гранде» до Домовой кухни, от роз к рисовой каше! Пройти еще раз по тропинкам жизни, тем более с такой спутницей, как мама, было для отца ритуалом, исполненным смысла. Мои мысли возвращаются к этой паре, которая никогда не могла расстаться надолго. Они вместе писали одну книгу жизни, которая, несмотря на свои помятые и вырванные страницы, только подтверждала состоятельность этой прожитой ими жизни.

Но должен признаться, что я всего несколько раз был в той домовой кухне.

В начале тридцатых годов ресторан художников «Блум» был не такой дорогой, как сейчас. Пол-литра пива стоило всего одну крону. Однажды я сидел там вместе со Стейном, одним из самых интересных жителей наших меблированных комнат, мы разговаривали об искусстве. К нашему столику подошел заметно взволнованный Пер Дебериц ^{87} . Своим ростом и шириной, он, безусловно, превосходил всех художников. Пер подсел к нам и сказал, что только что разговаривал с Удой Крог ^{88} , в его голосе звучал почти священный трепет, и он спросил, не хочу ли я с нею познакомиться. Только я, мой друг Стейн был как будто не в счет. Я неуверенно пошел за Деберицем. Я помнил портреты Уды, висевшие в Национальной галерее, и знал, что она замужем за Кристианом Крогом.

За столиком с бокалом вина сидела пожилая дама – обыкновенная женщина среднего сословия, которую трудно себе представить с бокалом вина и дымящейся сигаретой в пепельнице; бледная, полноватая, но глаза ее смотрели на меня немного грустно, так мне показалось. Она приветливо поздоровалась со мной, когда Дебериц объяснил ей, кто я и что я учусь у Турстейнсона. Последнее ее, по-моему, нимало не заинтересовало. Ведь ее всегда окружили художники, и в семье и повсюду, и я прекрасно понимал, что ей не хочется это комментировать. Но моего отца она знала, и я опять услышал те же хвалебные слова, которые слышал от многих его современниц, – что отец когда-то был самым красивым мужчиной в городе.

– Вам следовало написать его портрет, – сказал я, чтобы поддержать разговор.

Она ответила, что он не стал бы ей позировать.

– Он вроде не относился к нашему кругу. А вот Гюннара Хейберга я писала…

– А он был из вашего круга?

– Да, конечно. А Гюннар дружил с вашим отцом? – спросила она.

Мне показалось, что это ей было интересно, но я плохо помню, о чем мы говорили дальше, поэтому лучше быть осторожным, – твои слова могут потом повторить.

Мы посидели недолго, так что мне почти нечего добавить к истории жизни Уды Крог. Пер Дебериц вышел в гардероб, заказал такси и галантно подал ей руку, она так же приветливо попрощалась со мной, как и поздоровалась.

Я был немного знаком с богемой и знал, что в восьмидесятые-девяностые годы прошлого века вовсю велась борьба за раскрепощение женщин и новую мораль. Тенденциозная живопись и тенденциозная литература – они мало занимали меня.

Когда я спустя несколько лет спросил у отца, знал ли он Уду Крог, он ответил «да».

– Какая она была? – глупо спросил я.

– Как сказать, у нее было много поклонников, так же как и у Дагни Юэль и у других. Но, – прибавил он, – тогда так было принято, к тому же она умела привязывать к себе мужчин.

Мне показалось, что ему это даже импонировало, во всяком случае, он ее не осудил.

Недавно я прочитал несколько книг об Уде Крог. Крупной художницей она не была. Но она была одаренным медиумом в неспокойные времена, отсюда и интерес к ней, возникший в наши дни.

19

Зеленый дом с меблированными комнатами на Пилестредет ни в коей мере нельзя было назвать прибежищем крупных художников. Не считая Кнута Тведта ^{89} , всестороннего и невероятно образованного человека, уровень художников был самый средний. Здесь я познакомился с группой молодых, в основном студентов, многие из них более или менее примыкали к обществу Федреландслагет ^{90} или к недавно созданной партии Нашунал Самлинг ^{91} – НС.

Федреландслагет и молодые «правые» с ранней юности были тем форумом, к которому мои товарищи и я тяготели в консервативном Гримстаде. Вообще о политике мы говорили мало, кроме тех случаев, когда Андерс Ланге приезжал с докладом от Федреландслагет. В основном молодые «правые» развлекались танцами в отеле Мёллера. К тому же разрешалось быть членом этих обоих движений. Сам я не вступал ни в одно из них, но, исходя из взглядов, которых придерживались у нас дома, для меня было естественно находиться в этих кругах. Тем более, что в Гримстаде они вели себя вполне пристойно. Насколько я помню, там никогда не было никаких демонстраций, и если в городе в то время и была АУФ (Организация молодежи Норвежской рабочей партии), они вели себя так же мирно, как мы.

Однако вернемся к меблированным комнатам на Пилестредет. Думая о тех годах, когда я почти безвыездно жил там, я не перестаю удивляться одной вещи: почти все молодые национал-радикалы, с которыми я общался, – сегодня их назвали бы нацистами, бранное слово и собирательное понятие, – почти все они позже нашли свое место в тихой и мирной буржуазной гавани или в гавани социал-демократов. А я с тех пор уверовал в переселение душ.

Им страшно повезло, что они вовремя одумались. Взялись за ум. И я рад за них. Большинство из них были просто веселые симпатичные молодые парни, но некоторые – весьма умные и одаренные, выше среднего уровня. В то время, в тридцатые годы, когда НС до известной степени пользовалась симпатиями среди школьной молодежи и студентов, и борьба за буржуазное или социалистическое правление в Студенческом обществе была в самом разгаре, стычки и схватки происходили иногда прямо на улице. Стороны то побеждали, то терпели поражение, и так продолжалось, пока НС не ослабела после поражения на выборах в 1936 году.

Я не отличался особым смирением, но никогда не участвовал в этой войне. Фанатизм в любой форме был мне противен. Не стану отрицать, что однажды вечером на бульваре Студентерлюнден я был глубоко разочарован, увидев своего бывшего товарища по комнате Эрнульфа Эгге, который, по-моему, возглавил дикую охоту на «квислинговцев» после какого-то собрания. Он на секунду остановился, как мне показалось, немного смущенный, возможно, просто решал, взять ли меня с собой, но потом махнув мне – «Привет-привет!», побежал дальше. Я не присутствовал на той отвратительной встрече, на которой выступал Квислинг.

Говорят, что живые требуют к себе внимания, мертвые – только правды. Это хорошее правило, и я постараюсь его придерживаться, хотя и с некоторыми оговорками.

В наших меблированных комнатах жили почти одни мужчины. Единственная женщина, которую я помню, не считая многочисленных приходивших в гости, была фрёкен фон дер Фер, сестра домовладельца, и при ней, ни больше ни меньше, как сама Грете Балхен, тоже сестра, но уже не домовладельца, а известного летчика и полярного исследователя Бернта Балхена. Грете была рыжая, зеленоглазая и служила секретаршей у фон дер Фер. Она была лет на десять старше нас всех, очень милая и выручавшая многих, когда нужно было платить за комнату или приходилось улаживать скандалы, если некоторые жильцы вели себя слишком шумно.

Сквозь замочную скважину.

Я вижу Эйлива, моего товарища по средней школе в Эурдале, его уже нет в живых. Он врывается в мою комнату с анкетой для вступления в НС. Да, я намного дольше, чем он, оставался в партии, он вышел из нее в 1936 году, я же тогда даже не подумал об этом. Во время войны Эйлив был в Лондоне, потом он стал писателем – биографом и документалистом. Я был одним из первых, с кем он встретился, вернувшись домой из Англии, – веселый, рвущийся помочь мне, чем сможет. Он раздобыл для наших детей немного одежды, и мы с женой были очень благодарны ему за это.

Я помню Турстейна, молодого студента, от которого «круг» ждал очень многого, он был весьма одаренный и позже сделал карьеру в юриспруденции. Турстейн с явным восторгом слушал звучащую с патефона «Die Fahne hoc, die Reihen fest geschlosen…» [23]23
  «Выше знамена, крепче сомкнем ряды…» (нем.).


[Закрыть]

Образы мелькают, мелькают. Отто Кристиан, которого все считали ленивцем, как выяснилось, обладал скрытыми талантами. Он стал дипломатом. Торгни – критиком театра и кино. Писал в газетах Осло, а вот Стейн, «идеолог», где-то сгинул.

В замочную скважину протискивается Виллиам Мённих. Он был непревзойденным во всех видах спорта и научил меня технике слалома на Трюваннсклейве. Одаренный художник и музыкант, он переехал в Швецию и стал шведом. Мне было приятно недавно увидеть моего старого друга и коллегу, с которым мы провели много чудесных дней и в Сёрланне и в Осло.

А сколько там было не таких близких! Кто-то из них еще жив, кто-то умер, один погиб на Восточном фронте, все они постепенно исчезли из моей жизни. Позже других, как ни странно, самые старые, а не те, что относились к студенческой поре. Я помню Ларса Берга – не моего учителя немецкого языка из Эурдала, а его тезку, сторонника новонорвежского языка, социалиста и автора смелых эротических произведений. Во время оккупации он чуть не стал жертвой банды Риннана ^{92} , но благополучно вырвался оттуда. Мы с Ларсом были во многом схожи и дружили все годы. Но ведь он тоже был уроженцем Северной Норвегии, краем людей с богатой фантазией и теплым сердцем. Однажды я подарил ему маленький портрет моего отца, которого он ценил очень высоко. Ларе погиб на берегу моря в Трумсдалене.

Я помню также и Хокена, он был архитектором и получил образование в Копенгагене, хорошо знал и любил классическую музыку. Хокен был племянником знаменитой датской актрисы Анны Ларсен – это был один из самых образованных людей в нашем странном пансионе на Пилестредет. Во Франции он попал в автомобильную аварию, потерял ногу и с тех пор ходил на протезе и с палкой.

К счастью, увечный Хокен был в дружеских отношениях с домовладельцем фон дер Фером, мягким, сговорчивым человеком, который ценил Хокена за его образованность и культуру. Однажды меня вместе с Хокеном пригласили в гости к фон дер Феру, жившему далеко от своей «меблированной машины» на Пилестредет.

Вечер получился очень приятный. Говорили о музыке и композиторах. В этом наш хозяин был отнюдь не так сведущ, как Хокен. Однако он поставил пластинку, и в комнате зазвучал известный концерт Грига ля-бемоль. Некоторое время мы слушали молча, потом фон дер Фер спросил у Хокена:

– Можешь определить, кто играет?

Хокен растерялся, определить солиста не всегда просто, и к тому же исполнителей очень много.

– Это новая запись? – спросил Хокен.

Да, совершенно новая, хозяин только на днях купил эту пластинку.

– Ивар Юхансен?

Смех.

– Роберт Рифлинг?

Снова смех. Хокен слушает.

– Может, это Гисекинг?

Фон дер Фер мотает головой.

– Нет, сдавайся. Это сам Эдвард Григ!

Хокен был разведен, у него были две маленькие дочки, которых он нежно любил и которые иногда приходили к нему в гости. Он тяжело переживал, что его семья распалась. Это был тихий мечтатель с неосуществимыми идеями, что с годами он научился воспринимать покорно и с душевным спокойствием. Некоторое время после войны, когда в стране было трудно с жильем, он несколько месяцев прожил у меня в Аскере. Потом он заболел, забарахлило сердце. Я невольно вспоминаю слова Августа Стриндберга, сказанные одному молодому художнику: «У вас добрые глаза. Вам в жизни придется несладко». Так вышло и с Хокеном. Он был добрый человек, но жизнь оказалась недоброй к нему. Он погиб, упав с лестницы в доме для престарелых в Драммене.

Вспоминая всех, отделенных от меня временем, я бы хотел рассказать еще о многих, и, возможно, кое-кто еще всплывет в моем рассказе по той или иной причине. Дневник, начатый в детстве, я вскоре забросил, мне казалось, что ничего важного, о чем стоило бы писать, либо со смехом, либо с негодованием, со мной не случается. А ведь именно потому люди и ведут дневники.

Когда я вспоминаю людей, события, настроения и пытаюсь их описать, я сталкиваюсь с той же дилеммой и теми же сомнениями, что и в детстве, когда в конце концов сжег свой дневник. Писать трудно. Слова и истины, бывшие когда-то свежими, при употреблении изнашиваются, необходимо мастерство и чувство стиля, чтобы их обновить. Это одна из причин. И я иду дальше. Полный сомнений, но с честнейшими намерениями, я отхожу от замочной скважины, чтобы в более широкой перспективе увидеть еще одного старого друга, портрет которого я написал раньше и который мне теперь хочется закрепить словами, после того как в течение многих лет он был как бы затенен всевозможными событиями.

Мой покойный друг Кнут Тведт занимал одну из самых больших и светлых комнат на Пилестредет, 31. У него было много книг, на стенах висели картины Кая Фьелля и Турстейнсона, для меня это было открытием, и я это ценил.

Сегодня имя Кнута Тведта – не пустой звук для всех, кто связан или как-то соприкасался с искусством, юриспруденцией, радиовещанием, музыкой, литературой и, между прочим, с футболом.

Когда мы познакомились, он служил секретарем в министерстве социального обеспечения. Ему еще не исполнилось тридцати лет, но он уже читал лекции в университете в Осло. Его специальностью была Конституция Норвегии. Сколько же это дало ему потом поводов для размышлений! Но я никогда не донимал человека, помогавшего мне в те трудные годы, вопросами о положении юстиции в освобожденной Норвегии и о § 97 ^{93} . Я достаточно хорошо представляю, что он мне ответил бы. Адвокат Верховного суда знал свое дело. Надо ли говорить и о всех его культурных начинаниях и, вообще, об огромном вкладе в общественную жизнь. Моя благодарность – это благодарность человеку и другу, скрывавшимися за фасадом должностей и званий.

20

Кнут был знаком с Турстейнсоном еще до меня, они оба были из Драммена. И учитывая безграничный местный патриотизм, который этот обычный норвежский город внушает своим сыновьям и дочерям, странно, что Кнут не познакомился лично и с поэтом Херманом Вильденвеем. Если быть точным, Вильденвей родился в Недре Эйкере, но, по сути, это тот же Драммен, и большинство драмменцев смотрят на это сквозь пальцы. Однако свел их вместе все-таки я в 1934 году в кафе «Гранд». И тут уж никуда не денешься. Это знакомство и дружба благодаря радиопрограммам, выступлениям и публикациям Кнута Тведта весьма укрепили и до сих пор укрепляют популярность Вильденвея.

Мой двоюродный брат Кай Фьелль тоже вырос недалеко от Драммена. Он родился в Скутере и был сыном маминой сестры, бывшей замужем за Конрадом Фьеллем. Привязанность Кнута Тведта к Каю и его семье была не менее давней, чем моя.

Мы с Кнутом быстро сошлись. Ему было близко творчество моего отца, я сразу это почувствовал, когда увидел в его комнате собрание сочинений Гамсуна. У меня сложилось впечатление, что он прекрасно знал все эти книги и охотно говорил о них.

Мы провели много приятных часов – и вдвоем и в компании наших общих друзей. Его юмор, острый взгляд, подмечающий в людях все мелочи и оттенки, соответствовали и моим тогдашним политическим мечтаниям и никогда меня не отталкивали. Ирония его была мягкой. Он придерживался левых взглядов и снисходительно относился к моим и некоторых моих друзей национал-радикальным настроениям.

То были странные времена во всех отношениях. Мы носили на лацканах маленькие значки НС – писатель Аксель Сандемусе ^{94} назвал их «вшами», – но редко слышали обидные слова по этому поводу, только если случайно оказывались в восточном районе Осло или во время демонстраций затевали ссоры с противниками. Что, как я уже говорил, было не в моем характере, люди должны иметь право думать, как хотят. После 1936 года эти значки исчезли и появились опять, только когда немцы стали хозяевами нашей страны.

В тридцатые годы я любил заходить в кафе «Аллианс Кондитори» на улице Карла Юхана. Теперь его уже нет. Здесь кто до, кто после обеда, как кому было удобно, сидели за чашкой кофе и читали газеты. Кафе как кафе, но это было тихое и уютное место.

Туда приходила – думаю, каждый день – нарядная пожилая дама, невысокая, худая, сильно накрашенная. Она выглядела такой хрупкой и нежной, что когда она шла, почему-то казалось, что она вот-вот упадет. Часто у нее в руке был цветок, и, прежде чем сесть, она брала у барменши вазочку с водой, опускала в нее цветок и жеманно ставила вазочку на свой столик. Это напоминало ритуал, удивительное дыхание утраченной женственности. Это была Милли Берг, знакомая моего отца, первая любовница Мунка в восьмидесятых годах прошлого века и одна из первых красавиц среди богемы. Когда я лет через пять оказался в гостях у Мунка в Экелю, я забыл спросить у него о его первой любви. Но оно и к лучшему, Мунк ненавидел всех, кого когда-то любил.