Текст книги "Спустя вечность"

Автор книги: Туре Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Как известно, Пер Крог увековечил ее и ее мужа, директора театра Людвига Берга, в своем великолепном панно, украшающем кафе «Гранд»… Я много раз думал, как было бы интересно поговорить с нею, она всегда была одна, что-то писала, но, с другой стороны, я не из болтливых, и сам не люблю, когда мне мешают читать газеты.

Зато я познакомился с другим завсегдатаем этого кафе, который, так же как я, любил сидеть в одиночестве, это был молодой еврей по фамилии Гольдберг, он изучал медицину.

Гольдберг был умный, хороший человек, хотя выглядел всегда недовольным и угрюмым. Он был весьма образован и, наверное, разбирался не только в искусстве и живописи, но ни о чем другом мы с ним никогда не говорили. Правда, он рассказал мне немного о своей еврейской среде, о друзьях и знакомых. Это был небольшой круг людей и в Осло и вообще в стране.

Разумеется, я встречал евреев и раньше, до него. Евреем был и друг отца христиан Кёниг из «Гюлдендала», а также ряд немецких артистов и художников. Но тут я впервые встретил своего сверстника, и тоже норвежца, и беседовали мы с ним, исходя из того факта, что он – иудей, а я – германец, что подчеркнул, собственно, он сам. Мне он нравился, да и он тоже не имел ничего против меня, несмотря на мою приверженность к той части политической молодежи, которой он не мог симпатизировать. Мы беседовали о разных вещах, он на своем спокойном, немного насмешливом диалекте Осло. Кстати, он первый рассказал мне о статье моего отца, в которой говорилось о древней культуре еврейского народа, его пророках и выдающемся вкладе этого народа в сокровищницу современной культуры.

Гольдберг как будто имел влияние в своих кругах. Помню, я однажды сказал, что идут разговоры о том, что 17 мая надо возложить цветы на могилу Вергеланна и сказать о нем несколько слов. Хорошо бы из соображений гуманности это поручили не еврею, считал он. Не знаю, было ли это принято во внимание.

Эйлив, мой приятель по меблированным комнатам, во время войны был в Англии и знал Гольдберга. Он рассказал мне, что тот оказался необычайно храбрым и самоотверженным врачом. А погиб при атаке на наш конвой.

Можете мне не верить, но я никогда не считал НС откровенно антисемитской организацией, пока не пришли немцы, которые отравили партию ядом юдофобии. Да и тогда это было больше на словах. Конечно, бывали исключения, ведь известно, что такое примитивное мышление и воздействие некоторых факторов на людей. В НС были всякие люди. Там хватало слабохарактерных и бесчувственных, но встречались и сострадание и даже мужество. Мои друзья, да и многие другие по излишнему идеализму и наивности позволили затянуть себя в этот водоворот, но преследования евреев они воспринимали как зло, и делали то немногое, что могли, чтобы помочь знакомым евреям, когда ад разверзся.

21

В 1934 в Норвегию приехал новый немецкий пресс-атташе. Его звали Александр Богс, из-за какого-то неудачного высказывания газета «Дагбладет» сразу же окрестила его Александром Великим. Это был хрупкий человек очень невысокого роста, женатый на толстой датчанке мощного телосложения, которая, по мнению многих, смеялась всегда в самых неподходящих местах. Сам Богс говорил по-датски весьма сносно.

Я встречался с ним несколько раз по поручению отца, который неизменно отказывался принимать немецкого пресс-атташе и каких-либо других газетчиков. Слово «пресса» всегда звучало для него враждебно, и я пытался объяснить это Богсу.

Но вообще-то он мне нравился. Было ясно, что он лучше многих других знает произведения отца: он часто восхищался его юмором и стилем. Внешность у Богса была далеко не арийская: широкое монгольское лицо, раскосые глаза и очки. Он был живой, разговорчивый, с чувством рассказывал о первых боях нацистов в красном Берлине, во время которых он был связным и ездил на мотоцикле. Потом он начал подниматься по карьерной лестнице в партийной прессе.

Богс не обращал внимания на критику, которой его встретили в Осло, и в этой связи припомнил одно письмо, полученное им от друга, шведского писателя и фотографа-анималиста Бенгта Берга, утешавшего его тем, что если о нем говорят плохо, значит, он сказал что-то дельное.

Чета Богсов пробыла в Норвегии недолго. Он умел с рекордной скоростью делаться непопулярным там, где пытался проявить такт. Я никогда не встречал его у Вогтов, куда, как образованный человек, вхож был только немецкий посол – доктор Зам.

Перед отъездом Богс дал мне свой адрес и номер телефона в Берлине. На случай, если я когда-нибудь окажусь там и мне понадобятся связи, достаточно только позвонить ему. Он возвращался на свою старую работу – то ли в министерство иностранных дел, то ли в министерство пропаганды и, разумеется, не считал свое короткое пребывание в Осло поражением – он действовал по программе.

Летом 1934 года Гитлер, как известно, твердой рукой подавил попытку заговора, и виновные были расстреляны, все как один. Среди них был генерал Курт фон Шляйхер. Отец был крайне раздражен таким поступком Гитлера. Я помню, что он воскликнул: «Генералов не расстреливают!»

Именно по этой причине у него и возникло недовольство капралом, который расстрелял генерала – капрал продемонстрировал, что он не благородный человек. Тут бы отцу и повернуть на несколько градусов. Однако этого не случилось, ни тогда, ни потом. Его предрассудки были слишком сильны. Он не мог заставить себя присоединиться к леворадикальной и либеральной норвежской интеллигенции, к выступлениям и резолюциям которой относился с мягким презрением. Отцу было трудно отделить дело от людей, которые ему не нравились. Так было и два года спустя, когда из угла Театрального кафе прозвучали первые слова в защиту кандидатуры Осецкого ^{95} на получение Нобелевской премии мира. Отец реагировал прямо противоположным образом. После его выступления на благополучный исход этой инициативы уже трудно было надеяться. Благодаря возражениям отца дело получило широкую огласку и кончилось, как известно, тем, что малоизвестный узник концлагеря Карл фон Осецкий прославился на весь мир и все-таки получил премию. Заслуженно или нет, тут мнения разделились.

Мне кажется, что в этом деле отец в известной степени не позволил себе поддаться чувствам, ибо в глубине души должен был испытывать к узнику чисто человеческое сострадание. Но «дело Осецкого» не могло перевесить представления отца о Германии и немецком народе. Он не считал национал-социализм жизнеспособным так же, как он не считал жизнеспособной и социалистическую систему. Для него важными были не системы, а немецкий народ и сознание того неопровержимого факта, что норвежцы и норвежская литература только через это «государство в центре Европы» могли стать известными и признанными во всем мире. В этой связи он испытывал личную благодарность к Германии за то, что в молодости он, начинающий писатель, после упорной борьбы получил место в этих рядах.

В мемуарах Стефана Цвейга «Вчерашний мир» есть очень достойные внимания слова: «Молодому писателю повезет, если он сумеет установить связь с молодым издательством и будет расти вместе с ним. Развитие такого единства может создать живой контакт между ним, его произведениями и миром».

Мой отец познакомился с молодым немцем Альбертом Лангеном ^{96} в Париже в начале 90-х годов. Ланген основал свое издательство, ставшее в будущем большим и весьма уважаемым благодаря одной единственной книге – «Мистериям» Кнута Гамсуна. Это элемент того целого, что объясняет симпатии Гамсуна к Германии и его благодарность, которая шла в разрез с политическими системами и властями.

Зима 1989 года. Я живу на теплом солнечном острове, во времени и пространстве отстоящем далеко от тех воспоминаний, которые связаны в моей памяти с холодными и темными годами последней войны. Мне хочется сегодня понять, почему многие из нас приняли гитлеровскую демагогию, его театральное поведение, церемонии, тщательно продуманные и рассчитанные на публику, которую он знал, – но ведь не на нас же? Нет, и на нас тоже. Он ошеломлял мир своими действиями и их результатами. Это не могло не потрясти молодежь, скучающую в норвежском политическом захолустье. Произносимые в их среде речи были вялые и неинтересные, и, по нашему мнению, обречены на провал, не способны привлечь симпатии людей. Помню только одно исключение – это выступление Мартина Транмеля ^{97} , которое я слышал в клубе Эурдала в Валдресе. Сжатый кулак и звенящее красноречие. Он увлек за собой слушателей, так же как увлекал их Гитлер, – больше ничего общего между ними не было.

Народная масса – это всего лишь толпа, собралась ли она на Стурторгет перед храмом Спасителя в Осло или на стадионе в Нюрнберге. Толпа становится жертвой того магнетизма, который от нее исходит в силу ее размера. Мало кто способен устоять перед ее влиянием, о чем можно только пожалеть.

Но не так просто все это объяснить. Я помню осенний день 1956 года, советские войска в Будапеште и кровавое подавление венгерского восстания. Огромная толпа народа собралась на Мариенплац в Мюнхене перед ратушей со старинными курантами. На большом транспаранте светились слова: WIR BETEN FÜR UNGARN! – Мы молимся за Венгрию!

Речей не произносили, это я помню точно, никаких молитв в громкоговорителях не звучало. Но вдруг как бы сама природа взяла на себя роль режиссера: с темного осеннего неба на безмолвную толпу стали падать крупные хлопья снега. Это было что-то вроде привета, знамения свыше, как будто стихия тоже вступила в игру, стихия более сильная, чем коллектив, представленный массами, и, признаюсь, это произвело на меня сильное впечатление.

Я не отказываюсь ни от настроений, ни от душевных порывов молодости и более зрелых лет. Это часть моего наследства, никуда от этого не денешься. Думаю, почти все, рано или поздно, находят в себе отцовские или материнские черты. Это дар, а иногда и тяжелая ноша, которую нам приходится нести.

Для нас, в среде моих товарищей, в кругу друзей и в семье, было естественно интересоваться и восторгаться той картиной, которую новая Германия являла миру. У меня нашелся повод, и я решил поехать в Германию. Мне хотелось осмотреться, и вообще я считал, что мне будет полезно на некоторое время сменить рабочее место, не отказываясь при этом от мудрых советов Турстейнсона.

Я написал Улафу Гулбранссону, который был профессором в Академии художеств в Мюнхене, и спросил не найдется ли у него для меня места. И получил от него теплое письмо, из которого явствовало, что с осени место точно будет, нужно только представить комиссии этюд с обнаженной моделью и уже на месте сдать экзамен по рисунку.

Турстейнсон вручил мне напутственное письмо, отрывок из которого привожу здесь: «Союз художников получил новое хорошее помещение, но у них на стенах слишком много барахла… Работай разумно там, в Германии, и будь осторожен с дорогими моделями!»

Сперва я приехал в Берлин и остановился в скромном небольшом отеле «Ам Кние». В этом миллионном городе я не знал ни одного человека, кроме бывшего пресс-атташе, и я на такси поехал к нему. За это время Александр Богс поднялся до должности советника министерства или чего-то в этом роде.

Очень быстро я понял, как много значит в новой Германии имя моего отца. Богс представил меня некоторым важным людям, фамилий которых я уже не помню. Помню только доктора Беста, конечно, из-за его фамилии, позже он был гитлеровским уполномоченным в Дании. Это был бледный молодой человек с правильными чертами лица, мрачный и надменный. Может, он вовсе и не был таким. Я его больше никогда не видел. А вообще-то всюду, куда меня приводил Богс, кричали «Хайль Гитлер!» и вскидывали вверх руку.

Я невольно вспомнил сейчас те два раза, когда я был раньше в Германии – какая разница!

Первый раз я был там в 1926 году. Мне было четырнадцать лет, мы с мамой и тетей Сигрид ездили в Гейдельберг, где на фестивале должна была идти драма отца «Мункен Вендт» ^{98} . Это было смелое мероприятие, и успех можно назвать условным. Представление длилось почти пять часов, и я уснул посреди действия.

Но о присутствии в городе жены Кнута Гамсуна говорили очень много, кое-что перепало и на нашу с тетей Сигрид долю. Директор театра, Гартунг, лично отвел меня в сказочный старый замок, главную достопримечательность Гейдельберга, и угостил мороженым и грушами, которые купил у уличного торговца.

Мункена играл актер Хайнрих Георг, упитанный силач. Он был очень знаменит, но, помню, что мама сочла, что он не подходит для этой роли. По замыслу автора Мункен был сыном гор – выносливый, худой и закаленный. В четырнадцать лет я, разумеется, ничего такого не понимал, но несколько лет спустя я видел Хайнриха Георга в роли Гётца фон Берлихенгена ^{99} в берлинском Стаатстеатре, а позже на его концерте в Осло, куда он приезжал с турне. Тогда я и познакомился с ним. Это было во время оккупации в 1940 году, и он читал отрывки из «Скитальцев». Он сказал мне по секрету, что раньше был коммунистом и безоговорочно верил в великое благословенное единство национал-социализма и коммунизма. Святая простота!.. Вскоре после войны он умер в русском концлагере.

А тогда, в 1926 году, красивый старинный город Гейдельберг с его знаменитым университетом блаженствовал в сонном покое на берегу неспешно текущей реки Неккар, а на вершине зеленого холма высился великолепный замок. Когда я через двадцать пять лет снова приехал туда, теперь с докладом, Гейдельберг, в отличие от других немецких городов, где мне довелось побывать, был совсем не разрушен. Правда, там не было никакой промышленности, но говорили, будто командир британской эскадрильи, получивший приказ стереть город с лица земли, не повиновался приказу и пролетел мимо. В молодости он учился в Гейдельберге и, как поется в песне, «…sein Herz in Heidelberg verloren» [24]24
  «…сердце его покорил Гейдельберг» (нем.).


[Закрыть]. Примирительная шутка на фоне ужасов войны, но такая же милая, как и сам город.

Когда мы втроем, окончив свою поездку по Германии, приехали в Мюнхен, я пережил там единственный неприятный случай, врезавшийся мне в память. Однажды на улице какой-то человек схватил меня за плечо так крепко, что мне стало больно. Я не понял, что он сказал, но, очевидно, что-то о моей одежде, на мне была форма норвежских скаутов из Лосиного патруля в Гримстаде. Но тут подбежали мама и тетя Сигрид и объяснили возмущенному мужчине, что это за форма. Уж не знаю, что он вначале подумал, может быть, что это форма коммунистов или нацистов. Ведь это было в Мюнхене, где уже начал действовать Гитлер.

22

Осенью 1934 года в Берлине никто не сомневался, что у Гитлера все получится, что он – господин положения. В августе умер Гинденбург, Гитлер, его фельдфебель, попрощался с ним на великолепно устроенных похоронах и произнес речь, для него очень короткую, которую закончил язычески патетическими словами: «Toter Feldherr, geh nun ein in Walhall!» [25]25
  «Покойный маршалл уже в Валгалле!» (нем.).


[Закрыть]

Церкви явно не нравились подобные отклонения от христианской веры, и Богс доверительно сообщил мне, что Гитлер, наверное, получил не тот текст, в досаде подразнил церковь и сократил свою речь.

Богс вообще был на удивление откровенен и когда дело касалось сплетен, и когда высказывал собственное мнение. Гитлер надежно держался в седле, однако у него все еще были противники, и Богс должен был соблюдать определенную осторожность. В эти дни над Атлантическим океаном и миром парил недавно построенный воздушный корабль «Гинденбург» – впечатляющее свидетельство триумфа немецкой техники и инженерного искусства. Собственно, этот цеппелин следовало окрестить «Адольф Гитлер», но его конструктор, доктор Эккенер, воспротивился этому. К сожалению, как сказал Богс.

Однажды вечером мы смотрели в кино новости за неделю. Публика лихорадочно зааплодировала, когда на фестивале в Байройте показался фюрер в праздничном костюме и галантно поцеловал ручку фрау Виннифрид Вагнер.

– Видите, – сказал Богс, он не аплодировал, но одобрительно улыбался, гордый рыцарской галантностью фюрера.

Когда, уже в другой связи, на экране показался Геббельс, он прошептал:

– Между нами говоря, мне не нравится этот «маленький доктор».

Я немного удивился – министр пропаганды был его высшим начальством, и, безусловно, свое мнение Богс доверял не только мне, – правда, сказал он это очень тихо. Геринг другое дело – наш Герман – вот это мужик! Богс расхваливал Геринга за его способности, широкую натуру и веселый нрав, его известное всем тщеславие было по-человечески понятно и вызывало доверие. Наш Герман!

Сколько всего произошло с тех пор! Мировой пожар, миллионы убитых, военные преступления, геноцид. Но что мог знать об этом совсем молодой человек? Догадки и знание пришли потом – слишком поздно. А тогда я был участником этого, мне все казалось прекрасным, так оно было и для большинства немцев, пока и у них не появились свои догадки и свое знание – слишком поздно.

Берлинские улицы кишели эсэсовцами и штурмовиками. Они ходили толпами в своей коричневой и черной форме. Предписание приветствовать друг друга соблюдалось, очевидно, очень строго, потому что руки то и дело взлетали вверх. Богс сказал, что они тут проездом в Нюрнберг на ежегодный съезд партии, первый раз после окончательного захвата Гитлером власти. Позже в тот же день он позвонил мне и спросил, не соглашусь ли я по приглашению от министерства пропаганды присутствовать на этом партийном празднике, который, по словам Богса, должен был стать выдающимся событием. Бесплатное пребывание, карточка прессы, все бесплатно!

Я, естественно, согласился. У меня было еще много времени до того, как я должен был явиться в Академию в Мюнхен. Почему-то мне показалось, что этот чиновник министерства пропаганды ждет от меня в ответ какой-нибудь услуги: он мог бы использовать меня для налаживания контакта с весьма авторитетным, но труднодоступным Кнутом Гамсуном, однако тут же эта мысль показалась мне безосновательной, нажим на меня начался гораздо позже. Вот тогда я и понял, что сам сунул пальцы между молотом и наковальней.

У меня нет оснований подробно рассказывать об этих партийных празднествах, на которых я присутствовал в Нюрнберге осенью 1934 года, о бесконечных парадах SA, SS, РО [26]26
  Политические организации (нем.).


[Закрыть], HJ [27]27
  Гитлерюгенд (нем.).


[Закрыть]или как там их еще называли, и о речах, которые произносились в те дни. Все это история, и пусть ею занимаются историки. Я был изрядно раздосадован и устал и от речей Гитлера и от речей других шишек, которые ему вторили. Мы сидели достаточно близко, и я мог бы нарисовать некоторых их них, в том числе гаулейтера Вагнера и чудовище Юлиуса Штрейхера, их обоих повесили после войны. Оба они были плотные, с бритыми головами, и походили друг на друга, как близнецы. Я почти ничего не знал о них и потому не следил за их выступлениями. Меня не это интересовало. Меня интересовала сама атмосфера, люди на трибунах, ежедневные парады с меняющимися квадратными построениями, занимавшими все поле стадиона, грохочущие марши, знамена и флаги – ничего подобного я раньше не видел.

В последний день перед Гитлером прошел парад вооруженных сил, они шли строевым шагом и демонстрировали свою боевую готовность с помощью разных упражнений. Воздух дрожал от сигналов и командных окриков, гремели выстрелы и пахло порохом от полевых пушек, по полю ворча кружили танки. Все это происходило с необыкновенной быстротой и точностью, но тем не менее, военного в этом было немного, уж слишком похоже на цирк. Мы с Богсом сидели вместе с французским журналистом, который немного тревожился и считал, что показ был «tres gai» [28]28
  Очень яркий (фр.).


[Закрыть].

Из-за предстоящего съезда Богс облачился в свою элегантную черную эсэсовскую форму с серебряным шнуром на козырьке фуражки и тремя звездочками на лацкане мундира, которые означали звание унтер-штурмфюрера.

– А вы не можете и мне достать такую форму? – в шутку спросил я.

Он немного удивленно посмотрел на меня и сказал, что, конечно, может. Странный человек, подумал я, но не принял этого всерьез. Однако на следующий день он представил меня высокому толстому человеку, тоже в черной эсэсовской форме с дубовыми листьями на лацкане, это был врач, доктор Георги. Как я понял, у этого доктора были связи на самом верху, и он должен был передать туда мое желание вступить в ряды СС. Я был немало удивлен, что все прошло так легко, тем более, что мне предстояло оказаться единственным иностранцем в СС, если не считать известного шведского рыцаря по фамилии Хольст, так мне было сказано.

Во что я, собственно, ввязался? Я не имел об этом никакого понятия, но мне было интересно и я был взбудоражен – еще бы, возможность принять непосредственное участие в великих событиях, происходящих в Германии!

– Вы, разумеется, имеете в виду СС-Штурм? – спросил доктор Георги. – А не службу в казармах? Там служат профессиональные солдаты.

– Да, конечно, я не хочу ни служить в казармах, ни быть солдатом, я норвежский художник.

Доктор Георги дал мне свою карточку, и я обещал сообщить ему, когда приведу свои дела в порядок и у меня появится постоянный адрес.

Так, одновременно с поступлением в Академию искусств в Мюнхене, я был принят и в эту чернорубашечную армию воинов-дилетантов, чей лозунг звучал так: «Meine Ehre heisst Treue» [29]29
  «Моя честь это верность» (нем.).


[Закрыть]. И сначала я хочу рассказать об этом.

Мы, несомненно, были дилетантами, среди нас были совсем молодые люди, мои ровесники, и несколько пожилых, которые принимали участие в первой мировой войне и были причастны к военному ремеслу лет пятнадцать-двадцать назад. Несколько месяцев я числился в этом соединении СС-Штурм 8, Мюнхен. И теперь позвольте мне, исходя из личного опыта, полученного пятьдесят пять лет тому назад, объективно описать то СС, с которым я столкнулся, а не то, которое сегодня отождествляют с арестами, пытками и убийствами. Если бы мне довелось пережить нечто подобное, я бы, конечно, ни одного дня не остался в СС-Штурм 8. Мы не имели ничего общего с тем, что позже превратилось в гестапо, чья кровавая история известна всем.

Наша служба заключалась в том, что раз в неделю мы являлись в огромный гимнастический зал, где тренировались поворачиваться «налево» и «направо». Тренировались мы и на свежем воздухе, на огороженном плацу, маршировали широким фронтом и строем. Оружия у нас не было. Инструктором был унтер-офицер из полиции земель. Он получил эту работу, потому что был награжден недавно учрежденным «Блюторденом» – трехцветной лентой, вручаемой случайным людям, если только они маршировали с Гитлером и Людендорфом к Фельдхеррнхаллю – Павильону полководцев – в Мюнхене в 1923 году и были ранены или пострадали еще как-то, когда государственные войска начали стрелять. Он всегда носил этот знак отличия на своей травянисто-зеленой форме и явно гордился им. Вообще он был хороший парень и любил пиво.

Когда началась зима, нам поручили самое мирное занятие, а именно, сбор денег на зимнюю помощь под девизом: «Никто не должен голодать, никто не должен мерзнуть». И мы, усталые, но исполненные чувства долга, бродили по улицам Мюнхена, всегда в сопровождении штурмовика, и звенели своими кружками, невинные, как солдаты Армии Спасения.

Каковыми, конечно, не были. Жестокие методы борьбы и у коммунистов и у национал-социалистов горячо обсуждались, желающие имели возможность принять участия в столкновениях. Что касается меня, я, будучи норвежцем, осмелился сказать, что антисемитизм представляется мне примитивным и что те евреи, с которыми я был знаком, были порядочными людьми. Некоторые со мной соглашались, особенно, если мы оставались наедине, другие – нет. Помню Герберт Глосс, мой старший и ныне еще живущий товарищ сказал однажды:

– Поскольку каждый из нас знает по крайней мере одного приличного еврея, где же тогда все те, кого нельзя считать приличными?

Ответить на это было трудно.

К тому же систематические преследования евреев во время моего пребывания в Мюнхене еще не начались. Я был знаком с молодой еврейской девушкой по имени Эрика Баер. Она говорила, что находится в родстве с всемирно известным боксером Максом Баером. Что едва ли было правдой, однако вызвало большой интерес среди моих товарищей. Только смотри, не женись на ней! – был совет, которым они меня напутствовали.

На деле наше умение маршировать и строиться применили на практике только два раза. Первый раз, когда все мюнхенские подразделения СС-Штурм снабдили факелами и мы прошли парадом перед генералом фон Эппом. Он занимал какой-то пост в организации фронтовиков «Стальхельм», которая теперь была распущена. Генерал стоял вечером на балконе своего дома на Людвигштрассе и принимал наши приветствия. Не знаю, по какому поводу. Наш инструктор, который был заинтересованным зрителем, сказал, что мы шли в хорошем ритме, и остался нами доволен. Мы тоже были довольны и после парада выпили очень много пива.

Второй раз мы понадобились, когда в Мюнхен приехал руководитель Гитлерюгенда, Бальдур фон Ширах, и произнес речь с балкона Фельдхеррнхалля на площади Одеон. Загодя до этого события нас построили плотным строем перед крыльцом этого открытого помпезного павильона, чтобы народные массы «в своем восторге» не могли ворваться туда. Конечно, все это была чистая глупость, но мы простояли там несколько часов.

И тут кое-что произошло, вернее почти кое-что.

Один гаупт-штурмфюрер, который проверял наши ряды, вдруг остановился передо мной – это надо же, чтобы из всех десяти тысяч он выбрал именно меня! – показал на Фельдхеррнхалль и сказал:

– Поднимитесь по лестнице и проверьте, не спрятался ли кто-нибудь там наверху!

Это тоже, конечно, была глупость. Даже мышь не прошмыгнула бы туда на глазах у нескольких тысяч людей, но в нас следовало поддерживать боевой дух, мы должны были чувствовать свое значение, хотя бы только на этот раз.

Тогда я так не думал, я был горд и преисполнен важности от возложенной на меня ответственности. Щелкнув каблуками, я пересек площадь и поднялся по лестнице под устремленным на меня взглядом доброй половины Мюнхена. Я очень боялся споткнуться, это был бы позор; осмотрев каждый уголок и закоулок, каждую колонну и скульптуру, и, выполнив задание, я вернулся на свое место в строю.

– Что я теперь должен сделать? – спросил я своего соседа Герберта. Он засмеялся.

– Быстро подойди к нему и скажи: «Melde nieman oben!» [30]30
  Докладываю: наверху никого нет! (нем.).


[Закрыть]

Мой подвиг тут же забылся, когда руководитель Гитлерюгенда и его свита наконец прибыли на своих машинах.

Но когда через много лет мне случалось пересекать Одеон Плац, при виде Фельдхеррнхалля я невольно вспоминал свою молодость в Мюнхене и впечатления, о которых, несмотря ни на что, не жалею.

Тридцать лет спустя у меня с Полем Рене Гогеном была выставка в Галерее Хеселер, находящейся в пассаже позади Фельдхеррнхалля. Однажды мы с ним стояли на площади и смотрели на это великолепное сооружение в память одной из победоносных войн Германии. Поль – без восторга, я – во власти некого фрейдистского «Wiederholungszwang» [31]31
  «Навязчивое повторение» (нем.).


[Закрыть].

– Давай поднимемся наверх? – предложил я.

– Что-то не хочется, – ответил он.

Я поднялся один. Там никого не было.

Все мои товарищи по Штурм 8 были обычные молодые люди из типичной мелкобуржуазной среды. И все они находились под воздействием призыва: «Верность фюреру». Что на практике чаще всего выражалось в каком-нибудь воззвании на мюнхенском диалекте, который мне сначала было трудно понять. Превыше всего в этой среде ценились лояльность и товарищество. Приятели рассказывали мне о днях до и после 30 июня, о разрыве Гитлера с прежними соратниками, о том, как их вооружили карабинами и держали в состоянии боевой готовности на случай, если придется действовать против штурмовиков, которых было гораздо больше. Это было настоящее товарищество! Да-да, думал я, но был рад, что в тот раз меня с ними не было.

Однако в отношениях между этими парнями было что-то симпатичное и человечное, никакой разницы между рядовыми и командирами, кроме количества нашивок и звезд на форме. На дружеские вечера, которые иногда устраивались в большом пивном зале пивоваренного завода Швабингер, приходило и старшее поколение вместе с женами. Все с любезным любопытством поглядывали на мою особу. Похоже, я был единственным иностранцем, с которым им довелось общаться. Некоторые слышали о Гамсуне, но не больше, что было мне по душе и являлось лучшим доказательством того, что Гитлер не искал сторонников среди консервативного высшего класса.

В то время я приобрел двух хороших друзей – Герберта Глосса, которого я уже называл, и Франца Видманна. Оба были выше среднего уровня, говорили на верхненемецком и были студентами. Так же как и я, в СС-Штурм 8 они были рядовыми. Мы держались друг друга не только во время «службы», но бывали вместе в городе, ходили со своими подружками на Октоберфест и на танцы. Герберт работал в фотоателье, Франц еще учился в гимназии. У отца Франца был ресторан в Швабинге.

Однажды Франц познакомился в ресторане с двумя молодыми англичанками и в чем-то им помог. Франц был в форме, что не вызвало у них неприязни, он был стройный, подтянутый и хорошо выглядел. Дамы были красивые, они назвали ему свои имена и сообщили, что остановились в отеле «Байеришер Хоф». Там останавливалась только изысканная публика. Одна из дам дала понять, что ее интересует национал-социализм и что ей хотелось бы познакомиться еще с кем-нибудь из рядовых эсэсовцев. Это звучало как приглашение, и через несколько дней Франц, Герберт и я явились в отель. Она одна приняла нас в своих апартаментах, ее подруга уже уехала.

В своей книге «Человек с моря» ^{100} я немного писал об этом, но теперь изложу более подробно, потому что это имеет прямое отношение к моей мюнхенской балладе.

Она была высокая и белокурая, не красавица, но очень ухоженная. У нее было молочно-белое лицо и приятная полнота, красивый маленький рот изредка трогала улыбка. Она встретила нас невыразительным взглядом голубых глаз и вялым рукопожатием.

Во время встречи эта флегматичная англичанка казалась иногда высокомерной, но неизменно восторгалась немцами. Ее звали Юнити Митфорд, она была дочерью лорда Ридесдейла, племянницей Черчилля и невесткой фюрера британских фашистов сэра Освалда Мосли.

Словом, весьма важная особа. Интерес к ней Герберта и Франца сразу возрос. У меня же в то время уже была подружка и не было никакого желания заводить роман с такой аристократкой. Однако мне было интересно наблюдать за соперничеством моих товарищей, которые все меньше понимали, как им вести себя, чтобы не нарушить кодекс мужской дружбы.

Меня занимало, зачем она назначила свидание рядовым членам СС, какими были Франц, Герберт и я. Но постепенно, поскольку разговор вертелся вокруг одного и того же, я понял ее намерения. Очевидно, она надеялась, что потянув за ниточку, размотает клубок и достигнет желанной цели: встречи с Адольфом Гитлером.